Коза Урюпинская

Борис Александрович Алмазов, 2023

"Кто не был в Урюпинске – не знает России!" Черномырдин. Казачьи рассказы о бывших и нынешних жителях "столице провинции" (бывшей окружной станице Хопёрского округа Области войска Донского) и о тех, для кого это до сих пор Родина

Пока течет река

Невеликая, мелководная, отмеченная только на самых подробных картах — трехверстках, течет наша речка.Летом ее куры вброд переходят, а иной раз в засуху, и вовсе исчезает она, оставив только небольшие бочажки, где в прозрачной воде видно, как крохотные родники шевелят на дне песчинки.Но вот ударят холодные грозы, и наберет река силу. Выгнет сизую с вороненым отливом, в цвет тучам, волну, разольется широким паводком — и не узнать ее.

А под мелкими теплыми дождиками является в ней рыбное изобилие: лещи — золотые сковородки, окушки с красными леденцами плавников, лихие голубые сазанчики, зеленые щуки и даже раки цвета голенища.

Однако река наша — не только рыба да купание: все, что обильно произростает и кормится на ее берегах — бахчи с пузатыми арбузами и сахарными дынями, огромные, как турецкая чалма, тыквы, вся огородная снедь, поля атласных помидоров (десяток — ведро), молоко у коров, шерсть у овец, утки, гуси — все это она, река наша матушка. И вершина, смысл жизни, венец мечтаний и трудов здешнего народа — золотая пшеница, что течет осенью под стать реке.

А еще река — что-то совсем необъяснимое. Вроде песни. Бывает, и слова в песне самые немудрящие, и мелодия не ахти какая, а живет она в душе даже у тех, кто и петь-то не умеет, — так, мурлыкает себе за работой. Зачем она? Какой от нее толк? А сбей человека с этой музыки — и работа станет. Вот так и нам: без речки нашей никак невозможно. А если мала — так уж такую Бог дал. Не велика — зато своя. Она как мать — всегда примет, всегда утешит. Потому и летит к ней душа из самых дальних краев, среди самых тяжких забот и шумных радостей. Возвращается в хутор человек хоть на день, хоть на час, и — первым делом — к реке.

Не раз видел я, как солидные люди становились на ее топких берегах на колени и омывали лица ее водою, а то и падали ничком в ее теплые воды, не щадя заграничных импортных костюмов.Належится человек в воде, поднимется, шатаясь, на бережок, присядет рядом с детишками или дедком, удящим рыбу. Тряхнет мокрым чубом.

— Эх ты… Мать чесна…

— Ничё… — вздохнет дедок. — Ниче, сынок, пройдеть… Вода смывчева, рана заживчева… Пройдеть!

— Эх, батя — батя! — тяжко вздохнет человек.

И никто не спрашивает, чей он, откуда. Если пришел к реке, значит наш. Родня.

Наша река много всего повидала. Отражался в ее воде и я — самый маленький в ватаге послевоенной ребятни. Мы тогда, как впрочем и теперь станичные ребятишки, целыми днями торчали на берегу и в воде. Но была у нас постоянная неотвязная мечта: все поглядывали мы на длинную дорогу у моста, все ждали — вот запылят вдали кони, вылетят с гулким топотом на берег всадники, такие, как на открытках: «Едут-едут по Берлину наши казаки…», осадят горячих коней и метнут в речку синие фуражки с красными околышками, исполняя многовековой обычай — жертву и благодарность матушке-реке, что сохранила их в сече и вновь приняла на свои берега

Но не пылила дорога, не наполнялись гулом копыт. И вот, когда нам становилось невмоготу ждать, появлялся слух: «На станцию пришел воинский состав!» И мы, не сговариваясь, срываемся туда. Увязывался, конечно, и я. Ведь я тоже ждал своих ушедших в сорок первом по той дороге.

Я был самый маленький в тогдашней компании и не поспевал за старшими. Девчонки бранили меня, подгоняли подзатыльниками. Я и так изо всех сил поспешал своими короткими ногами по пыльной дороге, быстрее не получалось, так что подзатыльники вышибали у меня только слезы. И тогда Тимоня Шельцин — старший из нас — жилистый и отчаянно храбрый десятилетний парнишка, прикрикивал на девчонок сорванным голосом:

— Будя руками-то махать! Ишь кого нашли себе под силу! Ну-ка…

Он взваливал меня, как мешок, себе на спину и я благодарно обхватил его острые плечи, прижался к его потной костистой спине.

— Шею не дави! Не дави шею-то… — ворчал Тимоня, но волок меня.

И километр волок, и два… И не было для меня тогда человека добрее и надежнее его!

На станции мы долго перешагивали через рельсы, расшибая босые пальцы об испачканные мазутом шпалы, и замирали от страха, когда пролезали под вагонами.

Нас гоняли смазчики с молотками на длинных рукоятках, кричали на нас стрелочники с флажками и часовые с винтовками и воронеными соломинами штыков. И все-таки мы находили воинский эшелон, а то и несколько сразу. По очереди поднимались на ципочки, мы кричали в темноту теплушек фамилии своих отцов, дедов, братьев.

— Не встречали?

— Про такого-то — не слыхали?

А потом, уже безнадежнее, — выкрикивали названия хутора, района

— Усть-медведицкие есть?

— Калачовские?

— Урюпинские?

И уж совсем отчаявшись, со слезами в голосе:

— Казаки есть?

В теплушках переставали гудеть голоса, пиликать гармошки. Солдаты в ботинках с обмотками, в выцветших штанах и гимнастерках, шинелях внакидку на белые нательные рубахи, смотрели на нас из вагонов с высоты открытых платформ и молчали.

Мы поворачивались и медленно шли назад.

Дорога казалась нам теперь бесконечной. А солнце палило, и кузнечики стрекотали, своим стрекотанием раскаляя жару.

— Будя! Будя… — говорил мне Тимофей. — Че разнюнился? На-ко! — и совал мне в руку обгрызанный кусочек сахара.

И тут река принимала нас в свои прохладные милосердные волны, а в воде не разберешь, кто плачет, а кто просто так — мокрый…

— Да… — говорит однорукий дед Хрисанф, снимая с огня чайник. — Великое дело надежда! Вон матери — до сих пор дожидаются, а уж полвека прошло. Ты мальчонкой тогда был, а и тебя сейчас в седину шибануло.

Мы жадно говорим с ним всю ночь, прерываясь, чтобы только донки проверить.

— А которые и дождутся… Кто знает?! Те, которые в войну уцелели, домой-то когда пришли? А которые в плену были? Да без вести пропавшие? Да репрессированные? А те, что ушли ране — так про тех уже и не вспоминают… А они может еще и живы где-то кулюкують?! Тут как-то один не то с Америки, не то с Австралии приехал — так он отсюда как раз в девятнадцатом ушел. Он вот тут все сидел да на воду глядел… Он меня — помнит, а я его — нет! Мне как раз в девятнадцатом — то руку и отсадило!

Дед ловко режет хлеб, лук, чистит картошку, насаживает червей — и все одной левой.

— Я так и двумя руками не поспеваю… — говорю я ему.

— Так я, почитай, всю жизнь об одной руке. Спервоначалу-то и штанов застегнуть не мог, а с годами примахался! — смеется дед Хрисанф, заваривая чай. — Сначало-то помереть через это хотел, а потом сообразил, что в инвалидности моей — спасение. Всех целых-то — кого выслали, а кого сюда, на бережок, да и — трах-трах! — только фуражечки плывут… За меня, убогого, и то принимались:» — Где рука? В каких служил? Ах, казак?! Так вот мы тебе мигом девять граммов определим!» То расказачивание, то раскулачивание… То банду ловят, то контру изничтожают… Дедушка твой Харлампий Прокофьич — Царствие ему Небесное! — сколько раз меня с того света возвращал. Один раз уже вовсе было приговор определили, а он чуть ли не в Москву — хлопотать! А сам-то на волоске висел… Георгиевский кавалер! Полный бант имел! Это не кот начхал… Их ведь, Георгиев-то, только посреди Отечественной к ношению допустили, а так, как узнают, что был к награде представлен:» — Ах, кавалер!» — ррраз на бережок — и не дыши! Одна фуражечка, как уточка, на волнах качается… Так-то. Страшное было время! — говорит он, потирая культю.

— А и ну его! — говорю я. — Давай про хорошее… Было и прошло! Забудем!

— Да рад бы забыть, — говорит дед, глядя поверх костра в темную степь, — не выходит. У меня, считай, всю жизнь руки нет, а болит… На погоду-то иной раз моченьки нет терпеть! То ладонь чешется, то в мизинец стреляет… А пальцев-то уже седьмой десяток как нету. Нету, а болит…

Под утро белесый туман молоком пролился в речную долину, накрыл нас с дедом сырым, словно мокрая простыня, облаком. Кусты на берегу исчезли, и сам берег перестал угадываться на фоне утреннего неба, и только над самой водою — ладони на две — стоял теплый прозрачный воздух.

Вдруг в белом тумане, словно на фотобумаге, медленно проявлялась черная фигура. Шлеп, шлеп, шлеп… Послышались осторожные шаги по мелководью.

— Тиххха! — шепчет дед Хрисанф и тычет рукой в сторону шлепания. — Гусь! Гусь идет…

Дед Хрисанф потянулся было прошептать мне что-то на ухо, но обжегся о горячий чайник.

— От ё!

Гусь вздрогнул и повернулся к нам.

— Честь и место! — заторопился дед Хрисанф. — Николай Тимофев! Тимофеич! Колюшка! — кричит дед. — Присаживайся чаю пить! Гостем будешь!

— Некогда мне…

Но дед уже вскочил, уже тащит Гуся к костерку.

— Вот это Колюша, — говорит он мне. — Первейший по нашим местам рыбалка! В сухом сапоге карася словит!

Гусь смущенно шмыгает носом, стоя на одной ноге. Другую он приложил босой ступней к колену — пытается ее отогреть.Ему лет десять, он долговяз и тощ. На нем длинное черное пальто, схваченное у горла английской булавкой при полном отсутствии пуговиц. Но самое потрясающее на Гусе — старая казачья фуражка, так надетая на самое ухо, что непонятно, как она держится на голове. Только приглядевшись, вижу я, что держит фуражку бельевая резинка. Гусь ловит мой взгляд и отворачивается.

— Пойду я…

— А чаю?

— Я уж дома. Я от горячего простужаюсь… Внутри горячо, а снаружи холодно…

— На службу что ли торопишься? — спрашиваю я. — Ай, не в милицию?

Одним глазом, поскольку другой прикрыт козырьком, Гусь так зыркнул на меня, что мне показалось, будто у моего виска свистнула пуля.

— Это фуражка не милицейская!

— Как же не милицейская, — не унимаюсь я. — Околыш-то красный!

— Это фуражка казачья, — все так же четко, как глухому, говорит мне Гусь, пристально изучая свою босую ногу, цветом не уступающую околышку.

— Тю… А что ж это войско что ль такое? Кавалерию ж расформировали!

— Войска нет, — дрогнувшим голосом говорит Гусь; — а казаки есть!

— А где же это написано? В газете или в книжке какой?

Гусь сопит, видно, затронул я больную тему. Потом, дрогнув сизым от холода подбородком, еле сдерживаясь, чтобы не зареветь, он все так же с достоинством, медленно выговаривает:

— Може, ни в книжке и ни в газете и нету, а батя сказал, что есть такой народ! Стал быть, мы есть!

— Да ты чё? Гусек, ты чё?! Он же шутит! Он испытание тебе делает! — вмешивается дед Хрисанф. — И ты тоже… Ня дратуй яво! Что мальца дразнишь

И вдруг словно вспыхнул передо мной экран и поплыли по нему кадры кинохроники: раскаленная степь… дорога… босоногие ребятишки пылят по ней… И двое мальчишек! Маленький на закорках — это я! А несет меня… — Гусь! То есть — не Гусь, конечно, а отец Гуся, так они похожи!

— Садись! Садись, Николай… Тимо… Тимофев… Садись, дорогой ты мой! Не серчай! — усаживаю я Гуся, обнимая его тощие плечи. — А отцу своему скажи, что, мол, растет в его доме казак истинный.

По тому, как потупившись, принимает у меня чашку Гусь, как укоризненно округлил на меня глаза дед, понимаю, что опять сморозил что-то не то.

— Да ладно, ладно… — бормочет Гусь, снимая фуражку и принимаясь за чай.

— А теперь, может, щербы? Щерба знатная!

— После чаю-то?

— Ни-чо! В казачьем животе долото сгниет! — густо, со дна котелка, наворачивает ему дед Хрисанф в миску ухи.

— Сытое брюхо к учению глухо, — говорит Гусь. — Мне в школу идти, дремать стану!

Однако ест уху с охотой.

— Ни-чо! Натощак только коты мышей ловят! Ну-ко еще половничек!

— Ты-чо, каждый день перед школой рыбалишь? — спрашиваю я. — Спишь-то когда?

— Спим-то мы с вечера, — сыто улыбается Гусь. — У нас телевизора нету.

Снаряжается Гусь молча. Подвязывает к поясу прозрачный мешок с рыбой, надевает фуражку, замысловато крепя ее на голове.

— Отцу-то сколь еще сидеть осталось? — спрашивает дед.

— Два года и четыре месяца… Аккурат, я в седьмой класс перейду, а у него срок кончится… Только опасаюсь я, как бы он там чего не натворил по горячности! — говорит Гусь. — Очень он горячий у меня. Чуть что — и пошло…

— Ни-чо! Ни-чо! — говорит дед. Два года как два дня. Зима — лето, зима — лето! И все тут! Оглянутся не успеешь, а он уже — в кругу семейства!

— Отец у тебя самый справедливый и самый добрый из всех, кого я знаю, — говорю я. — А то, что горячий — так на то и казак! Мы все одна порода!

— Он хороший! Он очень хороший! — глядя мне в глаза, вздыхает Гусь. — Пусть хоть что про него говорят! Хоть что!…