Рабыня Малуша и другие истории

Борис Кокушкин, 2017

Со времен древних славян и до современных русичей нас одолевают одни и те же заботы – любовь и разочарование, безмерная радость и жизненные трагедии, надежды и крушение этих надежд, безмерное счастье по поводу рождения ребенка и скорбь по невинно убиенным. Прошли те времена, когда нами правили безнравственные и жестокие правители, когда рабы были бессловесным товаром, а крепостные девушки рассматривались хозяевами исключительно как самки для их плотского удовлетворения. Многое осталось в прошлом, но сущность русского человека в целом осталась неизменной. Невольно возникает вопрос – бывает ли выбор жизненного пути у человека? И оказывается, что далеко не всегда, – чаще всего он вынужден приспосабливаться к сложившейся вокруг него жизненной ситуации.

Последний федави

Ныне, в год одна тысяча двести двадцать четвертый от Рождества Христова, когда минуло двадцать пять лет со времени событий, о которых я хочу поведать потомкам, пришло радостное известие, что в своем логове умер свирепый зверь, более тридцати лет наводивший ужас на весь Восток. Мусульмане называли его демоном во плоти, а его слуг «стрелами шайтана». Хасан ас-Саббах сгинул в преисподней!

Ирина Измайлова. «Кинжал обреченных»

Обманутые юноши, называемые федави (или фидаины) становились послушным оружием в руках коварного Старца. Повиновение их доходило до полного самоотречения. Пренебрегая усталостью, опасностями и пытками, они с радостью отдавали во имя шейха даже жизнь, если тот поручал им исполнить очередной смертный приговор.

Инга Сухова. «Гибель черного ордена»

Загоршино — село среднее, по меркам наших мест, всего-то дворов сорок, и принадлежало оно князю Даниле Шкуряту, человеку незлобливому, но хозяйственному. Нам неплохо под ним жилось, — и скотина какая-никакая у каждого водилась, и избы справные, да и народ здоровый подобрался, трудолюбивый. И подати вовремя платили, и себя не забывали.

Нет, грех было жаловаться на князюшку. Бывало, сам по избам пройдет вместе с княгинюшкой в праздник великий и уж непременно расспросит о нуждах, позволит лишнего соломы оставить, чтобы крышу подновить, а княгиня непременно ребятишек одарит — кого пряником мятным, кого коржиком. Хоть и невелик подарок, а детям в радость и родителям в удовольствие.

Одну только хату, стоявшую поодаль от других, почти у самой опушки леса, княгиня не решалась посещать. Она с ребятенками да с прислугой возвращалась в княжий терем, а князь один шел туда, но обычно задерживался недолго и возвращался домой.

Я-то, помнится, еще ребятенком был. Тятя рассказывал, что там живет пришлый откуда-то издалека, ну, князь и принял его под свою руку. Это был человек не нашей породы — смуглый, чернявый, и глаза смотрят так, что невольно оторопь берет. Сам по себе высокий, стройный, нос горбинкой. Он слегка прихрамывал на правую ногу, но ходил без батога. Говорил, коверкая наши слова, но со временем обвык и вроде как научился балакать довольно свободно. Правда, на разговор его вызвать было невозможно, да и мужики наши не особенно к нему благоволили — побаивались. Чувствовались в нем какая-то скрытая силища и затаенная угрюмость.

Как бы то ни было, люди постепенно привыкли к его бирючьему виду, — ну, живет, никому не мешает, да и Бог с ним! Хату себе выстроил с позволения князя, обитал в ней в одиночестве, только летом к нему водили княжеских отпрысков в сопровождении ратника Ефимия. Поговаривали, что он их какому-то особенному воинскому искусству обучает. Не знаю, правда это или нет, врать не стану.

Так и шло все своим чередом, пока не случилось в нашем доме несчастье. Гришаня, муж моей сестры Глаши, зимой рыбалил на озере, да и угодил в прорубь. Вытащить-то его вытащили, да только недолго он промучился. Мороз-от был злючий, закоченел мужик, пока его до теплой хаты волокли. Сколь его ни отпаивала местная знахарка Меланья, сколь ни парили в бане, ни отпаивали медами, мужик быстро высох до ужасти, а к весне отмучился, похоронили его.

Глаха-то, понятное дело, поревела, поревела, да делать нечего, осталась у нас с малюткой девчушкой на руках. Правда, ближе к Святкам князь отдал сестру тому бирюку, — тут уж не спрашивают: князь повелел, и пошла, забрав малютку.

Любил я старшую сестренку, хотя она и была взрослее меня на восемь годков. Да и к несмышленой дочке ее, племяшке моей, привязался. После того как она ушла из дома, скучали мы по ним, да и она частенько забегала в гости, то вроде как за солью, то за дрожжами. Приглашала в гости и нас к себе, да только тятя с матушкой все не решались гостевать — побаивались, что ли…

А мне, вертопраху ветренному, было все нипочем. Нет, первые-то разы приходил с опаской, ясное дело, но потом пообвык и стал все чаще захаживать.

Как-то летом я забрел к ним. Глаша занималась стряпней, малышка спала, а Ахмед — мужа Глашиного так звали — копался в хлеву. От нечего делать я решил выстрогать племяшке куклу. Нашел чурку сосновую, покрутился в поисках ножа, увидел на подоконнике кривой нож с удобной рукояткой, острый до невозможности, сел на порожек и начал строгать.

Я настолько увлекся работой, что не заметил, как подошел Ахмед, грубо схватил меня за руку, державшую нож, и вырвал его. Как-то зловеще сверкнув глазами, он грубо крикнул:

— Нэ бэри никогда! Никогда!

Я так перепугался, что тут же сиганул домой и целую неделю не ходил к ним. И только когда Глаша, придя к нам за чем-то, спросила меня:

— Ты что к нам не приходишь? Ахмед спрашивал, не заболел ли ты? — я стал снова ходить к ним в гости.

Потом Глаша родила еще одну девочку, а через год и еще одну.

Ахмед хорошо относился к ним, не выделяя родных от приемной дочери. Но, видимо, желание иметь сына сидело у него где-то внутри, и, возможно, по этой причине, он стал все чаще и чаще привечать и заниматься со мной, то показывая какие-то приемы борьбы, то обучая меня метать ножи, дротики, топоры… Сам он делал это необыкновенно ловко. Однажды он попросил меня принести жердочку из тех, что были прислонены к тыну.

— Которую? — спросил я.

Ни слова не говоря, он махнул рукой, и его кривой нож со свистом пролетел возле меня, с силой вонзившись в одну из жердей.

— Эту, — буркнул он.

Я поразился силе и меткости броска, — расстояние было немалым, да и при малейшей неточности нож скользнул бы по круглой нетолстой лесине и упал бы на землю.

Слух о моих успехах в боевом учении и умении ловко обращаться со всеми видами оружия дошел до князя, и он пожелал лично убедиться в этом. В один из дней он с тремя своими ратниками подъехал к избе Ахмеда, где во дворе мы как раз проводили бой на деревянных мечах.

Князь некоторое время молча смотрел на нас из-за плетня, затем спешился и перемахнул через плетень. Потом позвал одного из ратников и приказал ему сразиться со мной.

Ратник, с которым мне предстояло сразиться, был на голову выше меня, да и весил пуда на два больше. Князь приказал ему снять шлем и доспехи, оставив его в одной нательной рубахе. Но и раздетый он выглядел устрашающе в сравнении со мной — шестнадцатигодовалым отроком.

Мы взяли щиты и деревянные мечи, и бой начался.

Я твердо запомнил заповедь Ахмеда — не бросаться в бой, сломя голову, а если отсутствует момент неожиданного нападения на противника, спровоцировать его на первый удар, чтобы в момент замаха использовать краткий миг и прямым тычком острия меча или кинжала встретить кисть его руки, державшей меч.

Мой противник Ефимий, любимый боец князя, был опытным воем и не спешил нападать, присматриваясь не столько ко мне, как к моим ногам. Вдруг он быстро сделал полшага ко мне и почти без замаха махнул мечом параллельно земле, словно отгоняя меня, как муху.

Я едва успел прикрыться щитом и невольно отшатнулся назад. А меч Ефимия, не доходя до нижней точки, резко развернулся и пошел вдоль земли, стремясь задеть мои ноги. Я едва успел подпрыгнуть, пропуская меч под собой, а тот уже летел в обратном направлении, словно Ефимий не сражался, а косил траву. Новый прыжок спас меня от удара.

Князь и его ратники внимательно следили за боем и, увидев мои прыжки, засмеялись. Кровь бросилась мне в лицо, но я вспомнил слова Ахмеда: «Потеряешь контроль над своими чувствами — проиграешь!»

В тот момент, когда Ефимий заносил над головой меч для рубящего удара, я обозначил свой удар, целясь сбоку в его бедро. Противник дернул щит вниз, защищаясь от моего выпада, в этот момент я резко прыгнул вперед и ударил его щитом в лицо, разбив ему нос.

Ефимий удивленно вскинул брови и глянул на меня, явно не ожидая такой прыти от малыша. Он отступил на пару шагов, держа перед собой меч и не давая мне приблизиться к себе.

Быстрота и ловкость были явно на моей стороне, и он прекрасно это понял, соображая, что драться придется по-серьезному и одной силой здесь ничего не сделаешь.

Некоторое время своими длинными руками с мечом он держал меня на расстоянии, выбирая момент для атаки. В то время как он наносил рубящий продольный удар, а рука была на ползамахе, я резко шагнул к нему и со всей силой ударил мечом по кисти руки, державшей меч. Он успел лишь слегка толкнуть меня в плечо своим щитом, но я устоял на ногах.

Меч выпал из его руки, и он оказался обезоруженным. Ефимий непонимающе смотрел то на упавший меч, то на меня, не понимая, как это произошло.

Князь засмеялся и хлопнул в ладоши, старался прекратить бой. Смущенный Ефимий стоял, потирая ушибленную руку, и не смотрел ни на кого. Я оглянулся на Ахмеда, ожидая его похвалы, но он стоял с непроницаемым видом, словно не ожидал другого исхода.

Князь встал со скамеечки, заботливо поданной ему Глашей перед боем, и подошел к нам, жестом позвав Ахмеда.

— Соседский князь упредил меня, что за Волгой оживились татарове, — сказал он. — Не иначе как что-то замышляют. Нам надо готовиться. Посему ты, Ахмед, с завтрашнего дня начнешь обучать мужиков тому, что умеешь, а ты, отрок, — повернулся он ко мне, — займешься своими сверстниками. Ковалю я прикажу делать оружие и дам ему в помощь людей.

— Много ли их? — спросил Ахмед, имея в виду татар.

— Говорят, за рекой ставят юрты, и их число с каждым днем возрастает. Видать, не миновать беды…

Собрав всех наших и из соседних деревень мужиков и отроков, мы с Ахмедом начали обучать их воинскому искусству. Но руки, привыкшие держать ручки рала и косы, плохо держали непривычные для них деревянные мечи и щиты. Дело двигалось медленно.

Князь, наблюдавший эти мучения, только качал головой и, посмотрев на нашу возню, отворачивался и уходил к себе в терем.

Так прошло три недели, когда к нам прискакал человек от соседей и рассказал, что татарове переправились через Волгу и идут в нашу сторону. Они уже разорили и сожгли несколько селений, неся разруху и смерть.

Мы продолжали обучать мужиков искусству боя, а тут новая беда — коваль известил князя, что кончилось железо и мечи ковать не из чего. И всего-то мечей получилось меньше двух десятков.

Через несколько дней князь собрал своих ратников, пригласив на этот сбор и меня с Ахмедом. В этом сборище людей перед княжьим теремом оказался какой-то чужой человек, явно взволнованный и постоянно озирающийся по сторонам.

Князь, стоя на крыльце, обратился к нам:

— Этот человек прискакал от соседей. Ему велено передать нам, что татарове уже на подходе к ним и их великое множество. Соседи просят нашей помощи. Как много их? — спросил он посланца.

— Тьма великая. Беда, князь, не справиться нам одним.

— Перед тобой едва ли не все мое войско. Можем ли мы выстоять вместе с вами? — снова обратился он к приезжему.

Тот ничего не ответил, а только опустил глаза в землю.

— Не сможем, — заключил князь. — Значит, только погибнут и ваши, и наши, а победы нам не видать.

— Но и вы одни не выстоите! — почти прокричал чужак.

— Не выдюжим, — согласился с ним князь. — Ввяжемся в драку, людей положим. А как жить дальше? Молчишь? — тихо проговорил он, отвернувшись от посланника.

— Что, братья, думаете? — обратился теперь к своим.

Толпа молчала. Люди стояли, опустив головы. Через некоторое время раздался негромкий голос Ахмеда:

— Дозволь сказат, киняз.

— Говори, Ахмед.

— Я знаю, стэпняки — люди бэз жалости. Они, как саранча. После сэбя оставляют пустыню. Такой малый войск, как у тэбя, они смахнут и нэ замэтят. Всэ уничтожат.

— Что же ты предлагаешь? — нетерпеливо и раздраженно спросил князь.

— Уйти в лэс с жэнщинами, дэтьми, скотом, забрать все добро. Там татары нэ смогут нападать стаэй. Людэй спасом, сами живы будэм…

— Они сожгут избы, амбары, — крикнул кто-то из толпы.

— Лэс многа, людэй сохраним, патом пастроим…

— Хорошо, расходитесь, — заключил князь. — Я подумаю.

И, уже обращаясь к посланцу, сказал:

— Извинись за меня перед своим князем. Невелика наша помощь, да только проку от нее никакого.

Народ молча разошелся по своим избам, говорить было не о чем. Только Ахмед по приказу князя пошел за ним в покои.

Через день князь снова собрал людей возле своего терема.

— В девяти верстах отсюда есть поляна с озерцом. Немедля начинайте переводить туда семьи и скот, рыть землянки. Да не торите дорогу толпой, идите порознь, разными путями.

Услышав про такой наказ, бабы и детишки подняли было вой, но мужики пресекли их стенания:

— Будя ныть, время зря терять. Жизни спасаем. Берите все необходимое, включая и зимнюю рухлядь. Кто знает, сколько придется отсиживаться?

Вскорости к лесу потянулись нагруженные добром люди и лошади, гоня впереди себя скотину. Телеги князь велел оставить на месте, чтобы не оставлять следов от колес.

Сразу по приходе на место бабы с детьми принялись рыть землянки, а мужиков угнали за две версты сооружать круговой завал из поваленных деревьев.

Поздно вечером, когда мы вечеряли, я спросил Ахмеда:

— Зачем мы все это делаем?

— Татар привык воевать на конэ, а в лесу так нилзя. Они хорошо стрэляют из лука, а в лэсу это бэсполэзна. Завалы остановят их, а нам даст защита. Потом, нашэ сэлэниэ нэболшой, зачэм им останавливатся и искат нас, когда впэрэди эст болшой город, гдэ многа добыча.

— Но они сожгут дома, постройки…

— Злыэ, навэрна, сожгут. Ничэго, останэмся цэлый, рука эст, построим новый.

— А как татары обратно пойдут, снова бежать?

— Зачэм торопится? Подождом, пока уйдут свой стэп. Они живут набэгами.

— А если они не скоро уйдут? Чем кормиться будем, — поля-то брошены.

— Здэс пахат будэм. Лэс трава многа, скот прокормит.

Через несколько дней мы закончили сооружать завалы, землянки были выкопаны, укрыты сверху бревенчатым настилом, поверх которого уложили пласты дерна. В центре «подземной деревни» поставили небольшой рубленый дом для князя и его семейства.

Было раннее утро, когда в наш лагерь прискакал дозорный и рассказал, что татары побили соседнего князя, многих людей поубивали, а селения сожгли. При этом они не разбирали, кто перед ними — старики ли, дети. Здоровых мужчин и подростков пленили, молодых женщин насиловали прямо там, где поймали. Причем на одну молодуху набрасывалось сразу несколько человек.

Эти вести были встречены молчанием, только лица мужчин побелели, а матери судорожно прижимали детей к себе.

— У тэбя порты нэ мокрый от страха? — неожиданно раздался голос Ахмеда.

— Сам бы увидел, что они сделали, тогда и я бы посмотрел на твои порты, — огрызнулся дозорный.

— Лучше нэ смотрэт, а нюхат, — ответил Ахмед, но князь остановил перепалку.

— Как далеко татарове? — спросил он.

— Уже завтрева могут двинуться в путь и через день-два будут в наших краях.

— Тогда не будем терять времени. Трое пусть отправятся на опушку леса и следят за дорогой. Как только появятся их разведчики, пусть один из вас проследит, куда они направятся и что будут делать. Оставшиеся двое — продолжайте наблюдение. Если увидите основные силы — возвращайтесь, не мешкая. Остальным проверить оружие и рассыпаться вдоль завала. Да затаитесь там, не подставляйте башки под татарские стрелы.

Какая-то из женщин завыла было, но тут же замолкла, наткнувшись на осуждающие взгляды соседок.

— Без нужды из землянок не высовываться, по верху не бродить, — строго наказал князь. — И тихо там! Костры только небольшие и по ночам…

Этот день прошел в тревожном ожидании. Над лагерем стояла тишина, даже животные, казалось, ощущали тревогу. А на третий день прискакал еще один из дозорных и доложил, что в сторону их села движется передовой отряд человек в пятьдесят, все верхами.

Князь, собрав мужиков и ратников, распорядился:

— С сего дня все к завалам. Будем дежурить там денно и нощно. Еду пусть приносят бабы и ребятишки. Костров не разводить. Да не высовывайтесь понапрасну, — татары враз стрелой достанут. А нас и без того мало.

Я попал в отряд, укрывшийся за деревьями со стороны нашего селения. Командовать нами был назначен Ахмед.

Утром следующего дня прискакали оба дозорных, следившие за продвижением татар. Тот, что наблюдал за соседями, сообщил, что основные силы врага снялись с места и двинулись в сторону нашего селения. Дозорный, следивший за передовым отрядом, поведал, что татарове пометались по Загоршину, видимо, удивленные безлюдьем, а потом отослали троих к основным силам, скорее всего, для того, чтобы сообщить им об обстановке.

Ахмед подозвал меня и сказал:

— Иди в сэлу, смотри. Когда идут наш сторона, бэги суда.

Я потянулся было за мечом и щитом, но он остановил меня.

— Нэт, только нож, глаз и ноги.

Я пролез через завал и осторожно, скрываясь за кустами и деревьями, направился к Загоршину.

На опушке леса, выбрав подходящую высокую сосну, забрался на нее как можно выше и, пристроившись там, стал наблюдать.

Основная масса татар уже втянулась в село, но, к моему удивлению, шатры не стали разбивать. «Стало быть, решили не задерживаться здесь надолго», — подумал я.

Перед избами разводили костры из дров, заготовленных нами на зиму. То тут, то там свежевали туши баранов…

Татары уже заполонили все село, и поэтому вновь прибывшие занимали места на околице и дальше, в полях, топча всходы ржи и скармливая их лошадям. Ясно было, что в это лето мы останемся без урожая.

Многие татары лазили по амбарам, что-то таща из них и злобно ругаясь. Понятное дело, что они ожидали взять большую добычу, но все самое ценное, особенно зерно, мы унесли в лес.

Несколько человек бродило вокруг села, пытаясь отыскать следы нашего отхода. Вот тут я понял мудрость нашего князя, запретившего брать телеги и рассыпаться во время отхода. За прошедшие несколько дней, что мы ушли, трава поднялась и определить общее направление ухода было крайне сложно.

Ранним утром следующего дня семь всадников направились в сторону леса, явно намереваясь отыскать хоть какие-то следы в лесу и обнаружить спрятавшихся жителей.

Не дожидаясь, когда они углубятся в лес, я быстро спустился вниз и направился в сторону своих.

Ближе к полудню мы увидели их. Они двигались кучно, постоянно оглядываясь по сторонам.

Приблизившись к завалу, они остановились и о чем-то стали переговариваться между собой. Затем шестеро из них спешились и отдали поводья седьмому. А сами стояли возле завала, вглядываясь вглубь леса. Но, не увидев опасности для себя, стали перелезать через завал.

Ахмед жестом подозвал меня и также жестами приказал обойти татар стороной и убрать коновода, оставшегося в одиночестве.

Татары двигались медленно, постоянно осматриваясь и держа сабли наготове.

Я не знаю, что происходило за завалом. В это время я тихо крался по родному лесу и обошел татарина с подветренной стороны, чтобы лошади не учуяли меня раньше времени.

Но чуткие кони все равно учуяли меня и стали прясть ушами и фыркать. Татарин, увидев беспокойство животных, стал оглядываться и вытащил саблю, держа ее наготове.

Звук боя отвлек его внимание, и он стал вглядываться в ту сторону, пытаясь понять, что там происходит. Именно в этот момент я выскочил из укрытия, вспрыгнул на круп его коня и с силой вонзил нож к шею пониже правого уха. Он даже не пискнул и стал заваливаться набок.

Привязав коней к ближнему дереву, я одолел завал и, крадучись, пошел на звук боя, держась чуть в стороне.

То, что я увидел, ужаснуло меня. Татары лежали кто с разрубленными топорами головами, кто заколот мечами, а над ними уже кружились невесть откуда-то взявшиеся жирные мухи. Но и наших полегло четверо, а еще трое сидели, прислонившись к деревьям и прикрывая раны руками. И вдруг я увидел Ахмеда. Он лежал на татарине, все еще держа в руке свой знаменитый кривой нож, воткнутый в грудь врага. Но самое страшное было то, что в спине его торчала татарская стрела.

— Ахмед! — с криком отчаяния я подбежал к нему. — Ахмед!

Неожиданно он слегка пошевелился и прохрипел:

— Зячэм кричишь? Памаги встать…

С помощью Фрола мы подняли его и прислонили к сосне. Изо рта его сочилась струйка крови.

— Забэритэ их кони, мертвых закопат. Следит… — еле слышно пробормотал он и потерял сознание.

Проделав в завале проход, мы ввели внутрь упирающихся татарских коней. На звуки боя к нам уже прибежала подмога во главе с князем. Увидев поле битвы, князь спросил кого-то:

— Кто-то из татар успел уйти?

— Никто не ушел, все здесь, — ответили ему. — Один коновод за завалом — Митька его завалил.

Князь одобрительно посмотрел на меня, а потом распорядился:

— Татар закопать здесь, прикрыть хворостом, чтоб никаких следов. Наших — в лагерь, там похороним. Раненых — к Фомушке, пусть лечит, как может.

Мы бережно перенесли раненых и убитых в лагерь, откуда тут же послышался вой осиротевших баб и ребятишек.

Для каждого раненого быстро соорудили шалаши. «Негоже им лежать в затхлой землянке, — объяснил Фомушка, деревенский знахарь, лечивший травами и какими-то изготовленными им мазями. — Хворым воздух нужон».

Ахмеда положили на толстый слой лапника и укрыли овчинным полушубком. Фомушка возился возле него, выгнав всех из шалаша. Глаша стояла возле и словно окаменела, а ее дочки прижались к матери и тихо поскуливали. Прибежавшие тятя с маманей гладили девчушек по головам, маманя постоянно повторяла:

— Ты поплачь, поплачь, дочка, легче станет…

— Чего загодя реветь, — одергивал ее тятя. — Чай не над покойником. Даст Бог, все образуется…

Сам же при этом постоянно хлюпал носом, словно простудился в летнюю пору.

Вскоре, пятясь задом, из шалаша вылез Фомушка.

— Уснул он, — не глядя ни на кого, проговорил он. — Не тревожьте его.

— Можно я с ним посижу? — робко спросила Глаша.

— Только одна. Воздух ему нужон.

Мы расположились возле шалаша, а Глаша вошла внутрь, устроившись возле мужа.

На следующий день Фомушка осмотрел раненого и, когда вылез, сказал мне:

— Иди, тебя зовет.

Я несмело пролез в шалаш и стоял, согнувшись, не зная, что делать. Слабым жестом Ахмед показал на место возле себя.

— Конэц, Митка. Аллах зовет. Нэ хочу уходит с тайна свой. Тэбэ скажу, потом Глаша пэрэдашь.

Он попросил воды и, отпив из баклажки, начал исповедоваться.

Окончив рассказ, он еще раз попросил напиться и велел привести Глашу с детьми.

Оставшись со стариками, я молча сидел, обхватив голову руками, а на вопрос тяти: «Как он?» — не сдержался и заплакал.

Похоронили Ахмеда на берегу озерца, устлав могилку еловыми лапами. Из лесины я выстругал идола и врыл его в изголовье чужого, но такого близкого человека.

На следующий день прибежали наши дозорные и радостно возвестили, что татары полностью ушли из Загоршина. Последний отряд задержался на некоторое время, поглядывая в сторону леса, но их начальник крикнул что-то гортанным голосом, и они повернули лошадей, направляясь за остальным отрядом.

И только после этого князь с ратниками пошли в сторону села, чтобы уточнить обстановку.

Загоршино горело, полыхали все постройки и даже плетни. Князь разослал верховых осмотреть поля и определиться. Сколько посевов сохранилось. Большая часть будущего урожая была окончательно потеряна.

Князь снова собрал ближних к себе людей, пригласив и меня.

— Если татары сожгли село, значит, они не собираются возвращаться прежним путем, — стал рассуждать он. — Но это только предположение. Посему велю: остатки посевов беречь как зеницу ока. Бабам и детям — собирать грибы и засаливать их. Лучшие охотники — заготавливать мясо дичины — вялить и солить. Часть мужиков — косить траву и заготавливать как можно больше сена на зиму. Остальные мужики — рубить деревья и ставить срубы. Поставить дома до заморозков не успеем, зимовать придется в землянках. Ближе к весне перетащим срубы и восстановим избы.

Работы было так много, что мужикам и бабам некогда было отдыхать. Да и ребятишкам было недосуг — собирали и сушили ягоды и грибы, ворошили сено, присматривали за малолетними братишками и сестренками.

С каждым днем было заметно, как наращивались венцы срубов, а сама поляна приобретала вид обжитого селения. Деревьев вокруг нее становилось все меньше, пни выжигались, и однажды люди поняли, что нет смысла возвращаться в прежнее селение. Не имело смысла перетаскивать срубы и ставить их на пепелище. Как-то само собой вышло, что на новом месте есть и расчищенное поле под посевы, рядом озеро, полное рыбы…

Некоторые из селян еще пытались найти что-то на пепелище, но это было бесполезное занятие. Оказалось, что не осталось ни одной телеги — их забрали татары, впрягая в них гужевых лошадей и верблюдов.

Осенью собрали урожай с оставшихся нетронутыми частей засеянного весной клина, обмололи и ссыпали в общий амбар. Убрали и лен, что выращивали на поляне, отделенной от села купами деревьев. Когда выпал первый снег, настало время теребить лен и сучить из него пряжу.

Конец ознакомительного фрагмента.