Город лестниц

Роберт Джексон Беннетт, 2014

Когда-то Божества правили Континентом, а значит, и всем миром, Сайпур же был всего лишь угнетенной колонией, лишённой божественной благодати. Но в отсутствие чудес сайпурцы пошли по технологическому пути развития и в результате не только свергли континентальную власть, но и убили почти всех Божеств, погрузив материк в хаос. Все, сотворенное Божествами, исчезло, города лежат в руинах, местным жителям запрещают изучать собственную историю и отправлять религиозные ритуалы. Когда в Мирграде, столице Континента, при таинственных обстоятельствах погибает сайпурский историк, который исследовал местные легенды, в город приезжает Шара Тивани. Официально она лишь обычный культурный посол, а на самом деле один из самых опытных шпионов Сайпура. Ее задача – найти убийцу, но вскоре она понимает, что ставки в этом деле высоки как никогда, что в Мирграде все не то, чем кажется, здесь водятся настоящие чудовища, царят заговоры, верить нельзя даже своим, а сведения о смерти Божеств, кажется, сильно преувеличены.

То, что у него получается лучше всего

Дом семейства Вотровых — одно из самых современных зданий в Мирграде. Однако по виду ни за что не догадаешься: приземистый, грузный домина громоздится перед тобой массой серого камня, и даже трогательно-хрупкие контрфорсы не исправят впечатления. Растопыренные в стороны стены испещряют крохотные, подобно дырочкам от булавки, оконца, в некоторых пляшут узкие язычки свечных огней. С севера вечно поддувало холодом, но с южной стороны дом раскрывался уступами террас, постепенно сужавшихся до крошечного вороньего гнезда на самом верху. Шаре, привыкшей в Сайпуре к воздушным минималистским сооружениям из дерева, здание напоминает уродливый водяной полип. Есть в нем что-то примитивное, дикарское. Однако по мирградским меркам это совершеннейший авангард — ибо, в отличие от особняков других знатных семейств, этот был выстроен с оглядкой на холодную и ветреную погоду. А климат в Мирграде, как ни посмотри, резко изменился не так уж давно.

«Эти люди скорей умрут, чем признают, что мир изменился», — думает Шара, покачиваясь на заднем сиденье автомобиля.

Сердце трепещет. Неужели он вправду там, внутри? Она не знала, где он живет, а теперь видит этот дом и осознает: да, у него была своя жизнь, с ней не связанная. И эта мысль внушает странную тревогу.

Спокойнее, спокойнее. Нельзя давать волю этим мысленным шепоткам и бормотаниям. Шара приказывает шепоткам в голове замолчать, но от этого они становятся лишь громче.

К воротам особняка тянется громадный хвост из автомобилей и карет. Шара наблюдает, как самые богатые и знаменитые граждане Мирграда выбираются из своих разномастных транспортных средств, пряча лицо в воротники пальто. На улице стоит мороз. Очередь движется крайне медленно, и только через полчаса нетерпеливо бормочущий, кривящийся от недовольства Питри заводит машину в ворота и подкатывает к дверям.

Лакей встречает ее взглядом хладным, как ночной ветер. Шара вручает ему официальное приглашение. Тот забирает его, коротко кивает и указывает рукой в белоснежной перчатке на дверь — которую демонстративно не собирается открывать.

Амортизаторы душераздирающе скрипят, и из авто выбирается Сигруд. И ставит ножищу на нижнюю ступень лестницы. У лакея едва заметно дергается щека, и он, отвесив Шаре глубокий поклон, распахивает дверь.

И она переступает порог особняка. На скольких вечеринках ей удалось побывать — и каких! Там среди гостей прохаживались генералы, предводители бандформирований и гордые своим ремеслом убийцы. И тем не менее — никогда она не боялась так, как сейчас…

Интерьер особняка резко контрастирует с его суровым внешним видом — внутри все отделано с непринужденной роскошью. Холл освещают сотни газовых рожков под голубоватыми стеклянными колпачками, под куполом потолка сверкает хрустальная люстра невозможно сложной конструкции, похожая на гигантский светящийся сталактит. В центре зала полыхают огнем два огромных камина, а винтовая лестница, закладывая широкие круги, полого уводит вверх, под сумрачные своды дома.

Голос в ее голове — очень похожий на тетушку Винью, кстати, — произносит: «Ты могла бы жить здесь с ним. А всему виной — твоя гордость».

«Он меня не любил, — отвечает она. — И я его не любила».

Нет, она, конечно, не дурочка и не станет убеждать себя, что это правда. С другой стороны, и не совсем ложь…

— Он такой огромный, — слышит она голос рядом с собой, — потому что у него в кармане все строительные компании, будь они неладны. Вот почему.

Мулагеш стоит возле колонны по стойке смирно. У Шары начинает болеть спина от одного взгляда на губернатора. На Мулагеш — военная форма. Отглаженная, пуговицы начищены, ни пятнышка, ни пылинки. Волосы увязаны в строгий узел, черные сапоги сияют зеркальным блеском. Левая сторона груди увешана медалями, причем наград так много, что неуместившиеся висят и справа. В общем и целом она выглядит не как хорошо одетая женщина, а как тщательно собранный из отдельных деталей человек. Шару так и подмывает пощупать швы на френче на предмет заклепок.

— Прежний дом исчез в Миг, — говорит Мулагеш. — Во всяком случае, так мне сказали.

— Приветствую, губернатор. Выглядите… впечатляюще.

Мулагеш кивает, но глаз от толпящихся у камина гостей не отводит.

— Люблю напоминать этим гражданам, кто есть кто, — говорит она. — Дипломатия дипломатией, а военное присутствие Сайпура в моем лице со счетов пусть не сбрасывают.

Солдаты бывшими не бывают, это точно. Рядом с камином возвышается постамент. На нем — пять небольших статуй.

— Я так понимаю, что это и есть повод для вечеринки? — спрашивает Шара.

— Похоже, что так, — кивает Мулагеш.

Они с Шарой неторопливо направляются к статуям.

— Должен состояться аукцион, выручка пойдет в фонд партии «Новый Мирград» — ну и на другие столь же полезные, хм, дела. Вотров — известный меценат. Кстати, смелые идеи у скульптора, вы только посмотрите на это…

И впрямь: это не обнаженная натура в прямом смысле — все интересные места либо задрапированы одеждой, либо закрыты, к примеру, грифом гитары. Три женские статуи, две мужские, ничего особо красивого: приземистые, коренастые фигуры, с широкими бедрами и толстыми ляжками.

Шара щурится, читая подпись под скульптурной группой, и читает вслух:

— «Крестьяне на отдыхе».

— Угу, — кивает Мулагеш. — Ровно две вещи, о которых в Мирграде не желают задумываться: нагота и бедность. Впрочем, наготу здесь вообще не переносят на дух.

— Я в курсе местных взглядов на сексуальность.

— Такими взглядами испепелить можно… — бормочет Мулагеш, подхватывает с подноса проходящего мимо лакея бокал с элем и наполовину осушает его. — С ними даже говорить об этом невозможно.

— Да, это вполне ожидаемо. То, что здесь косо смотрят на наши… более прогрессивные представления о браке, широко известно, — сухо отвечает Шара.

Мулагеш фыркает:

— Не знаю, когда я замуж выходила, ничего прогрессивного в наших представлениях не заметила.

Во времена владычества Континентальной империи сайпурцы рассматривались как движимое имущество, и хозяева (как корпорации, так и отдельные континентцы) могли насильно женить их и выдавать замуж — а также принуждать к разводу. Когда кадж сверг власть Континента, законы о семье и браке принимали во многом под влиянием этих травм: так, в Сайпуре два взрослых человека могут заключить по взаимному согласию брак на шесть лет. Затем этот контракт продлевается или заканчивается по истечении срока. Поэтому сайпурцы женятся и выходят замуж неоднократно — два или даже три раза. И хотя гомосексуальный брак в Сайпуре официально не признан, подобные союзы не запрещены государством, которое стоит на страже личных свобод.

Шара приглядывается к одной из статуй — точнее, к красноречиво выпирающему из-под одежды причинному месту.

— Похоже, это самая настоящая контркультура…

— Это плевок в глаза богатеньким — вот что это.

— Фи, как грубо, — произносит голос за их спинами.

Высокая, стройная молодая женщина в пышных мехах подходит поближе. Она очень, очень молода, ей едва за двадцать. Красивая — темные волосы, высокие острые скулы. Она выглядит как истинная жительница Континента — и в то же время утонченно-космополитично. Нечасто встретишь такое сочетание.

— Я бы сказала, что эта скульптурная группа открывает новый взгляд на вещи.

Мулагеш поднимает стакан и насмешливо замечает:

— Ну что ж, тогда за новый взгляд. За то, чтобы он прижился и распространился.

— Судя по вашему тону, вы не очень-то в это верите, губернатор.

Мулагеш что-то нечленораздельно ворчит, прихлебывая эль.

Молодая женщина вовсе не удивлена такой реакцией, нет. Однако она все равно говорит:

— Ваш скептицизм очень расстраивает нас, губернатор. А ведь мы надеемся, что, как представитель вашей страны, вы поддержите наши усилия…

— Я тут, знаете ли, сижу не затем, чтобы кого-то поддерживать. Я даже официальных заявлений делать не могу. Но я, по долгу службы, часто выслушиваю, что говорят Отцы Города, госпожа Ивонна. И я не слишком уверена, что ваши амбициозные прожекты им по душе.

— Времена меняются, — отвечает девушка.

— Это так, — отвечает Мулагеш. И сердито отворачивается к огню. — Но медленнее, чем вам кажется.

Девушка вздыхает и разворачивается к Шаре:

— Надеюсь, вам не передалось пессимистичное настроение госпожи губернатора? Мне бы так хотелось, чтобы ваш первый выход в свет в Мирграде прошел в более приятной атмосфере… Вы же наш новый культурный посол, разве нет?

— Да, — соглашается Шара. И отвешивает вежливый поклон. — Шара Тивани, культурный посол, чиновник второго ранга, исполняющая обязанности главы сайпурского посольства.

— А я — Ивонна Стройкова, помощник куратора студии, которая любезно предоставила нам эти произведения искусства. Мне очень приятно, что вы нашли время прийти, но я должна предупредить: увы, здесь не все встретят вас с легким сердцем — к сожалению, от предубеждений прошлого не так-то просто избавиться… Однако я надеюсь, что ближе к концу этого вечера мы станем хорошими друзьями.

— Вы очень, очень любезны, — кивает Шара. — Благодарю вас.

— Что ж, позвольте в таком случае представить вас гостям, — улыбается Ивонна. — Ибо я более чем уверена, что госпожа губернатор не снизойдет до таких прозаических дел…

Мулагеш подхватывает с подноса еще один эль.

— Вам конец, посол, — сообщает она. — Но будьте осторожнее с этой девицей. Ей нравится, видите ли, рисковать…

–…и пить шампанское, — светло улыбается в ответ Ивонна.

И тут же становится понятно, что, несмотря на юный возраст, госпожа Ивонна Стройкова — настоящая светская львица: она прокладывает дорогу в толпе гламурных знаменитостей и богачей, как акула в стае рыбок. В течение часа Шара успевает поклониться и пожать руки практически каждому представителю собравшегося в зале звездного общества.

— Я всегда хотела быть художницей, — доверительно сообщает Ивонна Шаре. — Но, увы, ничего из этого не вышло. У меня недостало… впрочем, даже не знаю, как сказать. Наверное, воображения. А может, амбициозности. Возможно, того и другого. Чтобы создать что-то новое, нужно быть немного не от мира сего. А я… я — плоть от плоти нашего мира, даже слишком плоть от плоти…

От камина доносится негромкий ропот.

— Что бы это значило? — удивляется Ивонна, но Шаре все видно: Сигруд.

Упирается ногой в камень и достает из огня пылающий уголек. Даже отсюда Шара слышит, как тот шипит в пальцах Сигруда, — но лицо гиганта ничем не выдает боли. Он спокойно подносит его к трубке, делает две глубокие затяжки, выдыхает клуб дыма — и выбрасывает уголек обратно в камин. А потом неспешно бредет в темный уголок, прислоняется к стене со скрещенными на груди руками и мрачно оглядывает зал.

— А это что за удивительное создание? — ужасается Ивонна.

Шара тихонько покашливает и безмятежно отвечает:

— Мой секретарь. Сигруд.

— Вы держите дрейлинга в секретарях?!

— Да.

— Но, позвольте… они же… дикари, разве нет?..

— Все мы — продукт обстоятельств.

Ивонна звонко смеется:

— Ах, госпожа посол… А вы умеете шокировать — и это прекрасно! Уверена, мы станем лучшими подругами. Ах! Как вовремя!

И она убегает прочь от Шары — к высокому бородатому джентльмену, который медленно спускается по лестнице, тяжело опираясь на белую трость. Его явно беспокоит правое бедро — правая рука то и дело тянется туда, однако он изо всех сил сохраняет царственную осанку. На нем элегантный, довольно консервативный белый смокинг и расшитый золотом кушак.

— Ах, мой дорогой! Что ж так долго! Я-то думала, мы, женщины, вечно опаздываем, одеваясь, но куда нам до мужчин!

— Проклятый дом. Когда-нибудь я не выдержу и установлю здесь подъемник! — ворчит он. — Эти проклятые лестницы однажды меня доконают, вот увидишь…

Ивонна обвивается вокруг его плечей:

— Ты ворчишь, как старичок!

— Я и есть старичок!

— Старички так не целуются! — И Ивонна привлекает его к себе, несмотря на шутливое сопротивление. Кто-то в толпе отзывается на сцену тихим: «Ух ты!» — Нет, — отпуская его губы, выносит вердикт девушка. — Совсем не как старичок. Но я буду проверять каждый день, дорогой…

— В таком случае, тебе следует заранее записаться на прием, милая. Как ты знаешь, я ужасно, ужасно занят. Итак. Кто же сегодня вечером пользуется моими неслыханными щедротами? — весело произносит он.

И огладывает толпу. Отсветы пламени из очага высвечивают его лицо.

И сердце Шары сжимается: она-то считала, что он и впрямь старик, а он не постарел. Совсем.

Волосы отросли, да, и, хотя на висках пробивается седина, они все того же странного рыжеватого оттенка. Бородка и вовсе медно-рыжая, коротко подстриженная — совсем не похожая на обычный для богатых континентцев комок нечесаной шерсти под подбородком. Волевой подбородок, все та же самодовольная улыбочка. Глаза, хоть и потеряли в блеске — не горит в них уже знакомый диковатый огонек, — все такие же ярко-голубые. Как у нее в воспоминаниях…

Гости и тонкие ценители искусства уже подбираются к хозяину с приветствиями.

— Батюшки, какая толпа. Надеюсь, вы все при бумажниках? — И он счастливо смеется, здороваясь с каждым.

И хотя наверняка он лично знаком едва ли с десятком гостей, каждого он приветствует как старого друга.

Шара наблюдает за ним. Она испугана. Насмерть. И заворожена. Она оцепенела от ужаса. Он совсем, совсем не изменился.

И обнаруживает, что ненавидит его за это. Как грубо и непорядочно с его стороны исчезнуть на годы и вот — нате пожалуйста! — снова вынырнуть из небытия совершенно тем же человеком!

— Ты видел статуи? — спрашивает его Ивонна. — Дорогой, тебе непременно нужно их увидеть. Они восхитительно отвратительны. Я их обожаю. Жду не дождусь завтрашнего дня, хочу почитать, что напишут газетчики.

— Наверняка всякие гадости, — улыбается он.

— О, непременно, непременно! Крики и истерика, вопли и слезы. Я очень на это надеюсь. Ривеньи — с литейного завода, помнишь? Он здесь. Ты хотел, чтобы он как-нибудь пришел, да? Так вот он пришел. Я-то думала, он свирепый и суровый, как и положено быть промышленнику, но нет, он такой милый-милый… Поговори с ним, он такой приятный. Я принесу тебе конверт для чека. Ах, и сегодня у нас в гостях наш новый культурный посол, и ты знаешь, у нее помощник — ни за что не догадаешься! — се-ве-ря-нин! Нет, ты можешь себе представить? Северянин — секретарь! И он тоже здесь, дорогой, ты только подумай, он сунул голую руку — в огонь! Невозможные, положительно невозможные вещи творятся сегодня вечером, я хотела сказать, что сегодняшний вечер, дорогой, задался, задался, в этом не может быть сомнений!

И он снова поднимает взгляд и обводит веселыми глазами зал. Сначала он ее не видит. Ноги у Шары подгибаются, словно от удара в челюсть. Не заметил…

А потом глаза его вспыхивают, и он медленно, медленно-медленно возвращается взглядом к ней.

В течение нескольких секунд на лице его сменяется множество выражений: растерянности. Узнавания. Изумления. И гнева. А следом тонкие черты его лица принимают вполне знакомый вид: губы кривятся в высокомерной, самодовольной усмешке.

— Новый культурный посол, значит, — тихо выговаривает он.

Шара поправляет на переносице очки. Мамочки, что же делать?

* * *

Сигруд глядит в огонь. И массирует большим пальцем ладонь затянутой в перчатку руки. И припоминает старинное северное присловье: «Завидуй огню, ибо огонь либо есть, либо его нет. Пламя не чувствует радости, печали, злости. Оно либо горит, либо не горит».

Сигруду понадобилось несколько лет для того, чтобы понять, о чем это. А еще больше лет прошло, прежде чем он выучился быть как огонь: просто живым. И все.

Он смотрит, как кружат в толпе друг вокруг друга Шара и человек с тростью. Как они останавливаются и отворачиваются друг от друга — отворачиваются, да не совсем, и исподтишка посматривают: через чье-то плечо или искоса, стараясь, чтобы другой не заметил взгляда.

Они наблюдают друг за другом, изо всех сил стараясь этого не делать. Экий неуклюжий танец.

Человек с тростью все посматривает на часы: наверное, не хочет, чтобы его заподозрили в поспешности. Обаяв всех гостей скопом и каждого по отдельности, он наконец-то выхватывает из толпы лакея и что-то шепчет ему на ухо. Тот пару раз обегает многолюдное сборище, а потом подходит к Шаре и вручает белую карточку. Шара, улыбаясь, убирает ее в карман, а потом, под каким-то предлогом отделавшись от разговорчивой девушки в мехах, прокрадывается наверх.

Сигруд снова поворачивается к огню. Конечно, они любовники. Их движения так и поют о прошлых ласках. Это даже смешно: Шара Комайд — и любовница? Она маленькая и тихая, но он-то знает, что она — такое же живое оружие, как и он, Сигруд. И все-таки глупо удивляться. Все создания на свете хоть недолго, но любили в своей жизни.

И он припоминает, как ходил на китобое «Свордйалин»: скользкая от крови и жира палуба, команда обдирает, как с яблока, с убитого кита шкуру. У борта полощется в воде воняющая, истекающая красным туша, над ней орут и дерутся тысячи чаек. Погоня, поединок с китом, старший помощник раз за разом тычет алебардой в легкие зверюги, и наконец из дыхательного отверстия бьет уже не вода, а кровь, а потом они идут обратно к кораблю и тащат мертвого кита за собой… Когда все это заканчивалось, Сигруд где-нибудь в трюме вынимал из-за ворота медальон. И долго держал в ладонях. А потом открывал и смотрел, смотрел на то, что там внутри, и дрожал огонек свечи…

Сигруд смотрит на руку в перчатке — болит. Он уже не помнит, какой он был, этот медальон. И портрета, что внутри, тоже не помнит. Помнит только ощущение — как медальон лежал в ладони. А может, ему просто кажется.

— Я смотрю, ты занят, — слышит он голос рядом с собой.

Женщина средних лет, судя по виду, очень состоятельная, присаживается у огня рядом с ним.

— Выпьешь?

И протягивает ему кубок с вином.

Сигруд пожимает плечами, принимает кубок и осушает одним глотком. Золотой браслет на его левом запястье звенит о пуговицы обшлага. Женщина смотрит заинтересованно — ей любопытно.

— Ты очень необычный гость, — говорит она. — Держу пари: таких, как ты, у Вотровых еще не видали.

Сигруд попыхивает трубкой и смотрит на огонь.

— Так что тебя сюда привело?

Сигруд делает долгую затяжку. Обдумывает ответ.

— Беда, — отвечает он наконец.

Кто-то отпустил непристойную шутку: часть толпы взрывается хохотом, некоторые гости морщатся и оскорбленно отворачиваются.

* * *

Снизу доносятся звон бокалов и приглушенный смех. Звуки веселья эхом раскатываются по пустотам этого перекрученного дома-уродца. Призрачный хохот, просачивающийся сквозь толщу камня, звучит жутковато.

Лестница закручивается бесконечной спиралью. Шара все поднимается, поднимается. Интересно, где он? Ждет ее на самом верху? А если да? Ох, тогда лучше оступиться и укатиться вниз по ступеням. Она не сможет, не сможет заговорить с ним.

Нет, надо взять себя в руки. Тут лестница выводит ее в… библиотеку? Великоват зал для библиотеки… На стене — фамильный портрет в массивной раме. За два года, что длился их роман, Воханнес ни словом не обмолвился о своих родителях — кстати, почему? Разве это не странно? — но выглядят они ровно так, как она и предполагала: гордые, суровые лица, царственная осанка. Папа Вотров в чем-то вроде военного френча, грудь увешана медалями и лентами, на маме Вотровой — роскошное розовое бальное платье. Такие родители не воспитывают детей, а проверяют — на предмет соответствия стандартам качества. Но вот удивительная деталь: рядом с родителями стоит одиннадцатилетний Воханнес, а подле него — еще один мальчик, чуть постарше, более бледный и темноглазый. Однако сходство этих двоих не оставляет сомнений — братья. Почему же Воханнес ни разу не упомянул, что у него есть брат?

Откуда-то налетает порыв ветра, огоньки свечей пускаются в пляс. Шара облизывает пальцы — дует из соседнего окна. Она подходит туда.

Внизу морем бело-голубых огоньков простирается Мирград. Луна идет на убыль, но в ее скудном свете Шара различает странные и чуждые формы среди гребней крыш: полуобрушенный храм, руины роскошной усадьбы, прихотливый извив зависшей в воздухе лестницы.

Шара смотрит вниз. Стены дома, оказывается, патрулируют охранники в касках и с самострелами в руках. Как интересно! Когда они въезжали в главные ворота, никакой охраны не было видно…

Она оборачивается на звук открывающейся двери. Створки медленно распахиваются, в щель просовывается кончик белой трости.

Надо бежать. Сейчас или никогда. Стыдно, конечно, так трусить, но Шара ничего не может с собой поделать.

Он, прихрамывая, входит в комнату. Белый смокинг отливает золотистым в свете ламп. Поглядывает искоса, но в глаза не смотрит. И сразу направляется к столику с напитками, что-то наливает. И, тяжело припадая на одну ногу, направляется к ней.

— Эта комната, — говорит она, — слишком большая. Ты не находишь?

— Все зависит от того, как ее используют.

Она не знает, куда девать руки. И куда всю себя девать, тоже не знает. Что с ней, в конце концов, она ведь встречалась и с куда более высокопоставленными лицами, с аристократами, откуда эти неловкость и скованность?

— Прошу прощения, что отнимаю твое внимание. Ты должен быть с гостями.

— Ах, ты об этом. Ничего страшного. Там все идет своим чередом.

И он улыбается — по-прежнему ослепительно.

— Я, так сказать, на иголках не сижу — ибо знаю, чем все так или иначе закончится. Как тебе вид?

— Он… великолепен.

— Именно.

И он подходит и становится рядом с ней.

— Отец мог бесконечно говорить о виде, что открывается из этого окна. Точнее, о том, что можно было отсюда увидеть прежде. Он показывал и говорил: «Смотри, вот здесь, на углу, возвышался Коготь Киврея! А там, через парк, — Колодец Аханас, на всю улицу очередь тянулась!» На меня это производило колоссальное впечатление. Я был буквально влюблен в этот город. А потом сообразил, что папа просто не мог этого видеть, — все это исчезло задолго до того, как он родился. Он мог только догадываться и предполагать, но не описывать. А сейчас мне совершенно все равно, что он имел в виду. Древности меня более не интересуют.

Шара сдержанно кивает.

Воханнес одаривает ее косым взглядом:

— Ну же. Давай, выкладывай.

— Выкладывать что?

— То, что хотела мне сказать. Я же вижу — тебя прямо распирает.

— Ну… — и она откашливается. — Если ты действительно хочешь знать… Коготь Киврея — это был такой высокий железный памятник с маленькой дверцей спереди. Туда люди заходили и обнаруживали нечто, предназначенное им. Какой-то предмет, который полностью менял их жизнь. Иногда к лучшему — например, узел с лекарствами, чтобы вылечить больного родственника. А иногда — к худшему: скажем, мешок с монетами и адрес проститутки, которая потом доводила человека до разорения.

— Как интересно!

— Ну, это было что-то вроде памятника странному чувству юмора Жугова: это Божество любило подшутить. Над всеми, кто под руку попадался.

— Понятно. Ну а Колодец?

— Ничего особенного, просто целебная вода. У Анахас их было много.

Он с улыбкой качает головой:

— Ты все такая же невозможная всезнайка.

Она отвечает кривоватой усмешкой:

— А ты все такой же самодовольный беспечный невежда.

— Выходит, невежество — это когда тебе нет до чего-то дела?

— Именно. Это и есть определение невежества, по сути.

Он меряет ее оценивающим взглядом:

— А знаешь, ты выглядишь совершенно не так, как я ожидал.

Вот это да! Какая наглость! Она даже язык проглотила от злости…

— Я-то думал, ты будешь вся такая в сапогах, в армейском сером… — между тем продолжает он. — Как Мулагеш. Только активнее.

— Я что, была такая ужасная, когда училась?

— Ты была незамутненной бодрой фашисточкой, — отрезает Во. — Ну или людоедкой-ультрапатриоткой, что почти одно и то же. В Сайпуре почти все дети такие. Так что я ожидал, что сюда ты заявишься гарцующей победительницей. А ты… ты просочилась в заднюю дверь, как мышка.

— Заткнись, Во! Какого…

Он хохочет.

— Потрясающе! Сколько лет прошло, а мы все такие же! И болтаем о том же! Так скажи мне — арестовать тебя за грубое нарушение СУ? Ты пару находящихся под запретом имен озвучила…

— Напоминаю, что согласно букве закона, — цедит Шара, — земля, на которой стоит посол Сайпура, считается сайпурской землей. А, кстати, ты в курсе, что твое изумляющее ослиным тупизмом излияние на тему семьи было самым длинным из всех, что я слышала? Что ты раньше мне ни о чем таком не рассказывал?

— Правда?

— Пока мы учились, ты вообще о них не рассказывал.

Шара кивает на картину на стене:

— И никогда не говорил, что у тебя есть брат. Он так похож на тебя.

Улыбка на лице Воханнеса разом становится натянутой.

— У меня был брат, — поправляет он. — И я не рассказывал, потому что братом он был никудышным. Впрочем, он научил меня играть в товос-ва — за что я ему признателен, ибо благодаря этому мы познакомились.

Шара пытается уловить в реплике хоть намек на иронию, но… похоже, ее собеседник совершенно серьезен.

— Он умер еще до того, как я пошел в школу. Умер не вместе с родителями, в Чумные года, а… потом.

— Прости.

— Да ладно, не за что мне тебя прощать. Я по нему не горевал. Я же сказал: плохим он был братом.

— Ты унаследовал фантастический особняк. Об этом ты тоже не рассказывал.

— Это потому, что в то время я его еще не построил.

И он поскреб камень пола кончиком трости.

— Я снес прежний особняк Вотровых. В ту же секунду, как вернулся домой из Сайпура. И построил этот дом. А все мои опекуны — эти старые тролли ходили за мной гуськом, именно что гуськом, как птенцы за мамой-уткой! — все они заходились в горестных криках. А ведь это был даже не настоящий особняк Вотровых! По крайней мере не древний дом с многовековой историей, о котором все твердили! Куда делся тот дом, вообще никто не знает. Исчез вместе с Мирградом. Мы просто делали вид, что ничего такого не произошло. Что дом — прежний, и не было ничего — ни Мига, ни Великой Войны… ничего. Правда, я очень жалею, что согласился на такие лестницы. Будь они прокляты.

И он, морщась, дотрагивается до бедра.

— Это на лестнице ты получил травму?

Он, все еще с болезненной гримасой на лице, кивает.

— Прости, — вздыхает она. — Беспокоит?

— Когда влажность высокая — еще как. Но скажи мне честно, умоляю.

И он разводит руки и разворачивает профиль к свету.

— Забудь про бедро. Что, сильно изранил меня клинок времени? Правда ведь — нет? Я — все тот же красавчик, в которого ты без памяти влюбилась с первого взгляда. Давай, скажи это.

Шара с трудом сдерживается, чтобы не выпихнуть его в окно.

— Ты уникальный придурок, Во. Вот это точно никуда не делось.

— Значит, ты согласна со мной. Я, Шара, в серую милую мышку не верю. Слишком острые были углы у той девочки, которую я знал. Такие не спилишь.

— А может, ты просто недостаточно хорошо меня знал? — парирует Шара. — Кстати, как думаешь: твоим родителям этот дом понравился бы? А вечеринка?

Он широко ухмыляется:

— О, естественно, нет! Они бы не одобрили — ни дом, ни вечеринку. Ни то, что я веду разговор с агентом спецслужб Сайпура.

Внизу кто-то разражается хохотом. Звенит разбитое стекло, и толпа выдыхает одобрительное: «Аххх».

Шара молчит. Ну что ж, вот мы и перешли к важным вещам.

— Рад, что ты не отпираешься, — говорит Воханнес. — К тому же ты особо и не скрывалась. И потом. Ашара Комайд, отличница из отличниц в Фадури, племянница министра иностранных дел, прапрапраправнучка каджа, чтоб его разразило, — и дослужилась лишь до скромной должности культурного посла? Ни за что не поверю.

Она невесело улыбается в ответ. Польстил так польстил.

— И хотя Ашара — имя более чем распространенное… — продолжает он, — …Комайд — совсем другое дело. Тебе нужно было срочно избавиться от фамилии. Поэтому теперь ты Тивани.

— Я могла выйти замуж, — говорит Шара. — И взять фамилию мужа.

— Ты не замужем, — отмахивается Воханнес. И выплескивает то, что осталось в бокале, в окно. — Я знаю, как выглядят замужние женщины. Пара штрихов там, пара значимых деталей здесь. Ничего этого в тебе нет. Как, не боишься, что тебя узнают?

— Кто? — пожимает плечами Шара. — Из выпускников Фадури на Континенте только мы с тобой и живем. Все политиканы, с которыми завязана моя семья, — в Галадеше. Остаются только континентцы и военные чины, но из них меня в лицо не знает никто.

Конец ознакомительного фрагмента.