Рабыня Малуша и другие истории

Борис Кокушкин, 2017

Со времен древних славян и до современных русичей нас одолевают одни и те же заботы – любовь и разочарование, безмерная радость и жизненные трагедии, надежды и крушение этих надежд, безмерное счастье по поводу рождения ребенка и скорбь по невинно убиенным. Прошли те времена, когда нами правили безнравственные и жестокие правители, когда рабы были бессловесным товаром, а крепостные девушки рассматривались хозяевами исключительно как самки для их плотского удовлетворения. Многое осталось в прошлом, но сущность русского человека в целом осталась неизменной. Невольно возникает вопрос – бывает ли выбор жизненного пути у человека? И оказывается, что далеко не всегда, – чаще всего он вынужден приспосабливаться к сложившейся вокруг него жизненной ситуации.

Несостоявшаяся царица или несчастная любовь царя

Нет ничего лучше жены хорошей,

Но не может быть ничего ужаснее скверной.

Гесиод

Великий мерзавец, благочестивый разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием… Забыть про это, а не памятники ставить.

Л. Н. Толстой

Самодержец ты или нет, — в любви все беззащитны.

О. Лебедева. «Изменницы самодержца»

Петр был чудовищно прожорлив и несдержан в еде.

И так же неудержимо сексуален, далеко выходя за пределы приличия. Такое впечатление, что он просто не мог удержаться при виде любой понравившейся ему женщины, кто бы она ни была…

Неумение удерживаться, стремление овладеть буквально всякой женщиной, которая только смогла ему понравиться, привело к закономерному итогу: известно более 100 бастардов Петра. Что характерно, он им никогда не помогал, объясняя это очень просто, — мол, если будут достойны, сами пробьются.

О педерастии Петра говорили совершенно открыто еще при его жизни. Ученые же мужи, если и ведут споры, то исключительно о том, кто приохотил к педерастии Петра — Франц Лефорт или Александр Данилович Меньшиков? Оба предположения одинаково вероятны.

Но, во всяком случае, во дворе мало кто не знал, что «Петр живет с Меньшиковым бляжьим образом», как кричал один гвардейский сержант. Впрочем, и со многими гвардейцами жил точно таким же образом.

А.М.Буровский «Петр Первый — проклятый император»

В доме Нарышкиных стояла тревожная тишина и только из дальней комнаты доносились возбужденные голоса да отдельные выкрики. Прислуга попряталась по углам, опасаясь попасть под горячую руку господ, справедливо рассуждая между собой, что, мол, береженого бог бережет. Но разговор шел на повышенных тонах, так что, вольно или невольно, было слышно, о чем беседуют спорщики.

— Васька Голицын с Софьей хотят забрать трон под себя, — слышался возмущенный голос Петра Кирилловича. — А про нас распускают слухи — де род худородный, из домов самого низкого и убогого шляхетства…

— Такоже и о Стрешневых, Головкиных толкуют, — послышался еще чей-то голос. — А про царевича Петра болтают, — мол, бляжин сын, нагуляла его Наталья… Не от покойного Алексея Михайловича-де рожден!

— Да уж, слаба сестричка на передок, — по голосу прислуга узнала Тихона Стрешнева. — Многие с ней побаловались, потешились…

— Тебе ли этого не знать! — поддел его Лев Кириллович Нарышкин.

Тихон хотел было что-то ответить ему, но Петр Кириллович не дал разгореться ссоре:

— Хватит собачиться, о деле надо думать. Иначе Софья с Голицыным загонят нас за Кукуй. Ишь, что они удумали, — послали, мол, мы человека с ножом зарезать их в Кремле. А стрельцы-де схватили его и на дыбе он признался, — мы послали.

— Петрушку надо ставить на трон, — перебил его Тихон. — Пока малолетние Федор да Петр сидят на троне, за них руками Софьи все решают Голицыны да Шакловитые. Их ныне велят почитать да слушать.

— Не бывало на Руси такого, чтобы баба сидела на троне, — возмущался Лев Кириллович. — Разве что Ольга, жена князя Игоря, посвоевольничала с древлянами. Да когда это было…

— Вот то-то, — проворчал Тихон. — Умна, да и Василий Голицын далеко не глуп. Вот парочка — баран да ярочка.

— Опасаться надо царевича Федора, — вступил в разговор Петр Кириллович. — Его еще покойный батюшка Алексей Михайлович готовил в наследники. Приставил к нему Симеона Полоцкого, тот научил его польскому, латыни, древнегреческому, разным художественным ремеслам… Слава Богу, жена его Агафья Грушецкая умерла при родах и уже не произведет потомства, прости, Господи. Да и сынок их Илья почти сразу умер. А вот вторая жена его Марфа из дома Апраксиных бесплодна…

— Вовремя Бог призвал к себе Михаила да Иоанна Алексеевичей. И я слышал от лекаря Герштейна, что и сам Федор-то не больно здоров, — пробасил Лев Кириллович. — Можно и помочь ему… — тихо произнес Тихон.

— Вот тогда в наследниках останется один Петруша, — поддержал его Петр Кириллович. — И хорошо, что сестра Наталья крепко его в своих руках держит. По совету Федора Алексеевича приставили к нему учителем Никиту Моисеева, сына Зотова, подьячего приказа Большого Прихода.

— Никитка-то не шибко учен, — вступил в разговор молчавший доселе Федор Юрьевич Ромодановский. — Отколь у подьячего знания, окромя божественных? Вот он и учит царевича азбуке, часослову, Псалтырю да Евангелию. А еще неплохо петь на клиросе. Вот и все, чему он мог научить мальца. А признаться Никитке резона нет — вкусно ест да сладко спит. Слышал я, к хмельному пристрастен…

— Недавно мне пьяненький дьяк сказывал, что этот сопляк с ним вытворяет, — заговорил Петр Кириллович. — Когда нужно было заниматься, подьячего обвязали веревкой вокруг пояса, а другой конец веревки привязали к дереву так, чтобы он не смог убежать. Бросили ему дерюжку и поставили баклажку с сивухой. А сам Петр заместо занятий убежал к своим потешным войскам. А то убежит охотиться с соколом.

— Вот и ладно, — заключил Стрешнев. — И пусть занимается, чем придется, только бы не учился управлять государством. Мы уж заместо него…

— Да у него еще под носом не высохло, а уж такое начал вытворять, что сказать срамно, — заметил Лев Кириллович. — Мне Брошка, постельничий, что рассказал. Алексашка, пирожник, коего Петр на базаре подобрал и сделал свои адъютантом, мылся с Петром в бане. Так вот, когда царевич мылил тому спину, он зашел сзади и…

— А тот что? — усмехнулся Ромодановский.

— Кряхтел только, — махнул рукой Лев Кириллович.

— Так вот и ладно, — начал рассуждать Петр Кириллович. — Надо воспользоваться этим. Ты, Федор Юрьевич, в хороших отношениях с царевичем. Придумай что-нибудь по этой его слабости. Пусть уж лучше девок топчет, чем делу обучается. А я поговорю с сестрой, чтобы она узду с него не снимала.

— Может, еще кому-то с тобой поехать? — спросил Тихон Стрешнев. — Мало ли, что…

— Справлюсь сам, — отмахнулся тот.

— Бывай здоров, — поцеловал хозяина Федор Юрьевич Ромодановский. — Помогай тебе Бог!

— Ты там с ней построже, — напутствовал Лев Кириллович. — Она — младшая сестра, должна слушать старших братьев. Немудреное дело родить царевича, мы с тобой ей вместо отца, ослушаться не может.

Гости начали расходиться, а Петр Кириллович, оставшись в одиночестве, начал продумывать свой разговор с сестрой… Встав перед киотом на колени, он принялся тихо молиться, прося у Господа помощи в предстоящем разговоре.

Закончив общаться с Богом, он подошел к слюдяному окошку, пытаясь рассмотреть, как отъезжают гости.

Приехав к сестре, Петр Кириллович не застал ее во дворце. Как поведал служка, произошло несчастье, — внезапно умер Федор Алексеевич, и царица поехала навестить умершего. «Слава тебе, Господи», — пробормотал про себя Нарышкин-старший.

Он решил, что ехать во дворец царя не имеет смысла, чтобы не встречаться там с царевной Софьей. Поэтому велел кучеру ехать к брату Льву Кирилловичу. У того сидел в гостях Федор Юрьевич Ромодановский. Услышав новость, те возрадовались и принялись креститься.

— Все поворачивается в нашу сторону, — начал разговор Петр Кириллович. — Сейчас самое время нажать на Софью, обвинить ее в заговоре с целью захвата трона и передаче власти Ваське Голицыну. Стрельцы пока стоят за них, но Петровы Потешные войска могут пригодиться. Тем более что Петру они преданы.

— Тут и поспешать, и медлить нельзя, — согласился с ним Лев Кириллович.

— Сегодня что-либо сделать нельзя — поздно уже. А завтра с утра собираемся вместе, — сказал Ромодановский. — Я заеду к Стрешневым, упрежу Тихона.

На том и договорились.

Утром сообщники собрались в доме Петра Кирилловича.

— Вот что, — начал разговор хозяин. — Поедем-ка все к Наталье — мол, пришли с соболезнованием по поводу смерти приемного сына. Там все и обговорим…

Так и сделали, благо тройки стояли готовые к поездке, а кучера сидели на облучках в ожидании хозяев.

Наталья уже проснулась и сидела в своей светелке в глубокой задумчивости. Увидев родичей, она искренне обрадовалась.

— Хорошо, что вы приехали, — воскликнула она. — А то я готова с ума сойти.

— Чего ты забеспокоилась? — спросил старший брат.

— Разговоры пошли, что, мол, царевич еще накануне себя хорошо чувствовал, а скончался враз, — ответила та. — На меня косятся. Повариху в пыточную взяли…

Тихон Стрешнев отвернулся к окну. Наталья с подозрением уставилась на него.

— Не чуди, не думай на нас, — укорил ее Лев Кириллович. — А за старую повариху не волнуйся, — у ней с перепугу язык отнялся. Долгих пыток она не выдержит.

— А Василий Голицын все воюет? — поинтересовался Лев Кириллович.

— Да, в Крыму. Рассказывали, что не очень успешно, — ответила Наталья. — Софья посылает к нему письма с признаниями верности и бесконечной любви…

— Это хорошо, что его здесь нет, — рассудительно проговорил Лев Кириллович. — Он, пожалуй, поумнее Софьи-то будет.

— А Петруша-то где? Что он думает по поводу своей дальнейшей судьбы, — обратился к Наталье Тихон.

— Обалдуй растет, — махнула рукой та. — С утра со своим Потешным войском сабелькой помахивает, а после обеда пропадает на Кукуе в Немецкой слободе.

— С кем он там развлекается? — поинтересовался Федор Юрьевич.

— Да все с теми же Алексашкой Меньшиковым, Никитой Зотовым, да еще завели там нового дружка немчина Франца Лефорта, — ответила Наталья. — Такой же раздолбай, как и наши.

Лев Кириллович подошел к столу и взял лежащий на нем свиток.

— Это его каракули? — спросил он, показывая Наталье бумагу.

— Его, — со вздохом ответила она. — Я уже выгнала Никитку Зотова из учителей, так Петруша назначил его своим денщиком. Чем-то тот его привлек…

— А кого поставили учителем? — спросил Петр Кириллович.

— Голландца Тиммермана, — ответила Наталья. — Он учит Петрушу языкам, показывает астролябии, компасы разные. Говорит, что это развлекает его, но тот, по его уверению, очень не любит, когда дело требует хоть малейшего напряжения. Оболтус, да и только…

— Я как-то послушал, чему учит его Тиммерман, — вмешался в разговор Тихон Стрешнев. — Беда, учит немецкий, голландский и французский, да только толку от этого, как от козла молока. Путает все на свете — начинает говорить по-немецки, слово забудет, вставляет голландское, начинает говорить по-голландски, путает его с французским. А пишет чаще русскими буквами: «мейн бест фринт». А архангельского воеводу Апраксина именовал «Min Her Geuverneur Archangel»!

— Может, оно и к лучшему? — бросил реплику Ромодановский. — Таким легче управлять. Ты, матушка, держи его в ежовых рукавицах, чтоб не взбрыкнул.

— У меня не взбрыкнет, — ответила та.

— Дай-то Бог! — согласно кивнул головой Федор Юрьевич. — Дай-то Бог! А что Софья?

— После похорон Федора совсем почувствовала себя царицей, — гневно бросила Наталья. — Уже и парсуны свои заказывает с короной на голове.

— Не рано ли корону примеряет? — возмутился Петр Кириллович. — На царствие ее никто не венчал…

— Ничего, недолго ей сидеть в Кремле, — заметил Ромодановский. — А пока пусть тешится, это нам на руку…

В один из вечеров, когда царевич только что вернулся из Немецкой слободы, все заметили необычайное скопление возбужденных стрельцов в центре Москвы.

— Что они затеяли? — забеспокоилась Наталья Кирилловна. — Кабы беды не было…

На всякий случай она послала надежного парня из прислуги к братьям. Заволновался и Петр, сидя в светелке матери и не желая идти к себе спать. И только уговоры Никиты Зотова помогли уложить его в постель.

Но среди ночи во дворец ворвался стражник с криком, что в кустах возле дворца спрятались какие-то мужики с ножами и поминают царевича Петра, видимо, замыслив что-то недоброе.

Никита, спавший возле дверей спальни Петра спросонья вскочил, вбежал в спальню и начал тормошить хозяина:

— Беда, Петенька! Знать, царица твоя умыслила что-то недоброе. Подговорила какую-то голытьбу. Бежать надо…

Петр затрясся в страхе.

— Куда, куда бежать-то?

— Да хоть в Новодевичий монастырь. Там укроешься у монашеской братии. Они не выдадут.

— Как? Как бежать-то? — трясся царевич.

— Давай через людскую тихонько выйдем к конюшне. Атам на коней и айда…

Петр кинулся было к одежде, но Никита остановил его:

— Полно, Петруша, тут каждый миг дорог. Бежим скореича!

Никита в исподнем и Петр в одной ночной рубашке, белеющей в темноте сеней, пробрались в конюшню и, прыгнув на первых же попавшихся коней, нахлестывая их, охлюпкой поскакали в сторону монастыря.

Наталья Кирилловна, разбуженная суетой, возникшей во дворце, велела девке Параньке позвать к себе сержанта Акинфьева, несшего сторожевую службу. Когда тот явился, приказала:

— Срочно поднимай Семеновский да Преображенский Потешные полки да пришли ко мне Меньшикова.

Рассвет едва начал заниматься, как запыхавшийся Алексашка Меньшиков ввалился в ее покои. Выслушав рассказ Натальи Кирилловны, он наспех собрал сброшенную перед сном одежду царевича, увязал ее в узел и вышел на крыльцо, на ходу отдавая распоряжения:

— Семеновский полк — оставаться на месте, охранять дворец Натальи Кирилловны. Проверить все вокруг и отыскать разбойников. Преображенский полк — со мной…

Вскочив на коня, Александр со своим войском поспешил в сторону Новодевичьего монастыря.

Соскочив с коня возле монастырских ворот, он загремел обушком плети по деревянным створкам ворот.

Через некоторое время в двери открылось окошко, в котором показалась заспанная физиономия подьячего. Недовольным голосом он пробурчал, с раздражением глядя на Меньшикова:

— Чего гремишь ни свет, ни заря?

— Царевич Петр здесь? — заорал на него Александр.

— Никого посторонних ночью мы не пускаем, — также недружелюбно ответил воротарь. — Ночью разбудили вон двое в исподнем, а пока я ходил к настоятелю спросить, пускать ли их, они куда-то ускакали.

— Куда ускакали? — нетерпеливо спроси Меньшиков. — Ты видел?

— Да как я мог видеть, когда я ушел к настоятелю? — продолжал ворчать тот, с силой захлопывая форточку. — Ездют тут всякие, покоя от вас нет…

В это время один из солдат подвел к Меньшикову какого-то просто одетого человека.

— Кто таков? — строго спросил Александр Данилович. — Откуда, куда, зачем?

— Сильвестр, Васильев сын, — поклонившись, ответил тот. — Скорняк, бреду в Лавру помолиться.

— Почему ночью?

— Дак монастырь-то этот — для монахинь, — ткнул он в сторону монастыря. — Простых богомольцев не пущают. Вот и пережидал темень-то на скамье.

— Видел что ночью? — продолжал допрашивать Меньшиков.

Мужик усмехнулся, покачав головой:

— Как не видел! Такое не запамятуешь. Двое, как оглашенные, в исподнем охлупью подскакали к монастырю, только их не пустили внутрь. Я соснул было, да от шума проснулся. Оне и пытали меня, как к Лавре ехать. Я им и показал — туды, мол… Оне и припустили…

— Погоня за ними была? — продолжать пытать Меньшиков.

— Дак не было никого, — ответил тот. — Какой нормальный в теми-то скакать на лошадях будет?

— Ну-ну, не забывайся, — прикрикнул на него Александр.

Отпустив мужика, Меньшиков вскочил на коня и махнул плетью в сторону всходящего солнца:

— Поспешаем!

К Троице-Сергиевой лавре они прискакали, когда звонарь отбивал последние удары колокола к заутрене. Узнав Меньшикова, его с денщиком, тащившим узел с одеждой Петра, пропустили внутрь, попросив, чтобы войско, прибывшее с ним, осталось за монастырскими стенами.

Остановив проходившего послушника, Данилыч спросил, где находится царевич Петр.

— Сейчас все на службе в соборе, — ответил тот.

Александр направился было туда, но послушник остановил его:

— Нельзя в святой храм при оружии. Пройди в трапезную, я передам царевичу, что ты его ждешь.

Делать нечего, святоша был прав. Александр с денщиком расположились в трапезной, разложив на скамье одежды Петра и Никиты Зотова. А вскоре послышались голоса, и в помещение вошли Петр, Никита и какой-то святой старец, которого Меньшиков не знал.

Увидев друга, Петр кинулся к нему и едва не заплакал:

— Убить меня хотели… Софья, паскудница, катов подослала…

— Мин херц, ты бы оделся, — начал успокаивать его Алексашка. — Вон одежу я привез, — негоже царевичу в исподнем перед смердами показываться.

— Вот стервозница, — продолжал хныкать Петр. — Родного брата, как порося, велела зарезать… Ты, чаю, не один прискакал?

— Весь Преображенский полк со мной, — помогая царевичу одеться, сказал Меньшиков. — А Семеновский полк охраняет твою маменьку.

— Это ж надо такое выдумать, — родного брата… — не мог успокоиться Петр. — Что делать-то станем?

— Ехать в Москву надо, — решительно заявил Алексашка. — Надо выяснить, кто подослал воров…

— Э, нет, нет, — замахал руками царевич. — Ты что, смерти моей хочешь? Там, небойсь, сейчас стрельцы поднялись…

— Нельзя ему сейчас ехать, — вмешался в разговор святой отец. — Мы лучше помолимся, попросим Бога о милости и благополучном исходе смуты.

Внимательно посмотрев на Петра, Меньшиков предложил:

— Я с небольшим отрядом поскачу в Москву, узнаю, что да как, а здесь оставлю большую часть полка для твоей охраны. И как только разведаю, быстро возвернусь.

— Не задерживайся там надолго, — почти умоляюще попросил Петр. — Да погляди дорогой, не идут ли сюда стрельцы? Если что, посыльного пришли, чтобы Преображенцы успели подготовиться.

— Я распоряжусь, чтобы их впустили за монастырские стены, — сказал святой отец. — Не дело им торчать под стенами.

— Позаботьтесь о них, святой отец, — попросил Меньшиков. — С утра ничего не ели…

— Не беспокойся, накормим, обиходим, — провожая его, успокоил старец.

Во дворец Натальи Кирилловны срочно и с опаской прибыли ее близкие — братья Петр и Лев, Ромодановский, Стрешнев и еще несколько родословных бояр. Сидя за столом, они обсуждали сложившуюся ныне ситуацию.

— Что творится на улицах, — я едва пробрался сквозь толпы стрельцов, — проговорил Тихон Стрешнев. — Хорошо, что еще семеновцы помогли, а то бы живым не вышел. Все орут, ругаются…

— Чего это они разъярились? — спросил только что прибывший Лев Кириллович. — Семеновцы обвиняют Софью, что она хотела зарезать Петрушу, а стрельцы, наоборот, сказывают. Что головорезов наслала ты, Наталья, к Софье, — пояснил Федор Юрьевич Ромодановский. — Вот-вот схватятся за грудки, а то и пальбу откроют.

— А Петр-то где сейчас? — спросил Лев Кириллович. — Надо бы его позвать…

— Ночью ускакал с Никитой Зотовым, — ответила Наталья Кириловна. — Прямо в исподнем.

В это время к помещение буквально ворвался Меньшиков. Низко поклонившись всем, он доложил:

— Я от Петра Алексеевича…

— Где он? Что с ним? — вскричала Наталья Кирилловна. — Здоров ли?

— Жив, здоров, — ответил Данилыч. — В Троицко-Сергиевой лавре обретается под охраной семеновцев. Он прислал узнать, что здесь деется?

— Я слышал, что Софья послала на юг за Василием Голицыным, — продолжил прерванный разговор Петр Кириллович. — А еще разослал гонцов к Шакловитым, Троекуровым, Прозоровским…

— Недоброе задумали, — покачал головой Тихон Стрешнев. — Надо что-то делать, не то нам всем не сдобровать.

— Позвольте слово молвить, — выступил вперед молчавший в присутствии родовитых людей Меньшиков. — Надо срочно вызвать Петра Алексеевича сюда, чтобы Преображенский и Семеновские полки видели своего предводителя. Это воодушевит их, да и на стрельцов подействует подобающим образом.

— А чего же ты не привез его, коли такой умный? — пренебрежительно бросил Тихон.

— Не захотел он ехать, побоялся, — смутившись, ответил Данилыч.

— Испугался, что ли? — усмехнулся Лев Кириллович.

В ответ Александр только пожал плечами.

— Он храбер только перед своими Потешными полками, — махнул рукой Петр Кириллович.

— А как до серьезного дела, мокрая курица, — согласился с ним Лев Кириллович.

— А мы-то на что? — остановил их Ромодановский.

— Надо кого-то из нас послать за ним, — предложила Наталья Кирилловна. — Тебя, Петруша, лучше всего, — ты его старший дядя, тебя он послушает. Да и время не терпит. Поезжай, братец…

— Надо, так надо, — согласился тот. — В самом деле, медлить нельзя. Вона я слышал: Софья-де приказала поставить караулы по всему Земляному валу.

— И пока Федор Шакловитый бражничает со своими стрельцами, — добавил Тихон Стрешнев.

— Вот-вот, а по хмельному делу могут натворить незнамо что, — добавила царица.

В полдень следующего дня москвичи, вышедшие на улицы, вынуждены были шарахаться от бешено летящих всадников, среди которых многие узрели молодого царевича… А уже ближе к вечеру Петр вместе со своим неизменным другом Алексашкой Меньшиковым делал осмотр своим войскам.

— Солдаты, — возбужденно кричал Петр. — В Кремле царица Софья хочет посадить с собой на трон своего полюбовника Ваську Голицына. Эти полюбовники нарушают веками освещенную традицию на Руси.

— Не допустим Софью на трон! — кричали солдаты.

— Не бывать тому, чтобы баба правила мужиками!

— Ишь, что удумали!

— Стрельцов она подначивает. С ними надо кончать, — выкрикнул Меньшиков.

— Долой стрельцов! Много воли взяли! — кричали из рядов солдат.

— Веди нас, государь!

После смотра Петр с Алексашкой вернулись во дворец с тем, чтобы переодеться и ехать в Немецкую слободу. Но встретивший их служка передал волю Натальи Кирилловны: сразу после учений идти к ней.

— Чего там случилось? — спросил Петр.

— Отколь мне знать? — ответил служка. — Там собрались ваши дяди да еще другие…

Войдя в светлицу матери, Петр увидел среди обычных родственников еще и боярина Бориса Шереметьева. На недоуменный взгляд сына, мать сказала:

— Сядь и слушай. В конце концов решается и твоя судьба.

Петр сел рядом с матерью, сзади него пристроился Алексашка. Наталья Кирилловна косо взглянула на него, но ничего не сказала, полагая, что этот смышленый паренек может быть полезен, — вон как он ловко управился с поездкой сына в Троицко-Сергиеву лавру.

— Я полагаю, что тянуть больше нельзя, — обстоятельства поджимают, да и Софья засуетилась, — начал серьезный разговор самый старший из присутствующих Петр Кириллович.

В знак согласия присутствующие закивали головами, готовые слушать дальше.

— Следует в эту же ночь воспользоваться тем, что часть стрельцов гулеванит по кабакам, а непьющие разбрелись по своим домам, где их просто будет взять, — продолжил Петр Кириллович. — Разоружить и всех в подвалы…

— Да, есть смысл сделать именно так, тем более, что Семеновский и Преображенский полки собраны в кулак и живут в казармах, — согласился с ним Ромодановский. — А ты что скажешь, Борис Петрович? Ты — человек хоть и молодой, но опытен в военных баталиях.

Борис Шереметьев вежливо поклонился и начал рассуждать:

— Сегодня же ночью по кабакам следует послать человек по двадцать солдат. Всех находившихся там стрельцов связать, кляп в рот и тихо, чтобы не подняли шума, отвести в пыточные подвалы. Где живут домовитые стрельцы, мы знаем. Послать в их дома по три-пять солдат. И также в пыточную.

— А что с Софьей? — спросил Тихон Стрешнев.

— Рано утром, пока она не отошла от сна, заарестовать и посадить под надзор хотя бы в Новодевичий монастырь, поставить охрану у кельи.

— В самом деле, надо сделать все быстро, чтобы успеть за ночь, — внесла свою реплику Наталья Кирилловна. Малейшая оплошность, и все пойдет прахом. Тогда уж не сносить нам голов…

— Да, успеть до рассвета, — согласился с ней Шереметьев.

— Ты уж, Борис Петрович, займись этим делом, обратился к нему Лев Кириллович. — Ты человек, который умеет обращаться с военными.

Тот в знак согласия кивнул головой.

— Сейчас еще светло, — начал он распоряжаться. — Посему пусть Петр Алексеевич с Меньшиковым пройдут по казармам, накормят солдат и прикажут пораньше лечь спать, ссылаясь на то, что ночью будут проводиться учения. А ближе к полуночи их разбудить и отдать соответствующие приказы для каждой группы — кому, куда идти, кого брать и куда отводить. Да помянуть, что в случае успеха их ждет награда. Так они станут ретивее. К утру каждая группа должна прислать сюда гонца с докладом о выполнении приказа.

— Сюда? — переспросил Ромодановский. — Выходит, и нам в эту ночь не спать?

— Потерпишь, Федор Юрьевич, — жестко сказала Наталья Кирилловна. Успеешь отоспаться. Дело-то затевается серьезное.

— Ну, да, конечно, — упавшим голосом проговорил тот. — Ты хоть покормила бы нас.

— Покормлю, — улыбнулась царица. — Но вот хмельного не дам.

Потом, посмотрев на сына, тихо сказала:

— Сопли утри, не время думать о гулянках да о девках гулящих в Немецкой слободе. Идите в казармы…

— Я, пожалуй, пойду с ними, объясню командирам групп, что им делать, — сказал Борис Петрович. — Как бы не напутали чего…

В знак согласия Петр Кириллович кивнул головой.

Шереметьев с сопровождении царевича и Меньшикова вышли, а оставшиеся приступили к обсуждению последующих действий.

— Если все сможем сделать все, как следует, то на трон возведем Петрушу, — начал рассуждать Петр Кириллович. — Но для этого его надо оженить — холостому на престол не взойти, церковь не одобрит. Надо подобрать ему подходящую невесту…

— Да, но только не из знатных, родовитых семей, — высказал свое мнение Лев Кириллович. — А то родня ее почнет гнуть в свою сторону.

— Нужна спокойная, смиренная девица, — рассудил Ромодановский.

— Есть у меня одна такая на примете, — предложил Тихон Стрешнев.

— Кто такая? — поинтересовалась Наталья Кирилловна. — Из каких она?

— Из Лопухиных, — ответил Тихон. — Род старинный, но слегка обнищавший. Девица верующая, правда, годика на три постарше Петруши.

— Это ничего, что старше, — рассудила царица. — Это и к лучшему, — с такой женой посерьезней станет, а то до сих пор вертопрахом живет.

— А ты ее, случаем, не почал? — ехидно спросил Лев Кириллович.

— Не о том спорите. Не время пустословить. Что с Софией делать будем?

— Как и решили, сразу с рассвета послать к ней людишек и заарестовать, — пожал плечами Петр Кириллович. — Убивать нельзя, — кабы бунта не случилось…

В этот день Москва проснулась необычно рано, когда на улицах было еще сумеречно. Услышав шум на улицах, обыватели начали просыпаться, в окнах затеплились огоньки свечей, лампад и лучин. Жители с тревогой вглядывались в мутные окна, пытаясь разглядеть, чем вызвано беспокойство. Но выходить наружу никто не решился — известно, береженого Бог бережет!

В кабаках охмелевших и полусонных стрельцов повязали быстро и без особых происшествий. Но в избах пришлось повозиться.

Услышав шум возле дома, некоторые хозяева хватались за оружие, но противостоять нескольким вооруженным солдатам было невозможно. Семейство, увидев убитого хозяина, поднимало страшный вой и плач, будя всю округу.

Несколько полуодетых стрельцов выскочило во дворы, но, увидев численное преимущество, сдавались без сопротивления и позволяли себя связать.

К утру пыточные подвалы были заполнены стрельцами. Петр, довольный тем, что все прошло успешно и без особой крови, искренне веселился и к утру предложил Алексашке зайти в один из таких подвалов.

При слабом свете факелов он смог разглядеть только близко сидящих пленников. — Ну, помогла вам ваша защитница? — горделиво выпятив грудь, спросил он. Узнав царевича и понимая безысходность своего положения, те вразнобой заговорили:

— Явился, выблядок! Теперь куражиться начнешь?

— Ты — не Романов, не царевич нам.

— Сопляк, тебе бы надо в пыточной сидеть.

— Он сам кобель, весь в матушку…

— Ишь, явился, не запылился…

— Убивать таких надо, а не на престол сажать.

— А ну, помолчите, черви земельные! — прикрикнул на стрельцов Меньшиков. Но, взглянув на Петра, испугался. Лицо царевича побелело, щеки начали дергаться, глаза закатились так, что видны были только одни белки. Левая рука начала непроизвольно дергаться…

— Пойдем отсюда, — Алексашка подхватил Петра за талию и с силой вывел на-ружу.

— Да я их, — судорожно бормотал милый друг. — Всех на плаху, головы рубить… Всех, до одного…

— Конечно, конечно, — соглашался с ним Меньшиков, стараясь успокоить его.

— Всех, вместе с их отродьем, — не мог успокоиться Петр. — Чтобы и памяти о них не осталось… Всех…

— Так и сделаем, — бормотал Меньшиков. — Нечего им пакостить на святой земле… Нарышкиным, Ромодановскому и Стрешневу уже доложили, что план удался, — большинство стрельцов взяты, а те, что остались, не посмеют головы поднять.

— Теперь дело за Софьей, — заключил Петр Кириллович. — Надо брать, пока не опомнилась.

— Мне доложили, что Борис Петрович с солдатами-преображенцами поехали за ней, — сказала Наталья Кирилловна. — Вот-вот он должен возвратиться…

Шереметьев приехал к обеду и рассказал, как арестовали Софью. Небольшой отряд стрельцов, охранявший ее, увидев большое численное превосходство солдат, не вздумали сопротивляться. А Софью захватили, когда она уже оделась и собиралась бежать.

— Вовремя успели, — вздохнул с облегчением Федор Петрович. — Не утекла…

— Где она сейчас? — спросила Наталья Кирилловна.

— Отвезли в Новодевичий, замкнули в келье, выставили надежную охрану, — пояснил Борис Петрович.

— Не убежит? — всполошился Лев Кириллович.

— Не уйдет, — твердо заверил Шереметьев. — Я ее своими ногами под конной стражей отправил, чтобы людишки видели — кончилась власть Софьи.

— И то правильно, — согласился с ним Стрешнев.

— Что со стрельцами будем делать? — спросил Федор Юрьевич. — Долго взаперти держать их нельзя — взбунтуются, да и родственники у них остались на воле.

— Покончить с ними разом, чтобы с корнем вырвать эту заразу, — решительно заявил Петр Кириллович. — А родственники?.. Ну, поплачут недолго, похоронят да успокоятся. А кто не успокоится…

— Так и сделаем, пока все не пришли в себя. Для острастки другим казнить всех вместе на Красной площади, да народишко согнать. Чтобы запомнили — с нами шутить нельзя, — твердо заявила Наталья Кирилловна. — И тянуть с этим не стоит…

— А с Васькой Голицыным как поступим? — поитересовался Ромодановский.

— Умен зело, — рассудительно проговорил Петр Кириллович. — Нельзя его оставлять на воле. Да и в порубе он опасен…

— Понятно, — кивнул в знак согласия Шереметьев. — Надо обрубить все концы, чтобы у них никакой надежды не оставалось.

— И Софья, оставшись без поддержки, ничего не сможет предпринять, — в раздумье проговорила царица. — Так-то спокойнее будет.

— Это так, — подтвердил ее слова Ромодановский.

Через два дня с утра москвичей начали сгонять на Красную площадь, где должна состояться казнь стрельцов.

Петр с Меньшиковым приехали туда верхами, когда первые стрельцы уже сложили головы на плахе, а другие висели на столбах вдоль кремлевской стены.

В сумерках раннего утра один из стрельцов, заметив царевича, крикнул:

— Прибыл на живодерню посмотреть?

Другие его поддержали:

— Попей нашей кровушки да не захлебнись…

— Бога в тебе нет, изверг…

Алексашка внимательно посмотрел на друга. Лицо того снова побелело, левая щека задергалась, глаза широко раскрылись. Казалось, они вот-вот вылезут из орбит.

Петр судорожно слез с коня и, подойдя к одному из кричащих, схватил его за ворот и потянул к Лобному месту. Оттолкнув ката, он вырвал из его рук окровавленный топор.

— А ну, ложись, — заорал он на стрельца, брызгая слюной.

— Царевич-мясник! Такого еще не бывало, — усмехнулся тот, кладя голову на плаху. — Давай, пей нашу кровушку…

Петр размахнулся и ловко попал по шее, после чего ногой оттолкнул голову с помоста.

— Ловко у тебя получается, — усмехнулся второй стрелец. — Видно, немало голов поотрубал. Привычен…

— Ложись, — снова закричал Петр.

В толпе пронзительно закричали какая-то баба и отрок.

Петр снова взмахнул топором и рубанул, попав на этот раз по основанию черепа. На помост брызнули мозги, смешанные с кровью. И эту голову царевич торопливо сбросил вниз.

Третьего стрельца Петр рубанул, частично задев спину, но не перерубив до конца. С выпученными глазами и перекошенным лицом он дорубил шею до конца и бросил топор.

— Пошли, мин херц, хватит, — Меньшиков взял Петра под руку и помог ему сойти с помоста.

Петра трясло, и он с трудом взобрался на коня. Кафтан был весь забрызган кровью и мозгами. Вытерев красные от крови руки о порты, он приказал:

— В баню хочу.

— Сей момент все спроворим, — ответил Алексашка, стараясь ехать чуть в стороне от друга, от которого довольно сильно пахло то ли кровью, то ли мертвечиной.

Чуть позже Наталье Кирилловне рассказали о том, что Петр самолично рубил головы. Сидящий рядом Лев Кириллович проворчал:

— Лихо начинает новый Грозный! Боюсь, хлебнем мы с ним горюшка.

— Ничего, пока он в моих руках, — тихо ответила сестра. — А там Бог не выдаст, свинья не съест…

— Ну-ну, — только и вздохнул брат. — Где он сейчас?

— Занемог что-то, — ответила сестра. — Приехал с Красной площади и слег. Послала к нему лекаря.

— Рассказывают, что он сам рубил головы стрельцам, — заметил Петр Кириллович.

Наталья только махнула рукой:

— Устала я что-то, пойду прилягу.

— Да и нам надо отдохнуть — всю ночь, почитай, не спали, — согласился с ней Лев Кириллович.

Петр пролежал в постели два дня. Потрясение, которое он испытал, привело к частичной и временной парализации левой руки. Но постепенно рука отошла, и он смог жить, как и прежде.

А через месяц состоялось его венчание с Евдокией Лопухиной. После свадебного пира молодых повели в спальню…

Едва молодые остались одни, Петр схватил Евдокию, повалил на пол, покрытый ковром, и начал грубо срывать с нее одежду.

— Нельзя же под святыми образами, — взмолилась она, но он, казалось, не слышал ее…

Жизнь молодых не заладилась с самого начала. Богомольная Евдокия большую часть времени проводила в молитвах и в беседах со старухами-приживалками, при каждом случае сетуя мужу на его непотребные дела. Довольно быстро она забеременела, как-то постарела, обрюзгла и стала похожа на своих собеседниц. Разговаривать с ней стало совершенно неинтересно, — она стала часто брюзжать по малейшему поводу, что всегда раздражало Петра, порой приводя в ярость. И даже рождение сына Алексея не изменило отношений между мужем и женой. Именно по этой причине большую часть времени молодой муж проводил со своим Потешным войском, с приятелями Меньшиковым и Лефортом пропадал в Немецкой слободе, а в последнее время увлекся строительством простеньких кораблей и их маневрами на Плещеевом озере. И лишь время от времени вызывался к матери Наталье Кирилловне, которая в присутствии братьев и ближних — Ромодановского, Стрешнева и Шереметьева, а также других бояр, обсуждала государственные дела.

В одно их таких заседаний мать посетовала сыну:

— Монахини Новодевичьего монастыря жалуются на вонь от стрельцов, повешенных перед окном кельи Софьи. Богомолки шарахаются и боятся идти на молебен. Этак и до заразы какой-нибудь недолго. Ты бы распорядился снять их. Повисели и довольно…

Петр молча кивнул головой в знак согласия и вышел. Евдокия, подкараулив мужа в переходе дворца, посетовала:

— Ты хоть бы к сыну зашел посмотреть, как он…

Но Петр только отмахнулся:

— Что с ним станется? Вокруг него мамки да няньки. А у меня дел невпроворот.

Отдав необходимое распоряжение стрельцам, чтобы сняли трупы в Новодевичьем, он позвал Алексашку и направился с ним гулять в Немецкую слободу.

Там пришлось пробираться через толпы гуляющих прямо на улице жителей слободы — иноземцев. Прямо перед домами были установлены столы, за которыми сидели негоцианты и те, кто прибыл в Россию на заработки, призванные еще царем Алексеем Михайловичем.

Увидев Петра — постоянного посетителя их общины, — они встали и, подняв кубки, приветствовали его. Некоторые старые знакомые приглашали его к своему столу, прося составить им компанию.

Петр приветливо здоровался со всеми, но присоединяться к ним не стал, а прошел в «веселый дом», где весь первый этаж занимали ресторация и кухня.

Хозяин заведения, узрив дорогих и постоянных гостей, немедленно прогнал второстепенных посетителей от стола возле окна и приказал постелить свежую скатерть.

Заметив приход Петра с Алексашкой, откуда-то из дальнего угла явился Франц Лефорт.

— Францишка, — обрадовался Петр, — ты уже с утра гуляешь?

— Да нет, только пришел, — ответил он, обнимая приятелей. — А вы все в делах?

— Какие там дела, — Петр жестом пригласил друзей за стол. — Они без меня решаются.

В это время к ним подошла молодая девушка с подносом, на котором стояли кувшины пива и немудрящая закуска. Как старый знакомый, Франц хлопнул ее пониже спины.

Петр удивленно поднял глаза и уставился на нее:

— Кто такая? Почему раньше не видел?

— Это Анна, дочь золотых дел мастера Иоганна Георга Монса и Модесты Ефимовны, урожденной Могерфляйш.

— Семья-то большая? — спросил Петр.

— У меня две сестры и брат Виллим, — певучим голосом ответила Анна.

— Хороша, нет, право хороша, — проговорил Петр, глядя на девушку восхищенными глазами.

— Государь, отведайте кьоузе — я сама пекла, — пропела Анна.

— Что это такое? Чудное название — кузе!

— Крокеты из картофеля, — пояснила она.

— Она вообще мастерица готовить, — льстиво проговорил Франц, обнимая девушку за талию и прижимая ее к себе. Но, увидев яростный взгляд Петра, смутился и отпустил ее.

— Живешь прямо здесь, Анхен? — спросил Петр.

— Да, на верхнем этаже у меня небольшая комнатка, — лукаво улыбнувшись, ответила она.

— Покажешь мне?

— Отчего же не показать? — улыбнулась Анна.

— Тогда пойдем, погляжу, — Петр встал и жестом пригласил ее следовать впереди.

— Ты чего насупился? — спросил Алексашка Франца, когда они остались вдвоем.

— Я с ней начал жить, когда ей исполнилось только пятнадцать, — ответил тот. — А теперь, чувствую, все…

— Да уж, — засмеялся Меньшиков, — Петр своего не упустит. Придется тебе искать другую пассию.

— Да есть у меня «запасная», — нехотя проговорил Франц. — Ее подруга — Елена Федермех. Такая же горячая, как и Анна.

— Немки они только с виду строгие и сдержанные, — согласился с ним Алексашка. — А как прижмешь к себе — огонь! Не чета нашим бабам.

— Не скажи, — возразил Франц. — И среди русских встречаются ого-го!

— Это точно, — согласился с ним Меньшиков. — А Петру в этом смысле не повезло с женой. Он рассказывал: только сделаешь с ней дело, а она уже храпит. Да и то, говорит, не каждый день. Чуть что: устала я, грешно сегодня — светлый христианский праздник, болею я… Вот Петр и звереет при виде юбки.

— В таком случае озвереешь, — согласился Франц.

— А ты не переживай за Анну, найдешь себе другую. А то, что познакомил государя с ней, тебе зачтется.

В это время они заметили спускающихся по лестнице Петра и Анну. Лица обоих раскраснелись, словно они только что вышли из бани. Подходя к друзьям, Петр усадил ее за стол и сказал, обращаясь к Меньшикову:

— Я обещал Анхен завтра показать Москву со сторону Яузы. Приготовь ботик…

— Все сделаю в лучшем виде, Петр Алексеевич, — церемонно поклонился тот. — С утра все будет готово…

Ближе к вечеру Меньшиков попросил позволения у Петра пойти подготовить судно к заврашнему плаванию.

— Сделай все лучшим образом, — предупредил его тот.

— Все будет, как надо, — уверил его Алексашка, — не беспокойся.

Тут же ушел и Франц, сославшись на неотложные дела, что, впрочем, не вызвало возражений у государя.

Во дворец Петр явился только к вечеру следующего дня. Евдокия, заглянувшая к нему в комнату, начала причитать:

— Совсем обезумел, стыда у тебя нет. Мало того, что позабыл свою жену, так и о сыне не вспоминаешь. А я уж которую ночь сплю одна, все слезы проплакала, подушки к утру мокрые от слез…

Петр молча слушал ее вопли, но было видно, как покраснело его лицо и сам он напрягся. Евдокия замолчала и во избежание вспышки гнева ушла в свою светелку. Жаловаться царице Наталье Кирилловне было бесполезно: однажды на ее сетования та строго ответила: «Он — государь, и не нам с тобой осуждать его и препятствовать. Радуйся тому, что живешь в царском дворце, а не в вашем захудалом домишке».

Не встречая поддержки и сочувствия в чуждом ей царском доме, Евдокия становилась все более раздражительной, ворчливой и нередко плакала, стоя на коленях перед иконами.

А Петр, чувствуя поддержку матери, практически перестал обращать внимание не только на жену, но и на сына. Мало того, свою Анхен он приводил в царские покои и на ассамблеи, нимало не стесняясь осуждающих взглядов присутствующих.

Особенно недовольны были поведением Петра, да и матери его, давнишние супротивники Нарышкиных — знатные бояре Долгорукие, Матвеевы и другие, близкие к ним семьи.

— Ишь, гулящую девку стал водить в царский дом, — ворчал Михаил Долгорукий.

— Ни стыда, ни совести, — поддерживал его Артамон Матвеев. — А что от них ждать, коли род их происходит от стрелецкой верхушки и от офицеров полков нового строя…

— Вот из-за незнатности рода он и порубил стрельцов-то, — усмехался Михаил.

Петру, естественно, немедля донесли об этих разговорах. В бессилии он скрипел зубами, но что-либо сделать с мощными и многочисленными родами ни он, ни мать не решались.

Анна, замечавшая, как менялся в лице ее поклонник, мягко гладила его по руке и шептала:

— Ты — государь, тебе ли их бояться?

— Она права, — дополнял ее вездесущий Алексашка. — Да и святоши тебе не указ.

— Со святошами тоже разберусь, — ворчал Петр.

В конце концов, глядя на расстроенного Петра, Анна предложила:

— Давай уйдем отсюда. Надоело смотреть на эти угрюмые лица, на их старомодные кафтаны, бородатые морды…

Подхватив свою подругу, молодой государь увел ее в одну из комнат и сразу же повалил на кушетку. В перерывах между ласками он достал из кармана камзола какой-то сверток, завернутый в платок.

— Что это? — спросила Анна.

— А ты разверни, увидишь…

В платке оказался миниатюрный портрет Петра, обрамленный алмазами.

— Какая прелесть! — воскликнула восхищенная девушка. — Это же очень дорогой подарок.

— Тысячу рублей заплатил мастеру, — с гордостью ответил Петр. — Смотри, храни его как зеницу ока, как признание моей любви.

— Я буду носить его возле сердца, — ответила она. — И тогда ты будешь всегда со мной.

— Я скоро уезжаю в Германию, — серьезно сказал Петр. — Что тебе привезти?

— Ты же понимаешь, что нужно женщине, — жеманилась Анна. — Конечно же, самые модные наряды, ботинки, которые сейчас там носят. Не могу же я ходить в лаптях!

— Ладно, привезу, — засмеялся Петр. — Ты только гляди тут у меня, не шали. Узнаю — голову оторву твоим полюбовникам. Ты меня знаешь…

— Да знаю, знаю, — Анна прильнула к нему и начала целовать. — Ты там тоже не балуй…

— Никого знать не хочу, кроме тебя, — ответил Петр.

Перед отъездом Наталья Кирилловна вызвала к себе сына. Поговорив о делах, она заметила:

— Мне доложили, что ты приблизил к себе семейство Монсов — даришь им дорогие вещи, украшения. Вон девице Анне подарил даже свой портрет с драгоценными каменьями. А это дорого стоит казне. Не слишком ли ты расточителен?

Петр надулся и пробурчал:

— Чай, я не первый, кто дарит дорогие подарки своим полюбовникам.

— Что ты имеешь в виду? — сощурилась мать.

— Сама знаешь, — ощерился сын. — У меня тоже есть свои шептуны.

— Не слишком ли много берешь на себя, чтобы судить мать?

— Так и ты не суди меня.

— Ты — государь и должен думать о благе отечества, а не швырять казенные деньги на ветер.

— Казна от этой мелочи не обеднеет.

Вздохнув и строго глянув на сына, царица строго сказала:

— Смотри там, за границей, не позорь ни себя, ни Россию. Не то подумают: приехал-де медведь, дикарь-дикарем. А по тебе станут судить и о стране в целом…

Петр молча поклонился матери, поцеловал ей руку и вышел. Отправившись в Немецкую слободу, он жестоко напился и остался ночевать у милой Анхен.

По возвращении из Германии Петр проехал прямо к своей любовнице. Обрадовавшись подаркам, та прыгала от радости, как маленькая девчонка.

Само собой, что Наталье Кирилловне немедленно доложили о приезде сына, и она послала за ним. Нехотя Петр был вынужден подчиниться и отбыл во дворец.

В покоях матери уже находились срочно вызванные ее братья, Федор Юрьевич Ромодановский, Борис Петрович Шереметьев, Тихон Стрешнев и Борис Голицын.

Рассказав им о результатах поездки, Петр сказал, что жить в изоляции Россия больше не может, а значит, нужно строить свой флот и торговать, чтобы вывести страну из длительного сна. Рассказал и о том, что прибывшие с ним выглядели, как белые вороны на фоне по-иному одетых, бритых и образованных немцев.

— Да вы сами видите, как одеваются в Немецкой слободе и как наши люди. И начинать надо с бояр. Смешно и дико видеть, как они среди лета ходят в кафтанах до пола, собирая на подолы уличную грязь, противно смотреть на их бородатые рожи с застрявшими в бородах крошками после трапезы.

— Это ли главное в управлении страной? — спросил Петр Кириллович.

— Все начинается с малого, — упорствовал Петр. — Замыкаемся в своих теремах с узкими оконцами, сидим, словно медведи в берлоге, не видя, что деется окрест. А заграница идет вперед…

— Такие дела делаются неспешно, исподволь, — заметил Лев Кириллович. — Надо подготовить народишко, чтобы он понял выгоду от этого. А рубить топором — себе в ущерб.

— Ну да, не торопясь, как на телеге ехать, а не на коне скакать, — с усмешкой возразил Петр. — И через многие века, может быть, догоним заграницу. Только и она не станет стоять на месте. Нет уж, в таких делах надо действовать решительно и споро.

— Экий ты упрямец, племянник, — покачал головой Петр Кириллович.

— Ох, боюсь, — хлебнем мы горюшка с таким государем, — проворчал Федор Юрьевич. — Еще наплачемся…

— Вы всю жизнь прожили в темноте, а я на свет хочу, — махнул рукой государь и пошел в свои покои.

В переходе он нос к носу столкнулся с Евдокией.

— Петруша, ты бы зашел ко мне хоть ненадолго, — просящим голосом пропела она.

— Отстань от меня, постылая, — оттолкнул он жену. — И без тебя забот хватает.

Сидя на скамье в своих покоях, он долго обдумывал разговор с родичами, а потом резко встал и крикнул:

— Никита!

Дверь в покои отворилась и в притворе показалась помятая физиономия Никиты Зотова.

— Звал, Петруша? — спросил он.

— Найди Алексашку, — приказал он, уставившись на красный нос бывшего учителя. — Поедем в Немецкую слободу. Да живо у меня!

В «веселом доме» было привычно шумно. Войдя в залу, приятели сразу увидели за своим столом у окна Франца Лефорта, на коленях у него сидела их общая знакомая, подруга Анхен, Елена Федермех.

— А я уж думал, что вы сегодня не придете, — воскликнул Франц, ссаживая девушку и раскинув руки для объятий.

Заметив, что гостей обслуживает мать Анны, Петр спросил:

— Анхен где?

— Приболела она, — ответила Елена. — Квасу холодного на жаре выпила, вот и слегла. Сейчас лекарь у нее.

Петр направился в комнату любимой, следом за ним семенила ее мать, Модеста Ефимовна, и постоянно тараторила:

— Уснула она сейчас, государь, ты уж ее не буди. Всю ночь бедняжка металась в жару.

Войдя в комнату, Петр увидел свою Анхен, лежащую на постели. Подле нее сидел дряхлый старичок лекарь и, окуная тряпицу в какую-то жидкость в чашке, прикладывал ее ко лбу девушки.

— Анхен, милая, — только и прошептал Петр.

Осторожно взяв руку девушки, лежащую поверх одеяла, он осторожно поцеловал ее. Рука была настолько горячая, что он едва не обжег губы.

Постояв немного возле постели, Петр медленно вышел, осторожно прикрыв дверь.

— Я побуду здесь, — сказал он матери.

— А ты иди в мою спаленку, — сказала она, открывая дверь напротив. — Тебя здесь никто не обеспокоит.

Петр тяжело сел за стол, облокотившись на него и обхватив голову.

— Ты не расстраивайся, государь, — начала успокаивать его Модеста Ефимовна. — Девчонка молодая, справится. Полежит несколько дней и отойдет.

Помолчав немного, она спросила:

— Может, тебе принести чего? Поел бы ты…

— Принеси, — согласился он.

И, помолчав немного, добавил:

— Пусть Елена принесет. Она там с Лефортом.

Женщина кивнула головой и тихо вышла.

Прошло совсем немного времени, и в комнату вошла Елена с подносом в руках. Среди блюд со снедью стоял кувшин с вином.

— Вот это мне сейчас нужно, — встрепенулся Петр, налил в бокал вина и выпил.

— Еще чего нужно? — спросила девушка.

— Нужно, — он привлек к себе Елену и огладил ее по спине и ниже. — Какая ты сочная и красивая. Я как-то раньше не замечал.

— У тебя в глазах одна Анна, — усмехнулась та. — Вот и не видишь ничего вокруг.

— А без этой хламиды ты, наверное, еще лучше, — проговорил он, потеребив подол ее платья.

— Хочешь взглянуть? — лукаво улыбнулась она, глядя на долговязого молодого мужчину.

— Я помогу тебе, — Петр встал и принялся распутывать тесемки на ее груди…

Во все дни болезни Анны Петр ежедневно приходил к ней, но каждый раз этот приход заканчивался вызовом Елены в спальню хозяйки.

Однажды он посетовал Модесте Ефимовне на скудость подаваемых блюд, на что та ответила:

— Прости, государь. Но купцы так задрали цены на товары, что моих средств не хватает, чтобы покупать лучшее. Говорят, на дорогах лютуют лихие люди, приходится обозам усиливать охрану. А это расходы…

— Ладно, не горюй, — ответил он. — Сладим с этой напастью.

На следующий день Петр отдал распоряжение выплачивать вдове ежегодный пансион в 708 рублей и отписать к ней Дудинскую волость в Козельском уезде с деревнями в 295 дворов, чтобы она могла получать от них продукты для своей ресторации.

Через неделю девушка совершенно поправилась, и Петр с удовольствием увидел в ней прежнюю нежную, умную и веселую Анхен. В один из дней, лежа с ней в постели, он прошептал ей:

— Одевайся, пойдем со мной, — я покажу тебе кое-что…

— Что? — прильнула она к нему. — Ну скажи, что?

— Э, нет, пока это секрет, — улыбнулся он, целуя свою возлюбленную. — Всему свое время.

Выйдя на улицу, он взял ее за руку и повел куда-то в сторону от «веселого дома».

— Куда ты ведешь меня? — смеялась она.

— Сейчас все увидишь, — ответил Петр.

Возле кирхи они остановились.

— Ты что, решил стать католиком? — усмехнулась Анна.

— Не туда смотришь, — покачал он головой. — Видишь дом возле кирхи?

— Вижу, красивый и новый. Кто его построил?

— Этот дом отныне твой. Дарю, — с гордостью произнес Петр. — Тебе выстроил за твою любовь ко мне.

— Ты шутишь? — искренне удивилась Анна.

— Какие шутки? — пожал он плечами. — Пойдем внутрь, посмотришь…

— Майн готт, какая красота! — восхитилась девушка, осматривая дворец изнутри. — Какая лепнина красивая и мебель — просто прелесть!

— Специально умельцев из Германии выписал, чтобы они сделали все в лучшем немецком духе, — с гордостью сказал Петр, укладывая ее на диван.

А потом, отдышавшись от приятного, но утомительного занятия, добавил:

— Погоди, я тебя еще и царицей сделаю!

— Но у тебя есть жена…

— В монастырь отправлю, — коротко бросил он. — Надоела хуже горькой редьки.

— Так и я могу надоесть, — прильнула к нему Анна.

— Ты не надоешь никогда.

— Ага, а пока я болела, кувыркался с моей подругой.

— Ты же была больна, а я мужик здоровый, мне постоянно женщина нужна.

— Я — католичка, значит, твоей женой быть не могу.

— Перейдешь в православие. Бог-то у нас един, так что ему все равно, кто как молится.

В один из дней Петр с Алексашкой Меньшиковым в кабинете царя обсуждали корабельные дела.

— Мы строим суда по своему образу и подобию, как привыкли. Но все эти суда предназначены главным образом для плавания по рекам и прибрежным водам. А нам нужны большие морские суда, чтобы плавать в другие страны. Такие, как строят голландцы, — они доки в этом деле, — рассуждал Петр.

— У нас мастеров таких нет, — ответил Меньшиков. — Вон в Шлиссельбурге начали строить яхту для морских плаваний, да получилось не очень ладно. Сейчас ее переделывают.

— В начале лета съездим туда, посмотрим, что да как. На месте и разберемся, — решил Петр.

В это время в кабинет вошла Евдокия.

— Чего тебе? — грубо спросил ее муж.

— Не зайдешь ли ко мне, когда покончишь с делами, — жалостным голосом проговорила она.

— Там видно будет, — недовольным голосом пробурчал он. — А сейчас не мешай нам.

Когда та вышла, Петр проворчал:

— До чего же она надоела мне. И зудит, и зудит…

— Ты — государь, твоя воля — закон, — поддел его верный друг.

— И решу, — твердо произнес Петр, стукнув кулаком по столу.

В марте, когда стал подтаивать скопившийся за зиму снег, Евдокию отправили в суздальский Покровский монастырь.

Патриарх Адриан, несмотря на все уговоры Петра, не давал согласия на пострижение Евдокии в монахини. Тогда ее отправили насильно и «по-плохому» — без содержания.

И пусть ни архимандрит, ни священники не решались на обряд пострижения, с ними царь не церемонился: было назначено новое монастырское начальство, а оно уже не вдавалось в рассуждения, — как было велено, так и исполнили.

Место возле царя оказалось свободным.

Когда снег полностью сошел и дороги просохли, Петр с Алексашкой и Лефортом выехали в Шлиссельбург инспектировать ремонт царской яхты и строительство нового российского флота.

Увидев царя, рабочие побросали работу, чтобы взглянуть на самодержца. Петр, удовлетворенный ходом работ и качеством строительства и польщенный таким вниманием строителей, помахал людям рукой и приказал выдать каждому по чарке вина.

Вечером по этому случаю был организован пир, на котором вино лилось рекой. Совершенно охмелев, по призыву Петра все пошли еще раз взглянуть на новые корабли да заодно искупаться, чтобы сбросить хмель.

Всем было весело, люди плескались, шутейно сталкивая друг друга в воду до тех пор, пока царь не остановил их:

— Все, довольно! Вино киснет, его надо срочно допить. Пошли всем гуртом…

За столами полупьяные гости случайно обратили внимание, что стул саксонского посланника Кенигсека пуст.

— Где он? — загремел Петр. — Не положено прятаться от честной компании. Отыскать и привести сюда!

Слуги тотчас бросились исполнять приказание.

Веселье продолжалось и Петр, казалось, уже забыл об исчезнувшем посланнике. Но какой-то неясный шум за дверью привлек его внимание.

— Алексашка, поди узнай, что там случилось, — приказал он Меньшикову.

Тот встал и на нетвердых ногах пошел узнавать причину шума. А через некоторое время он вернулся — лицо его было бледным и ноги уже не подкашивались.

— Ну? — рыкнул на него государь.

— Боюсь говорить, мин херц, — проблеял тот.

— Говори! — царь стукнул по столу кулаком так, что на нем запрыгала и опрокинулась посуда.

— Кенигсек утонул, — почти простонал Меньшиков. — Вытащили, а он уже не дышит.

— Что? — взревел, вскочив со своего места Петр. — Кто не уследил? Ты?

— Я же с тобою рядом был все время, боялся, как бы с тобой чего не случилось, — дрожащим голосом проговорил ближний друг.

— Разве не ты должен был следить за иноземцами? — Петр выхватил шпагу и замахнулся на Меньшикова, но тот успел нырнуть под стол.

Лефорт попытался удержать Петра, схватив его сзади за локти, но царь так махнул рукой, что разбил Францу нос, из которого ручьем потекла кровь.

И только вид этой крови да еще ласковые увещевания Никиты Зотова слегка утихомирили его. Налитыми кровью глазами он оглядел сидящих за столом.

— Это же скандал. Как теперь оправдаться перед саксонским королем? — ревел он. — Сказать, по пьяному делу утонул? Кто нам поверит? Все равно там будут говорить, что специально его утопили. Уходите все, чтоб мои глаза вас не видели…

Наутро Петр созвал своих ближних друзей, которым безоговорочно доверял — Меньшикова, Лефорта и Зотова.

— Вот что я решаю, — объявил он. — Сегодня же выезжаем в Москву. За иноземцами организовать самое тщательное наблюдение, чтобы они не выслали гонцов с донесением о гибели Кенигсека. Да так, чтобы мышь через границу не проскочила! Ясно вам? Ты, Алексашка, отвечаешь. А ты, Лефорт, — немчин. Если узнаю, что за моей спиной начнешь что-то предпринимать, голову оторву, — ты меня знаешь.

— Да уж знаю, — с обидой проговорил тот, дотрагиваясь до вспухшего носа.

К Москве кавалькада всадников во главе с царем прибыла рано утром. Не доезжая версты до столицы, Петр остановился, глядя на Кремль и раздумывая, куда сначала поехать — в Кремль к матери или сразу к дому Анны?

Угадав ход его мыслей, Меньшиков сказал:

— Мин херц, сначала надо решить вопрос с иноземцами.

Петр ничего не ответил, но решительно повернул коня в сторону Кремля.

— Поезжай в дом Кенигсека, собери там все бумаги, чтобы ничего не пропало, — приказал он Меньшикову. — А то еще обвинят нас, что все было подстроено.

На заседании сената Петр объяснил неприятную ситуацию.

— Вот до чего доводят пьянки-гулянки, — проворчал Петр Кириллович.

— Полно, сейчас речь не об этом, — остановил его Ромодановский. — Я полагаю, что след говорить о праздновании в Шлиссельбурге, на котором случилось несчастье. Тут речь идет еще о другом — многие бояре недовольны тем, что за спиной Петра правит Наталья Кирилловна, которой, дескать, нашептываем мы.

— Кто говорит? — спросил Петр.

— Долгорукие, Матвеевы и еще некоторые из родовитых бояр.

— Чего они хотят? — не отставал Петр.

— Ясное дело, чего хотят, — пожал плечами Петр Кириллович. — Дескать Нарышкины власть нечестным путем захватили, да и ты, Петр, вроде как незаконно на трон сел.

— Мало им, что столько стрельцов казнили? — вступил в разговор Тихон Стрешнев.

— Недовольны тем, что ты новые порядки заводишь, бороды стрижешь, кафтаны укорачиваешь, новые налоги вводишь, — добавил Ромодановский.

— Перебьются, — отмахнулся царь.

По окончании заседания усталый Петр прошел в свой кабинет. Там уже сидел Меньшиков, на столе перед ним лежали какие-то письма.

— Надоело все, — Петр откинулся на кресле. — Что это у тебя?

— Посмотри сам, — Алексашка придвинул к нему бумаги, — письма от Анхен.

— Мои? — спросил государь.

— Если бы, — усмехнулся тот.

Петр взял одно из писем и развернул его.

— Тут на немецком языке, а я его плохо знаю, — протянул Петр. — Почерк ее. У тебя есть толмач?

— Мне перевели.

— Ну, так растолкуй.

— Петр Алексеевич, давай я лучше толмача позову, — я привел его с собой.

— А что сам? Боишься?

— Откровенно говоря, да. Боюсь, что прибьешь меня.

— Ты о чем?

— Это любовные письма твоей Анхен к Кенигсеку.

— Что? — вытаращил глаза Петр. — Что ты сказал?

— Она признается ему в любви, а тебя хулит непотребно. Называет сумасбродом, жалуется на твое непредсказуемое поведение…

— Не врешь? Смотри, — с огнем играешь! — взревел, поднимаясь, Петр.

— Мне жизнь дорога, чтобы врать тебе, — ответил Меньшиков, отходя на всякий случай подальше от стола. — Если хочешь, я позову толмача — он переведет все в точности.

— Не надо. Не хватало еще чужих людей в это вмешивать. Да передай ему, чтобы молчал, не то язык вырву.

— Уже упредил, — успокоил его друг.

— Ну, змея! — Петр широкими шагами мерил кабинет от угла до угла. — Сучка… Что же, выходит, что она жила со мной за подарки?

— Выходит, что так. Не поздно? Чай, спит уже, — засомневался Данилыч.

— Поедем, — решительно сказал Петр, выходя из кабинета.

В нескольких окнах дома, подаренного Анне государем, виднелся свет.

— Гости у ней, что ли? — недоуменно произнес Меньшиков.

— А вот мы сейчас и узнаем, — Петр стремительно вошел внутрь дома, грубо оттолкнув впустившего их слугу.

На втором этаже в гостиной в креслах расположились Анна и прусский посланник Георг Иоганн фон Кайзерлинг — пожилой уже человек, ревновать к которому было смешно и несерьезно.

Увидев разъяренного Петра, посланник вежливо поклонился и попросил позволения уйти.

— Иди, — резко сказал ему Петр.

Тот вышел, сопровождаемый Данилычем.

Петр вынул из кармана камзола письма Анхен и бросил их ей в лицо.

Та, к великому изумлению Петра, спокойно сложила бумаги в стопку, положила их возле себя и спокойно посмотрела на любовника.

— Ты что, совсем не любила меня, если позволяла себе спать с другим человеком? — спросил государь.

— А как понимать твою любовь, если ты, помимо меня, кувыркался с моей подругой, да и со многими другими женщинами?

— Я же хотел тебя сделать русской царицей!

— А зачем мне это? — подняла брови Анна. — Чтобы сидеть в тереме, словно узница? А потом, когда я надоем, меня отправят в монастырь, как ты это сделал с сестрой Софьей и женой Евдокией? Нет уж, спасибо! Я — свободная женщина и всегда хочу оставаться ей.

— Я люблю тебя и никогда не поступил бы с тобой так, как с ними, — начал оправдываться Петр.

— Нет уж, ваше величество! Как у вас говорят, береженого Бог бережет.

— Ты не спеши с решением, подумай. Одно дело — быть дочерью хозяйки трактира, с другой стороны — царицей! Я еще поговорю с твоей маменькой, чтобы она вразумила тебя.

— А мама на моей стороне, — усмехнулась Анна.

— Вот как! — искренне удивился Петр.

— Представь себе.

— Значит, вы с ней заодно, — нахмурился государь. — Я прикажу лишить ее ежегодной денежной выплаты и отбираю у нее все деревни в Козельском уезде, что я подарил. В конце концов, это государственное имущество. А ты поживи под домашним арестом, пока обдумываешь мое предложение.

Анна засмеялась:

— Не мытьем, так катаньем?

— Нет, просто даю тебе время для серьезного обдумывания моего предложения. Оно слишком серьезно, чтобы принимать решение с кондачка.

— Ты позволишь, чтобы со мной была младшая сестра Матрена? Мне будет с кем ходить в кирху.

— Матрену разрешаю взять, но и ей будет запрещено выходить из дома. А в кирху также не дозволяю ходить, — зло бросил Петр.

— Сестру за что арестуешь?

— Чтобы записок от тебя к любовнику не носила.

С этими словами государь вышел, громко хлопнув дверью. Оказавшемуся тут же Данилычу приказал:

— Займись Преображенским приказом, выведай — не занималась ли она противоправными делами.

В тот же день он приказал Федору Юрьевичу Ромодановскому быть неотлучно в доме Анны с тем, чтобы проследить за отданным им распоряжением в отношении ее и пресекать все ее контакты с внешним миром.

А через пару дней Данилыч доложил государю о результатах своего расследования в Преображенском приказе. Там было арестовано до тридцати человек, которые свидетельствовали, что «Монсиха» злоупотребляла доверием царя и брала со своими родственниками мзду за оказанные ею услуги по торговой части.

— Совсем обнаглели, — прибавил Данилыч, подавая Петру бумаги из Приказа. — Грабят страну, не зная никаких пределов.

— У нас своих жуликов хватает, — Петр строго глянул на друга, отчего тот смутился и поспешил откланяться…

Боярин Федор Юрьевич Ромодановский сидел в одиночестве в доме «Монсихи» и тяжело ворочал в голове грустные мысли: «Дожил на старости лет — сделали сторожевым псом при блудной сучке». Видя плохое настроение боярина, прислуга жалась по углам, не решаясь спросить — не надо ли чего ему?

Размышления боярина прервал громкий стук во входную дверь «Какого рожна надо?» — сердито подумал он, но, услышав громогласный голос государя, неторопливо встал со скамьи.

— Здрав будь, боярин! — приветствовал его Петр.

— И тебе не хворать, государь, — отозвался он.

— Не выпускал? — спросил Петр.

— Как можно!

— А к ней кто приходил? — из-за спины друга высунулся Меньшиков. Покосившись на него, боярин нехотя ответил:

— Только прусский посланник Георг Кайзерлинг.

— Пошто пускал? — грозно спросил царь.

— Дак она же прусская подданная. Нельзя было не пускать, — вышел бы скандал: дескать, заарестовали иностранку. Тебе, государь, это нужно? Да и чего было опасаться этого дряхлого сморчка?

— Знаешь, о чем беседовали?

— Племяш у меня бойко болтает по-немецки. Пристроил его возле себя. Вот он и подслушивал их…

— Ну и? Не тяни, — поторопил старика государь.

— Стыдно сказать, — склонял ее к сожительству, предлагал выходить за него замуж… — За этого сморчка? — не удержался Алексашка.

— А она? — продолжал допытываться Петр.

— Вроде как склоняется к нему, — махнул рукой Ромодановский.

Меньшиков хотел было что-то сказать, но, встретив строгий осуждающий взгляд господина, сдержался.

— Он сейчас у нее? — спросил Петр.

— Нет, но он вечером приходит почти каждый день, — ответил боярин. — Иногда остается на ночь.

Петр решительно поднялся на второй этаж и открыл дверь в гостиную Анны. Та сидела, откинувшись в кресле, а младшая сестра сидела подле нее на низеньком пуфике и читала вслух книгу. Увидев государя, она мигом выскочила за дверь, оставив сестру наедине с гостем.

Сев напротив девушки, Петр спросил:

— Ну, что надумала?

— Ничего нового для тебя, государь. Я не хочу быть царицей в диком царстве с дикарем правителем, — ответила та.

— Не забывайся, с кем говоришь. О какой дикости ты упоминаешь?

— Разве не дикость, когда правитель страны самолично рубит головы подданным на главной площади столицы? А твои подданные? Вон что натворили после взятия Нарвы, — твои солдаты изнасиловали почти всех тамошних женщин. Народ, да и ты сам, беспрепятственно пьянствует, ходит грязный, бородатый, в каких-то немыслимых одеждах…

— В отношении грязи ты врешь — нигде в ваших странах нет бань, как у нас, где люди моются каждую неделю. И не воняют, как ваши. Но мы не об этом толкуем. Я спрашиваю в последний раз: ты согласна выйти за меня замуж?

— Как можно жить с человеком, который устраивает дикие попойки, впрягает в сани свиней и козлов, ездит по гостям, где спаивает и насилует женщин в доме. Нет, государь, еще раз нет, — жестко ответила Анна. — Лучше не быть царицей, но жить спокойно и свободно.

Лицо Петра побледнело, левая щека задергалась, как это бывало с ним в минуты сильнейшего возбуждения. Кое-как справившись с собой, он с расстановкой произнес:

— Если ты приняла окончательное решение, то и я принимаю свое. Завтра же съезжаешь из этого дома. Не достойна ты жить в нем.

В ответ Анна равнодушно пожала плечами.

— Деревни, что я подарил в Козельском уезде, также переходят к казне, — продолжил он.

— Не напугал, — махнула рукой Анна. — Проживем и без твоих подачек.

— Проживете, — кивнул головой государь. — Думаю, немало накопили взяток, когда ты действовала от моего имени. И верни мне парсуну, что я подарил тебе — она тебе боле не нужна.

Анна молча встала, подошла к секретеру, достала шкатулку с драгоценностями и высыпала содержимое на стол.

— Забирай все, — коротко сказала она.

Петр выбрал из общей кучи свой портрет, посмотрел на него, положил в карман и чуть слышно сказал:

— Остальные побрякушки можешь оставить себе. Вот уж поистине: чтобы любить царя, надо иметь царя в голове.

После этого он встал и, старчески согнувшись, вышел.

Боль от разлуки не проходила. И на дипломатическом рауте, увидев Кайзерлинга, он не сдержался и, отведя его в сторонку к лестнице, с гневом и укоризной сказал:

— Как вы могли обманным путем обольстить женщину, которую я люблю и относительно которой у меня были самые серьезные намерения?

Стоявший рядом Меньшиков не удержался и с ехидцей спросил:

— И чего она, молодая и красивая, нашла в тебе, старом козле, который уже и позабыл, как надо управляться с женщиной?

— Позвольте, как вы смеете… — начал было посол, но Данилыч, видя, что Петр отошел, толкнул посла в грудь, прошипел при этом:

— Пошел в задницу, пес смердящий!

Кайзерлинг оступился и покатился по лестнице.

Офицеры Меньшикова, стоявшие на лестнице, видя, как поступил с послом их начальник, пнули Кайзерлинга, добавив ему скорости.

Услышав шум и крик несчастного, к Данилычу подошел Петр. С высоты своего огромного роста краем глаза он заметил обращение офицеров с послом и спокойно спросил:

— Что здесь произошло?

Данилыч, увидев, что государь в хорошем расположении духа, картинно хлопнул себя руками по бедрам и проговорил:

— Эка беда какая! Пол каменный, натерт до блеска, а у посла башмаки кожаные. Старый, неуклюжий, поскользнулся и так неудачно упал.

По лицу Петра проскользнула улыбка в уголках рта. Покачав головой, он спокойно сказал:

— Надо же такому случиться. Неудобно получилось. Надо отписать Августу…

— Польский король и курфюрст Саксонский Август II Сильный — мужик правильный и к тебе дружен, — ответил Меньшиков. — Он в курсе всех наших дел и поймет, как надо.

— Скажи, чтобы Кайзерлингу помогли добраться до дома, — бросил Петр и отвернулся.

— Все сделаем в лучшем виде, мин херц, — ответил Данилыч и направился к своим офицерам.

Дипломатических последствий за случившееся не последовало. Правда, русский посол в Гааге Матвеев доносил, что там циркулируют слухи о том, что Петр, призвав секретаря посла на тайную аудиенцию, устроил ему приличную взбучку.

Узнав об этом, Петр рассмеялся. Но эффект, на который он рассчитывал, — отзыв посла, не последовал.

Неожиданно для всех после выздоровления Кайзерлинг попросил аудиенции у Меньшикова. Посоветовавшись с государем, Данилыч согласился.

Встретив посла с должным уважением, приличествующем его статусу, Александр Данилыч предельно вежливо спросил о цели визита.

— Позвольте, Ваша светлость, принести свои извинения за происшедшее, — проговорил посол.

Меньшиков от удивления даже разинул рот.

— И это все? — недоуменно спросил он.

— Еще прошу у вас и государя позволения остаться мне с Анной.

— Ну, это уж не мне решать, — Данилычу явно польстило, что посол упомянул его раньше государя. — Я непременно доложу Петру Алексеевичу.

При первой же встрече Меньшиков передал Петру письменную просьбу Кайзерлинга, прибавив при этом:

— Поменяла царя на хромого козла.

Но Петр так глянул на него, что тот осекся и больше молчал, что было несвойственно ему.

Подумав, Петр приказал:

— Отпиши своей рукой резолюцию, что, мол, государь не возражает послу взять в жены девицу Анну Моне.

К удивлению москвичей, свадьба посла и Анны состоялась 18 июня 1711 года, когда жених фактически был на смертном одре. И в том же году, отправляясь в Берлин, Кайзерлинг скончался, не доехав до своей столицы.

Петру передали, что сразу после смерти «молодого» мужа вдова начала тяжбу с родственниками покойного из-за его наследства и эта тяжба завершилась в ее пользу. После этого замуж она не вышла, занявшись воспитанием дочери, рожденной то ли от Кайзерлинга, то ли русского государя.

Видя, как Петр страдает от разлуки с милой Анхен, Данилыч решил отвлечь его, пригласив однажды к себе в гости. Прислуживать им за столом вышла пышнотелая девушка, чем-то похожая на Анну Моне.

— Кто такая? — спросил удивленный государь.

Меньшиков рассмеялся:

— Это забавная история, мин херц. Борис Петрович Шереметьев купил ее за серебряный рубль у солдата, который тискал ее под телегой. И говорят, этот солдат еще и подторговывал ей среди своих солдат. А потом я ее перекупил у боярина за три рубля и аглицкую саблю.

— Смотри, как она похожа на Анхен! — восхитился Петр. — Я забираю ее себе. Как ее зовут?

— Марта Скавронская, — ответил Данилыч. — Но, мин херц, я заплатил за нее деньги. Урон мне…

— Не скаредничай, — отрезал Петр. — Наворовал достаточно. Мало тебе? Расскажи-ка лучше, откуда она?

— О, мин херц, это целая история, — воскликнул Данилыч. — Когда-то ее отец был крепостным графа Скавронского, который сбежал к шведам в Мариенбур Иоганном Крузе. Его дочка после смерти отца была в услужении у пастора Питера Глюка. Потом она обвенчалась с шведским драгуном и стала именоваться фру Иоганн Крузе. А потом, когда мы взяли Мариенбург, ее взял к себе наш солдат и торговал ей товарищам.

— А теперь она перейдет ко мне, — твердо заявил государь.

— У меня новость для тебя, мин херц, — заинтригованно проговорил Данилыч.

— Какая?

— Ты только не серчай, я же не виноват…

— Не тяни, говори.

— Анхен умерла. Пережила своего мужа всего на четыре месяца.

— Что с ней случилось? — с трудом выговорил Петр.

— Скоротечная чахотка.

— А что с моим сыном Яковом от нее?

— Взяли на государственный пенсион, с ним мамки и няньки.

Петр надолго замолчал, стиснув голову руками. Потом поднял голову и сказал:

— Когда подрастет, пошли его учиться в Голландию за счет казны. Да, и смени ему фамилию. Пусть он зовется… Яков Немчин.

— Не беспокойся, мин херц. Я же понимаю…

— Иди сейчас, — глухим голосом проговорил Петр. — Хочу побыть один… Оставшись наедине с собой, Петр достал из секретера портрет своей незабвенной Аннушки и заплакал…

Марта Скавронская оказалась в числе «метресок» царя. В отличие от прочих, она сносила шальные выходки Петра, не клянчила подарков, не устраивала истерик по поводу ревности, интересовалась делами государства и нередко давала недурные советы, сопровождала его в походах и… рожала детей. Только она могла добрым словом и лаской успокоить разбушевавшегося царя в момент припадков его ярости.

Во время одного из пьяных загулов «мил друг» Алексашка не выдержал и спросил:

— Мин херц, ты первую дочку назвал в честь Анны Моне?

Государь долго молчал, глядя на друга, в глазах его стояли слезы. Наконец он выдавил из себя:

— Молчи Алексашка. Не поминай больше об этом. Никогда…

И, не дожидаясь конца гулеванья, повернулся и поехал во дворец, где уединился в кабинете, не допуская к себе никого.

Видя, как мучается ее сын от неразделенной любви, Наталья Кирилловна созвала семейный совет, пытаясь с помощью родственников и ближних друзей разрешить вопрос с женитьбой сына.

Петр Кириллович поддержал сестру:

— Негоже, что государь до сих пор ведет себя, аки мартовский кот. Да и рожденные им дети не имеют права на наследование трона. Взрослый уже, а бегает за каждой юбкой…

— Марта мне, откровенно говоря, понравилась, — в раздумье проговорила царица. — Уважительная, ни во что не вмешивается, да и Петрушу только она может урезонить, когда он начинает яриться.

— Все бы ладно, но она была замужем, — произнес Лев Кириллович. — Свободна ли она от брака?

После недолгой паузы и как бы нехотя Наталья Кирилловна произнесла:

— Я намедни пытала этого пройдоху Меньшикова. Через шведских негоциантов он узнал, что ее муж до недавнего времени служил ихнему королю, а потом вышел на пенсию и остался жить там, где и служил — на Аландских островах.

— Развелся ли он с Мартой? — полюбопытствовал Тихон Стрешнев. — Может быть, уже и оженился?

— Да нет, так и живет одиноким, — нехотя проговорила Наталья Кирилловна.

— Но у нас в России об этом никто не знает, — начал рассуждать Петр Кириллович.

— Ох, грех это — выдавать замуж мужнюю жену, — почти простонал Ромодановский.

— А то мы мало грешили в жизни, — усмехнулся Лев Кириллович.

— Особо ты, греховодник, — упрекнул его старший брат.

— Ну, так что решаем? — прервала пустопорожний разговор Наталья Кирилловна.

— А чего решать-то? — вздохнул Петр Кириллович, обращаясь к сестре. — Коли Марта люба тебе, так пусть так и будет. А то выберем новую рохлю, как Евдокия, намучаемся потом.

Петра не пришлось долго уговаривать — он согласился на свадьбу с Мартой сразу. А уже через неделю в Зимнем дворце состоялось бракосочетание Петра и Марты, после чего фру Иоганн Крузе — Марту Скавронскую — нарекли типично русским именем Екатерина Алексеевна.

С новой женой Петр стал заметно спокойней, но несчастья сыпались на него одно за другим.

Сначала обнаружилось, что его сын Алексей, которого прочили в наследники престола, проживающий у австрийских родственников в Вене под фамилией Коханский, замыслил недоброе супротив отца.

Разъяренный Петр послал в Тироль гвардейского офицера капитана Румянцева и с ним четырех гвардейских офицеров с приказанием доставить царевича в Россию.

Но оказалось, что родственники прячут его, переправив в Неаполь, укрыв в почти незаметном замке Сан-Эльмо.

Тогда по совету Екатерины Петр отправляет с графом Петром Андреевичем Толстым письмо к сыну, в котором было сказано, что Алексею следует вернуться в Россию, что никакого наказания не будет ни ему, ни его жене, «если ты моей воли послушаешься и возвратишься».

Хитрому и мудрому Петру Андреевичу удалось убедить Алексея вернуться на родину, где его тут же взяли в оборот. Из пыточной отцу непрерывно приносили окровавленные листки с фамилиями заговорщиков — камердинера, домоправителя, бывшего царского денщика Александра Кикина, многих придворных дам, из которых выбивали признания батогами.

Испугавшись масштабности заговора, Петр отдает окончательное решение относительно сына на откуп Особой комиссии. И все 127 ее членов проголосовали за смертный приговор царевичу. Выполняя ее решение, Бутурлин, Толстой и Ушаков задушили Алексея подушками, а официально объявили, что он умер от «жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексической».

По Санкт-Петербургу поползли досужие разговоры о том, что царевич де «умер не своей смертью» Но их пресекли жестко и без всяких расследований.

Дабы показать свою непричастность к смерти сына, на следующий день после его кончины Петр принимал поздравления по поводу годовщины Полтавской битвы, устроив торжественный обед и веселье.

Но ни это празднование и даже не торжественный спуск на воду нового корабля, сопровождаемый фейерверками, не могли успокоить душу царя.

А тут подкатила новая беда…

В ходе расследований Особая комиссия попутно обнаружила, что, находясь в монастыре, его бывшая жена Евдокия завела себе любовника — майора Глебова.

Государственный канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, докладывая царю, расписал во всех подробностях произошедшие интимные встречи, что окончательно вывело Петра из равновесия.

— Куда смотрел архиепископ Досифей, которому было поручено досматривать за ней? — взревел Петр, грохнув кулаком по столу.

— Он покрывал ее блуд, — пожал плечами граф. — Видно, сочувствовал, не иначе…

Сам же подумал: «И чего взбеленился? Она ныне не жена ему, а стало быть, вольна в поступках».

Но Петр, казалось, обезумел.

— Глебова пытать — пусть все расскажет, как блудодействовал с бывшей царицей! — орал он. — Сам приду, проверю!

И действительно, он явился в пыточную, где несчастного майора прижигали раскаленным железом и углями, секли кнутом, но тот молчал, видимо, не понимая, чего от него хотят.

Запирательство майона привело Петра в бешенство.

— На кол! Да сделать скамейку для ног, чтобы раньше времени не помер. И оденьте потеплей, чтобы не замерз на морозе, — брызжа слюной, кричал он. — Да поставить перед окнами Евдокии…

Разошедшийся Петр уже не мог остановиться. По его приказу Александру Кикину, охранявшему бывшую царицу, отрубили сначала руки, потом ноги, а после того, как отрубили голову, посадили ее на кол. Несмотря на святой сан, колесовали и архиепископа Досифея.

Ближние друзья Петра Александр Данилович Меньшиков и Франц Лефорт, наблюдая за государем, были обеспокоены психическим состоянием друга.

— Я заметил, что он все чаще приходит в ярость по малейшему пустяку и все медленней отходит от нее, — поделился наблюдениями Франц. — Иной раз у него отнимается левая рука и застывает в гримасе левая же щека, а отходят они только на второй день.

— Я иной раз захожу к нему, а он сидит неподвижно в кабинете, смотрит на портрет Анны и в этот момент ничего не видит и не слышит вокруг себя, — согласился с ним Меньшиков. — И знаешь, мне порой в голову приходит дурная мысль — он и столицу-то перевел из Москвы в Санкт-Петербург только для того, чтобы быть подальше от Немецкой слободы, не видеть дома, что он подарил Анне и не встречаться с людьми, которые были возле нее.

— Да ну, ерунда, — отмахнулся Франц.

— Я понимаю, и все-таки, — вздохнул Александр. — Не вылазит эта мысль из головы…

— Может быть, он и Виллима Монса назначил в личную канцелярию Екатерины в память об Анне?

— Ага, пустил козла в огород, — усмехнулся Меньшиков. — Этот бабник как раз там кстати. И без того Екатерина принимает мужиков без счета, а тут еще один. Рожает без конца, а от кого дети, сама, небойсь, не помнит… Вон уже с десяток в подоле принесла.

— Тихо ты, — предупредил Франц друга. — Я только не понимаю, — неужели Петр не догадывается об этом?

— Может быть, догадывается. Только если рубить головы всем ее любовникам, страна останется без советников царя, — засмеялся Данилыч.

Петр в это время был в инспекторской поездке в Архангельск. Вопреки обычаю, он в этот раз не выслал вперед гонца с сообщением о своем скором прибытии. А при появлении в столице он прошел прямо в спальню жены и застал там ее с Виллимом Монсом в весьма непотребном виде.

Эта новость так поразила самодержца, что он слег на две недели, предварительно распорядившись отсечь голову соблазнителю и посадить ее на кол.

С этих пор Петра стали мучить сильные головные боли. Меньшиков заметил, что его друг все чаще хватается за сердце.

В один из дней он слег окончательно. Собравшиеся вокруг него близкие в растерянности ждали, чем кончится его болезнь. Лекарь, срочно вызванный из Пруссии, на вопрос о состоянии больного только разводил руками.

В один из дней Петр на мгновение очнулся и еле слышно пробормотал: «Отдайте все…»

Присутствующие в недоумении стояли, поглядывая друг на друга. А склонившемуся над другом Меньшикову показалось, что с последним вздохом Петр прошептал: «Анхен…»

Данилыч решил, что ему померещилось и не стал говорить об этом присутствующим. Мало ли что мог пробормотать человек, уходящий в небытие… И незаметно для всех положил в изголовье умершего друга портрет его любимой…