Считаю до трех

Борис Александрович Алмазов, 2023

Детская повесть о приключениях. О проблемах взросления. О русской народной культуре и характерах. Одна из четырех повестей "Самый красивый конь", "Деревянное царство", "Считаю до трех" и "Посмотрите я расту", объединенных одними героями.

Глава первая

ПОЛОСА НЕВЕЗЕНИЯ

мальчишки сидели на пустыре. Огромные многоэтажные коробки новостроек подступали к нему со всех сторон, по утрам здесь уже тарахтели бульдозеры и экскаваторы, громыхали компрессоры.

Совсем недавно пустырь был полем. Его ещё пересекала речка. Теперь она уже ниоткуда не вытекала и никуда не впадала.

Кое-где торчали изуродованные деревья — остатки садов бывшей здесь деревни. Но каждый день самосвалы везли сюда битый кирпич, ломаные железобетонные конструкции, опилки.

Высокий вал мусора накатывался со всех сторон на пустырь, и был он уже не деревня, но ещё и не город, а строительная площадка.

Мальчишки любили пустырь. В новых домах, куда они недавно переехали, были для них организованы игротеки и Красные уголки, спортивные залы и кружки, но их тянуло сюда.

Дурная слава ходила о пустыре. Два раза в неделю дружинники проводили рейды, и тогда отсюда разбегались те, кто состоял на учёте в милиции, кем занималась комиссия по делам несовершеннолетних при районном исполнительном комитете народных депутатов.

–

И правильно сделал, что ушёл! — сказал Штифт. — Пусть милуются как хотят. Но без тебя. Тоже мне придумали! Догадались! Сколько твоей матери лет?

–

Тридцать четыре!

–

Ге! — сочувственно усмехнулся Штифт. — Это скоро у тебя вполне может брат появиться!

–

Есть уже! — буркнул Алёшка. Ему хотелось завыть от слов приятеля. — Она на то и упирает, что, мол, у Ивана Ивановича сынишка без матери. Маленький. Сегодня утром села ко мне на диван и давай: «Лёша! Что ты скажешь, если Иван Иванович будет жить с нами?» Ну, я ей сказал! Надолго запомнит!

–

Я поражаюсь! — сказал Штифт. — Скоро на пенсию, а они… Противно. Тьфу! — Он плюнул в маленький костерок, который развели мальчишки просто так, чтобы сидеть у огня, смотреть на пламя.

–

Этот Иван Иванович всё ходил, ходил к нам. Всё про море болтал, а сам в море-то и не был — в порту на буксире плавает! Моряк из лужи! — рассказывал Лёшка. — Всего в нём и морского что фуражка с крабом.

–

Главное, — засмеялся Штифт, — как это она: «Мальчишке нужна мать, а тебе нужен отец…»

–

Во-во! — подтвердил Лёшка. — А мне такая мать не нужна! Обойдусь!

–

Главное дело, тебе «отец нужен», — не унимался Штифт. — Да у тебя отец — позавидовать можно! Такого отца поискать… Не то что какой-то буксирщик. С таким отцом не бойся, не пропадёшь! Что тебе, отец не поможет? Уходи жить к нему, вот и всё…

–

Конечно, — согласился Лёшка.

–

Всегда надеешься на лучшее, мечтаешь, мечтаешь, а получается наоборот, — сказал, помолчав, Штифт. — Всегда думаешь: «Ну, повезло!», а на самом деле — нет. — Он горестно шмыгнул носом. — На прошлой неделе специально с уроков удрал: накопил, понимаешь, шестьдесят копеек, хотел в центре жвачки достать. Приезжаю — дают. Чинно-благородно стал в очередь. На шестьдесят копеек четыре штуки выходит, это целый день жевать! И представляешь, перед самым носом на обед закрываются! — Белёсые брови Штифта поднялись, как у Пьеро из «Золотого ключика» — домиком. — Выхожу на улицу, подваливает парень. «Прикупи,—говорит,—жвачки. Я,—говорит,—перебрал, уже так нажевался — тошнит». Я ему как порядочному — «спасибо», а он не по пятнадцать копеек продаёт, а по двадцать! Спекулянт! Ну, думаю, подавись моими деньгами. Купил! Тут нас дружинники и сцапали. И до шести вечера в штабе дружины с нами разбирались.

–

И жвачку отобрали?

–

Конечно. Ему назад жвачку, мне назад деньги. Пожевал, называется. Ему ещё в школу напишут. Он выходит из штаба, говорит: «Лучше бы я тебе эту жвачку даром отдал»… — Штифт горько засмеялся. — Там один тип чудной сидел, у него на руке наколка: «Нет в жизни счастья». Это точно. Я себе тоже такую сделаю! А на другой руке у него написано: «Ах, судьба ты моя, полосатая!»

–

В тюрьме, что ли, сидел?

–

Вот именно, что нет. Это, он мне объяснил, жизнь, как зебра, то хорошая полоса, то плохая. Как придёт плохая полоса — хоть ложись и помирай!

–

Точняк! — согласился Лёшка.

Сегодняшний разговор с матерью и его уход из дому был последней каплей в огромной чаше бед. Начались они ещё в марте, когда его выгнали из секции дзюдоистов. Не посмотрели, что Лёшка чемпион среди юниоров, выгнали за неуспеваемость в школе.

Об этом он не говорил никому, даже Штифту.

«Как только во дворе узнают, что я больше не чемпион и вообще не в секции, — думал Лёшка, — весь мой авторитет как песочный домик рассыплется». «Уважение и авторитет только у сильных и у везучих» — так говорил отец, и Лёшка с ним был совершенно согласен.

Он вспомнил, как вызвал его тренер. Лёшка занял второе место на городских соревнованиях, и ему только что вручили Почётную грамоту. Вот уж действительно — готовишься к радости, а получается несчастье.

–

Как у тебя дела в школе? — спросил тренер вместо поздравления.

–

Обыкновенно, — холодея от предчувствия беды, сказал Лёшка.

–

Звонил завуч, — глядя в окно, сказал тренер. — У тебя три двойки в четверти…

–

Но я же всё время на тренировках… — прошептал Лёшка.

–

Я тебя предупреждал? — всё так же не оборачиваясь, спросил тренер. — Ты мне что обещал? — Он поднялся и стал ходить по тренерской. — Ты кем собираешься быть?

–

Дзюдоистом! — выпалил Лешка

–

Нет такой

профессии! Отрезал тренер, — В общем, так, — сказал он, опять поворачиваясь к окну, словно там

за окошком было что-то такое интересное, от чего этот плотный широкогрудый человек с крепкой шеей и с седыми висками никак не мог оторваться. — В общем, так! Исправишь двойки — приходи.

–

Но я же в секции самый способный! — закричал Лёшка.

–

Ну? — спросил тренер, обернувшись к мальчишке, словно впервые его увидел.

–

Я же всех победил. Я — чемпион! — опять закричал Лёшка.

–

Что? — поднял брови тренер. — Иди исправляй двойки!

Наверное, у Лёшки в это время было такое лицо, что тренер смягчился и добавил:

–

Кимоно можешь оставить у себя, до возвращения.

Он положил руку Лёшке на плечо. Но мальчишка стряхнул её…

«Выгнали! Выгнали!» — эта мысль постоянно стучала у Лёшки в голове.

–

Ну, ничего! Ничего! — приговаривал он, обливаясь потом, тридцатый, сороковой раз отжимаясь от пола. — Я ещё вам всем покажу! Перейду в другое спортивное общество, я всем из этой дурацкой секции пятки на затылок заверну. Не исподтишка! Честно! На соревнованиях. И вы ещё, товарищ тренер, пожалеете, что выгнали меня.

Он не собирался исправлять двойки, а целыми днями возился с эспандером и гантелями, с пособиями и рисунками по дзюдо. У него болели мышцы, но, стиснув зубы, Лёшка продолжал тренироваться в одиночку днём, а по вечерам отрабатывал приёмы со Штифтом.

–

Вот ты уйдёшь, я без тебя здесь совсем пропаду! — вздохнул Штифт.

–

Я тебя год учу драться! — сказал Лёшка. — Ты кучу приёмов знаешь и не слабак, а защитить себя не можешь! Ты же не трус!

–

Не трус! — согласился Штифт.

–

Так в чём же дело? Ногой не бьёшь, в лицо не бьёшь!

–

Так ведь жалко! — сказал Штифт — Одно дело грушу колотить, а другое — живого человека.

–

Жалко? — закричал Лёшка. — А они тебя жалеют? Ты что, забыл, как тебя Монгол с дружками отделал, «жалко»? На таких добреньких, как ты, воду возят.

Штифт только вздыхал в ответ.

–

Мой отец, знаешь, как говорит? Жизнь — это война: либо ты бьёшь, либо тебя! Она, подлая, так устроена, что всегда один едет — другой везёт! Тот, кто везёт, — ишак! Ты что, ишак?

–

Ну чё ты, чё ты, — сказал Штифт, — чё ты обижаешься? Тебе хорошо — у тебя мужской характер. Раз — и ушёл. А я так не могу.

–

Чего ты не можешь? — глядя на конопатый нос Штифта, спросил Лёшка.

–

Ничего не могу! И уйти не могу. Без меня мать совсем сопьётся!

–

Что ты, её теперь до конца жизни тащить обязан?

Штифт в ответ пожал плечами.

–

Вот если бы она замуж вышла да пить бросила, я бы сразу от неё ушёл, — сказал он, — так не могу. Пропадёт она без меня. Вчера позвонила с работы. «Приходи, — говорит, — сынок, получи мой аванс, и пусть теперь все деньги у тебя будут, а то я их размотаю. Меня деньги не любят…» Вот! — вздохнул Штифт, подкладывая щепки в огонь. — Теперь прощай жвачечка!

–

Как это? — удивился Лёшка. — Теперь же все деньги у тебя — бери сколько хочешь!

–

В том-то и дело, — засовывая руки в старенькую курточку, сказал Штифт. — Это раньше — от завтрака накопишь или там у матери из кармана мелочь возьмёшь, а теперь нельзя. Что ж я, сам у себя деньги воровать буду?

–

Ну а завтрак? От завтрака же можешь оставлять? — удивился Лёшка, совершенно не понимая философию Штифта.

–

Нет, — ответил Штифт, — не могу! Я так подумал, что мне теперь нужно быстрее сил набираться, нельзя на жратве экономить…

–

Ну ты даёшь… — только и смог сказать Лёшка.

–

Я знаешь что хочу? — повернул к дружку раскрасневшееся от огня лицо Штифт. — Я хочу мать вылечить! Я ее в больницу положу, где от пьянства лечат! Она же не плохая, она даже очень добрая, только несчастная и безвольная! Ее все обманывают и никто понять не может…. А так она хорошая.

–

Ты счастливый! — сказал Лёшка. — Ты своей матери нужен. А я своей не нужен!

–

А мне? Я бы без тебя пропал!

–

Ты не в счёт! Ты мой единственный кореш. Только уж больно ты добренький. Нельзя таким быть. Надо быть резким человеком. Волевым и целеустремлённым… Нужно в себе развивать жизнестойкость и бойцовские качества — так отец говорит — иначе ничего не добьёшься в жизни.

–

Может быть, и я когда-нибудь таким стану, — сказал

Штифт, — ты, что ли, всегда таким был, как сейчас?

–

Всегда! — отрезал Лёшка, но это была неправда, и он это прекрасно знал.

Глава вторая

КАКИМ БЫЛ ЛЕХА

Алёша Кусков до десяти лет жил в деревне на Владимирщине, с матерью и бабушкой, отца он почти не помнил. Отец уехал в город, когда Алёшка ещё не умел ходить. Мать всё собиралась к нему в город, но он не очень приглашал, как понял Алёшка из разговоров.

Сейчас, сидя у маленького костерка на пустыре за новостройками, Алёша Кусков, по нынешнему своему прозванию Лёха, вспомнил бревенчатый дом, куст сирени, который ломился весною в окно его комнаты. Тёплую, словно живую, печь, лохматого Напугая, что кидался каждое утро мальчишке на грудь и норовил лизнуть в щёки. Он вспомнил бабушку.

Наверное, огонь был виноват — языки пламени в костре плясали на углях, как там — в печке, около которой она всегда гремела ухватами.

Маленькая, сгорбленная, с коричневым лицом из морщинок улыбки, она всегда норовила сунуть Алёшке то кочерыжку, то репку, то блинок…

Мать с утра до ночи была на работе, и Алёшка всё время с бабушкой. Весною, в такой же тёплый день, как сегодня, они вдвоём копали огород и сажали картошку. Свежая земля пахла травой и влагой. Длинные кольчатые розовые червяки ввинчивались в свежевскопанные грядки. Цыплята, которых вывела в огород курица Настя, хватали их и растягивали, как резиновые подтяжки.

–

Сади, внученька, горох, да расти, как он — быстро и весело… Матери на помощь, людям на радость…

Алёшка аккуратно раскладывал горошинки в лунки и закапывал их совочком. Бабушка повела Алёшку в школу, когда пришло время, бабушка слушала по десять раз, удивлялась и ахала рассказам из букваря и «Родной речи», и Алёшке хотелось читать ей и читать ещё. Он любил пересказывать, что узнавал в школе. Бабушка расспрашивала подробности, а Алёшка казался себе очень умным и знающим…

Когда он делал уроки, она садилась напротив за стол и, подперев маленькую сухонькую голову в белом платочке мосластым кулачком, следила, как выводит внук кривые буквы.

«Не такие уж кривые…» — подумал Алёшка. В первом классе он учился отлично.

В деревне ему было хорошо, все между собой жили дружно: и взрослые и дети. Конечно, он дрался с мальчишками, бывали ссоры, но почему-то здесь, в городе, когда он вспоминал деревню, ему казалось, что там всегда светлое лето и каждый день как воскресенье.

А потом бабушка подняла тот страшный чёрный чугунок, где кипело в щёлоке бельё, вдвинула его в печь и, тихо охнув, села на лавку под окном.

Алёшка как раз учил уроки. Он поднял голову и увидел: бабушкино лицо стало совсем белым.

–

Беги к дяде Ване, пусть за доктором пошлёт… — прошептала бабушка. — Стой! Поди сюды.

Она обхватила Алёшку костистыми руками, прижала изо всех сил к груди, и мальчик услышал, как там что-то булькает и хрипит. Он почему-то подумал, что так птица крыльями машет.

–

Господи! — прошептала бабушка, прижимаясь холодными губами к Алёшкиному лбу. — Не дай ему пропасть! Побереги ты его! Беги, Алёшенька! Беги! — подтолкнула она мальчишку, отшатываясь к стене. — Да назад не ходи! Не ворочайся назад!

«Вот только бабушка меня и любила, — подумал Лёха, ворочая железным прутом угли. — А мать так… только говорит, что любит. Любила, не нашла бы себе этого Ивана Ивановича…»

Со смертью бабушки ушёл из дома покой, словно в печи огонь погас и весь дом выстыл.

Алёшка после уроков сам разогревал кашу, ел её, запивая холодным молоком, потому что никак не мог научиться его кипятить, оно всегда либо пригорало, либо убегало. Чаще хватал кусок хлеба и шёл на улицу, потому что дома ему было находиться без бабушки невмоготу — всё время хотелось её звать и плакать.

Он старался быть на улице дотемна, пока мать не приходила с работы. Дальше было ещё хуже.

Однажды они заколотили окна, двери и поехали в город. Настали для Алёшки тяжёлые дни.

Мать всё так же с утра до ночи была на работе, и Кусков слонялся на улице. Но здесь была другая улица и другие мальчишки. С первого дня они прозвали Кускова обидным прозвищем «дерёвня» и всё время дразнили его за то, что он говорил по-владимирски, на «о». Кусков бросался на них с кулаками. С двумя, с тремя он мог справиться, но ведь его били впятером и даже вдесятером!.. Не успевал мальчишка оглянуться, как оказывался в самом низу кучи малы.

И в школе было то же самое. Ребята смеялись над ним, как только он раскрывал рот:

— Володимирская корова!

Те мальчики, что не дразнились, не обращали на него внимания. После уроков они разбегались кто куда: кто в спортивную секцию, кто на скрипке играть, кто в кружок рисования… Алёшка хотел бы подружиться с этими занятыми мальчиками, но стеснялся.

А те мальчишки, что были свободны, только и знали, что драться да обзываться.

Однажды его так разделали, что он минут пятнадцать не мог остановить кровь, текущую из носа. Шёл дождик, и Алёшкины слёзы мешались с холодными каплями, падающими на лицо.

–

Ничего медали! — сказал какой-то мужчина. — Ну а ты хоть сдачи-то дал?

–

Я де убею! — ответил Лёшка.

–

А хотелось бы?

–

Угу! Кодеждо!

–

Приходи ко мне в секцию! — сказал волшебный человек, как бы из дождя и Алёшкиных слёз возникший. — Я тренер детской спортивной школы по дзюдо!

Так Кусков тоже стал занятым. Он был готов тренироваться с утра до вечера. С каждым занятием прибавлялись синяки на локтях, на коленках, на бёдрах, но он чувствовал, как наливаются силой мышцы, как крепнет брюшной пресс, как цепкими становятся пальцы.

Теперь, если называли его «дерёвней», Алёшка хватал обидчика за локоть и за пиджак, рывок — и противник, сверкнув подошвами, шмякался на спину. «Психованный» — было новое прозвище Кускова, но никто не говорил его Алёшке в лицо.

Они с матерью получили квартиру в новом районе. Здесь-то и познакомился Лёшка со Штифтом. Как-то раз он возвращался из секции. В парадной трое подростков отнимали деньги у заморённого парнишки.

–

Ну ребята, ну не надо, — жалко приговаривал тот. — Ну пожалуйста.

–

Отдай назад деньги! — сказал Алёшка самому длинному, раскосому, по прозвищу Монгол.

–

Кто это? — спросил дурашливым голосом Монгол. — Не вижу.

Кусков занимался в секции третий год. Он поставил сумку с кимоно и скинул туфли.

–

Сейчас тапочки белые примерять будет, — хихикнул кто-то из прихлебателей Монгола.

–

Ты что, ты что? — почуял недоброе Монгол.

–

Считаю до трёх! — сказал Кусков. Перед схваткой у него всегда холодели щёки и что-то сжималось в животе, словно он становился пружиной — крепкой и жёсткой.

–

Раз!

Он увидел, как восторженно и испуганно смотрит на него мальчишка, у которого отнимали деньги, вспомнил все обиды, которые пришлось ему вытерпеть в школе и во дворе на старой квартире.

–

Два!

Всегда перед боем он вспоминал, как его били, и старался представить, что перед ним именно тот, кто его бил. «Перед боем нужно разозлиться, иначе не победишь!» — Лёшка свято верил в справедливость этих слов.

–

Три!

Захват! Рывок!

Монгол завыл, сгибаясь пополам, как складной.

–

Заткнись! — спокойно сказал Кусков. — Иначе сейчас мордой в стенку въедешь.

–

Отпусти! Отпусти! — стонал Монгол.

–

Отдай пацану деньги! И запомни: маленьких обижать нехорошо. В другой раз попадёшься — руки-ноги повыдергаю.

Как нравился себе он в эту минуту! Как приятно ему было быть сильным, благородным, смелым! Как милостиво он выслушивал восторженные слова Штифта:

–

Как ты его! Это же сам Монгол, а ты его как!

Ради этого стоило заниматься с утра до вечера. Ради этого он совсем запустил уроки и часами крутил гантели. Что может быть приятнее сознания, что ты сильнее всех, что даже враги твои, вроде Монгола, почтительно дают тебе дорогу, когда ты возвращаешься с тренировки?

А когда Алёшка стал побеждать на соревнованиях, когда он услышал, как зал, где были его сверстники и даже взрослые, встаёт и кричит: «Кусков! Кусков! Молодец!» — он готов был и ночей не спать ради тренировок…

–

Лёха! — сказал Штифт. — Ты извини, мне идти надо. Мать сейчас с работы придёт…

Костёр почти погас, сизый дымок струился над багровыми углями, что уже подёргивались белёсым пеплом.

–

Иди! — сказал Кусков. — Иди.

–

Лёш! — сказал Штифт. — Если тебе что-нибудь нужно будет, я того… Я даже денег могу…

–

Спасибо тебе, Штифт! — сказал Лёшка, пожимая товарищу руку, и вдруг подумал, что знаком он с ним больше года, а так и не знает его имени. Он посмотрел ещё на его щуплые плечи, на конопатый нос, на курточку, из которой торчали худые руки, похожие на гусиные лапы.

«Как тебя на самом деле-то зовут?» — хотел спросить он Штифта, но не решился.

Глава третья

АЛЬБЕРТ КУСКОВ — ЛИШНИЙ ЧЕЛОВЕК!

Часа через два Кусков сидел на тонконогом табурете — грибе в баре и тянул через пластмассовую соломинку фруктовый сок из высокого стакана. В зеркальной стойке за пёстрыми бутылками отражалась его конопатая физиономия, пустой зал и стулья, перевёрнутые на столики. В сумраке бара их ножки напоминали щупальца диковинных животных, играла тихая музыка, и хотелось думать о чём-нибудь иностранном.

Можно было даже глаза не закрывать, чтобы представить себя где-нибудь в Чикаго или в Рио-де-Жанейро, где полно кольтов и гоночных автомобилей. Сутулясь у стойки, Кусков воображал себя благородным гангстером. Он смотрел все фильмы, где были вот такие усталые, молчаливые — настоящие мужчины. Он и сам мог бы, как они, бросить последний доллар на стойку, сказать «Прощай, малыш!» бармену и тах-тах из пистолета… Или — раз в зубы, р-р-раз — ногой! Кусков даже имя себе новое подобрал, оно больше подходило к той роскошной романтической жизни, о которой он мечтал в баре.

Сначала он потребовал от своих знакомых, чтобы его теперь называли Аликом. Все согласились. Штифт не в счёт, с ним Кусков на эту тему не разговаривал, и во дворе его звали по-прежнему — Лёха. Алёша — это фактически и есть Лёха, а вот Алик — совсем другое дело, это уже Альберт! Правда, Кусков никому ещё этого не говорил, но к себе иногда уже обращался по-новому:

— Не горюй, Альберт! Держись, Альберт!

Больше всего на свете Кускову хотелось встретиться с таким человеком, как в иностранных боевиках. Сильным, мужественным, с которым можно пойти в огонь и в воду. Алёшка рад был бы ему ботинки чистить и от шальной пули своим телом закрывать…

Но к сожалению, ни разу ещё не видел Алёшка-Альберт человека, что хоть отдалённо напоминал бы благородного гангстера или шерифа. Вокруг были всё какие-то обыкновенные люди, вроде Штифта или Ивана Ивановича… Мечта была недоступной!

Да что говорить — всё было недоступно Кускову! Не мог он швырнуть эффектно на стойку последний доллар, потому что никогда настоящий доллар не то что в руках не держал, но и не видел.

Можно было, конечно, кинуть полтинник или двадцать копеек, но и в этом не было нужды. Барменом был Кусков — старший — Алёшкин отец, и мальчишка мог сидеть в баре и тянуть сок сколько угодно. Бесплатно.

Отца Кусков немножко побаивался, уж слишком отец был красив: джинсы за сто восемьдесят рублей, туфли на высоких каблуках, бонлон в обтяжечку… Да и потом, отец иногда такое устраивал…

Однажды сделал Алёшке коньячный коктейль и потом неделю рассказывал со смехом приятелям, как «пацану рожу перекосило».

Алёшка никогда не знал, что отец выкинет в следующую минуту. С того самого момента, когда после приезда в город Кусков пришёл к отцу знакомиться, а отец сразу подарил ему десять рублей, сумму умопомрачительную, чувство удивления перед ним не проходило. Отец, когда десятку дал, долго разговаривал. Алёшка всё запомнил.

–

Бери! Бери! — говорил отец. — Мужик с деньгами уверенней. В них всё. Вот приходит ко мне в бар какой-либо инженеришка. Так на него смотреть тяжело — весь извертится от стеснения. А ведь лет двадцать штаны на партах протирал, мозги упражнял. А я семь классов кончил, восьмой — коридор, он сто двадцать, ну от силы двести пятьдесят в месяц имеет, а я сороковку за вечер! Понял! Вот отсюда она и уверенность в жизни! Я на юг приеду — живу в своё удовольствие, как министр. Шампанским могу ноги мыть… А он на этот отпуск год деньги копит и ничего, кроме моря, не видит, да и то на общем пляже.

–

Человек не для этого живёт! — сказала мать, которая до этого слушала молча. — Он там красоту и счастье найдёт, где ты и не заметишь! Ему твои краденые да холуйские сорок колов не нужны… Что у тебя кроме этих денег поганых и есть?

Никогда Алёшка не видел мать такой. Она редко сердилась, а тут прямо на крик срывалась.

–

Не слушай ты её! — сказал отец. — Деньги — большая сила! Понял?

Алешка понял! Он понял, что учиться совсем не обязательно.

— Вот дзюдо, сказал отец, — это вещь стоящая. Мужик должен уметь за себя постоять и кое-кому вправить мозги при случае!

Мать была против спорта, мать долдонила: «Учись, учись!», а отец прямо сказал:

–

От ученья мозги сохнут!

«Он меня всегда понимал и жалел», — думал Алёшка, сидя у стойки бара и любуясь отцом, который ловко протирал фужеры и рассматривал их на свет. Когда Алёшка рассказал ему, что произошло, отец долго смеялся и приговаривал:

–

Замуж собралась! Ну ты подумай! Ты подумай!

И сейчас он всё ещё хмыкал себе под нос и крутил головой.

Алёшка представил себе, как они теперь заживут, как он будет помогать отцу в баре. Ему выдадут такую же коротенькую фирменную курточку с монограммой ресторана, при котором был бар, галстук-бабочку с блюдце. Он сделает себе у настоящего мастера в салоне причёску и будет зарабатывать не хуже отца! Пусть не сорок рублей, но уж десятку всегда! Он для бара — находка: молодой, со знанием дзюдо на уровне первого юношеского разряда.

Если тут кто начнёт порядок нарушать… Ему только скажут: «Альберт!» — Алёшка моментально нарушителя морским узлом завяжет и вышвырнет.

Он подумал о том, как однажды встретит своих одноклассников или бывших товарищей по команде и пригласит их всех в бар! И сделает для них самый дорогой коктейль «Огни Москвы», или «Аист», или «Весеннюю мелодию» — хоть тридцать штук! И всё бесплатно! Пусть знают, что за человек Альберт Кусков.

При воспоминании о школе, о делах в классе настроение ещё больше испортилось.

Когда Кусковы переехали в новый район, в новую квартиру, и Алёшка пошёл учиться в новую школу, его уже никто не дразнил. Школа только что организовалась, все ребята в классе были новички. А что Алёшка иногда говорил немного на «о», никого не волновало. В классе некоторые заикались так — двух слов выговорить не могли, и то ничего.

Наверно, время дразнилок прошло! Подросли. Поумнели. А может, класс попался такой дружный. Алёшка над этим не думал. У него всё равно с классом отношения не сложились.

Он привык жить от тренировки до тренировки, а всё остальное время считал большой переменой. И на уроках ничего не делал — так, водил авторучкой в тетрадке для вида, чтобы учитель не приставал, а вообще-то «расслаблялся» и ждал звонка.

Настоящая жизнь начиналась для Алёшки вечером, когда он надевал кимоно и выходил на татами. Иногда, правда, становилось Кускову как-то не по себе от того, что он один.

В классе все быстро сдружились, ходили вместе в кино, друг к другу на дни рождения, но всё это Алёшку не касалось. Пионерские сборы он не посещал, металлолом не собирал, газету не выпускал…

–

Некогда мне ерундой заниматься, — говорил он, когда поначалу ребята пытались его вовлечь в свои дела. Ему нравилось вот так, по-взрослому отвечать им.

В начале этого года то один, то другой Алёшкин одноклассник подходил к нему — предлагал «на буксир» взять. Дольше всех одна девчонка приставала — Вера Комлева. Даже домой к нему приходила, пока однажды Алёшка не пригрозил, что, если она не отстанет, он её отлупит.

На другой день в классе с ним никто не разговаривал, словно его и в школе не было.

Он и так и сяк пытался исправить ошибку. Один раз ведро с водой на дверь поставил — первого вошедшего облил. Облитый шутки не понял, и заварилась такая каша… На Кускова махнули рукой и отступились от него как от пропащего окончательно.

«Ничего! Ничего! — думал Алька, каждый вечер облачаясь в кимоно. — Наши ребята из команды — что они, со своими классами дружат, что ли?»

–

Раз, два, раз, два… — кричал тренер. — Бросок! Бросок!

Алёшка научился отгонять неприятные мысли. Они мешали бороться! Один раз он, правда, подумал: почему это все ребята расходятся по двое, по трое, а он всегда идёт домой один? Почему никому не бывает с ним по пути?

Он думал об этом несколько дней, так ничего не придумал и спросил у отца:

–

Пап, а почему со мной никто не дружит?

–

А зачем тебе? — ответил отец. — Ты же сильнее всех в команде. Так или не так?

–

Так.

–

Они тебе завидуют. Ты на голову их выше в спорте. Понял! И так держись.

–

И ещё я живу далеко, — подсказал Лёшка.

–

Тем более, — согласился отец.

И всё-таки Лёшка не успокоился, он чувствовал, что причина не в этом.

И вот на прошлой неделе по телевизору шла передача про «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова. Как стал ведущий объяснять, почему Печорин был так одинок, Кусков даже рот открыл: всё было про него, про Алёшку.

–

Я же лишний человек! Точняк! — решил он. Все от него носы воротят, потому что никто его понять не в состоянии. А он на Печорина даже похож! Как там было сказано, что у героя нашего времени были светлые волосы и тёмные усы! И у Альки тоже! Только наоборот: голова тёмная, а брови совсем белые!

Он посмотрел на себя в зеркальную стенку бара. Да, вот был бы у него кожаный пиджак, джинсы, туфли, как у отца… Ну ничего! Теперь начнётся новая жизнь!

–

Папа! — сказал он. — Я обратно возвращаться не хочу!

–

Угу, — машинально ответил отец, заваривая себе кофе в фырчащей паром кофеварке.

–

Я домой больше не пойду!

–

Что? — Отец повернулся к Алёшке. — Ты что, вообще? А где жить будешь?

«У тебя! Где же ещё!» — хотел сказать Лёшка, но отец его опередил.

–

На меня не рассчитывай! Ты думаешь, я что? Вольный ветер?

«Я ему не нужен, — обмер Лёшка. — Я — лишний! Всем лишний! И в школе, и в секции, и матери, и отцу!» Туман застлал перед Алькиными глазами полки с пестрыми бутылками.

«Эх! — подумал он тоскливо, — Били бы у меня деньги.

Рванул бы я отсюда далеко-далеко, к морю!»

Стоило ему представить голубые волны, жёлтый песок и самого себя в белом костюме под пальмами на набережной, как все печали исчезали. Но сейчас даже самая эта заветная мечта не помогала.

«Я — лишний человек! Лишний! Лучше бы мне не родиться! — Ему было больно повторять про себя эти слова, но он не мог остановиться. (Так хочется отколупывать корочку на ссадине: и больно, и медсестра, что смазывала ссадину зелёнкой, трогать не велела, а удержаться невозможно.) — Было бы у меня много-премного денег, я бы им всем показал! И матери, и тренеру, и этому Ивану Ивановичу! » Большая горячая слеза выкатилась из Алькиного глаза и капнула в стакан с соком. Кусков вздрогнул, оглянулся — не заметил ли отец?

Но отцу было не до него: в бар вошли двое и направились к стойке.

Глава четвёртая

НА КРАЙ СВЕТА!

–

Привет! — крикнул отец.

–

Здорово! — ответил один из вошедших, худущий парень в линялых джинсах и в свитере. Второй, грузный, прочно уселся на длинноногий табурет прямо против бармена. Алька увидел потрясающие модерные очки в золотой оправе, с дымчатыми стёклами, крепкий подбородок с ямочкой и седеющие виски. Совсем как на иностранной этикетке «Курите только сигареты «Мальборо». Всё совпадало. И невесомая небрежно расстёгнутая рубашка — стопроцентный натуральный хлопок, и тонкой кожи пиджак…

–

Ну? — спросил человек с этикетки.

–

Есть! — Отец наклонился и стал шептать что-то в самое ухо этому красивому широкоплечему человеку. Если бы он не шептал, Алёшка и не стал бы вслушиваться — мало ли какие могут быть у отца дела. Он бы сидел и рассматривал этого незнакомца и прикидывал бы, сколько стоит его пиджак или тяжёлые фирменные ботинки. Но у отца был такой таинственный вид, что Алёшка невольно вытянул шею. А тут ещё незнакомец протянул руку, и прямо в глаза Алёшке сверкнула запонка. Он никогда такой не видел: золотая, с цепочкой, по золоту — чёрные эмалевые орлы!

Отец мгновенно что-то вложил в белую сильную руку, и этот удивительный человек вынул из кармана окуляр, как у часовщика, и стал рассматривать что-то.

«Сейчас он скажет: «Это я беру», или: «Тебя надули, крошка!» — так всегда в иностранных кинофильмах говорят».

–

Беру, — сказал грузный.

Алька потянулся изо всех сил, стараясь заглянуть за широкое плечо незнакомца, табурет под ним наклонился, и Кусков рухнул грузному на спину.

–

Ну! — железная рука сгребла Алёшку.

–

Этот пацан мой сын… — залебезил отец.

Грузный отпустил Кускова.

–

А ты куда смотришь? — сказал он тощему.

–

Так это ж его парень!

–

Тебя что, мальчик, не учил папа, что подслушивать нехорошо?

–

Да он не подслушивал! — тараторил отец. — У него сегодня настроение шальное: мамаша его, супруга моя бывшая, замуж собралась, так он сбежал из дома, в знак протеста.

–

Молодец, — похвалил незнакомец, в упор разглядывая Алёшку. — Значит, ты человек действия. — Он улыбнулся, но от улыбки его лицо не переменилось, словно он эту улыбку надел и снял, как шляпу примерил. — Замуж собралась — знакомая история… А величать тебя как?

–

Альберт! — бухнул с перепугу Кусков.

–

Ого! Однако, — удивился грузный. — А меня всего — навсего Вадим Алексеевич. Или просто Вадим. — Рука Алёшкина утонула в его большой горячей ладони. — Ушёл, значит, из дома? Так. И что же собираешься делать дальше, как будешь жить?

Этого Алька не знал. С той самой минуты, как он решил больше никогда домой не возвращаться, ему казалось, что всё происходит как будто не с ним, а с каким-то другим мальчишкой, а он, Кусков, смотрит на это в кино или книжку читает. Как жить дальше, он не знал и потому буркнул:

–

Вот заработаю кучу денег — всем покажу!

–

Ну это конечно, — сказал без улыбки Вадим. — Только вот каким образом ты собираешься их заработать?

–

Барменом стану! — выдал вдруг свою сокровенную мечту Алька.

–

Как отец, — сказал Вадим без улыбки. — Это похвально. — Его глаза из-под дымчатых очков смотрели на мальчишку пристально и спокойно. — Это вполне возможно. Глядишь, будет династия барменов Кусковых. А ещё лучше иметь собственный ресторан. Как на Западе. А? И собирались бы мы тёплой дружеской компанией у Кусковых, отца и сына…

–

…и святого духа! — хмыкнул тощий.

Вадим на это ничего не сказал, только снял очки и устало потёр переносицу. Альке показалось, что худущий парень сразу исчез.

–

Итак, ты хочешь заработать кучу денег и не боишься?

–

Чего? — удивился Алька.

–

Да так, в старину говаривали: «От трудов праведных не наживёшь палат каменных».

Мальчишка не понял, но на всякий случай ответил:

–

Ну и что? — Он привык так отвечать на педсоветах, где его ругали, что он, мол, двоечник и ленится.

–

О! — сказал уважительно Вадим. — Ты далеко пойдёшь. Я в твои годы мечтал отыскать клад и вообще был излишне романтичен. Иван! — крикнул он Алькиному отцу, словно тот был далеко-далеко. — Ты мечтал отыскать клад?

–

А как же! — с готовностью откликнулся отец.

Алёшка удивился: «Что это он про клад какой-то говорит?» — и ответил:

–

В наше время в клады только дурачки верят! Их давно нет, этих кладов!

–

Слыхал, Ваня, что твой сынище говорит? Устами младенца глаголет истина…

Альке очень нравился этот человек. И говорил он замечательно, как в иностранном фильме: вроде все слова понятны, а про что говорят, не поймёшь… Штифт называл это «подтекст» — говорят одно, а думают совсем другое. Альке всегда хотелось научиться так говорить.

–

А что шеф? — спросил Вадим.

–

Чей?

–

Мастерских.

«Шеф!»—восхитился Алька.

–

Айвазовский говорит, в Москву поехал.

–

Денег просить, — сказал Вадим, подтверждая какие — то свои мысли.

–

Поджимает время! Поджимает, — сказал худущий, ломая пальцы.

–

Поспешай медленно, — одёрнул его Вадим и, повернувшись к Кускову, спросил: — И куда же отец собирается тебя поместить?

–

Откуда я знаю! — сказал за Алёшку Кусков-старший. — Пусть к матери ворочается.

–

Ворочается! — передразнил его Вадим. — Неужели ты не понимаешь? Раз Альберт с нами в настоящий высокоторжественный момент, то теперь его судьба — наше общее дело. Мы обязаны, как говорится, взять над ним шефство.

–

Нынче год ребёнка! — встрял худущий.

–

Тем более! — согласился Вадим. — «Ворочается»! Не для того он уходил, чтобы «ворочаться». Так?

–

Угу! — согласился Алёшка и подумал с благодарностью, как этот человек всё замечательно понимает.

–

Осенью пускай в ПТУ идёт, — сказал отец. — В кулинарное. У меня там лапа.

–

Ты в каком классе?

–

В седьмой перешёл, — сказал Алька. — Ну, почти уже перешёл. Пять дней ведь учиться осталось.

–

До ПТУ ему ещё далеко. И до осени тоже. Важно, что наш дорогой Альберт будет делать в ближайшие дни.

–

Ну куда мне его девать?! — закричал отец.

–

Об этом раньше нужно было думать, — одёрнул его Вадим. — Раньше. Да, Иван, не выслужишься ты выше бармена. Легкомысленный ты человек. — Вадим потянулся так, что заскрипел кожаный пиджак. — А ты молодец, что ушёл, — сказал он Алёшке. — Я в твои годы тоже уходил… Потому что нет для человека ничего дороже дыхания воли. Она слаще чечевичной похлёбки, за которую ты, Иван, готов на брюхе ползти…

«Вот так тебе!» — злорадно подумал Алька.

–

Ну что, Альберт, пойдёшь со мной? — спросил Вадим.

–

Куда? — остолбенел Кусков-старший.

–

Вот видишь, какой ты человек, Иван! — усмехнулся Вадим. — Заметь, твой сын вопросов не задаёт! Куда? Ну, чтобы не мелочиться, на край света. Согласен со мной идти на край света, Альберт?

–

Да! — как в омут кинулся, выдохнул Алька.

Глава пятая

«ОДИНОКИЙ ПУТНИК, НЕСУЩИЙ СВЕТ…»

Алёшка проснулся ночью и не сразу вспомнил, как он попал в эту огромную комнату, набитую старинной мебелью. Тёмные картины висели на стенах вплотную одна к другой, только золочёные рамы поблёскивали.

Громадный беломраморный камин поднимался как орган до самого потолка. Однажды всем классом они ходили в филармонию, Алёшка там умирал со скуки, но орган его поразил величиной. А здесь, в доме этого удивительного человека, стояла вещь, не уступающая органу, во всяком случае, размерами.

Фарфоровые пастушки и пастушки резвились на каминной полке, свет дрожал на их лукавых улыбающихся лицах. Каждая безделушка казалась Кускову волшебной и безумно дорогой.

Оглядевшись, он вспомнил, как пришёл с Вадимом к нему домой, как поначалу его отправили в ванну и какая-то женщина (волосы у неё были совсем седыми и даже светились в полумраке) подала ему настоящий халат на шёлковой подкладке с драконом на спине. Такой вещи Алёшка никогда не то что не носил, но и не видел.

— Благодарю вас, Мария Александровна, — сказал Вадим. — Теперь, пожалуйста, приготовьте нам чаю и можете быть свободны…

Женщина церемонно поклонилась и вышла.

«Кто это?» — подумал Кусков, но спрашивать, конечно, не решился. Он заикнулся было:

— Вадим, вы — ученый?

Но тот отшутился:

–

Ещё как учёный! Учёный и выученный! — так что Алёшка всё равно не понял, кто же Вадим Алексеевич.

Лёжа на старинном кожаном диване. Кусков вспоминал, как вечером они пили чай из тонких фарфоровых чашечек и заедали его ломтиками бисквита, что лежал на серебряном блюде под белоснежной салфеткой.

Вадим молчал, думая о чём-то своём. Трудно было сказать, сколько ему лет. Лицо молодое, а виски седые, словно их белилами мазнули, а когда он снимал очки, то под глазами виднелись усталые морщины. И всё-таки трудно его было называть как-то иначе, чем Вадим, потому что весь он был такой моложавый, хотя и несколько грузноватый.

–

Ты позволишь? — спросил Вадим и закурил толстую сигару. Это Кускова доконало. Никогда никто не спрашивал у него разрешения ни на что. За него всё решали, все были уверены (и мать, и отчим, и директор в школе, и тренер), что они знают всё за него, знают, как ему будет лучше.

«А он у меня такую мелочь спрашивает!» — благодарно думал Алёшка и, разглядывая Вадима, всё время спрашивал себя: «Почему он меня взял?»

И сейчас, ночью, эта мысль не давала ему уснуть.

«Вдруг я его сын? — думал Кусков. — Свободное дело. Мать меня не любит, отец не любит, наверное, я им не родной. Я — подкидыш. Вот он меня и узнал. А может быть, я похож на его жену, то есть на мою настоящую мать. А может, я его младший брат? Мы растерялись во время войны, а вот теперь нашлись». И хотя Алёшка прекрасно понимал, что никакой войны уже давно не было и родители не теряли своих детей, самые невероятные мысли и предположения роились в его голове.

Светлый сумрак северной белой ночи заливал огромную комнату с лепными потолками, загадочные лица смотрели на мальчишку из золочёных рам. В такой удивительной комнате можно было придумать всё что угодно, и Кусков размечтался.

«Конечно, — думал он, — Вадим не может сразу сказать: «Здравствуй, брат!» Ну и что, что он меня узнал, нужны документы про то, что мы братья или что он мой отец».

Они приехали из бара на машине. И Кускову было легко представить, как он сам на будущий год приедет на машине в школу. И как ребята в перемену выскочат, и обступят её, потому что машина будет обязательно иностранная, с длинным, как у корабля, корпусом и низкой посадкой, и, к удивлению своему, увидят Альку за рулём.

–

А, — скажет он, снимая такие же дымчатые, как у Вадима, очки, — привет! Хотите покататься?

И тогда все они, кто не разговаривал с Алёшкой, лопнут от зависти.

–

А вы всё учитесь? — спросит их Кусков. — Ну-ну… Я тут в Англию на соревнования ездил, вот эту машинку прикупил. Мы с Вадимом ездили…

–

А кто он?

–

Мой брат (или отец).

–

А кем он работает? — спросят Алькины одноклассники.

«Действительно, кем?» — подумал Кусков, разглядывая картины над диваном. Одна из них ему особенно понравилась: на тёмном фоне — человек в широкополой шляпе, в плаще и ботфортах. Он шёл по дороге и освещал себе путь фонарём.

Алёшка встал на диване, чтобы прочитать название на тусклой табличке.

«Одинокий путник, несущий свет» — было выгравировано старинными литерами. Алёшка, глянув в лицо одинокого путника, вздрогнул — это был Вадим.

«Как же так? — подумал Алёшка. — Картина старинная, а нарисован Вадим. А может быть, это его дедушка? Или прапрадедушка?»

Но рядом с этой старинной картиной висел уже совсем ни на что не похожий портрет. Вернее, в том-то и дело было, что он был похож и очень похож на автопортрет художника К. Брюллова, что нарисовал разрушение в Помпее.

Кусков видел этот портрет в Русском музее, куда их водили всем классом. Всё было как на том портрете — и красное кресло, и красивая тонкая рука, но только вместо Брюллова в кресле сидел Вадим. Он был очень похож на Брюллова, но всё-таки это был Вадим, и его легко можно было узнать даже с бородкой и с усами.

–

Вот это да! — только и мог прошептать Кусков. Он ошалело сел на диване. Спать совершенно расхотелось, а захотелось пить.

Графина с водой в комнате не было, и Алешка двинулся на кухню. Но только тяжёлая дверь затворилась за ним и мальчишка очутился в тёмном коридоре, он тут же забыл, куда идти.

Алька постоял в темноте, соображая, в какой же стороне могла быть кухня. В этой большой старинной квартире все комнаты были проходными, кругом были двери, и которая вела в кухню, догадаться было невозможно.

В дальнем конце коридора из-под неплотно прикрытой двери пробивался свет; вытянув руки, Алька двинулся туда и заглянул в щель.

Посреди комнаты торчал мольберт. Вадим стоял около него и занимался странным делом. Он водил по картине, где были нарисованы какие-то тётеньки с крыльями и тёмные деревья, горячим утюгом. Алька смотрел на покрытый испариной лоб Вадима, на его крупные руки.

«Так вот он кто! Он художник! По ночам работает! — с уважением думал мальчишка. — Все спят, а он работает! »

Он тихо прикрыл дверь и вернулся в комнату.

«Удивительный человек! — думал Алька. — Все, наверное, способы, которыми картины пишутся, знает! Вон как он её утюгом, чтобы гладкая была… Наверно, чтобы блестела…»

Всезнающий Штифт научил Кускова колдовать: если чего-нибудь очень хочется, нужно загадать желание, собрать свою волю, сосчитать до трёх, и всё сбудется!

–

Это раньше думали, — говорил Штифт, — что это всё колдовство, а теперь научно доказано — всё дело в сильной воле. Нужно только научиться волю концентрировать!

–

А ты пробовал? — спросил его Алька.

–

Тыщу раз. Но я рассеянный. Отвлекаюсь. Только начну сосредоточиваться… сосредоточиваюсь, сосредоточиваюсь… хлоп, о чём-нибудь другом подумаю, и всё пропало. У меня воля слабая, а вот ты волевой, у тебя должно получиться… Только загадывать нужно на людей! Понял?

–

Как это?

–

Ну не так, что хочу, мол, жвачки, — ну и хоти! Ничего не выйдет, а нужно, чтобы на человека… Хочу, например, чтобы ты мне отдал половину жвачки, которая у тебя есть. Ты моей воле подчиняешься, и мы жуём оба…

Сейчас, вглядываясь в высокий лепной потолок, где надували щёчки смешные амуры, Алька начал концентрировать волю:

«Хочу, чтобы мы с Вадимом никогда не расставались! Хочу, чтобы я оказался его братом или сыном! Считаю до трёх… раз… два… три…» Алька не помнил, успел он досчитать до трёх или нет, потому что проснулся утром следующего дня.

Глава шестая

ВИЗИТЕРЫ

Они явились в тот момент, когда Мария Александровна подала завтрак и Кусков, изо всех сил подражая Вадиму, заправил край крахмальной салфетки с монограммой за ворот рубашки. Художник наверняка их ждал. Алёшка заметил, как он поглядывал на часы.

— Сиди! Ешь! — строго сказал художник, когда Кусков хотел кинуться открывать двери. — Это ко мне.

В прихожей послышалась иностранная речь. Альке захотелось выскочить в коридор и посмотреть на пришедших, но он помнил вчерашний ледяной взгляд Вадима и его слова: «Разве ты не знаешь, мальчик, что подслушивать нехорошо? »—и поэтому сидел как приклеенный к кухонному табурету, хотя и умирал от любопытства.

И вдруг Мария Александровна взяла поднос, поставила длинные хрустальные бокалы, хлопнула пробкой бутылки с шампанским и осторожно, чтобы не расплескать вино, открыла дверь, что была прямо перед Кусковым. Оказывается, это была вторая дверь в мастерскую! И мальчишка увидел двух гостей, которые что-то рокотали по-английски, и мольберт, и вчерашнюю картину на мольберте.

Да! Это была она. Алёшка узнал деревья, узнал богинь с крыльями! Теперь картина находилась прямо перед ним, и он увидел, что она очень старая, тёмная, вся в трещинах.

Иностранцы ахали, смотрели на полотно в кулачок. Один что-то сказал

и с сомнением покачал головой. Вадим махнул рукой, что-то ответил и перевернул холст. На холсте был большой чернильный штамп: «Разрешено для вывоза».

Тут иностранцы стали пожимать художнику руки, говорить «О! О!..», чокаться бокалами, которые звенели как колокольчики. Один достал длинный блокнот, что-то в нём черкнул, вырвал листок и подал Вадиму. Тот небрежно сунул зелёную бумажку в карман. У художника был очень расстроенный вид. Когда он увязывал картину, то даже погладил по раме рукой.

–

Вот гады! — прошептал Алёшка. — Вадим коллекцию продаёт. Денег, наверно, нет. А эти сразу как вороны слетелись! И как это пограничники разрешают вывозить такие старые произведения искусства? Такая ценная картина, а они сразу штамп ба-бах…

Вадим обернулся, увидел Альку и так резко захлопнул дверь, что посуда зазвенела в буфете.

«Психует, что картину продал!» — решил Кусков и не обиделся.

Когда Вадим проводил гостей, он совсем не казался расстроенным и даже напевал, намазывая масло на поджаристые гренки.

–

Сколько эта картина стоила? — спросил как бы между прочим Алёшка.

И опять глянул Вадим на мальчишку тем тяжёлым взглядом, которым смотрел на него тогда, в баре, где Кусков свалился ему на спину.

–

Зачем тебе? — спросил он.

–

Вы не расстраивайтесь! — сказал Алёшка. — Вот я стану барменом, заработаю кучу денег, и мы выкупим эту картину обратно. Вы не расстраивайтесь!

Что-то дрогнуло в твердокаменном лице Вадима. Может, на сотую долю секунды потеплели глаза или разгладилась морщина над переносицей… Он внимательно посмотрел на Алёшку, словно только что увидел, и тут же строго сказал:

–

Выкинь из головы!

–

Что, её нельзя назад купить?

–

Я сказал, забудь, не стоит она того.

«Это он от гордости так говорит, — подумал Алька. — В лепёшку разобьюсь, а постараюсь выкупить её, вот как только её разыскать?»

Это искусствоведы были? Спросил он, пытаясь выведать, куда могла попасть эта картина.

—

Ты что, ненормальный?

–

Но они же на полотно в кулачок смотрели.

–

А… — зло улыбнулся художник. — Должен тебе заметить, что большинство из тех, что на картины в кулачок смотрят, ничего в живописи не смыслят…

«Это он на иностранцев злится, — подумал Алька, — потому что картину жалко».

–

Они вроде тебя — сразу «сколько стоит?», — говорил Вадим. — Но ты — мальчишка, а им непростительно… Сколько стоит? Много стоит! Они думают, чем дороже, тем лучше! Ну что ж — спрос определяет предложение! Так, что ли? Получайте, дорогие ценители, по самой высшей цене! — Художник засмеялся.

Потом резко оборвал смех и стал смотреть прямо перед собой, в стол.

–

Сколько стоит… — сказал он. — Много стоит. На эти деньги проклятые всё обменялось — способности, мечты!

Алёшка не понимал, о чём это он, но слушал внимательно и старался запомнить, чтобы потом понять.

–

Когда настоящее произведение искусства — тогда всё меняется, настоящий художник — человек светлый! Теперь таких и нет, сейчас всё больше мастеровые, а раньше были мастера… Мудрецы. Они не думали, сколько это будет стоить… Был такой художник Рембрандт. Слыхал?

–

Не-а! — сознался Алёшка.

–

Тоже всё собирал, собирал… А потом разорился. И когда пришли описывать его имущество и всё забрали, он не расстраивался: «Забирайте эти золотые вещи, я запомнил их блеск…» Потому что был мастер! А я один раз двести рублей потерял — неделю расстраивался! Поэтому я то, что я есть!

Кусков ничего не понял, но ему стало так жаль Вадима, что скажи сейчас кто-нибудь: Кусков, прыгни в огонь, чтобы этот человек был счастлив, — и Алёшка сиганул бы в любое пламя, не задумываясь.

–

Ладно, — сказал Вадим, вставая, — разговорились! Идём! У нас с тобою сегодня много дел.

Глава седьмая

ДЕЛ РАЗЛИЧНЫХ СУЕТА

Первое дело, которое нужно было выполнить Алёшке, — поговорить с матерью или хотя бы оставить ей записку, если матери не окажется дома. Без разговора с матерью Вадим не желал иметь с Кусковым никакого дела. Он так и сказал:

–

Без этого наши отношения невозможны. Я не хочу, чтобы тебя разыскивала в моей квартире милиция. — И мальчишка волей-неволей отправился к себе домой для серьёзного разговора.

Странно ему было идти по своей улице. Словно это был не он, Алёшка Кусков, а какой-то другой человек, который видел свою улицу издалека…

Он прошёл мимо школы, где последний месяц перед каникулами шли занятия. Он заглянул в окна первого этажа — у третьеклассников было торжественно от белых передников и новеньких красных галстуков, недавно — двадцать второго апреля — их приняли в пионеры.

Алёшке стало неожиданно грустно оттого, что он больше никогда не придёт в эту школу.

Он вспомнил педсоветы, двойки, контрольные и с облегчением сказал себе, что теперь всё это позади. Но настроение почему-то не поправилось.

Он зашёл к Штифту. Штифт варил обед и тренькал на гитаре.

–

Во! — сказал он, пожимая приятелю руку. — Мамаша гитару приволокла, говорит, премию дали. Видал? Я не так гитаре радуюсь, а что не пропила премию-то. Видал?

–

А чего ты не в школе?

–

Я с физкультуры отпросился, мол, живот болит. Охота на гитаре играть. Во, уже получается…

Штифт закатил глаза под лоб и забряцал по всем струнам сразу:

По тундре по железной дороге

Где мчится курьерский Воркута—Ленинград…

–

Вот тут у меня переход не получается…

–

Как там? — спросил Алёшка.

Штифт покраснел.

–

Да! — он махнул рукой. — Мамаша плачет, а этот переехал! Вчера у вас ночевали…

–

Так! — Кускову захотелось что-нибудь разбить или поломать. — Теперь всё ясно. Я дал ей время подумать, а теперь…

–

Да погоди, погоди… — говорил Штифт.

–

Чего годить! Сейчас соберу вещи, и всё!

Кусков выскочил на лестницу, взбежал к себе на пятый этаж. Дверь, к его удивлению, оказалась незапертой. Навстречу ему выскочил мальчишка лет пяти.

–

Ты кто? — спросил он, насупив белёсые, как у Алёшки, брови.

–

А ты кто? Что ты тут делаешь? — опешил Кусков и догадался, что это тот самый сынишка Ивана Ивановича, которому нужна мать.

–

Я — Колька, — сказал мальчишка. — А ты Алёша? — И такая радость и надежда полыхнули в его голубых глазах, что вся Лёшкина злость прошла.

–

Не! — пробормотал он. — Не… Я это… Я из школы. Пришёл узнать, почему он школу мотает.

–

Не Алёша, — поник мальчишка. — А я думал, Алёша.

Он, понурив голову, поплёлся в комнату. Кусков двинулся за ним.

–

Нету Алёши, — с тяжёлым вздохом сказал Колька. — И где он, никто не знает. Папа поехал в милицию заявлять, а мама в морг, где покойники лежат. Она плачет всё время.

Кусков увидел, что в комнате у матери постель не смята, — значит, спать не ложилась, зато здесь на его диване валялась Колькина одежонка.

«Ну вот, — подумал Алёшка. — Не пустует моё место. Нечего мне тут делать». Но странное дело, не было у него злости на этого малыша, да и о матери он думал как-то иначе, чем вчера, так и стояло перед ним её плачущее лицо.

–

В морг поехала! — усмехнулся он.

–

Ага! — кивнул мальчишка. — А меня тут оставили. Если, мол, Алёша жив и придёт, его надо покормить. Вот я сижу, жду, обед грею.

— Спички детям не игрушка!

–

Я всегда сам разогреваю! — сказал Колька. — Я не спичками, а электрозажигалкой. Она как пистолет: ты — дых — и загорелась.

–

Где ж ты научился? — спросил Алёшка, раньше он никогда с такими малявками и не разговаривал.

–

Чему война не научит, — по-стариковски вздохнул Колька.

–

Кто говорит?

–

Не говорит, а говорил, — опустил голову Колька. — Дедушка мой говорил, у него потом осколок стронулся…

–

Куда стронулся? — спросил Алёшка и вспомнил тот чугунок, что бабушка подняла.

–

«Куда»… В сердце, куда же ещё! Тебя как зовут?

–

Иванов, — торопливо ответил Алёшка.

–

Ты есть будешь? Папа целую кастрюлю щей наварил.

–

Он у тебя и щи варить умеет? — зло усмехнулся Алёшка.

–

Он всё умеет, — гордо ответил Колька. — И шить, и стирать, и полы мыть… Он же моряк!

«Какой он моряк!» — чуть было не сказал Алёшка, но глянул на жиденькие плечишки и пушистый Колькин затылок и не сказал.

Мальчишка, натужившись, снял с плиты кастрюлю, перетащил её на стол, поставил тарелку.

Высунув от усердия язык, отрезал большой ломоть хлеба.

–

Садись, ешь, — позвал он Альку.

–

Да я не хочу!

–

Ну вот! Хлеб уже отрезанный, а ты отказываешься, так нельзя, раз хлеб уже отрезали… Я тебе уже всё налил… Садись! Несолёно? — спросил Колька. — Папа всегда посолить забывает. — Он взял щепотью соль и потрусил её над Алёшкиной тарелкой. Кусков подивился, какие у него маленькие пальцы. — Ты не бойся! — перехватил его взгляд Колька. — Я руки мыл.

–

Слушай, — Альке кусок был поперёк горла, — ты всегда такой был?

–

Какой?

«Как старичок», — чуть было не сказал Кусков, но осёкся.

–

А игрушки у тебя есть?

–

Ого! Ещё как есть! — просиял Колька. — Целый чемодан! Мало что чемодан! Мне в детдоме кахей подарили!

–

Что?

–

Кахей! Настольный!

–

Не кахей, а хоккей! — поправил Алёшка. — В каком это детдоме?

–

Ну я же в детдоме жил, когда дедушка умер. Меня же не с кем было оставлять, когда папа работал.

–

Давай сыграем, — предложил Кусков.

–

Ага! — Колька помчался в другую комнату, но тут же вернулся.

–

Там коробка запечатанная, — сказал, потупясь. — Только ты не сердись, Иванов. Она запечатанная.

–

Тебе что, её не открыть? — не понял Кусков.

–

Чего там открывать! Бумажку разорвал, и всё…

–

Ну так открывай!

–

Я хотел с Алёшей! — прошептал Колька.

Кусков положил руку на пуховый Колькин затылок.

И мальчонка вдруг всхлипнул и, обхватив Кускова, прижался к нему.

–

Ты чего? Ты чего это? — растерялся Алёшка.

–

Это он из-за нас ушёл! — поднял к нему мокрый нос Колька. — Это он нас не хочет!

–

Да что ты! — Алька совсем не знал, что ему делать, только гладил Кольку по спине, где острыми бугорками вздрагивали лопатки. — Кто тебе сказал, что он тебя не хочет?

–

Папа! Он ещё сказал вчера, что если так, то, конечно, мы уйдём! Потому что нельзя Алёше жизнь ломать! Насильно мил не будешь. А я уходить не хочу!

–

Ну и живи! Кто тебя гонит? — говорил Алька. — Живи на здоровье! Теперь у тебя всё есть — и мама, и папа… Вот книжки, — он показал на свою библиотеку из двадцати книжек, где в основном были тоненькие «Самбо для всех» или «История дзюдо». — Ты читать умеешь?

–

Не-а!

–

Научишься — прочтёшь. Вот тут стол письменный! Где-то тут фломастеры были — бери, рисуй!

–

Нет! — сказал решительно Колька. — Здесь ничего трогать нельзя. Алёша может обидеться!

–

Да ты что! Он не жадный, ему не жалко!

–

В том-то и дело, — всхлипнул Колька. — Я хочу с Алёшей! И с папой! И с мамой! Чтобы все были вместе — и папа, и мама, и Алёша! Чтобы всех было много — и мам, и пап, и сестрёнок, и братишек, и дедушек, и бабушек…

–

Ну что ты зарядил! Алик теперь занят! У него другая жизнь…

–

Тогда мы уйдём! — упрямо повторил Колька.

–

Никуда ты не уйдёшь! — обозлился Кусков. — «Уйдём»! Никуда вы не уйдёте! Сиди и пользуйся!

–

Иванов! — закричал ему вслед Колька. — Ты чего обиделся? Иванов! Если Алёшу встретишь, пусть домой идёт! Я ему кахей подарю! Пускай скорее идёт, а то мама очень плачет и капли пьёт!

–

Ну, видал? — спросил его Штифт, потупясь, словно он был виноват в том, что Колька теперь жил у Кусковых. — Плачет всю дорогу! Вчера ещё в окно взялся кричать: «Алёша! Алёша!», всю душу вымотал — страдает! А может, слушай, ты это…

–

Что! — закричал Кусков. — Что «это»!

–

Ну это… Назад придёшь? А?

–

Не для того я уходил! Ишь какой! Да у меня сейчас, может быть, только настоящая жизнь и начинается! А этот поплачет — перестанет, от слёз крепче спать будет! Буду я ещё на чьи-то сопли внимание обращать! — кричал Лёшка. — Да если хочешь знать, если бы я на соревнованиях был таким лопухом, как ты, и думал, что делаю кому-то больно, я бы никогда не стал чемпионом!

–

Ну чё ты! Чё ты! — бормотал Штифт.

–

Матери передай, что я уехал.

–

Она спросит — куда?

–

В экспедицию! В трудовые лагеря! В спортивные лагеря! В общем, пусть не ищет! Скажи: ваш бывший сын вам желает счастья!

–

Ну ты даёшь! — покачал головой Штифт.

–

Вот так и передай!

–

Ладно! — буркнул Штифт.

Лёшка остыл на улице и опять вспомнил, что не спросил у Штифта имени.

«Размазня несчастная! — подумал он о своём приятеле. — Нужно пойти к моей матери и сказать: «Не ищите сына, он больше к вам никогда не вернётся! Он вас презирает». А Штифт разведёт турусы на колёсах, вздыхать начнёт да краснеть! И получится, что вроде бы он за то, чтобы меня искали.

Отец! — решил Алька. — Отец — вот кто так отбреет, что всякая охота пропадёт по милициям и моргам бегать».

И он пошёл к отцу в бар.

Глава восьмая

ХОЖДЕНИЕ «В НАРОД»

У отца в баре сидел тот худущий парень в свитере, который был в первый раз с Вадимом. Он был крепко пьян.

–

А, — сказал худущий, — зародыш явился! Из молодых, да ранний!

–

Заткнись, Сява! — одёрнул его отец. — Поговори, моментом отсюда вылетишь.

–

Я не вылечу, я — корова!

–

Вот и будешь летающая корова!

–

Не-не-не, — пьяно протянул парень. — Вам тогда некого доить будет. Никогда вы меня не выгоните. Я вам нужен! Наш милый Вадик не любит чёрной работы! Чёрную работу должен делать Сява!

Алёшке было противно, что этот пьяный говорит так о Вадиме. Рядом с ним и отец выглядел жалко, казался не таким уж красивым и богатым, а этот — в драном свитере, с испитым отёчным лицом.

–

Поговори! Поговори! — сказал отец. — Тебе Вадим покажет, где раки зимуют.

–

Мне? — засмеялся парень. — Мне никто ничего не покажет. А твой Вадим тем более! Интеллигенция тухлая! Он же всех дрейфит… Теперь вот зародыша этого испугался! Боится, что зародыш…

–

Заткнись! — закричал отец и, выскочив из-за стойки, схватил Сяву за шиворот, но почему-то выталкивать из бара не стал, а несколько раз ударил его по лицу. И Сява вдруг пьяно заплакал. Алёшка чуть в обморок не упал. Отец, такой сильный, бил этого противного, но слабого парня по лицу. Тренер всегда говорил, что поднять руку на того, кто слабее тебя, — этому нет названия, а драться можно только защищая другого и если нет иного выхода. В самом крайнем случае.

–

Папа! — закричал Кусков.

–

Чего тебе? — отец отпустил Сяву, и тот как мешок рухнул в кресло у столика.

«Как ты мог!» — чуть не сказал Алёшка. 0тец больше ему не казался таким великолепным, как прежде. У него было хищное лицо, хитрые маленькие глаза и пухлые руки, покрытые рыжей шерстью. «Как это я не замечал, что у него такие отвратительные руки!» — подумал Алёшка.

–

Чего тебе? — повторил отец. Он говорил это совершенно спокойно, словно только что ничего и не произошло. И поэтому Алька сказал другое:

–

Ма… Мать если придёт, скажи, пусть меня не ищет, я в спортивно-трудовые лагеря уехал.

–

Уже прибегала, — отец поправил на руке золотой перстень с печаткой. — Я ей сказал, что нынешнюю ночь ты у меня был. Соку хочешь? — И отец протянул Алёшке стакан с его любимым апельсиновым, но мальчишка глянул на его веснушчатую короткопалую руку и сказал:

–

Нет.

Сява вытирал пьяные слёзы. И Алёшке было противно, что взрослый мужик плачет, и одновременно жалко его.

Крепкая рука отодвинула Альку в сторону.

–

Здравствуй, Ваня! — на стойку облокотился Вадим.

«Ну, сейчас он даст отцу! — подумал Алька. — Сейчас

он ему покажет!»

–

Привет! — ответил отец, и Кусков заметил, как забегали у него глаза.

«Ага! — подумал он злорадно. — Ты только и можешь, что пьяных бить, а вот Вадим тебе сейчас объяснит самому, где раки зимуют».

Но Вадим не обратил внимания на плачущего Сяву и всё тем же угрожающе-ласковым голосом спросил:

–

А скажи мне, Ваня, как ты обошёлся с деньгами, что я тебе дал?

–

За плёнку, что ли? — спросил отец. — Как велел, так и обошёлся.

–

Именно?

–

Мне кусок, ему кусок…

–

Сява, — спросил Вадим, — сколько он тебе дал?

–

Сто колов, — ответил тот.

–

Ну вот! — закричал отец. — Всё по-честному.

–

Тихо! Тихо! — сказал Вадим. — Лопнешь, борец за справедливость! Сява, исчезни.

Худущий Сява поднялся и поплёлся из бара, вытирая глаза рукавом.

–

Звоню это я сегодня Айвазовскому в мастерские и спрашиваю: сколько ты ему передал. Он говорит, двести…

–

Какие двести! — закричал отец. — Врёт! Триста!

Вадим вдруг схватил отца за запястье и пригнул его к самой стойке.

–

Сейчас мы пойдём к нему вместе и спросим, сколько он получил.

Он повернулся, и Алька поразился тому, что у Вадима было такое же лицо, как у отца, когда он бил Сяву, — бледное и злое.

Художник наткнулся на испуганный Алькин взгляд. Вздрогнул и отпустил руку бармена.

–

Совсем с вами человеческий облик потеряешь… — пробормотал он. — В общем так. Идём в мастерские — сам отдашь Айвазовскому что должен.

«А мне что делать?» — хотел спросить Алька, но не решился — ещё скажут под горячую руку: «Катись отсюда!» — и вся замечательная жизнь, которая ещё не успела начаться, сразу кончится.

Поскольку Кусков-старший схватил табличку «Закрыто», Алька вместе со всеми двинулся к выходу.

Всю дорогу они молчали. Правда, идти было совсем недалеко. Вадим шёл, глубоко засунув руки в карманы брюк, отец, как под конвоем, вышагивал впереди, то и дело оглядываясь на художника. Алёшка еле поспевал за ними.

Скоро отец нырнул в щель высоких чёрных ворот, а Вадим и Алька уселись на скамеечке в сквере у памятника Пушкину.

Бронзовый поэт стоял совсем близко, на гранитном пьедестале, и над его головой и за откинутой рукой проплывали маленькие пушистые облачка, словно Александр Сергеевич играл в снежки.

Алька глянул искоса на Вадима. Художник сидел, низко надвинув на лоб спортивную кепочку, и кусал губы.

«Вот он погорячился и теперь ему стыдно!» — решил Кусков. И вдруг совсем некстати ему вспомнился тренер, сенсей — учитель, как на японский манер звали его ребята из команды. «Он бы сразу за Сяву вступился, — подумал Алька. — Но ведь Сява был пьяный и сам приставал! Ну и что! Бить-то зачем? Наверно, Вадим просто ничего не видел! » — успокоил себя Кусков.

–

Вадик! — вдруг услышал он прокуренный голос. — Вадик Кирсанов? Я не ошибся?

Маленький человечек (даже не верилось, что такой громкий хриплый бас может в нём помещаться) протягивал руки к Вадиму.

–

Здравствуйте, Николай Александрович, — встал Вадим.

–

Узнал! Узнал! — растроганно хрипел человечек. — Не забыл учителя.

Он пытался обнять Вадима, но это было невозможно, потому что Кирсанов был вдвое выше и шире Николая Александровича.

–

Неужели я не изменился?

–

Не буду вас обманывать! — сказал Вадим, улыбаясь той улыбкой, которую он надевал как шляпу. — Не буду обманывать — некоторые изменения есть… Я вас недавно по телевидению видел. Когда вам поляки за реставрацию алтаря медаль вручили.

–

А! Мне говорили, что это транслировали! Мы, знаешь, не думали, не гадали, а они нам хлоп — награды… Там такая была интересная работа… А это кто? Никак сынок? — Человечек повернулся к Алёшке. — Похож! Похож! Совершенно одинаковое выражение лица! Подбородки волевые! Воители да и только… Глаза! Стальные глаза! Так? — засмеялся человек.

«Сейчас возьмёт и скажет: да, это мой сын!» — подумал с надеждой Алёшка.

–

Это мой племянник, — сказал Вадим.

–

Нашёл? — закричал человечек. — Нашёл! Ну ты молодец! Нашёл-таки родственников. Умница. Я помню, как вы в Художественной школе маленькие совсем были, после войны, почти все сироты. Придёшь на живопись, а вы глазёнки уставите и спрашиваете: а вы не мой папа? Какая тут живопись! — Николай Александрович вдруг достал платок и громко высморкался. — Нервы, нервы… — прошептал Николай Александрович. — А ты был такой упрямый! Всё сам, всё один! Все родственников ищут, письма пишут, а ты, помню, заявил: «Раз меня никто не ищет, — значит, я никому не нужен! И я никого искать не буду!» А всё-таки стал искать?

–

Жизнь, — засмеялся Вадим, — часто вынуждает нас ко многим добровольным действиям.

–

Вот именно, — захохотал Николай Александрович. — Вот именно. А чем занимаешься? Реставрацию бросил? Пишешь? Выставляешься?

–

Понемногу, — сказал Вадим.

–

Реставрацию бросил зря! — тряхнул головой старик. — Зря! Ты у меня был самым, что называется, схватчивым! Прямо на лету всё перенимал! Как ты тогда Рембрандта скопировал! А в четырнадцать лет! А! — Он по-птичьи завертел головой. — До сих пор горжусь! Горжусь. Значит, бросил реставрацию! Ай-ай-ай… Стой! Идём ко мне! Идём! Может, сердце-то взыграет, потянет к старому?!

Как ни упирался Вадим, Николай Александрович не давал ему опомниться.

–

Я учитель! Меня нужно слушаться! Накажу! В угол поставлю! — кричал он, заталкивая их в какую-то тёмную проходную, потом в раздевалку, где нарядил их в белые халаты.

–

За мной! — И они шагнули в огромную комнату, где на длинных столах лежали ярко освещённые чёрные доски в белых наклейках.

–

Вот! — сказал он. — Контролечки снимем. У меня предчувствие, у меня предчувствие, что это не позднее пятнадцатого века!

Алёшка никогда такого не видел. Здесь пахло химикатами, как в больнице. В огромном зале были собраны какие — то странные вещи. В основном совершенно чёрные доски и потрескавшиеся, облупленные картины. Человек в халате, с лупой в глазу, как у часовщика, макал тоненькую кисточку в пузырёк и подклеивал чешуйки краски на картине. Он работал осторожно и медленно, как хирург, сходство дополнялось марлевой повязкой на лице.

–

Почему в мастерской посторонние! — закричал вдруг Николай Александрович. В дальнем углу мастерской, где была дверь с надписью: «Фотолаборатория», Алёшка увидел отца. Он разговаривал с парнем. — Сколько раз! — закричал, покрываясь красными пятнами, Николай Александрович. — Сколько раз говорить вам, Ованес, чтобы вы все необходимые вам вещи получали сами, вне стен мастерской. Чёрт знает что такое! Проходной двор какой — то, а не реставрационные мастерские. Немедленно выйдите.

–

Но ведь вы тоже с гостями! — буркнул Ованес.

Николай Александрович выпучил от растерянности глаза.

–

Совершенно не могу наладить дисциплину, — сказал он Вадиму, держась за сердце. — Просто ужас какой-то. Я им говорил, что я не начальник. Нет! Назначили начальником мастерских! Ты понимаешь! Стали работы пропадать! В своих людях я уверен, но факт остаётся фактом — пропадают работы.

Он сел, тяжело отдуваясь.

Человек в марлевой повязке молча подошёл к холодильнику. Достал минеральную воду, налил стакан и подал Николаю Александровичу.

–

Спасибо, — сказал тот и жадно выпил воду.

–

Вы хотели контрольки снимать, — сказал человек в маске.

–

Да! Да! Вот именно. Нервы! Нервы! И склероз крепчает. А может, ты?

–

Давайте, — сказал Вадим. — Давненько не брал я шашек в руки.

–

Хе-хе-хе… — засмеялся реставратор. — Как там Чичиков говорил: «Знаем мы, как вы плохо играете!»

–

Это Ноздрёв говорил, — поправил его Вадим. Они склонились над чёрной доской и принялись колдовать. Алёшка рассматривал зал. Посреди него стоял бронзовый Пётр Первый — его ботфорты были ростом с Кускова. В зале был полумрак. Сильные лампы светили только на работы, что лежали на столах. Над ними склонялись люди в халатах. Сейчас они один за другим откладывали скальпели, тампоны, кисти, убирали лупы и вставали за спиной Николая Александровича и Вадима.

–

Увы! — сказал Николай Александрович. — Увы! — повторил он, когда отклеили белую полоску ещё от одной доски. И человек пять сотрудников за его спиной тоже разочарованно вздохнули.

–

Ага! — вдруг закричал он. Алька вытянул голову вместе со всеми. Он увидел, что на чёрной доске, словно в окошке, светится ярко-алый квадратик.

–

Давай второй!

Вадим снял пинцетом вторую тряпочку. И оттуда словно брызнул ярко-голубой цвет.

–

Есть.

Сотрудники возбуждённо заговорили, склонились над этими двумя окошечками.

–

Не позднее пятнадцатого! Не позднее! — кричал старый реставратор.

«Что «пятнадцатого»? — подумал Алёшка. — Века? Этой иконе? Полтыщи лет?»

–

Это что же, — спросил он, когда они вышли в проходную, — этой иконе пятьсот лет?

–

А ты как думал! — хлопнул его по плечу Николай Александрович. — Считай, на поколение двадцать пять лет. Итого — двадцать поколений назад. Твой «пра» двадцать раз дедушка мог видеть эту икону. А может, он её и написал?

Конец ознакомительного фрагмента.