Рабыня Малуша и другие истории

Борис Кокушкин, 2017

Со времен древних славян и до современных русичей нас одолевают одни и те же заботы – любовь и разочарование, безмерная радость и жизненные трагедии, надежды и крушение этих надежд, безмерное счастье по поводу рождения ребенка и скорбь по невинно убиенным. Прошли те времена, когда нами правили безнравственные и жестокие правители, когда рабы были бессловесным товаром, а крепостные девушки рассматривались хозяевами исключительно как самки для их плотского удовлетворения. Многое осталось в прошлом, но сущность русского человека в целом осталась неизменной. Невольно возникает вопрос – бывает ли выбор жизненного пути у человека? И оказывается, что далеко не всегда, – чаще всего он вынужден приспосабливаться к сложившейся вокруг него жизненной ситуации.

Вымученный рассказ

Мир тебе и покой, бедная родная сторона моя! Как люди, некогда жившие на тебе, знаю я, нуждались в покое, хотя бы даже в смертном, как они говорили, так и ты, помню я, нуждалась тогда в нем и, может быть, даже и теперь ищешь его…

Сквозь редеющий мрак… я увидел наконец, что все та же она, какою я оставил ее много лет назад…

А. И. Левитов (1836-?). «Степная дорога днем»

Я призван был воспеть твои страданья,

Терпеньем изумляющий народ!

Н. А. Некрасов

Иван Аркадьевич, которому на днях исполнилось девяносто лет, сидел в своем кабинете при свете настольной лампы и пересматривал свои старые рукописи. Увлекшись, он не заметил, как в кабинет тихо вошла его жена Агриппина Ананьевна.

— Милый, ты не спишь? — удивленно спросила она.

— Что-то не хочется, — ответил он, откладывая бумаги. — Совершенно нет сна. Старость, видно…

— Какая старость? Вон ты какой еще бодрячок, — она погладила его по руке. — Другие в твоем возрасте совсем дряхлые старики, а ты работаешь без устали. Тебя что-то беспокоит?

— С чего ты взяла? — Он удивленно вскинул брови.

— Э, дорогой, мы столько лет вместе, что живем одними думами.

— Это верно, — согласился он. — Понимаешь, у меня такое ощущение, что я исписался. Не нахожу новых и интересных сюжетов. О молодежи писать не могу, — современную молодежь я совершенно не знаю. Писать абы что, как это делают новые молодые писатели, не хочу и не могу…

— Они мне напоминают молодых петушков, которые кукарекают, но фальцет выдает их отроческий возраст и самонадеянность.

— Вот именно. Сейчас их развелось столько, что своими незрелыми произведениями они завалили полки книжных магазинов. А сюжеты примитивны, как крик того петушка, о котором ты говоришь, — убийства, секс, шпионы, монстры и прочая мерзость. А еще появилась целая плеяда пишущих женщин. То, что они предлагают читателям, сплошной привитимизм, но, накропав целые тома, полагают себя классиками, исходя из того, что, коль много написано, то уже великий мастер! Как один из наших политиков: накропал массу дешевых книжонок и на этом основании затребовал себе ученое звание доктора философских наук. И надо же случиться такому: депутату и лидеру одной из партий действительно присвоили звание доктора философских наук!

— Ну, что касается женщин-писательниц, то здесь есть исключения, — заметила Агриппина Ананьевна.

— Ты имеешь в виду Улицкую, Павлищеву, Гринберг?..

— Именно. — Уже половина первого. Ложись-ка ты спать, — утро вечера мудренее.

— Мудренее ночи, — улыбнулся Иван Аркадьевич. — А ночью только кошмары могут явиться, не так ли?

Утомленный вчерашним ночным сидением, Иван Аркадьевич встал только к обеду. Жену он застал сидящей возле книжного стеллажа и рассматривающей старый альбом иллюстраций русских художников.

— С утра пораньше заинтересовалась изобразительным искусством? — спросил он ее с долей некоторого ехидства.

— Проснулся? — спросила жена, не отвечая на его вопрос. — Пошли завтракать. Я приготовлю омлет с беконом.

— Судя по времени, это уже обед, а не завтрак.

— Не все ли равно, как это назвать, — ответила Аргиппина Ананьевна. — Режим нарушаешь — вот это плохо.

— А ты давно встала? — спросил он.

— Давно.

— Что так? Не спалось?

— Не спалось, — задал ты мне задачку.

— Надумала что-нибудь?

— Я вот о чем подумала. Современные писатели синтезируют два основных сюжета: приключения и любовную тему. Под приключениями я подразумеваю бандитизм, войну, работу полиции, шпионаж и тому подобное. По сути, переписываются сюжеты Эдгара По, Артура Конан-Дойла, Джеймса Хэдли Чейза, Стивена Кинга… На этой псевдолитературе, выбрасываемой в огромном количестве на книжный рынок, воспитывается нынешнее поколение. И крайне мало нашей, российской исторической литературы, так необходимой для воспитания подрастающего поколения.

— Ну, я бы не был столь категоричен, — возразил Иван Аркадьевич. — Появились довольно неплохие книги той же Натальи Павлищевой, Вадима Щукина, Семена Скляренко, Фаины Гринберг, Владислава Бахревского, Юрия Германа, Руслана Скрынникова, Анатолия Абрашкина, Владимира Егорова…

— Я согласна, но все они пишут о каких-то масштабных, конкретных и известных исторических событиях и правителях. Но где книги о жизни и быте, скажем, крепостных крестьян, по сути, рабов? У американцев есть «Хижина дяди Тома», «Приключения Тома Сойера и Гекельберри Финна» и другие. А у нас ты можешь назвать хоть одну современную книгу о жизни крепостных под властью помещиков. Такую, чтобы главным действующим лицом был простой подневольный человек? Откровенно говоря, я не припомню…

— Ну, в XIX веке такие малоизвестные писатели были, а вот в наше время… А жизнь крепостных крестьян изнутри действительно практически не затрагивается нынешними писателями.

— Мне представляется, что тебя должно это заинтересовать, — предложила жена. — При этом при раскрытии темы не стоит акцентировать внимание на древней терминологии, на описании сословий… Крестьяне тогда делились на государевых, монастырских или принадлежащих помещикам и вотчинным служилым людям. Более всего страдали именно подданные помещиков и вотчинных служилых людей. Вот этих бедолаг и следует взять в основу…

— Пожалуй, ты права, — согласился Иван Аркадьевич. — И, чтобы содержание было понятно современной молодежи, изложение следует вести на их языке.

— Кстати, в данном случае можно воспользоваться воспоминаниями наших дедушек и бабушек, — им тоже рассказывали их родственники, что происходило в то далекое время. А эта генетическая память уносит нас лет на двести назад — как раз к той поре, о которой ты собираешься писать, — заметила жена.

— Ты права, — согласился с ней Иван Аркадьевич. — Кстати, а кем были твои пращуры? Хотя они, кажется, были городскими мещанами.

— Бабушка рассказывала, что ее дед по отцовской линии служил в приказной палате — это что-то наподобие нынешнего судейского корпуса и нотариуса одновременно. Так что к крестьянам он имел опосредованное отношение. По крайней мере бабушка мне об этом ничего не рассказывала. А вот твои предки, кажется, происходили из крестьян?

— Да, мне бабушка в детстве описывала, например, интерьер крестьянской избы.

— А о взаимоотношениях с господином?

— Они были государственными крестьянами. И все спорные вопросы — о наследовании, разделе имущества — решали в волостном суде. Естественно, о взаимоотношении с помещиками речи не шло.

— Придется тебе покопаться в нашей библиотеке, благо она у нас вполне достаточна, чтобы отыскать необходимый материал, — сказала жена.

— Ну, взялся за гуж, не говори, что не дюж, — улыбнулся Иван Аркадьевич.

— Ты только с лестницы не свались, когда будешь доставать книги с верхних полок, — улыбнулась Агриппина Ананьевна. — Работай, а я пойду в магазин — надо же кормить труженика…

Ничего не ответив ей, Иван Аркадьевич начал просматривать соответствующую литературу, чтобы мысленно ввести себя в обстановку далекого прошлого.

На третий день уединения Иван Аркадьевич попросил жену прочесть часть написанного рассказа. Удобно устроившись в кресле, она взяла рукопись и приготовилась читать.

— Пожалуйста, читай не про себя, — я хочу на слух определить качество написанного, — попросил муж.

— Само собой, — коротко ответила жена и начала читать, иногда задерживаясь и разбирая далеко не каллиграфический почерк мужа.

«В крепости

Среди крестьян деревни Супонино Прокопий, сын Прохора Нестерина, считался мужиком степенным, хозяйственным, работящим, домовитым. По местным представлениям, дом у него — полная чаша, дети обихожены, а жена Наталья рожала едва ли не по ребенку ежегодно. Это и хорошо…

— Справный мужик, — говорили о нем соседи, втайне завидуя ему.

А завидовать было чему: отец Прокопия Прохор был взят в дом барина и служил у него чем-то вроде камердинера. Он отпустил пышные седые бакенбарды, носил ливрею и в этом виде даже староста Фома Нехлюбин несколько робел перед ним, оправдывая себя тем, что Прохор ежедневно общается с барином и бог знает, что мог наговорить. Отсюда шло послабление и Прокопию, за что того селяне недолюбливали, но вслух свою неприязнь не выражали — неровен час пожалуется отцу, а тот — барину.

Надо сказать, что крестьянам деревень, которыми владел помещик Илья Степанович Бухмин, повезло с барином. Среди соседей-помещиков он слыл человеком серьезным и прогрессивным, с соседями ладил, а жена его Феодора Власьевна нередко крестила у них детей, не брезговала дамскими вечеринками, во время которых помещицы поигрывали в преферанс или штос на копеечку — скорее, для интереса, чем для прибытка, обсуждала наряды, привозимые с ярмарок. Правда, поговаривали, что Илья Степанович был весьма неравнодушен к женскому полу, да только что это за беда, — кто из нас не грешен в своем захолустье. А брань да навет, как известно, на вороту не виснут. Мало ли кто что скажет…

Страдная пора — самое напряженное время для крестьян. Только закончили с сенокосом — глядишь, поспевают рожь, овес, подходит гречиха, просо…

В этот день, когда солнце еще не выглянуло из-за леса, но небо уже стало светлеть, староста Фома обходил избы, призывая селян выходить на работу в поле. Как велось из года в год, жать, косить и убирать рожь выходило все трудоспособное население, включая подросших парней и девчат. Слава богу, поле ржи примыкало вплотную к деревне, так что идти было недалеко.

Прокопий, собирая домашних на работу, распорядился оставаться дома дочке Варе и приглядывать за младшими братьями и сестрами и за занемогшей матерью, находящейся на сносях.

День выдался на редкость удачный, солнечный, а легкий ветерок приятно охлаждал разгоряченные лица косцов и баб, вяжущих вслед за мужчинами снопы.

Оставшаяся дома Варюшка подоила корову и выгнала ее к пастуху на выпас, наполнила колоду едой для поросенка, бросила крупы курам, после чего погнала проснувшихся ребятишек умываться, помогая самым младшим помыть их мордашки. Поставив перед ними горшок с кашей, пошла к матери спросить, не надо ли чего ей.

Поручив братишкам и сестренкам постарше приглядывать за младшенькими, схватила бадейки и побежала к колодцу за водой.

Доставая бадью из колодца, она краем глаза заметила, что старик Савва, живущий на краю деревни и вышедший, видимо, погреть на солнышке ноющие с утра косточки, вдруг встал, склонился в поклоне и замер.

«Чегой-то он? — подумала про себя девушка. — Ай, крепко видно схватило деда».

Но в этот момент из-за поворота дороги, делающей крюк перед деревней, показалась двуколка с сидевшим в ней барином.

Варюшка испугалась было, что тот заругает ее за то, что она не в поле, но потом подумала: чай, она не из-за лености осталась дома, а по нужде, так чего же ругаться-то?

Благосклонно кивнув Савве, барин проехал мимо и остановил двуколку возле Варюшки.

— Кто такая? — спросил он ее. — Почему не узнаю?

— Варя я, дочка Прокопия Нестерина, — с поклоном ответила девушка.

— Внучка Прохора? Хороша! — барин откровенно любовался ей. — Ты же совсем недавно была крохой. Ишь ты, как выросла да похорошела…

Варя зарделась от похвалы и не знала, что говорить. А барин оглядел ее с ног до головы и тронул лошадь, направляясь в поле.

Закончив проход до конца поля, косцы сели отдохнуть, когда к ним подкатил барин. Оглядев скошенную часть поля, он удовлетворенно кивнул головой.

К нему тотчас подбежал староста и с низким поклоном поприветствовал его.

— Все ли ладно? — спросил Илья Степанович.

— Слава богу, все идет ходом, — ответил Фома. Урожай ныне отменный…

— Добро, — кивнул барин. — Зерно не осыпается?

— Нет. Хотим закончить, пока ведра.

— Ну-ну, поспешайте. Да не давай особо разлеживаться народишку.

— Никоим образом, — уверил барина Фома».

Агриппина Ананьевна закончила чтение и отложила рукопись.

— Ну, как? — с нетерпением спросил Иван Аркадьевич. — Что скажешь?

— Я так понимаю, что это вступление к главной теме, — ответила жена. — И в этой части ты описываешь фон, на котором будет развертываться основное действие.

— Так и есть. И знаешь, я стараюсь уходить от штампов, которыми увлекаются иные писатели, в немалой степени для того, чтобы увеличить объем произведения, — ответил муж. — Конечно, можно было описать, в какое платье одета Варя, распинаться о том, какие цветы были на ее платке, как была стройна ее фигура и прекрасно лицо, но… Не напрасно же говорят: краткость — сестра таланта.

Агриппина Ананьевна улыбнулась.

— Чему ты улыбаешься? — недоуменно посмотрел на нее муж.

— Я вспомнила Дюма-отца. В то время издатели платили построчно. Так вот, для того, чтобы раздуть объем произведения, этот хитрец писал диалоги из одного-двух слов.

— И тогда ушлые издатели стали платить ему не построчно, а за каждое слово, — рассмеялся Иван Аркадьевич. — Действительно, было такое. Было время, и у нас платили за печатные листы, независимо от количества слов.

— Поэтому Маяковский и начал писать лесенкой? — поддержала его жена. — Я предлагаю тебе, прежде чем продолжить, отдохнуть и продумать дальнейший ход сюжета.

— Согласен, — вздохнул муж. — А то я что-то, честно говоря, подустал.

— Вот и хорошо, — согласилась Агриппина Ананьевна. — Тебе следует больше гулять на свежем воздухе.

Неделю спустя Иван Аркадьевич снова засел за письменный стол, но жена строго дозировала время его работы, не позволяя писать более двух-трех часов в день. И непременно дважды в день — утром и перед сном — выводила мужа на часовую прогулку.

Работа в таком щадящем режиме, естественно, двигалась медленно, но так или иначе через неделю писатель предложил жене прочитать вторую часть рассказа. И, как это было заведено, Агриппина Ананьевна устроилась в кресле, надела очки и начала чтение.

«Варюшка, внеся в дом воду, со смехом рассказала матери о встрече с барином и разговоре с ним. Но вместо ожидаемой улыбки лицо женщины вдруг напряглось, она побледнела и схватилась за живот.

— Быстро беги за Семеновной, — прохрипела она.

Перепуганная девушка выскочила из избы и побежала к соседке.

— Тетка Матрена, мамка просит быстрей придти к нам, — запыхавшись, сказала она.

Пожилая женщина сразу все поняла и, собираясь, распорядилась.

— Топи баню. Нужна теплая вода.

— А что с мамкой? — растерялась Варя.

— Рожать приспело, — просто ответила та. — Поспешай…

Варя опрометью кинулась в сторону бани. А когда Семеновна привела туда мамку, сунулась было следом, но Матрена осадила ее:

— Ступай к малышам, успокой их. А здесь я одна управлюсь.

Встревоженная Варя собрала возле себя обычно галдящих, а сейчас притихших младших сестер и братиков, и ждала, чем все закончится. Семилетний Федотка тихо сказал старшей сестре:

— Я сбегаю за тятей?

— Нет, не надо, чай не первый раз. Все будет хорошо. Успокой-ка лучше Лизутку, — ишь, расплакалась.

Через недолгое время, показавшееся малышам вечностью, из бани вышли мамка с Семеновной, держащей на руках завернутого в какие-то тряпицы ребенка.

— Ну, с братиком вас, — соседка показала ребятам сморщенное красное личико новорожденного.

Ребята потянулись было вслед за женщинами в избу, но Семеновна осадила их:

— Неча вам тут делать, гуляйте себе. Мамке надо отдохнуть, я побуду с ней.

Работа в поле была закончена, но дел у крестьян не поубавилось, — нужно было идти на подворье к барину на засолку капусты и огурцов.

Здесь собрались едва ли не все женщины и молодые девушки деревни. Возле погреба одни мыли и отпаривали дубовые кадки, закладывая в них можжевеловые ветки и обдавая их варом, после чего кадку закрывали деревянной же крышкой. Другие отмывали гнеты — округлые камни, которыми впоследствии поджимали нарубленную капусту. Третьи чистили и резали морковь и мыли антоновские яблоки, готовя их к закладке в капусту. Четвертые срезали зеленые листья с капустных кочанов и откладывали их в сторону для кислых щей. Пятые резали кочаны пополам и бросали их в большое деревянное корыто, откладывая кочерыжки в большую лохань, возле которой крутилась многочисленная малышня, которым взрослые время от времени очищали эти кочерыжки, и те с удовольствием хрумкали ими. Шестые рубили капусту тяпками в корыте, седьмые мыли огурцы, готовя их к засолке…

Работа была не тяжелая, поэтому женщины веселились, перебрасывались шутками и прибаутками.

При появлении на подворье барина все замолчали, а он, обходя работниц, присматривал, как идут дела. Подойдя к Варе, моющей огурцы, он сказал:

— Оставь, вытри руки и пошли со мной.

— Куда? — недоуменно спросила девушка.

— Для тебя есть другая работа, — коротко ответил он, направляясь к конюшне.

Варя посмотрела на женщин, но все разом, словно сговорившись, опустили глаза и молча, даже как-то сердито, продолжали работать.

Девушка, недоумевая, пошла за барином, изредка оглядываясь на подруг, но те словно ничего не замечали и продолжали работать.

Уже в самой конюшне барин вдруг повернулся к ней и повалил на сено. Женским чутьем она поняла, на какую «работу» ее позвали.

— Не надо, я не хочу, — начала она отбиваться от рук, расстегивающих ее кофту. — Не надо, барин, не надо…

А когда тот начал задирать ей юбку, она в ужасе рванулась, извернувшись змеей, и выскочила наружу вся растрепанная, в сенной шелухе, на бегу застегивая пуговицы на кофте.

Видя, что окружающие делают вид, что ничего не происходит, а значит, защиты от них не дождешься, Варя опрометью кинулась домой. Вслед ей несся злой окрик барина, вышедшего из конюшни:

— Ничего, сама еще приползешь, заставлю!

Зло оглядев работающих, он обратился к молодой женщине, только что вышедшей замуж:

— Лушка, поди сюда!

Та, которую назвали Лушкой, замерла на мгновение, оглядев опустивших головы товарок, и, словно на заклание, побрела в сторону конюшни. Через какое-то время она вышла наружу, красная от стыда и позора. Женщины же молча продолжали работать, словно ничего не видели и ничего не произошло.

Варя тем временем с плачем ворвалась в дом и бросилась к матери. Встревоженная женщина положила на кровать новорожденного, обняла дочь и с тревогой спросила:

— Что случилось-то? Не плачь, расскажи толком…

Обливаясь слезами и всхлипывая, Варя рассказала, что произошло на подворье у барина.

— Не зря он тебя приметил у колодца, — вздохнула мать. — Теперь не отступится, пока не добьется своего, котяра проклятый…

— Что же мне делать? — не успокаивалась девушка.

Подумав немного, та ответила:

— Надо дедушку попросить, чтобы он поговорил с барином, — все-таки он столько лет у него в услужении. Может быть, послушает старика…

А вечером мужу, вернувшемуся с заготовки на зиму дров для барского дома, она бросилась с рассказом о случившемся, но тот остановил ее:

— Да наслышан уже.

— Так что делать-то?

— Не знаю. Может, поговорить со старостой?

— Поговори, поговори, — затараторила жена. — Ведь не отстанет, проклятущий…

— Не отстанет, — вздохнул мужик.

Выглянув в окошко, Прокопий заметил проходящего по улице старосту и вышел из избы, чтобы переговорить с ним. Жена Василиса прильнула к стеклу, наблюдая за беседующими мужчинами. По сердитой физиономии Фомы она поняла, что разговор не ладится. Тогда она выскочила наружу, бросилась к ногам старосты и завопила:

— Батюшка Фома Фомич, Христом-богом прошу — не дай пропасть девке!

Тот на мгновение растерялся от неожиданности, но быстро пришел в себя.

— Полно, полно ползать-то, пыль собирать, — проворчал он. — И я не всесилен. Что я могу сделать?

— Поговори с барином, али ему мало замужних баб? — продолжала выть женщина.

— Тьфу ты, глупая баба, — осерчал Фома Фомич. — Ей про Фому, она про Ерему! Че я могу сделать, коль ему шлея под хвост попала? Подай ему Варюху, и все тут… Дак коли я начну настаивать, так он и меня со старосты попрет. И незнамо еще кого поставят. Вам это надо? Мне — нет…

Женщина пыталась обнять сапог старосты, что-то неразборчиво бормоча. Но Прокопий поднял жену и со словами: «Пошли в избу. Нет тут у нас защиты», — повел домой.

Посмотрев им вслед, староста покачал головой и, согнувшись, побрел прочь.

От горя Василиса слегла и у ней пропало молоко. Но, слава богу, в деревне нашлась кормящая мать, согласившаяся на время подкармливать и их нового сынишку.

Варя практически не отходила от матери и плакала вместе с ней. А на следующий день пришел дед Прохор в каком-то рубище и, сев на лавку, коротко объявил:

— Прогнал меня барин. Кинулся я ему в ноги, стал просить за Варюху, он меня и выгнал. Да еще и грозился выпороть на конюшне…

Услышав это, Прокопий что есть силы ударил кулаком по столешнице, потом обхватил голову руками и то ли завыл, то ли застонал.

— Я ему красного петуха подпущу, — наконец прохрипел он.

— Ты не горячись, — остановил его отец. — Ну, спалишь ты усадьбу, а тебя самого на каторгу. У тебя вон ребятишек мал мала меньше, с кем их оставишь? Пропадут… Ты погодь, я ужо схожу к барыне, авось она словечко замолвит…

— Сходи, батюшка, кинься ей в ноги, упроси, умоли, — заплакала невестка. — Не по-христиански он поступает, не по-божески…

— Ты сырость-то не разводи, — урезонил ее муж. — И без твоего воя тошно.

На следующий день ближе к полудню Прохор надел чистую рубаху, помолился перед образами и направился к помещичьему дому. Прислуга, знавшая бывшего камергера, вежливо поздоровалась с ним и пропустила к барыне.

Та почему-то сидела на кухне за столом, на котором стояла бутылка с вином и немудрящая закуска. Было заметно, что она слегка пьяна.

«Не вовремя я пришел», — мелькнуло в голове у старика, да делать было нечего.

— Матушка, кормилица, — начал было он, но та не дала ему договорить.

— Здравствуй, Прохор, — поздоровалась она. — Знаю, с чем пришел, да только помочь тебе не в силах. Сама не знаю, что делать с собой, как быть…

Помолчав, она грустно усмехнулась:

— Барыня! Какая я барыня? Такая же крепостная, как и ты. Ни пожаловаться, ни убежать, словно в узилище… Разве что продать меня нельзя. Выпить хочешь?

— Спаси бог, матушка, — отказался старик. — Не до пития теперя нам…

Поклонившись барыне, пятясь задом, старик вышел из кухни и побрел к себе домой, на ходу вытирая слезы».

Агриппина Ананьевна сняла очки, отложила рукопись и задумалась.

— Что-то не понравилось? — встревожено спросил Иван Аркадьевич.

— У меня такое ощущение, что ты ведешь к трагической развязке. Ты не перегибаешь палку? — в раздумье ответила жена.

— Что ты имеешь в виду?

— Не все же помещики были так безжалостны по отношению к своим крепостным. В конце концов, их благополучие напрямую зависело от своих крестьян.

— А ты вспомни Салтычиху. Или вспомни рассказ о помещике, который добивался взаимности от своей крепостной девушки, но та категорически не соглашалась…

— И он затолкал ее в подвал, где в углу цепью был прикован голодный и свирепый медведь, едва-едва не достающий до нее.

— Вот видишь, — кивнул он головой в знак согласия. — Безусловно, далеко не все помещики были садистами, но и самодуров среди них хватало. Были примеры и иного рода…

— Ты имеешь в виду взаимную любовь графа Шереметьева и его крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой?

— Да, и это едва ли не единственный случай в нашей истории. Но продолжать сюжет рассказа в подобном слащавом духе я не хочу, поскольку это не типично.

— Ты, вероятно, прав, — согласилась жена. — Подлых поступков было, наверное, значительно больше. Ну да ладно. Я советую тебе сделать перерыв в работе. Отдохни…

— Ты права, заодно надо обдумать дальнейшее развитие сюжета, — согласился Иван Аркадьевич.

Стояли солнечные дни бабьего лета, и супруги в полной мере воспользовались прекрасной погодой, гуляя в парке. Но тема финала рассказа не оставляла писателя в покое, и он постоянно возвращался к ней во время долгих прогулок на свежем воздухе.

Уже дома, когда Иван Аркадьевич садился за рукопись, Агриппина Ананьевна просила мужа:

— Я прошу тебя, будь осторожен. Когда подойдешь к кульминации, следи за своим состоянием. Вспомни Максима Горького: когда он писал «Жизнь Клима Самгина», то настолько вжился в образ, что потерял сознание и упал со стула. А у тебя слабое сердце…

— Хорошо, — пообещал муж.

— Смотри, — ответила та. — А я пока схожу на рынок и приготовлю обед. Занимаясь на кухне, Агриппина Ананьевна время от времени заглядывала в кабинет мужа. Тот увлеченно писал и, казалось, ничего не замечал вокруг себя. Когда же она закончила с делами и вошла в кабинет, муж сидел, откинувшись на спинку кресла и держался за сердце.

— Ванечка, что с тобой? — встревожилась она.

— Ничего, ничего, сейчас пройдет, — ответил он.

— Нельзя же так, я предостерегала тебя, — засуетилась жена. — Давай-ка я накапаю тебе корвалола, и ты приляжешь.

Иван Аркадьевич послушно выпил лекарство и прилег на диван. А Агриппина Ананьевна присела на стул в изголовье и стала поглаживать бессильно лежащую кисть супруга.

Незаметно для себя Иван Аркадьевич уснул. Тогда женщина тихо встала, подошла к столу, взяла написанную мужем часть рукописи, устроилась в кресле и начала читать.

«Упершись взглядом в землю, согнувшись, Прохор медленно брел по деревенской улице. Дойдя до перекрестка дорог, он вдруг остановился и, поразмышляв недолго, свернул на дорогу, ведущую в соседнюю деревню Кантаурово, отстоявшую от Супонина в двух с половиной верстах. Там находилась небольшая церквушка, и при ней служил отец Илизарий — старик степенный и обстоятельный, который, по разумению Прохора, мог дать дельный совет, а то и помочь в настигшей семью беде.

Увидев, что дверь церкви закрыта, Прохор направился к избе Илизария, тем паче, что она располагалась рядом с деревенским храмом.

Потоптавшись под окнами, Прохор решился и окрикнул:

— Батюшка, ты дома ли?

В окне показалась бородатая физиономия хозяина. Не говоря ни слова, он кивнул головой и вышел к посетителю.

— Ты, что ли, Прохор? — узнал он гостя. — В церковку пойдем? В исповедальню… Гость отрицательно помотал головой. Видя его угнетенное состояние, отец Илизарий согласился:

— И то правда. На свежем воздухе как-то приятней для телес. А то скоро начнутся ненастья, а там через недолгое время и зима заявится.

Прохор поднял слезящиеся глаза на священника.

— Молчай, — хмуро ответил тот. — Все знаю. Что тут поделаешь? Господа над нами свыше поставлены, тут мы не вольны. А нам остается только послушание. А грехи… За грехи наши Господь взыщет. Все он видит, за все спросит…

Он еще что-то долго говорил, время от времени крестясь, но Прохор уже не слышал его: он понял, что и здесь помощи ему не сыскать.

Собравшись с силами, он поднялся, поклонился Илизарию и побрел в свою деревню. А отец Илизарий вздохнул и, глядя вслед удаляющемуся старику, покрестил его в спину.

Прокопий, обеспокоенный долгим отсутствием отца, увидел его издалека и поспешил навстречу.

— Где ты обретался? — спросил он. — Никак в церковь ходил? Отец Илизарий обещал помочь?

Но старик только махнул рукой и смазал слезы рукавом рубахи.

— Ну, да, — пробормотал сын. — Он кормится от барина, чего тут было ждать?

Остаток дня прошел в тягостном молчании. Обычно шумливые ребятишки забились на печи и сидели тихо, словно мыши. А когда легли спать, взрослые никак не могли уснуть, — в головах постоянно ворочались тяжелые, словно булыжники, нерадостные мысли.

Утро принесло новую напасть. Услышав тележный скрип, Прокопий вышел из избы. В его сторону ехали две пустые подводы, а впереди их степенно шествовал староста Фома Фомич.

У избы Нестериных обоз остановился, староста подошел к Прокопию и, не глядя на него, произнес:

— Вот какое дело, Прокопий. Барином велено взять с тебя оброк не с числа работников, а с числа едоков. Так-то вот…

Мужик даже задохнулся от неожиданной вести.

— Да как же так? У меня их семеро по лавкам. Чем я их кормить буду? — оторопело произнес он.

— Не знаю, — вздохнул староста. — Велено так…

Услышав эту новость, на улицу высыпало все семейство, ребятишки заревели в голос, а Василииса кинулась старосте в ноги и, обвив его сапоги, заголосила:

— Не погуби, родимый. Вымрем до единого с голодухи, чем мальцов-то кормить станем? Пожалей сиротушек, ай ты нехристь…

Фома Фомич отступил было назад, но и Василиса ползла за ним, цепляясь за ноги и продолжая вопить. Глядя на разметавшуюся мать, ребятишки заревели еще пуще, а Прокопий сжал кулаки и шагнул было к старосте. Но отец повис на нем, уговаривая:

— Не замай его, он такой же подневольный, как и мы.

В это время из избы вышла Варя. Лицо ее было белым, как снег, взгляд какой-то отсутствующий. Подойдя к старосте, она тихо, но твердо, сказала:

— Оставь нас. Я пойду к барину.

Мать тут же замолкла, глядя снизу на дочь.

— Доченька, — только и смогла проговорить она.

Варя тем временем обошла старосту и медленно направилась к господскому дому.

— Господи, да что же такое деется? — пробормотал, осеняя себя крестным знамением, дед.

Фома Фомич, играя желваками скул, замер, глядя вслед девушке, а потом снял картуз, молча махнул рукой возчикам — уезжайте, мол, и также молча побрел к своей избе.

Семья смотрела вслед Варе до тех пор, пока она не скрылась за последней деревенской избой. После этого, не сговариваясь, все пошли в дом и сидели тихо, — говорить было не о чем.

Уже вечерело, когда сидевший на завалинке Прокопий увидел медленно возвращающуюся дочь. Головной платок она держала в руках, волосы были растрепаны…

— Возвертается, — почты простонал он и начал было приподниматься, но Василиса сердито сказала:

— Сиди, здесь мать нужна.

Прокопий увидел, как жена подбежала к дочери, обняла ее за плечи и повела куда-то за избу. Возле амбара она усадила дочь на бревно и стала успокаивать:

— Не переживай, жизнь на этом не кончается. Многое пережили, переживем и это…

Варя сидела с каменным лицом и, казалось, даже не слышала, что ей говорила мать.

А та лепетала что-то ласковое и успокаивающее, а потом сказала:

— Сейчас мы истопим баньку, и ты смоешь с себя эту грязь. Ты посиди, я скажу отцу, чтобы он приготовил, а я достану чистую одежонку. А эту мы спалим… Ты только дождись меня, я мигом…

Она встала и опрометью бросилась в избу, на ходу бросив мужу:

— Быстро протопи баню!

Сама же начала копаться в сундуке подбирая чистую одежду для дочери.

Прокопий, ни слова не говоря начал растапливать каменку, подкладывая под дрова бересту. Когда огонь разгорелся, он стал забирать воду из стоявшей здесь же бочки и заливать ее в котел. Потом нагнулся, чтобы зачерпнуть второе ведро и вдруг услышал страшный душераздирающий крик. Он сразу узнал голос своей жены:

— Варюшка, доченька!

Бросив ведро, он кинулся к амбару, откуда и донесся крик, а сейчас были слышны лишь горькие причитания Василисы.

Ворвавшись внутрь амбара, он увидел распростертую на полу в луже еще не свернувшейся крови дочку. На горле ее зиял страшный рубец, из которого какими-то темными комками выталкивались сгустки, а рядом валялась окровавленная коса.

Ногой оттолкнув ее в сторону, Прокопий опустился на колени рядом с распластанной дочерью и женой и заплакал. Он не заметил, как в дверном проеме сгрудились все их ребятишки и отец, с ужасом взирающие на мертвую сестру и рыдающих отца и мать».

Агриппина Ананьевна неторопливо собрала листы рукописи, поднялась, положила бумаги на стол и присела рядом со спящим мужем.

«Боже мой, — думала она про себя, — неужели такое было возможно? А впрочем, почему бы и нет? По-сути, при крепостном праве помещик распоряжался своими крепостными, как истинный рабовладелец. Мог продать, даже убить и отделаться при этом незначительным штрафом. И это было совсем недавно, всего-то полтора столетия назад. А мы еще считаем себя цивилизованной нацией».

Она посмотрела на мужа. Тот спал, только у него изредка вздрагивали руки, и иногда по лицу проскакивал нервный тик…