Испанская одиссея

Борис Алексеев, 2021

≪Испанская одиссея≫ – книга о любви. Любовь к женщине, к стране, к творениям человеческого духа и разума объединяет сюжетные линии всех представленных в книге произведений. Известно, что любовное чувство – признак равновесия с миром, а сама любовь – волшебная палочка Гармонии. И если палочка оказалась у вас в руках, храните её как бесценный подарок судьбы. Но пусть ваша бережливость будет щедра, ведь, по словам английского поэта Перси Биши Шелли, ≪истинная любовь тем отличается от золота и глины, что она не становится меньше, будучи разделенной≫.

4. ЯХТА

С того дня прошло шестьдесят лет, но я отлично помню ужас, охвативший меня от внезапной перемены декораций. Однако самым удивительным оказалось не это. Увлечённый игрой в преследование, я не стал ломать голову над чудовищной метаморфозой бытия, свидетелем которой только что оказался, но беспечно (о, молодость!) вновь поспешил за стариком.

Мы подошли к пирсу. Мой «провожатый» махнул кому — то рукой. Через пару минут напротив нас причалила старенькая двухмачтовая яхта. Судя по облупившейся покраске и канатным скруткам, время службы этой старой посудины давно подошло к концу. Я не большой знаток бригантин, но даже мне показалось, что в послужном списке причалившей яхты значится не одна сотня бедовых океанических лет. Её допотопное убранство напомнило мне картинки про пиратов, которые я любил в детстве рассматривать, сидя у отца на коленях.

Вдоль всего корпуса яхты трепетало странное облачное уплотнение. Оно полностью скрывало судно от посторонних глаз, и в то же время для тех, кто находился на самой яхте (в этом свойстве «облачка» я вскоре убедился сам), окрестная видимость никак не менялась, будто не было никакой завесы. Но сейчас я видел одновременно и яхту, и облачко.

* * *

Пусть читателя не удивляет внезапно появившаяся фраза «шестьдесят лет назад». Какие шестьдесят, когда герою, со слов Шерлока Холмса, не более двадцати? Однако следует принять во внимание вот какое обстоятельство. События, о которых повествует начало романа, произошли, судя по названию первой главки, двенадцатого апреля 1991 года. То есть сегодня. В то же время я вглядываюсь в календарь, висящий напротив, и вижу, что в столбиках цифр нынешний день значится… вторым февраля 1971 года. Как так? Я человек верующий и готов засвидетельствовать перед читателем крестное знамение в том, что обе даты верны и относятся именно ко мне как к автору книги! Скажу более, через три с половиной месяца моему главному герою, коренному испанцу с французским именем Огюст (что значит Август, Августин, Августа) предстоит родиться, и ему же, не далее как через три с половиной месяца или раньше того, предстоит… закончить свою земную жизнь! Так в романе складываются его биографические обстоятельства — главный герой не может пережить свой собственный день рождения!

Читатель усмехнётся: «Не много ли загадок для столь небольшой книги?». Что тут скажешь? Он прав. Поэтому давайте просто читать дальше.

…Старик обогнул парапет и по откинутому трапу перешёл на палубу.

— Ты идёшь? — обратился ко мне матрос, скручивая канат с оголовка пирса.

Я ловко перепрыгнул через ограждение и ступил на дощатый трап вслед за стариком, не замечая того, что происходящее начинает всё более диктовать мне (Холмсу!) условия игры.

* * *

Увлечённые делом или идеей, мы часто не видим изменений в окружающем нас пространстве. Например, плавая у берега, мы не сразу замечаем, что течение уже подхватило нас и несёт в открытое море. Увы, мы привыкли видеть во всём только себя. Привыкли наделять окружающий нас мир личными качествами и ожиданиями. Нам так проще. Но в этом-то и кроется ошибка и тысячи тысяч разбитых человеческих ожиданий. Как бы мы ни насыщали мир своим присутствием, он всегда останется независимым от нас, со своею собственной свободой воли. Принять этот очевидный факт человеку мешают его личная гордыня и тайное чувство страха перед тем, что изобразил русский художник Казимир Малевич в своей странной картине «Чёрный квадрат». Ведь говорят же мудрецы: «Мы живём на этом свете не благодаря окружающей среде, а вопреки ей».

Сегодня второе февраля 1971 года, через три с половиной месяца мне исполнится (вернее, исполнилось бы) восемьдесят лет. И то, о чём я только что написал, разве может уместиться в двадцатилетние мозги? Конечно, нет!

А раз нет — на нет и суда нет. Иди, Огюст, будущее ждёт тебя!

* * *

…Присев на кормовую поперечину, я подумал: они меня или вежливо попросят сойти на берег, или ткнут шваброй в спину и погонят восвояси парой солёных морских прибауток. Однако время шло, матросы совершали последние приготовления к отплытию, и никто не обращал на меня никакого внимания. «Ладно, покатаемся!» — решил я, продолжая находиться в полубредовом возбуждении от своей шпионской затеи.

Тем временем судно аккуратно отчалило от пирса, подхватило парусами порывистый береговой ветер и уверенно легло на курс. Лёгкие покачивания корпуса яхты пришлись мне по вкусу. Я осмелел и принялся разгуливать по палубе, наблюдая за действиями команды и статного седого капитана. Все участники плавания деловито выполняли обыкновенную морскую работу, и то, что на меня никто не обращал внимания, я объяснил себе элементарной флотской дисциплиной. Мне давно не случалось бывать на корабле, и теперь я с упоением вглядывался в исчезающий берег и вдыхал полной грудью сырой моросящий бриз. Трезвящие струи ветра быстро охладили мою «беспутную» эйфорию, а невнимание команды породило тоскливое чувство одиночества. Я вновь присел на кормовое возвышение и, чтобы хоть как-то занять себя, принялся разглядывать мускулистые тела матросов.

Их нарочитое ко мне безразличие заставило-таки задуматься над собственным положением. Я ощутил неясный страх. Он, как комок бумаги, брошенный стариком в корзину, полную прочего мусора, надавливал мой мозг и путал мысли. Сменив ролевую установку «сыщик» наположение беспомощного статиста, я впервые в жизни ощутил тревогу за собственные действия. Как странно может обернуться безделье души!..

* * *

— Куда направляется наша яхта? — спросил я матроса, занятого креплением каната на оголовок кнехта.

Матрос равнодушно взглянул на меня стеклянными, будто невидящими глазами, собрал к переносице густые чёрные брови и, ничего не ответив, продолжил наматывать канат.

— Любезный, скажите: куда направляется наша яхта? — обратился я к другому матросу. Тот ловко орудовал шваброй и разгонял по палубе пенистый следок перекатившейся через борт волны.

Матрос выпрямился, упёрся грудью в древко швабры и крикнул товарищу:

— Васса, ты чё пузырь дуешь? («О чём спрашиваешь?» — догадался я.)

— Топи, Филя! («Отстань!») Крысиная ты голова… Васса хотел ещё что-то прибавить, но в этот миг первая серьёзная волна сшиблась с носовой частью яхты и задрала палубу. Я упал, ударился головой об угол металлического ящика и потерял сознание.

Волна, разодранная в клочья, метнулась вверх и «просы́палась» на палубу крупными водяными комьями. Один пришёлся аккурат мне в голову. От удара я пришёл в себя и, несмотря на боль в голове и тошноту, вызванную сотрясением, скомандовал: «Держись, парень!». Мне захотелось увидеть, куда упали матросы, ведь устоять при такой качке невозможно. Я оглянулся.

К моему удивлению, оба моряка спокойно продолжа — ли свои занятия, не обращая ни на волну, ни на меня никакого внимания.

Что происходит? А вдруг яхта пойдёт ко дну, кто будет меня спасать, если я для них не существую? И вообще, как это я не существую?! От этой мысли мне стало холодно, грустно и ещё более одиноко.

* * *

Тем временем погода улучшилась. Яхта, как барышня, засидевшаяся за рукоделием, резво бежала в открытое море. Она весело подбрасывала буруны встречных волн и приплёскивала ими палубу. Свежая, умытая красавица яхта посверкивала в лучах заходящего солнца начищенным судовым металликом. Несмотря на прожитые годы, она молодилась перед каждой встречной волной, подобно даме нежного бальзаковского возраста. Берег, напротив, плющился и превращался (вместе с биографией двадцатилетнего бездельника) в узкую, едва различимую полоску суши между огромным неподвижным небом и морем, таящим предзнаменования грозных будущих событий.

Тёплый морской бриз просушил мою одежду. Я вернулся на корму и расположился на полюбившейся мне кормовой поперечине. Тихая отрешённая задумчивость овладела моим сознанием. Я опустил голову на грудь и вскоре уснул, обласканный попутным ветром и мерными покачиваниями моего нового пристанища.