Коза Урюпинская

Борис Александрович Алмазов, 2023

"Кто не был в Урюпинске – не знает России!" Черномырдин. Казачьи рассказы о бывших и нынешних жителях "столице провинции" (бывшей окружной станице Хопёрского округа Области войска Донского) и о тех, для кого это до сих пор Родина

Юлдус

— Дед, а чего такое — любовь?

— Эх ты! — дед даже тяпкой, которой кукурузу окучивал, махать перестал. Выпрямился. Подбил указательным пальцем козырек холщевой фуражки, пересаживая ее со лба на затылок: — Чрез чего ж это ты озаботилси, про любовь ат?

Он оперся на мотыгу и рассматривал меня и дом, который я построил из глиняных кирпичиков, и двух моих деревянных лошадок и бричку, сплетенную из соломы, с высоты своего роста.

— Ну, вот ты, к примеру, маму любишь? Бабушку любишь? Вот табе и любовь!

— Не, — сказал я, — эдак то я и тебя люблю, и бабу Дарью, и Аксинью… А тута вот, которые молодые встретились — раз и влюбились!

— Аааа…. Это ты вчерась, вечор, в клубе кина насмотрелси. Ну, ладно — сказал он, опускаясь передо мной на корточки, — По энту любовь я тебе примерно объясню — на случае. Вот сказал дед внуку, как бы, я — табе: «Иди, поглянь — не кипить ли чайник», а той ему отвечает, как бы, ты мне, — А как я узнаю? Я ж никогда не видел, как вода кипить.

А дед ему и советваить: — Поставь чайник на огонь, открой крышку и смотри на воду. Когда кипения — то эта начнется — не с чем не спутаешь! Вот и ты так то, не думай, не невольси, прийдеть — накатится эта шутова любовь — не с чем не спутаешь! Сразу догадаешьси, что вот, мол, она! Она самая! А до того и головушку себе не морочь.

Пойдем — ка, — сказал он, распрямляясь, — чего нибудь на завтрак сгондобим. Ты, я чаю, уже исть хочешь?

— Да можно…

— Ну, вот ет дело! А то любовь кака то!… Ты чего девка что — ли про любовь мечтать?! Ты — казак, воин, хозяин! Табе об деле думать надоть, а не глупостями светлость мыслей своих забивать! А в кино то наснимають срамоты всякой, набрешуть с три короба — тольки красуйся! Стыда то нет!

Дед был нам, какой — то очень дальний родственник. Они как то с моей бабушкой стали считаться родством, так вышло, что у меня с дедом не то прапрадед, не то прапрапрадед — общий. Но поскольку, наши все мужчины погибли на войне и папа, и дядя, и дедушка, а второй еще до войны от голода умер, этот сказал: — Я — твой дед теперь за всех за них! Так и зови меня — дед!

Я очень обрадовался. Потому, что в хуторе, куда мы приезжали из Ленинграда на лето, редко у кого из мальчишек были деды. А в городе, вообще, не у кого! Нет, может они где то и жили, в какой — нибудь деревне, но я никого из них не видел. А у меня теперь дед есть! Настоящий! Я им очень гордился. Каждый день к нему прибегал. Собственные его внуки и правнуки жили в городе. Я их никогда не видел. Они не приезжали к деду. Дед им приезжать не велел. Говорил, что «не хочет окончательно портить им биографию».

Когда мои мама и бабушка уезжали за пятьдесят километров в станицу, по каким то делам и хлопотам, я всегда, с удовольствием, оставался с дедом, и ночевал в его доме, где он жил с очень старенькой сестрою и тоже уже старой дочерью.

— Пойдем ко мы с тобой, — сказал дед, — Перво-наперво в курятник. Как там в сказке сказывается? «Жил — был дед и баба. И была у них курочка…»

— Ряба! — сказал я.

В курятнике было темновато. Куры тревожно закудахтали, и петух грозно сказал свое: «Ко-Ко». Я петуха побаивался. Он был задиристый. И шпоры у него — ого! И клюв кривой да горбатый!

— Давай ко курей всех на волю… — дед открыл дверь курятника и куры с кудахтаньем выкатились во двор, только две несушки остались на гнездах: — Энтих не трогай! Они цыплят насижвають. Ты вон махонький — давай-ко под насестом посмотри — тут которые куры молодые, так где угодно яйца несуть. Действительно, на подстилке, сухой от куриного помета, я нашел два тепленьких еще яичка.

— Вот, — сказал дед, когда мы вернулись в курень, и он поставил в жерле печи таганок со сковородкой и запалил под ней огонь: — Стало быть, Жили были дед и баба, а при них — курочка…

— Ряба.

— А через чего ж это она Ряба? — спросил дед, — Не Клава, не Маруся, а вот именно — Ряба?

— Так наверно у нее имя такое. — предположил я.

— Так ведь, мил ты мой, имечко — не просто так, оно со значением дается! Ты вот, к примеру, Борис. Бабушка то сказывала табе, что оно означаить?

— Воин, — сказал я. Мое имя мне всегда нравилось.

— Вот видишь. Николай — заступник, Иван — Богом данный, а мама твоя — Евгения — благородная, Ксения — гостеприимная, а тут вот — Ряба! К чему бы это?

— Рябая что ли? — удивился я

— Ну, не навовсе рябая, а пестренькая. Рябенькая. Одна перышка черныя, другая белая. Иди, мой ручки.

Я вымыл руки, досуха вытер их полотенцем и присунулся к печи — смотреть, как дед будет жарить яичницу.

— Вот — говорил дед, нарезая сало и высыпая его на сковородку, — снесла курочка яичко. Как там дале, забыл я, сказывай…

— Не простое, а золотое.

— Ты такое видал?

— Не — а.

— Ну, ладно. Дед бил — не разбил! Баба била — не разбила. Через чего ж оно так то? — спросил дед, — Я вот моментом разбиваю — и на сковородку. А они, вишь ты, ни в какую, не разбили!

— Так ведь оно же золотое!

— Ты такое видал?

— Да нет же! — мне тоже хотелось так ловко, как это удавалось деду, колоть яйца.

— Замысловатое, стало быть, какой-то яичко. А ну — ко сам… — он дал мне нож и я тоже сумел расколоть скорлупу и выплеснуть яйцо на скворчащую сковородку.

— Ха! — крякнул дед, — А мышка вона бяжала — хвостиком вильнула — яичко то и разбилось! Садись к столу. Дед плачеть, баба плачеть, а курочка кудахчеть: не плачь, дед, не плачь, баба, я снесу вам новое яичко, не золотое, а простое. Ай, ну поглянь на что это наше яичко похоже? На сковородке то?

— Во, на солнышко! И как будто вокруг облака!

— Во как, братец ты мой! Вот оно и выходит, что золотое яичко то — солнышка. Давай ко помолимся!

Когда мы съели всю яичницу и попили чаю, и после благодарственной молитвы дед стал мыть в тазу чашки, я спросил:

— Дед, ну, вот золотое яичко — солнышка, а курочка — то почему Ряба?

— А про что сказка? — Ответил вопросом дед

— Да про деда с бабой! Дураки — били, били не разбили…

— Ну, вот те сразу и дураки! Не глупее нашего. Сказка, мил ты мой, не про то.

Курочка то рябенькая не спроста. Рябенькая, то это какая? Одна перушка черная, друга белая, а которое и рыженькое. Как, примерно, дни и ночи. Ночи все темные, а денек, который бываеть пасмурный беленький, а который солнечный — золотой! Вот древние то люди и придумали, что год он навроде птицы. Слыхал, небось, люди говорят: летят годы, как птицы летят…

День да ночь. День да ночь. Триста шестьдесят пять перушков — черных — это ночи и столько же светлых — дни. Стало быть, и сказка, мил ты мой, не про курицу, а про год! Идеть — летить времечка, катится солнышка по небу и никто его ни остановить, ни переменить, не в силах, как ни бейся.

— А про мышь то к чему? — сомневался я дедовскому толкованию.

— А вот пришел момент — мышиная ночь — самая коротенькая, и покатилось солнышка на осень, на зиму. И станеть она, солнышка ат, не золотое горячее, а простое зимнее, холодное, а тамо день мыши — коротенький, темный, но придеть он и повернеть солнце на лето и станет свету прибавляться, а станеть опять солнышко золотое летнее. Понял теперь? Ну, что рот раскрыл как воробей на жаре? Погоди, я табе стеклышко закопчу. Будешь на солнышко красоваться.

— А чего нельзя было просто объяснить? Зачем древние то люди про курочку Рябу сочинили?

— Да чтобы ты и другие ребятишки запомнили. Малыш то еще, небось, и говорить не умееть, а сказке поддакивает: «Ряба! Ряба!» А про год то чего он бы понимал?! Ему самому, может, еще год от роду!

— Ну, я же понимаю!

— Да ты разве малыш? Ты ж уже совсем большой! Табе, не сегодня — завтра, длинные штаны купють! Ясное дело: ты — понимаешь!

Я сидел на завалинке и глядел на солнце сквозь закопченное стеклышко. Оно становилось бледным и тусклым, а уберешь стеклышко и смотреть на него невозможно — яркое, золотое. А дед ушел далеко вдоль гряды «прашуя» кукурузу. Над полосатым от всходов кукурузы и борозд полем маячила его белая рубаха. Со стороны улицы затарахтел мотоцикл, и над чувалом появилась голова в милицейской фуражке.

— Ну — ко позови деда! — приказал мне милиционер. Но дед и так уже подходил, перешагивая через борозды.

— Ты, я смотрю, не торопишься, — сказал милиционер, — Мне что — целый день ждать, когда ваше гребаное благородие отмечаться заявиться?! Смотри, допрыгаешься, пойдешь обратно в зону комаров кормить. Выпустили вас, казачню недорезанную, нянькайся теперь тут с вами! Смотри, чтобы к двум часам был, как штык! Понял?

— Так точно, гражданин начальник! — хриплым голосом ответил дед.

— А это что за волчонок? Ишь, как смотрит! Чей такой?

— Соседский. Дачник, гражданин начальник.

— Все вы тут, одним миром мазаны, контра недобитая!

Мотоцикл затарахтел дальше по улице, а дед принес из куреня сапоги и стал неторопливо переобуваться.

— Шел бы в чириках, — сказал я ему тихонечко, чтобы разрядить его суровое молчание, — в сапогах то, небось, жарко.

— Не дождутся, — ответил дед, — хай — сами в лаптях ходють.

— Чего он меня «волчонком» — то?…

— Да ты не расслышал. Показалось тебе! Какой волчонок? Внучонок!

— Я не глухой. Он сказал — волчонок!

— Ну, сказал и сказал! И слава Богу, что волчонок! — дед притиснул меня к себе, — Вырастай скорейча! — и голос его дрогнул.

— Чего он ругается! «Волчонок»!

— Он табе боится.

— Почему это?

— Чужой он здеся! Ну, ладно, — сказал он, вставая и притопывая сапогами. — Я мигом слетаю, распишусь и обратно.

— Я с тобой!

— Нет, жаль моя драгоценная,… Не положено. Да я — мигом. Туда и обратно. Счас вот и барышни наши с базара придут. А ты дом доглядай. Вся хозяйства на табе.

— Дед, — сказал я, провожая старика до калитки, — за что тебя это… комаров кормить?

— Сильно Родину любил, — твердо сказал дед.

Я смотрел стоя в калитке, как он, во военному прямой, быстро шел вдаль по хуторской улице. На его косо посаженную фуражку, левую руку, намертво прижатую к боку и правую широко взмахивающую в такт шагам.

Вернулись с базара «барышни», как называл свою сестру и дочку дед, а он все не возвращался. Я выбегал за ворота, и все смотрел, смотрел в дорожную даль, все ждал, не появится ли в конце улицы прямая, высокая дедовская фигура. А он все не шел. Все не шел. Вот уж мы и отобедали, я отмучался положенный час послеобеденного сна, лежа на прохладных крашеных досках пола в комнате с закрытыми ставнями. А его все не было. И когда солнце уже подалось на закат, заскрипели ворота, и дед въехал на баз, сидя на возу сена, запряженного волами.

— Как ты здеся? Не соскучал? — спросил, слезая с воза на землю.

— Да? — слезы брызнули у меня из глаз. — А может, у нас тут уж и курень сгорел! Может, меня цыгане украли!

— Да, Господь с тобой! Да что ты! Я ведь барышень то наших по дороге встрел, да потому и пошел из милиции то за сеном. У меня ведь уговор был! Ай ты, беда какая. Ну, не серчай! Ну, охолонь. Видишь я живой и здоровый.

— Да? — не мог остановиться я, — этот же грозился тебя в зону — комаров кормить!…

— Но ведь не загнал же, — ах, ты беда моя! Желанный ты мой. Изволновалси. Не боись, они погрозят, погрозят да и отстануть, грозилка видать у них нонь поломалася.

Возница — громадный дядька, с кипично — красным лицом, молча смотрел на нас. Молча он взял у деда деньги, после того как сено сгрузили. И только влезая на арбу и взмахнув погонычем на волов, крутанул кудлатой головой

— Эх ты, вон ведь как вот своих то жалко!

Дед оправлял граблями копну, а я ходил за ним, радуясь, что он вернулся.

Когда издалека, из за реки слабо, но все же слышно, раздался вечерний звон, единственной не закрытой в нашем районе церкви, дед широко перекрестился и оставил грабли.

— Недели не хватило?! — строго спросил он женщин, и те суетливо завершили все свои кухонные дела.

Потом дед молча молился, а я стоял позади него глядел на его прямую фигуру, широкую спину, складки на туго запоясанной гимнастерке, на мерцающую, там впереди, под иконами лампадку и благодарил Бога, за то, что он оставил мне деда, что милиционер не забрал его.

— Вон ведь оно как! — говорила, подкладывая мне на тарелку оладьи, дедова сестра, — Вон ведь как снервничал то он за тобою. Индо с лица сбежал! Осунулси. Бабушка то его с мамой нас за то не похвалять. Вот ведь он желанный какой!

— А мы, нонь на стогу спать ляжем, — сказал дед — На воле! Прям, вот под чистым небом! И уже там наверху, на мягком и пахучем сене и, укрывая меня стеганкой — архалуком, сказал:

— Вон она, репка наша золотая! Луна. А ишо, по-нашему, казачья солнышка. Ведь казаки на службе-то все ночью промышляють… А укладываясь рядом, дед принялся рассказывать:

— Вот, значит, станет дед репку из земли тащить: а она поначалу-то месяц — узенький-узенький, он только апосля прибавляет… Другая ночь — бабка тащит, месяц прибавляет поболе… Потом — внучка, Жучка, кошка… А ты пальчики-то загибаешь? Вот и считай: репка, дедка, бабка, внучка, Жучка, кошка и мышка — вытянули репку! Как раз — неделя! А четыре недели — как есть двадцать восемь суток. А это, детынька, — лунный месяц… Сказывають, раньше-то мы по луне, стало быть, время-то считали. По луне оно вернее выходит…Вона она — ее завсегда видать! И в церкви по сю пору по луне счет ведут.

— А ты, дедунюшка, от кого все знаешь?

— Мне вот как-то мой дедушка, много всего сказывал, да я уж всего-то и не помню…. А еще он мне про семь планет гуторил. Он все звезды по именам знал! А я был вроде тебя — и грамоты ишо не разбирал… Записать бы тогда! Названия-то все говорил другие, не те, что в книжках. Уж я сколько в библиотеке апосля искал, а нет тех названий… Дед мой, сказывал так, что как на ладони все было! Это вот — Воз, а русские называют его Большой Медведицей. А кака — така медведица?! Откель ей на небе взяться?! Сам погляди — ведь арба это! Арба — как есть! Об семи грядках…

— Каких грядках?

— Да стенки у арбы… Вон от той звезды до задка арбы этой — ровно семь грядок. Хошь сам вот так то пальчиком смерь! А там — звезда Кол. К ней арба или, как сказывають, воз и привязан. Вокруг него поворачивается, а оторваться не может. Кол всегда на полночь указываеть, на север, значит… Где в каких краях заплутаешь — ищи, сынушка, на небе Воз, отсчитывай от него семь грядок — и гляди на Кол! Тамо, значит, и север, век бы его не видать! А там уж и соображай, куда тебе выходить…

— Много ты всего знаешь, дедунюшка!

— Рази это много? Всё станем знать, когда помрем… Вот как помрем, так души наши и пойдуть во-он по той дорожке на небе: Казачий шлях называется. По-русски, Млечный путь. Ну, это праведники и герои по нему пойдуть. Те — прямо к Господу! Вот откуда всё и видно станеть. И то, что было, и то, что будет… Интересно!

— А ты, все равно, не помирай!

— Да ты что? Ты что… Я же завсегда с тобой буду — и живой, и мертвый. А ты, когда заскучаешь — глянь на небо! Я там, и на тебя гляжу. Я табе оттуда еще больше помогать стану… А то я уже старый стал, силы у меня мало. А тогда я опять сильный сделаюсь…

— Все равно, не помирай! Мне с тобой тут хорошо!

— А я и не помру… Кто же от такой красоты помирать захочет! Ты посмотри, какая у нас степь, небо-то какое… Звезды! В городе, небось, такого неба нет! А помирать то мне еще рано… Ты у меня еще махонький. Куды табе без меня? Да и простит ли Господь грехи-то? А то как выпадет с грешниками в Гиенне Огненной гореть! Страшно! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный… — шепчет дед и замолкает, наверное, задремывает, и вдруг говорит четко:

— А вон ту звезду я вспомнил, как зовут — Юлдус!…