Испытание

Артём Ильгарович Рагимов, 2023

Монах, живущий в русском монастыре, сталкивается со злым духом. Бес посещает его в келье и принимается раз за разом искушать…

Ибо если сердце осуждает нас,

то кольми паче Бог.

1 Ин 3:20

С тех пор, как мир лишился Рая, человек познал нужду. Что надо ему для жизни? В сущности, малое: хлеба краюха, одежда какая да кров над головой. Но даже имея первое и второе, человек без крова стоит на семи ветрах, страждущий от непогоды и голый для мира. А мир, по словам апостола Иоанна Богослова, весь во зле лежит.

Так и я в своё время постоял на ветрах и многое претерпел. Это в общем-то и привело меня в самый благой из кровов, который только можно отыскать в нашей малой родине. Правда, даже целебных сил этого места не хватило, чтобы в час испытаний помочь человеку, благодаря которому я там оказался, — так что выпадет ему, как видно, тоже претерпеть от мира. Но не будем забегать вперёд…

Итак, в 19…-м году я нёс послушание в…ском монастыре. Скромную эту обитель ещё в XIX веке основали схимонахи Пётр и Павел. Время и смуты обошли её стороной, поэтому три невысоких корпуса и белый храм на высоком берегу…йки сохранились до наших дней в почти первозданном виде.

Как я попал в монастырь, — история обыкновенная. Подобно многим другим, случилось мне оступиться, потерять дом, семью и оказаться в конце концов под открытым небом.

Я обитал, где придётся: в подъездах, на теплотрассах, на заброшенных стройках, а то и просто на улице. И вот в один из серых осенних дней, перебиваясь в парке некрепким сном — а бродяги никогда не спят крепко, — я вдруг очнулся и увидел в отдалении чёрную фигуру монаха. Он остановился на углу, чтобы прочесть из книжицы. Уж не знаю почему (впрочем, знаю: по воле Божьей), но я поднялся со своей лавки и пошёл за ним.

Я следовал за монахом какое-то время. Он заметил это и, когда мы оказались у автовокзала, приманил меня рукой. Я подошёл. Монах улыбнулся самой светлой улыбкой и спросил, как долго я хочу за ним ходить. Я пожал плечами и ответил, что не знаю. А потом добавил: «Наверное, долго». Тогда он купил нам билеты на автобус, попросил за меня водителя и, не обращая внимания на мой запах, усадил рядом с собой. Благо людей с нами ехало всего ничего.

Монаха звали Григорий. Всю дорогу он рассказывал мне о жизни в монастыре и людях, которые его населяют. А то и просто глядел в окно и говорил всё, что придёт на ум. «Журавлик полетел, — вдруг указывал он куда-то вдаль. — Скоро на Юг, далёко…»

Я совершенно потерялся в этом мягком певучем голосе и слушал его, точно музыку. Через какое-то время Григорий кивнул в сторону двери и сказал: «Приехали».

Автобус умчался, а мы с Григорием остались у одинокого знака в чистом поле. Куда ни глянь — дорога да высокие ряды ещё не убранного подсолнуха. Мы спустились на узкую тропинку и долго брели по полям, овражкам, грунтовкам и перелескам, пока наконец не вышли к тому самому берегу, на котором ютился монастырь.

Григорий сказал, что я могу побыть здесь какое-то время: поесть, поспать, отмыться. А если не убоюсь работы и захочу остаться, то и поговорить с отцом наместником, чтобы меня взяли в трудники. Конечно, я остался — и надолго. Первые два года работал на самых незатейливых работах, а после, когда получил позволение стать послушником, напросился в свечную мастерскую в помощь Григорию.

Послушание это хоть и требовало предельного внимания и аккуратности, но оставляло нам немного свободы. Обычно монахи употребляли его на молитву и мысли о Боге, разговоры за работой не поощрялись. Но не таков был Григорий. Ещё при первом нашем знакомстве я отметил в нём совершенную непосредственность, которая граничила с чудаковатостью. А после увидел, что в монастыре его почитают едва ли не за блаженного и потому дозволяют больше, чем другим.

В общем, старший брат мой Григорий охоч был до разговоров. За работой он делился мыслями о жизни, рассуждал о вере или же просто искренне и как будто по-детски пел. Я отвечал ему лишь иногда, но больше молчал да глядел, как бы не угодить рукой в горячий воск. Так и проходили наши дни: в молитвах, разговорах и труде.

Но вот однажды случилась в Григории странная перемена. Я увидел это в тот самый миг, как только он вошёл в мастерскую. Обычно беззаботное его лицо показалось мне тревожным. Тогда эта тревога была совсем невесомой, но, точно пятнышко плесени в сыром углу, со временем заполонила его душу.

В тот день он ничего мне не сказал, а сделал это уже после, когда всё стало совсем серьёзно. События, о которых я напишу на этих страницах, есть по большей части пересказ его слов — не знаю, всю ли правду сказал мне Григорий, но сомневаться в его словах я не имею ни причины, ни права. Тем более, сам был свидетелем кое-чему.

Поэтому с вашего позволения я отступлю на два шага назад и расскажу историю Григория так, словно был её очевидцем с самого начала.

* * *

Маленький круглый ключик вошёл в скважину, тихо щёлкнул замок. Григорий потянул за холодную ручку двери, перешагнул порожек и включил свет.

Келья была по-монашески скромной. Выбеленные извёсткой стены, выложенный досками пол. Прямо напротив входа стояла деревянная лавка, над которой было небольшое окно с занавесками. В переднем углу — иконы, перед ними — раздвижной аналой. Справа от входа находился небольшой комод, на котором аккуратной стопкой лежали книги. Слева был рукомойник и лохань на двух табуретах. Вдоль стены располагалась узкая кровать, над которой висели простенькие часы.

Конец ознакомительного фрагмента.