Город лестниц

Роберт Джексон Беннетт, 2014

Когда-то Божества правили Континентом, а значит, и всем миром, Сайпур же был всего лишь угнетенной колонией, лишённой божественной благодати. Но в отсутствие чудес сайпурцы пошли по технологическому пути развития и в результате не только свергли континентальную власть, но и убили почти всех Божеств, погрузив материк в хаос. Все, сотворенное Божествами, исчезло, города лежат в руинах, местным жителям запрещают изучать собственную историю и отправлять религиозные ритуалы. Когда в Мирграде, столице Континента, при таинственных обстоятельствах погибает сайпурский историк, который исследовал местные легенды, в город приезжает Шара Тивани. Официально она лишь обычный культурный посол, а на самом деле один из самых опытных шпионов Сайпура. Ее задача – найти убийцу, но вскоре она понимает, что ставки в этом деле высоки как никогда, что в Мирграде все не то, чем кажется, здесь водятся настоящие чудовища, царят заговоры, верить нельзя даже своим, а сведения о смерти Божеств, кажется, сильно преувеличены.

Мертвые языки

Едва процарапанные карандашом буквы сливаются в скудном свете ламп. Шара недовольно цокает языком, зажигает еще одну лампу, садится за стол и снова пытается прочитать написанное. Проклятый город, насколько же они тут отсталые, что даже в посольстве нельзя добиться нормального напора газа в лампах?

Она переписала зашифрованную записку профессора на несколько листов бумаги, пытаясь выжать из перекрученных букв правду, — с тем же успехом можно было стараться выжать воду из камня. Рядом с документами остывала чашка нуньянского чая (Шара решила сделать перерыв с сирланом — если она продолжит его потреблять в таких же количествах, запасов посольства хватит едва ли на неделю). Она так низко склоняется над документами, что тепло ламп обжигает лицо.

Судя по расстановке букв, это все-таки адрес. Она уже разобралась с частью шифра, однако это, скорее всего, даже не шифр в обычном смысле слова: скорее, послание просто записано буквами нескольких наугад выбранных алфавитов. Вот это, похоже, согласные, их верхняя часть — из гешати, мертвого языка Западного Сайпура. Над нижней половиной пришлось покорпеть пару часов, но она все-таки разгадала их: это, судя по всему, чотокан — невероятно редкий и практически неизвестный (поскольку никому не понятный) язык, на котором говорят в горах к востоку от дрейлингских республик.

Осталось разобраться с гласными.

А потом с цифрами.

Ох уж эти цифры…

Теперь она уже не так сильно восхищается профессором. «Что ж ты делаешь, Панъюй, старый ты хитрющий лис…»

Шара отставляет в сторону чашку и откидывается в кресле. Очень хочется верить, что она никак не может разобраться с запиской просто потому, что шифр сложный. На самом же деле она не желает себе признаться в том, что просто не может сосредоточиться. И думает о другом.

«Он здесь. Здесь, в городе. В этом же городе. Возможно, всего в нескольких кварталах отсюда. И как я упустила это из виду? Разве можно быть такой дурой…»

* * *

Все это началось — как и многие другие Шарины дела и занятия длиною в жизнь — с игры.

Первый день триместра в академии Фадури в Галадеше — всегда очень напряженный. Юные дарования изо всех округов и со всех островов Сайпура обнаружили, что просторные коридоры и аудитории Фадури заполнены такими же юными дарованиями. И быстро поняли, что, несмотря на внушаемое с детства «ты — особенный и не такой, как все», здесь они могут оказаться вовсе не такими уж особенными. Это дома все они гении, а тут — тут нужно из кожи вон вылезти, чтобы доказать, что ты лучший. Потому что доказывать это придется лучшим из лучших.

Чтобы разрядить обстановку, школа в выходные перед началом занятий традиционно устраивала соревнования по батлану. Затея снискала такую популярность, что родители изо всех сил натаскивали детей перед приездом — видимо, руководствуясь ошибочным представлением, что высокое место в турнирной таблице гарантирует их чаду хорошие оценки и обеспеченное будущее.

Шара Комайд, тогда шестнадцати лет от роду, не разделяла общих тревог и ожиданий. Во-первых, она пребывала в неколебимой уверенности, что она — самая способная и лучше ее в академии не сыскать. Во-вторых, к батлану она относилась с некоторой долей презрения, ибо полагала ее игрой для выпендрежников, к тому же слишком зависимой от случая и везения: игроки по очереди бросали кости, и выпавшие очки определяли их дальнейшие действия. Да, это добавляло игре непредсказуемости, но выводило ее из-под контроля. Поэтому она всегда предпочитала товос-ва — похожую на батлан, но требующую больше мысленных усилий и более медленную игру. В ней победа доставалась тому, кто умел думать на несколько ходов вперед. Так или иначе, играть в нее случалось крайне редко: это была континентская игра, и в Сайпуре о ней почти никто не слышал.

Впрочем, уроки, усвоенные при игре в товос-ва, могли пригодиться и в батлане. До определенной степени, конечно. Чтобы совладать с фактором случайности, приходилось думать намного, намного вперед. Но если ты умел это делать и планировал свои следующие ходы — о, в таком случае разделать ординарного игрока в батлан не составляло никакого труда.

В те выходные перед началом триместра Шара проложила себе место в верхние строчки турнирной таблицы с безжалостностью акулы. Поскольку она выиграла в первой дюжине состязаний, ей, чтобы добраться до финала, предстояло выиграть еще за тремя дюжинами досок. Сидящие напротив игроки вызывали у нее все больше презрения: прямо как дети, ей-ей, они попадались в ее ловушки один за другим, а все потому, что полагали, что играют в одну игру, а на самом деле им навязывали совсем другую. И она без стеснения выказывала, что чувствует по отношению к незадачливым противникам: вздыхала напоказ, закатывала глаза, подпирала подбородок рукой, укоризненно сопя, когда все они делали один дурацкий непродуманный ход за другим.

Другие студенты посматривали на нее с неприкрытой ненавистью. А когда они прознали, что ей на самом деле шестнадцать, то есть на два года меньше, чем обычному первокурснику Фадури, ненависть сгустилась в ярость.

Шара настолько уверилась, что без труда выиграет состязания, что совершенно не обращала внимания на турнирную таблицу. А когда все-таки взглянула, то с удивлением обнаружила, что другой игрок учинил практически то же, что и она: растерзал противников и вырвался наверх. Сидел он с другой стороны коридора. И фамилия у него была Вотров.

Она откинулась в кресле и огляделась по сторонам: где же он? Обнаружить его в толпе оказалась куда как просто.

К ее удивлению, он был не сайпурцем, а континентцем: высокий, худой голубоглазый молодой человек с белой кожей, рыжими волосами и волевым подбородком.

— Я сделал свой ход, — сообщил соперник Шары.

— Ш-ш-ш-ш… — отмахнулась Шара — она во все глаза смотрела на юношу, подмечая каждое его движение.

— Что? — сердито переспросил соперник.

— Ой, ну ладно, ладно, — нетерпеливо отозвалась Шара и сделала два хода, которые в следующем заходе должны были обернуться для сидящего напротив сокрушительным поражением.

И продолжила пожирать глазами континентца.

Богачи оттуда частенько посылали своих отпрысков на учебу в Сайпур. В конце концов, Сайпур — самая богатая и процветающая страна в мире, а на Континенте все еще неспокойно. А выглядел парень сущим аристократом: сидел, с ленцой развалясь в кресле, глядел приветливо, но не скрывал скуки и при этом все время болтал с игроками напротив, весело подначивая их, — прямо как за светским разговором в кофейне.

Тут юноша поднял взгляд, и их глаза встретились. Он широко улыбнулся и подмигнул.

Обескураженная Шара вернулась к партии.

В конечном счете, после двух часов непрерывной игры и разгромных партий с половиной студенческого населения Фадури, Шара оказалась лицом к лицу с континентцем. Они встретились в финале, один на один, а все остальные, студенты и преподаватели, стояли вокруг и наблюдали за партией.

Она недоверчиво посмотрела на континентского мальчишку: тот с самоуверенной улыбочкой потянулся, со щелчком размял костяшки пальцев и заявил:

— Ну что ж, сыграем? Наконец-то настало время для первой настоящей партии!

И принялся расставлять фигуры батлана.

— Не понимаю, о чем ты, — пробурчала Шара — она делала то же самое.

— Хм. Возможно, — протянул он. — Скажи мне вот что. Ты когда-нибудь слышала о такой игре, как товос-ва?

Сердце Шары екнуло. Очередная фигура замерла на весу над доской.

— Там, откуда я родом, эта игра очень популярна! — радостно сообщил парень. — Да, у нас в Мирграде проводится ежегодный турнир по товос-ва! И я… дай-ка припомнить… сколько же турниров я выиграл? Помню, что три подряд, просто не помню, когда точно…

Шара закончила расставлять фигуры.

— Сударь, предлагаю вам прекратить разглагольствовать и начать игру.

Он посмотрел на ее фигуры и расхохотался:

— Приятно видеть, что твои подозрения небеспочвенны! Это похоже на Финт Мискени, правда ведь? — веселился он. — Или было бы похоже, играй мы в товос-ва. Хорошо, что это батлан, да?

И он поставил на место свою последнюю фигуру.

Шара оглядела их:

— А это, — кивнула она, — Петля Стровского.

Он торжествующе осклабился.

— Или ты хочешь заставить меня поверить, что это она, — продолжила Шара. — Потому что сдается мне, что через три хода это станет Бастионом Авангарда, а после — Основным Флангом.

Юноша поморгал, словно ему залепили пощечину. Улыбка сползла с его лица.

— Но хорошо, что это батлан, да? — свирепо проговорила Шара. И наклонилась над доской: — Ты выглядишь куда привлекательней, красавчик, — прошипела она, — с отмытым от самодовольства лицом.

Студенты вокруг согласно ахнули.

Парень сверлил ее пристальным взглядом. Хохотнул всего единожды, словно бы не веря своим ушам. Потом коротко бросил:

— Кидай кости.

— С удовольствием, — кивнула Шара.

По столку покатились фигурки слоновой кости, и игра началась.

Поединок их растянулся аж на четыре часа: они бесконечно примеривались друг к другу, то и дело занимая оборонительную позицию, перестраивая фигуры и меняя комбинации. Как сказал один преподаватель, более консервативной партии в батлан он еще не видел. Впрочем, на самом деле они, конечно, играли совсем не в батлан, а в совершенно другую игру — причудливую смесь батлана и товос-ва, которую сами же изобретали в ходе схватки.

Он беспрерывно болтал, щебетал, журчал, как ручеек, — обращенный к ней поток слов не иссякал ни на минуту. Шара упорно молчала три часа — три часа подначек и подшучиваний. А потом континентский мальчишка изрек:

— И все же скажи мне: неужели в твоей жизни так мало веселья, что ты тратишь время на изучение непонятных иностранных игр?

Он сделал ход, который выглядел весьма агрессивным, но Шара-то знала, что это финт.

— У тебя что, нет друзей? Близких?

— Ты так уверен, что научиться играть в твою игру очень сложно, — процедила рассерженная Шара, — но для меня ваши игры и ваша культура — просто чепуха и детский лепет.

И она проигнорировала расставленную ей ловушку и пошла в самоубийственную — на несведущий взгляд — атаку.

Он расхохотался:

— Заговорила-таки! Этот боевой топорик, оказывается, наделен даром речи!

— Уверена, что благодаря своему положению в обществе ты привык к беспрекословному повиновению и потаканию малейшим прихотям, а те, кто обманывает твои ожидания, кажутся тебе совершенно невыносимыми представителями человечества.

— Возможно. Возможно, я забрался так далеко только для того, чтобы услышать подобную отповедь. Однако удивляет меня вот что: какие же удары судьбы обрушились на тебя, мой милый боевой топорик, что ты получила такую бритвенную заточку?

И он свернул наступление и укрепил оборону. (За его спиной какой-то студент недовольно проворчал: «Ну и когда они начнут играть по-настоящему?»)

— Ошибаетесь, сударь, — сказала Шара. — Вы просто излишне чувствительны. На самом деле, дорогой принц, я ожидала, что это жесткое, не подбитое плюшем кресло натрет вам попку.

Студенты рассмеялись, а Шара принялась спокойно и методично готовить ему западню.

Юный континентец, похоже, и не думал обижаться. Напротив, в глазах его вспыхнул странный огонек.

— Ах, моя дорогая, — протянул он, — если ты возьмешься проверить, так ли это, я, пожалуй, не стану возражать…

И сделал следующий ход.

— Что это значит? — возмущенно спросила Шара.

И сделала еще один ход — словно бы отступая, а на самом деле заманивая в ловушку.

— Не прикидывайся невинной овечкой! — парировал он. — Это ты подняла тему, не я! Я просто уступаю тебе инициативу…

И он сделал еще один ход — наобум, не думая.

— Что-то я не вижу, чтобы ты уступал мне, — пробормотала Шара.

Она отступала, отступала, подкинула еще и приманку и все думала: «Странно, почему он вдруг стал так промахиваться?»

— Внешность, — сообщил парень, — бывает обманчива.

И он бросил кости — и снова бросился в атаку.

— Согласна, — покивала Шара. — Итак. Не хочешь на этом закончить?

— Закончить что, позволь спросить?

— Партию. Если хочешь, можем прямо сейчас взять и разойтись.

— Ты предлагаешь ничью?

— Нет, — отрезала Шара. — Я ставлю тебя в известность о том, что я выиграла. Это, конечно, произойдет через несколько ходов, но… в общем, я выиграла.

Наблюдавшие за игрой студенты стали изумленно переглядываться.

Континентец наклонился над столом, присмотрелся к ее фигурам, потом внимательно оглядел свои — похоже, последние несколько раз он действительно ходил наобум. Тут Шара поняла: а ведь он даже не смотрел на доску. Он не сводил глаз с нее.

Парень разинул рот.

— Ох, — проговорил он. — Кажется, я понимаю…

— Еще бы, — сказала Шара.

— Хм. Так-так. Нет, давай-ка мы поступим честно и отыграем партию до конца, идет?

Это была формальность, которая продлилась чуть дольше положенного благодаря нескольким удачным броскам костей, но вскоре Шара собирала его фигурки с доски. К ее вящему раздражению, континентец не выглядел пристыженным или сконфуженным: он просто продолжал ей улыбаться.

Она сделала то, что сочла предпоследним ходом.

— Не могу не спросить. Ну и как это — проиграть сайпурской девчонке?

— Ты, — сообщил он, покорно склоняя шею под ее клинок — деваться все равно было некуда, — не девчонка.

Она на миг замерла: о чем это он?

Шара сняла с доски его последнюю фигуру. Зрители вокруг восторженно заорали, но она их едва слышала. Любит он загадывать загадки… Что он имел в виду?

— Готова дать возможность отыграться — когда захочешь.

— Ну я, по правде, — весело проговорил он, — предпочел бы перепихнуться.

Она ошалело вытаращилась.

Он подмигнул, встал и пошел к своей компании. Шара посмотрела ему вслед, потом оглядела восторженно голосящую толпу студентов.

Интересно, кто-нибудь еще это услышал? Он что, всерьез? Нет, правда?

— Это кто такой был? — громко спросила она.

— Ты что, правда не знаешь? — спросили ее в ответ.

— Нет.

— Да ты что! Ты действительно не в курсе, что играла против Воханнеса Вотрова? Самого мажорного мажора на всем Континенте, будь он неладен?

Шара посмотрела на пустую доску и задумалась: а что, если этот парень играл не в батлан и не в товос-ва, а в какую-то совсем другую игру. Причем совершенно ей, Шаре, не известную.

* * *

Эти проклятые цифры сведут ее с ума. И жизнь укоротят на пару десятков лет.

Она расшифровала практически всю записку. Вычитывалось в ней сейчас следующее: _ _ _ Х_Й-СТ___Т, БАНК СВ___ГО М_ _ _В_ _ ВЫ, ЯЧ_ _ _А_ _ _ _ Г _В _НИ Т_ _ _КАН_ _ _ _.

Значит, ячейка. В каком-то банке. Который назван в честь какой-то святой. В обычном случае это бы чрезвычайно сузило выборку, но в Мирграде Хай-стрит — очень длинная улица, и практически каждый первый банк назван в честь какого-нибудь святого.

Вообще-то, на Континенте практически все названо в честь святых. Это Шаре тоже прекрасно известно. Сайпурские историки подсчитали, что на Континенте перед Великой Войной насчитывалось что-то около семидесяти тысяч святых: похоже, Божества подмахивали сертификаты о святости не глядя и раздавали их направо и налево. Когда в силу вступили СУ, убрать имена святых из обихода — а также переименовать все города и края, названные в честь Божеств и божественных созданий, — оказалось непосильной задачей, и поэтому Сайпур сделал вид, что идет на огромную уступку и соглашается смотреть на это сквозь пальцы. Хотя на самом деле на это дело просто плюнули за неимением сил и ресурсов. А сейчас Шара смотрит на текст записки и искренне сожалеет об этом. Потому что имплементация Светских Установлений изрядно упростила бы ее задачу.

Имена. Да уж, с ними всегда столько мороки… Посмотреть хотя бы на Южные моря — какие же они Южные? Они ведь лежат к северо-востоку от Сайпура! Но называются Южными по той просто причине, что получили свое имя на Континенте. А имена — как уже начали понимать в Сайпуре — не так-то просто сменить. Они намертво цепляются за вещи.

А еще эти цифры… Шара еще не разобралась с ними, но уже прикидывала, как там и что. Числительные и цифры в древних языках — вообще гиблое дело. Так, например, одна секта особо фанатичных почитателей Божества Жугова отказалась от числа 17. Почему — никто из историков так и не сумел выяснить.

Она хорошо помнит их с Панъюем беседу на конспиративной квартире в Аханастане:

— Мертвых языков — как звезд в небе, — сказал он.

— Так много? — удивилась Шара.

— Древние жители Континента знали, что делали. Они прекрасно понимали, что власть над умами можно взять, только контролируя язык покоренных наций. Когда национальные языки умерли, вместе с ними исчезли образ мышления и свойственная им картина мира. Они мертвы, и их не вернуть.

— Вы — один из тех академических ученых, что пытаются возродить родной язык Сайпура? — спросила Шара.

— Нет. Сайпур — большая страна, там у каждой провинции был свой родной язык. Подобные предприятия оставьте ура-патриотам, мне до них дела нет.

— Тогда какой смысл всем этим заниматься?

Он разжег трубку. И сказал:

— Хм. Все мы обращаемся к нашему прошлому, чтобы узнать, как пришли к настоящему, разве нет?

И все-таки он ей соврал. Использовал втемную. И не сказал, зачем сюда едет.

Шара возвращается к работе. Впереди много часов работы. К тому же работа отвлекает от ненужных воспоминаний.

* * *

Отучившись два месяца, они снова встретились. Шара сидела в библиотеке — читала о деяниях Сагреши, героической помощницы каджа. Читала и краем глаза заметила, что кто-то сел за стол у окна.

Он склонил голову над книгой, золотисто-рыжие кудри падали на лоб. Похоже, он не умел сидеть прямо: сейчас он весь скривился и завалился назад. На коленях лежал том работ о Тинадеши — инженере, строившем на Континенте первые железные дороги.

Шара окинула его сердитым взглядом. Потом подумала, поднялась, собрала свои книги и уселась напротив. И стала молча смотреть на него.

Он даже не поднял головы. Просто перевернул страницу и через некоторое время сказал:

— И что же тебе от меня нужно?

— Почему ты тогда сказал это?

И он поглядел на нее сквозь упавшие на глаза спутанные волосы. И хотя Шара была не из тех, кто злоупотребляет алкоголем, характерная припухлость век объяснила ей многое — в Фадури преподаватели называли это «утренним недомоганием».

— Что — это? — спросил он. — Ах, на турнире…

Она кивнула.

— Ну… — И тут он скривился и, словно застеснявшись чего-то, уткнулся обратно в книгу: — Да зацепить тебя хотелось. Ты ж серьезная такая вся сидела до невозможности. Не улыбнулась ни разу, несмотря на все победы.

— Но что конкретно ты имел в виду?

Тут он посмотрел на нее — явно не понимая, чего от него хотят:

— Э-э-э… ты… серьезно спрашиваешь?

— Ну да.

— А сама-то как думаешь? Что конкретно я мог иметь в виду, когда сказал, что хочу с тобой перепихнуться? — неуверенно выговорил он.

— Да я не об этом, — пренебрежительно отмахнулась Шара. — С этим все понятно. Я о другом. Ты сказал, что я… не девчонка.

— Ты что, на это разозлилась? Серьезно?!

Шара смерила его злющим взглядом.

— Так, понятно, — сказал он. — Короче. Я девчонок достаточно повидал. Девочкой, кстати, можно быть в любом возрасте. В сорок. В пятьдесят. Есть в них какая-то взбалмошность — впрочем, и сорокалетний мужчина может вести себя воинственно-агрессивно, словно нетерпеливый мальчик пяти лет от роду. Но — в любом возрасте можно быть и женщиной. А ты, моя дорогая, уже к шести годам, уверен, приобрела душу пятидесятитрехлетней или даже пятидесятичетырехлетней женщины. Мне это абсолютно очевидно. Ты — не девчонка.

И он снова уткнулся в книгу:

— Ты — сто процентов женщина. Причем, скорее всего, весьма преклонных годов.

Шара подумала над этим. А потом вытащила собственные книги, разложилась и принялась читать — там же, куда села, напротив него. В ней кипели ярость и гнев, но в то же время она чувствовала себя странным образом польщенной.

— Да, эта биография Тинадеши — полное говно. Так, на всякий случай предупреждаю, — сообщила она.

— Правда?

— Угу. Автор предвзят. Плюс у него сомнительные ссылки.

— Ах, вот оно что. Ссылки, значит. Это очень важно.

— Да.

Он перевернул страницу.

— А кстати, — вдруг сказал он, — а ты, случайно, не думала над той, другой фразой? Ну насчет того, чтобы перепихнуться?

— Заткнись.

Он улыбнулся.

* * *

И они стали встречаться в библиотеке почти каждый день, и их отношения очень походили на ту игру в батлан: долгое, изматывающее противостояние, в котором никто не мог толком продвинуться или уступить. С самого начала Шара понимала, что, если принять во внимание национальность, они поменялись ролями: она выступала суровым непреклонным консерватором, фанатично защищавшим правильный образ жизни и преимущества дисциплины и служения ближнему. А он — он вел себя как снисходительный вольнодумец, держащийся точки зрения, что если кому-то заблагорассудится что-то сделать, и это никому не вредит, более того, если у человека есть деньги, чтобы оплатить свою прихоть, то кому, в конце-то концов, какое дело?

Оба соглашались с тем, что их страны находятся в критически опасном состоянии. «Сайпур разжирел и размяк, занимаясь торговлей, — сказала ему как-то Шара. — Мы считаем, что безопасность можно купить за деньги. И никому, совершенно никому не приходит в голову, что за безопасность нужно бороться — каждый день, каждый час».

Воханнес закатил глаза:

— Батюшки, какая жуткая у тебя картина мира. Мало того что циничная, так еще и скучная до зевоты.

— Я права, — упорствовала Шара. — Сайпур стал тем, чем стал, благодаря военной силе. А вот гражданское правительство у нас излишне мягкотелое.

— И что ты собираешься предложить? Чтобы сайпурские дети выучили еще одну клятву верности Родине? — расхохотался Воханнес. — Дорогая моя Шара, неужели ты не видишь? Сила Сайпура в том, что он позволяет людям быть людьми. В отличие от Континента.

— Ты… ты — восхищаешься — Сайпуром? Ты ведь континентец!

— Конечно, восхищаюсь! И не только за то, что здесь я не смогу подхватить проказу — чего, увы, нельзя сказать о Континенте. Просто здесь… здесь вы как-то человечнее, что ли. Разве ты не знаешь, как редко такое встречается?

— Я-то думала, что тебе нужны дисциплина и взыскания, — протянула Шара. — Вера и самоотречение.

— Так думают не все континентцы, а только колкастани, — сказал Воханнес. — И это ублюдочный образ жизни. Поверь мне.

Шара покачала головой:

— Ты неправ. Мир можно поддерживать только силой. И верой в идею. Так всегда было — и ничего не поменялось.

— Я смотрю, для тебя в мире царят холод и мрак, дорогая моя Шара, — улыбнулся Воханнес. — Надеюсь, что твой прадед научил тебя главному: даже один человек может изменить к лучшему жизни многих.

— Восхищаешься каджем? За такое на Континенте тебя убьют.

— На Континенте меня вообще за кучу вещей могут убить.

Оба, как и положено образованным отпрыскам влиятельных семейств, полагали очевидным, что вскоре изменят судьбы мира, — вот только никак не могли сойтись на том, как же их лучше поменять. Шара беспрестанно фонтанировала идеями: написать объемный исторический труд о сайпурской и мировой истории? Или пойти в политику, как тетушка? Воханнес тоже не отставал: профинансировать грандиозный дизайнерский проект перестройки всех полисов Континента? Или вложить деньги в радикально новую бизнес-идею?

Его тошнило от ее идей, ее — от его, и они не скупились на желчные комментарии, оплевывая респективные замыслы.

Вполне возможно, что они оказались в одной постели просто потому, что устали от нескончаемых словесных баталий.

Однако дело было, конечно, не только в этом. Шара ведь хорошо понимала: ей не с кем было поговорить по душам — пока она не встретила Воханнеса. А он, похоже, чувствовал себя так же: оба из респектабельных знаменитых семей, оба сироты — и оба, благодаря своему происхождению, выросли в тотальной изоляции. Их отношения весьма походили на ту игру, что они вели во время состязания: их приходилось выдумывать каждый день наново, и никто, кроме них, не мог разобраться, что вообще между ними происходит.

На первом и втором курсе Шара, если не училась, беспрерывно — просто беспрерывно и постоянно — занималась сексом. Она только потом смогла это оценить. А на выходных, когда горничные академии не выходили на работу и все могли ночевать где вздумается, она оставалась у него в комнате и могла продремать в его объятиях целый день — время от времени удивляясь, как ее сюда занесло и что она делает в постели чужестранца родом из краев, которые ей положено всем сердцем ненавидеть.

Нет, она не считала, что это любовь. Она не считала, что это любовь, когда стала непривычно сердиться и тревожиться в его отсутствие. Она не думала, что это любовь, когда получила от него записку и испытала странное чувство облегчения. И она не думала, что это любовь, когда ловила себя на мысли: а как они будут жить через пять, десять, пятнадцать лет. Ей вообще не приходило в голову, что вот это — любовь.

А спустя годы корила себя: как же мы были глупы в молодости… Не видели того, что перед носом…

* * *

Шара откидывается в кресле и обозревает результат своего труда:

3411 ХАЙ-СТРИТ, БАНК СВЯТОГО МОРНВЬЕВЫ, ЯЧЕЙКА 0813, ГИВЕНИ ТАОРСКАН 63611

Вытирает пот со лба, смотрит на часы — три утра. И тут же наваливается усталость.

Но самое трудное еще впереди. Надо же как-то добраться до содержимого ячейки. Но как?

В дверь стучат.

— Войдите, — говорит она.

Дверь распахивается. Сигруд вдвигается внутрь комнаты, усаживается напротив и принимается неспешно набивать трубку.

— Как все прошло?

Странное у него выражение лица — растерянное. Словно бы он продолжает смотреть на что-то безмерно его удивившее.

— Плохо?

— Плохо, — кивает он. — Но и хорошо тоже. А еще… странно.

— Что случилось?

Он сердито пихает в рот трубку.

— В общем, про тех двоих. Сначала женщина. В общем, она работает в университете. Уборщицей. Зовут ее Ирина Торская. Не замужем. Семьи нет. Увлечений нет. Только работа. Я проверил, где она убирала, — у профессора в кабинете. И на квартире. Ее приставили к уборке у доктора Панъюя с самого его приезда сюда.

— Отлично, — кивает Шара. — Возьмем, значит, ее в разработку.

— Второй, который мужчина… а вот он…

Тут Сигруд рассказывает, что с ним приключилось в безлюдных трущобах Мирграда.

— Так что же, он просто… исчез? — спрашивает Шара.

Сигруд кивает.

— Звук какой-нибудь необычный ты слышал? Как хлыстом щелкнули?

Сигруд отрицательно качает головой.

— Хм. Если бы ты услышал что-то похожее на щелчок хлыста, я бы подумала, что это…

— Кладовка Парези.

— Парнези.

— Какая разница!

Шара задумчиво потирает виски. Святой Парнези умер несколько веков тому назад, а вот труды его никуда не делись и продолжают доставлять неприятности. Парнези был священником Жугова и умудрился влюбиться в монахиню-колкастани. Поскольку Колкан к сексу относился крайне неприязненно, Парнези столкнулся с определенными трудностями во время визитов в монастырь своей возлюбленной. А деятельный и хитрый Жугов изобрел чудесную штуку, позволившую Парнези исчезать без следа под носом у врагов — как божественных, так и смертных: кладовку, или невидимый воздушный карман, в который можно нырнуть в любой миг. Так он и проникал в монастырь на свидания к любимой.

Естественно, подобное чудо можно использовать в совсем небезобидных целях. Так, два года назад Шара потратила три месяца жизни на то, чтобы разобраться с утечкой документов в посольстве в Аханастане. Виноваты оказались трое торговых атташе, которые каким-то образом наложили руки на чудесный артефакт. И если бы один из них не злоупотреблял одеколоном — а надо сказать, что запах в Кладовке Парнези не спрячешь, — Сигруд бы его ни за что не поймал. Но так вышло, что он все-таки изловил преступника и поступил с ним крайне невежливо… Зато изменник быстро сознался и выдал имена сообщников.

— Я-то боялась, что это чудо после происшествия в Аханастане станет излишне популярным… — пробормотала Шара. — Только этого нам и не хватало. Последствия были бы жуткими… Но если это не Парнези… А ты положительно уверен, что он прямо взял и исчез?

— Я умею отыскивать людей, — с непреклонной и равнодушной уверенностью заявил Сигруд. — Этого человека я отыскать не смог.

— А ты, случайно, не видел — он не вытаскивал кусок серебристой материи? Скальп Жугова имеет примерно такие свойства… Но его уже сорок лет как не видели… выглядит как серебристая простыня. Не видел такой?

— Ты упускаешь главное, — сказал Сигруд. — Даже если этот человек стал невидимкой — он упал с высоты нескольких этажей. Он должен был разбиться насмерть.

— Упс. Да, точно.

— А я ничего такого не увидел. Я обыскал каждую пядь улиц вокруг. Обыскал квартал. Опросил всех, кого можно. И ничего не нашел. Но…

— Но что?

— На одно мгновение… словом, мне показалось, что я не там, а в другом месте.

— Батюшки, о чем это ты?

— Сам не знаю, — вздохнул Сигруд. — Но словно бы я оказался в… старинном городе, что ли. Я видел здания, которых там не было.

— Какого рода здания?

Сигруд пожимает плечами:

— Словами описать не могу. Не получается.

Шара поправляет на носу очки. Вот это да. Плохо дело…

— Как у тебя дела? — спрашивает Сигруд, оглядывая пучок ламп и кучи бумажек. — Гляжу, ты аж три чайника употребила… Так что все либо очень хорошо, либо очень плохо.

— Все как у тебя — есть хорошие новости, и есть плохие новости. Письмо Панъюя в банковской ячейке. Вот только я не знаю, как до него добраться.

— Ты ведь не собираешься отправить меня грабить банк?

— Нет-нет-нет! Ни за что! — ужасается Шара. — Могу себе представить заголовки газет…

И количество трупов, м-да…

— Как насчет подергать за ниточки?

— Ниточки?

— Ну ты же дипломат, — говорит Сигруд. — А Отцы Города — они как марионетки, разве нет? Вот и подергай их, пусть подрыгаются.

— Не уверена, что это поможет. Я, конечно, могла бы надавить на них… но вдруг за ячейкой установлено наблюдение? Потому что сдается мне, что за Панъюем следили, и очень пристально. Он занимался такими вещами… словом, я не знала, что он этим занимается. И он, похоже, не спешил поставить меня в известность.

Она поднимает взгляд на Сигруда:

— Я не уверена, что должна рассказывать тебе про это. Но, если ты спросишь, я отвечу.

Сигруд пожимает плечами:

— Мне как-то все равно, если честно.

Шара вздыхает с нескрываемым облегчением. Все-таки здорово, что у нее такой «секретарь», — ему совершенно плевать на все эти пляски вокруг умолчаний и конфиденциальности: он совершенно удовлетворен свой ролью молотка в мире гвоздей.

— Ну и прекрасно, — кивает Шара. — Я бы не хотела афишировать, что мы проявляем особый интерес к разысканиям Панъюя, — потому что если они узнают, что мы не знаем того, что знал Панъюй… В общем, может нехорошо получиться. Нам нужно действовать тоньше. Правда, я пока не знаю, как.

— Так что же нам делать сейчас?

Сначала Шара не находит, что ответить. А потом, очень постепенно, понимает, что ответ она обдумывала всю ночь. Просто не замечала этого.

Да, решение очевидно. Но какой же на сердце из-за этого камень… И все равно. Это сработает. Обязательно сработает. Так что будет глупо не попробовать.

— Ну… — тянет Шара. — У нас есть одна наводка. Кто у нас в Министерстве соображает в финансах?

— Финансах?

— Да. Особо интересует банковское дело.

Сигруд пожимает плечами:

— По-моему, я слышал, что Юндзи все еще работает…

Шара делает пометку:

— Юндзи подойдет. Я с ним в ближайшее время свяжусь. Пусть проверит… Думаю, я права. Но мне нужно, чтобы он сообщил точную информацию насчет того, как все там обстоит с финансовой точки зрения.

— Значит, мы до сих пор сами по себе? Я и ты против всего Мирграда?

Шара заканчивает писать:

— Хм. Нет. Думаю, мы одни не справимся. Начинай рассылать агентов. Думаю, нам понадобятся люди. Точнее, глаза. Но они не должны знать, что работают по заданию Министерства. Впрочем, что я говорю: ты прекрасно справляешься с подрядчиками.

— И сколько мы им готовы заплатить?

Шара называет цену.

— Вот почему у меня прекрасно получается с ними справляться, — кивает Сигруд.

— Отлично. И последнее. Вынуждена спросить: у тебя есть одежда для вечеринки?

Сигруд лениво указывает на свои заляпанные грязью сапоги и выпачканную в саже рубашку:

— А что, на вечеринку в этом не пустят?

* * *

В предрассветной мгле Шара лежит и ждет, когда к ней придет сон. И вспоминает.

Случилось это ближе к середине срока, отпущенного их роману, хотя ни она, ни Воханнес об этом не догадывались. Она увидела его под деревом. Во сидел и смотрел, как в водах Хамарды проплывают байдарки, — наступило время тренировок по гребле. Команда девушек как раз спустила суденышко на воду и забиралась в него. Когда Шара подошла и присела к нему на колени — она часто так делала, — то почувствовала, что сзади в нее уперлось что-то мягкое и объемное.

— Мне начинать волноваться? — поинтересовалась она.

— Насчет чего? — удивился он.

— А ты как думаешь?

— Дорогая, я на природе стараюсь вообще не думать. Отдых портит, знаешь ли.

— Должна ли я волноваться, — уточнила она, — насчет того, что когда-нибудь ты подаришь своей благосклонностью другую девушку?

Воханнес расхохотался. Он был искренне удивлен:

— Надо же, боевой топорик способен на ревность!

— Зачем ревновать без причины? — И она запустила руку за спину и пощупала шишку под штанами. — А это, сдается мне, вполне себе причина.

Он довольно проворчал:

— Я и не думал, что у нас все настолько официально.

— По-твоему, мы сейчас степень официальности обсуждаем?

— Ну да. А разве нет? Дорогая, разве ты не хочешь этим сказать, что ты принадлежишь мне, а я — тебе? Неужели ты хочешь быть моей девушкой всегда? И принадлежать только и исключительно мне?

Шара не ответила. И отвернулась.

— Что случилось? — спросил Воханнес.

— Да ничего.

— Нет, ну что случилось, правда? — Он явно расстроился. — Что такого я сейчас сказал?

— Я же сказала — ничего!

— Но я же вижу, что очень даже чего. Ты распространяешь вокруг себя ледяной холод, дорогая.

— Ну… наверное, это действительно неважно. Просто я… В общем, все дело в нас. В том, как мы, сайпурцы, устроены.

— Ох, Шара, не томи, выкладывай. Могу ведь я узнать, в чем дело, правда?

— Ну, для тебя-то тут ничего такого ужасного нет. Для тебя совершенно нормально сказать: «ты принадлежишь мне». Что я — твоя девушка. Просто мы так не говорим. И тебе, наверное, трудно понять, почему… ведь вами, жителями Континента, никогда не владели. Вы никогда не были чьей-то собственностью. И когда это говоришь именно ты, Во, поверь, это звучит… очень своеобразно.

Воханнес тихо охнул:

— Боги мои, Шара, ты что, не знаешь, что я ничего такого не…

— Я знаю. Что ты не имел в виду. Я знаю, что для тебя это совершенно невинный оборот речи. Но принадлежать кому-то, быть чьим-то — поверь, здесь в это вкладывают совершенно другое значение. Мы так не выражаемся. Потому что люди не забыли — каково оно было. Тогда. В прежние времена. Они всё помнят.

— Помните, говоришь? — неожиданно зло отозвался Воханнес. — А мы — не помним. Мы потеряли нашу память. Ее у нас отняли. Твой проклятый пра-пра-пра-хрен-его-знает-дедушка и отнял.

— Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда…

— Знаю, а как же. Но, видишь ли, в чем дело. Твой народ хранит свои воспоминания. Даже самые неприятные. Вам разрешено учить нашу историю. Твою мать, да здесь в библиотеке больше информации по нашему прошлому, чем у нас на Континенте! Но, если я попытаюсь провезти домой хоть одну книгу, меня оштрафуют. Или арестуют. Или вообще не знаю что со мной сделают. Вы же и арестуете.

Шара смущенно притихла. Оба развернулись к реке. В камышах лебедь изогнул длинную белую шею и ударил черным клювом. Потом вскинул голову — с зажатой в клюве крохотной белой лягушкой. Та жалобно сучила лапками.

— Ненавижу, — пробормотал Воханнес.

— Что ненавидишь?

— Что мы разные.

И надолго замолчал.

— И то, что мы, похоже, не очень-то хорошо знаем друг друга.

Шара наблюдала, как гребцы мчат свои суденышки по реке. Вздувались блестящие от пота мышцы. Сначала промчались девушки, а за ними — юноши. Одеты они были гораздо легче, и мускулатура просматривалась прекрасно.

Ей показалось? Или шишка у нее за спиной стала тверже, когда юношеская команда вырвалась на утренний свет из тени ив?

Он вздохнул:

— Ну и денек.

Мы не можем быть самими собой. Нам не разрешают. Быть собой — это преступление. Быть собой — это грех. Быть собой — это воровство.

Мы — работа. Только работа. Мы — древесина, вырубленная из деревьев родного края. Мы — руда, исторгнутая нами из костей нашего края, мы — кукуруза и пшеница, что мы выращиваем на наших полях.

И мы никогда не будем иметь части во всем этом. Мы никогда не будем жить в домах из срубленных нами деревьев. Мы никогда не сможем отковать и выплавить инструменты из металла, который мы добыли. Все это — не для нас.

Мы живем не для себя.

Мы живем для тех людей, что живут за большой водой. Для детей богов. Мы для них — такой же металл, камень и дерево, они нами пользуются.

Мы не протестуем, потому что у нас нет голоса. Иметь голос — это преступление.

Мы даже и подумать не можем о том, чтобы протестовать. Думать о таком — преступление. Вот эти слова — слова, что вы слышите, — они украдены у меня.

Мы — не избранные. Мы — не дети богов. У нас нет души, мы дети праха, мы как грязь и глина.

Но если это так, то почему боги нас вообще сотворили? И если наше предназначение — только трудиться ради чужого блага, зачем они дали нам разум, зачем одарили желаниями? Почему бы не сотворить нас безмысленными, подобно скоту в полях или курам на насестах?

Мои праотцы и праматери умерли рабами. Я умру рабом. Мои дети умрут рабами. Но если мы — всего лишь собственность детей богов, то почему боги разрешили нам испытывать горе?

Боги жестоки не потому, что заставляют нас работать. Они жестоки, потому что позволяют нам надеяться.

Анонимное свидетельство из Сайпура, ок. 1470 г.