Королева Юга

Артуро Перес-Реверте, 2002

Там, где она жила, был один закон: либо ты с нами, либо ты против нас, что означает: или ты живой, или мертвый. Войны наркокартелей, борьба за наркотрафик, недолгие союзы враждующих мафиозных кланов, вскоре переходящие в кровавые, безжалостные разборки, – вот мир, в котором она жила. Мир, где даже в народных балладах поется, что «идти против закона – наша семейная традиция». Тереза Мендоса предпочла остаться живой, поэтому, шагая по головам (и заставив себя забыть, что такое слезы), действуя жестко и беспощадно, она стала крестной матерью наркомафии на испанском юге – Королевой Юга, как ее прозвали в народе. Роман дважды экранизировался.

5

Что я посеял там, в горах

Ожидание. Темное море и миллионы рассыпанных по небу звезд. С северной стороны — мрачное, необъятное пространство, с южной — отдаленный черный силуэт берега. И легкий, едва ощутимый, прерывистый бриз с суши, касающийся воды крошечными, странно фосфоресцирующими вспышками.

Мрачная красота, наконец решила она. Да, так: мрачная красота.

Она плохо умела выражать подобные вещи словами. Чтобы подобрать эти, у нее ушло сорок минут. Но как бы то ни было, именно таким — мрачным и прекрасным — был пейзаж, и Тереса Мендоса созерцала его молча. С самой первой из этих сорока минут она сидела неподвижно, не разжимая губ, ощущая, как ночная сырость мало-помалу проникает сквозь ее свитер и джинсы. Сидела, внимательно прислушиваясь к звукам земли и моря. К приглушенному шуму включенного на минимальную громкость радио, настроенного на сорок четвертый канал.

— Глянь-ка, что там, — сказал Сантьяго.

Он прошептал это едва слышно. Море, объяснил он ей еще при одной из их первых встреч, передает звуки и голоса по-особому. Иногда можно услышать то, что говорится на расстоянии мили. Так же и со светом; поэтому «фантом», скрытый среди ночи и моря черной матовой краской, которой были выкрашены его корпус и кожух мотора, был погружен в темноту. И поэтому оба молчали, а Тереса не курила; они почти не шевелились. Ждали.

Тереса прижала лицо к резиновому конусу, прикрывавшему экран радара «Фуруно». Радиус действия у него был восемь миль; при каждой развертке антенны в нижней части рамки темнел идеально четкий очерк марокканского берега — изображение бухты, луком изогнутой книзу между мысами Крусес и Аль-Марса. Все остальное было чисто: на морской поверхности ни единого сигнала. Тереса дважды нажала кнопку дальности, увеличив радиус наблюдения с одной до четырех миль. При следующей развертке изображение берега стало меньше и длиннее; к нему прибавилось выдающееся далеко в море четко очерченное пятно острова Перехиль. Там тоже было чисто. Ни корабля, ни лодки. Ни даже ложного отраженного сигнала волны. Ничего.

— Вот скоты, — донесся до нее тихий шепот Сантьяго.

Ждать. Это было составной частью работы; но с тех пор, как они начали выходить в море вместе, Тереса успела усвоить, что хуже всего не само ожидание, а то, что представляешь себе, ожидая. Ни плеск воды о скалы, ни шум ветра, который легко спутать с шумом марокканского патрульного катера (на жаргоне плавающих через Пролив он назывался «мавром») или вертолета испанской таможни, не тревожат так, как этот долгий покой, в котором мысли превращаются в злейшего врага. Даже конкретная угроза, враждебное эхо, вдруг возникающее на экране радара, рев мотора, борющегося за скорость, свободу и жизнь, бегство со скоростью пятьдесят узлов, когда патрульный катер едва не врезается тебе в корму, удары волн о днище, мощные выбросы поочередно то адреналина, то отчаянного страха — все эти ситуации были для нее лучше, чем неопределенность штиля, спокойное воображение. Как плохо, когда мысли ясны. Когда холодно оцениваешь то зло и тот ужас, которые пока скрыты неизвестностью. Это бесконечное ожидание сигнала с суши или по радио было похоже на серые рассветы, что по-прежнему каждое утро заставали ее в постели без сна; теперь они приходили к ней и в море, когда нерешительная ночь начинала светлеть на востоке, от холода и сырости палуба делалась скользкой, а одежда, руки и лицо влажными. Черт побери. Нет такого страха, который нельзя было бы пережить; главное, чтобы у тебя не было времени и возможности подумать о нем. К такому выводу она пришла.

Уже пять месяцев. Иногда та, другая Тереса Мендоса, которую она внезапно видела в глубине зеркала, на углу улицы, в серой мути рассветов, по-прежнему внимательно за ней наблюдала, выжидая, следила за мало-помалу происходившими в ней переменами. Пока что они были не слишком велики, да и относились скорее к внешнему поведению и ситуациям, чем к подлинным событиям, которые происходили у нее внутри, действительно изменяя перспективы и жизнь. Однако она предчувствовала их наступление, не ведая ни дня, ни срока, но зная, что неотвратимо они произойдут вслед за другими, так же, как предчувствовала, что три-четыре дня подряд у нее будет болеть голова или вот-вот наступят — всегда нерегулярно и болезненно — неудобные, но неизбежные дни. Поэтому было интересно и даже познавательно таким вот образом выходить из самой себя и входить обратно, иметь возможность видеть себя и снаружи, и изнутри. Теперь Тереса знала, что все — страх, неопределенность, страсть, удовольствие, воспоминания, собственное лицо, которое выглядит старше, чем несколько месяцев назад, — можно рассматривать с этой двойной точки зрения. С математической точностью и ясностью, свойственными не ей самой, а той, другой женщине, что живет в ней. И именно эта способность к столь необычному раздвоению, которую она открыла, а точнее, интуитивно ощутила в себе в тот день — с него не прошло и года, — когда в Кульякане зазвонил телефон, позволяла ей сейчас холодно наблюдать за самой собой. Вот она сидит в этом катере, застывшем в темноте моря, которое она теперь начала узнавать, вблизи таящего в себе угрозу берега страны, о самом существовании которой ей еще недавно, можно считать, даже не было известно. Рядом безмолвная тень мужчины — его она не любит (а может, думает, что не любит), но рискует из-за него до конца своих дней гнить в тюрьме. От одной этой мысли — призрак Лало Вейги был третьим членом их команды в каждой экспедиции — она содрогалась, и ее охватывала паника, когда, как сейчас, у нее было время, чтобы задуматься.

Но все это было лучше Мелильи и лучше того, что она ожидала. Нечто более личное, более чистое. Временами ей казалось, что это даже лучше, чем Синалоа; но потом образ Блондина Давилы вставал перед нею как упрек, и она в глубине души раскаивалась, что предает воспоминание. Лучше Блондина не было ничего — во многих отношениях. Кульякан, красивый домик в Лас-Кинтас, ресторанчики на набережной, мелодии уличных музыкантов, танцы, прогулки на машине до Масатлана, пляжи Альтаты, все, что она считала реальным миром, жизнь в котором была так приятна, складывалось в ошибку. На самом деле она жила не в этом мире, а в мире Блондина. Это была не ее жизнь, а другая, в которой она, устроившись уютно и благополучно, существовала, пока ее внезапно не выбросили оттуда телефонный звонок, слепой ужас бегства, похожая на лезвие влажного ножа улыбка Кота Фьерроса и грохот «дабл-игла», зажатого в ее собственных руках. Однако теперь появилось нечто новое. Неопределимое и не такое уж плохое и в этом ночном мраке, и в спокойном, безропотном страхе, что она испытывала, оглядываясь вокруг, несмотря на близкую тень мужчины, который — она усвоила это с того дня в Кульякане — никогда больше не сможет заставить ее снова обманываться, считая себя защищенной от ужаса, боли и смерти. И как ни странно, это ощущение не только не пугало ее, но даже, наоборот, заставляло собраться. Оно побуждало ее пристальнее анализировать саму себя с любопытством, не лишенным уважения. Именно поэтому Тереса порой долго смотрела на фотографию, где некогда была вместе с Блондином. И время от времени вглядывалась в зеркало, задавая себе вопрос: какое расстояние, все более увеличиваясь, разделяет этих трех женщин — девушку с удивленными глазами, смотрящую с кусочка фотобумаги, Тересу, живущую сегодня по эту сторону жизни и хода времени, и незнакомку, наблюдающую за обеими из своего — все менее четкого — отражения.

Черт побери, далеко же ее занесло от Кульякана. Меж двух континентов, между Марокко и Испанией (всего пятнадцать километров от берега до берега), в воды Гибралтарского пролива, на южную границу Европы: ей и во сне не снилось, что она когда-нибудь сюда попадет. Тут Саньяго Фистерра перевозил чужие грузы. У него был домик — не собственный, снятый — на берегу Альхесирасской бухты, с испанской стороны, и катер, стоявший в Марина-Шеппард, под защитой развевающегося над Скалой британского флага: семиметровый «фантом» с запасом хода сто семьдесят миль и мотором мощностью двести пятьдесят лошадиных сил — «головастиком», как называли их местные жители (Тереса уже начала усваивать их словечки, вставляя их в свою речь), — способным за двадцать секунд развить скорость от нуля до пятидесяти пяти узлов. Сантьяго был морским наемником. В отличие от Блондина Давилы из Синалоа, у него не было начальников, и он не работал на какой-то определенный картель. Его услугами пользовались испанские, английские, французские и итальянские контрабандисты на Коста-дель-Соль. В остальном все происходило примерно так же: перевозка грузов из одного места в другое. Сантьяго взимал определенную плату за каждую доставку и собственной жизнью отвечал за потери и неудачи. Но это лишь в самом крайнем случае. Здешняя контрабанда — почти всегда речь шла о гашише, иногда о табаке с гибралтарских складов — сильно отличалась от той, с которой была знакома Тереса. Мир этих вод был жестким, только для крутых парней, но менее враждебным, чем мексиканский. Меньше насилия, меньше смертей. Люди не палили друг в друга из-за лишней рюмки и не расхаживали с «козьими рогами», как в Синалоа. На северном берегу человек чувствовал себя спокойнее, даже если попадал в руки закона. Там были адвокаты, судьи и нормы, одинаково применявшиеся как к преступникам, так и к жертвам. Однако с марокканской стороны все обстояло иначе: кошмар там просто висел в воздухе. Коррупция процветала на всех уровнях, права человека не имели почти никакой ценности, в ужасных местных тюрьмах можно было сгнить в буквальном смысле слова. А для женщины этот кошмар усугублялся самим фактом того, что она женщина: это означало попасть в безжалостные зубья шестеренок, двигающих жизнь мусульманского общества. Поначалу Сантьяго воспротивился тому, чтобы она заняла место Лало Вейги. Чересчур опасно, сказал он, ставя точку в этом разговоре. Или думая, что ставит ее. Сказал очень серьезно и по-мужски властно, с этим странным акцентом, что проскальзывал у него иногда, — помягче, нежели у остальных испанцев, речь которых была такой же резкой и грубой, как они сами. Но после ночи, проведенной Тересой без сна, с открытыми глазами, устремленными сначала в темный потолок, потом на привычный серый свет, с кружащимися в голове мыслями, она разбудила Сантьяго и сказала ему, что приняла решение. И все. Точка. Она больше никогда и никого не будет ждать, смотря телесериалы, ни в одном доме ни одного из городов мира, и он может выбирать: либо он берет ее на катер, либо она уходит от него прямо сейчас, навсегда — уходит, и прости-прощай. Тогда он — взлохмаченный, с небритым подбородком и покрасневшими от сна глазами — поскреб в затылке и спросил: ты что, с ума сошла? Он говорил еще что-то, но она уже вскочила с постели, как была, голая, достала из шкафа свой чемодан и начала бросать в него вещи, стараясь не смотреть ни в зеркало, ни на него и не думать о том, что делает. Минуты полторы Сантьяго молча наблюдал за ней, не раскрывая рта; а потом, решив, что она и вправду уходит — Тереса продолжала совать вещи в чемодан, не зная, уйдет она все-таки или нет, — сказал: ладно, хорошо, согласен. К черту все. В конце концов, ведь это не мне достанется от мавров, если они тебя сцапают. Так что уж постарайся не свалиться в воду, как Лало.

— Вот они.

Слов не было: в приемнике, поставленном на минимальную громкость, просто трижды звякнуло. Небольшая тень, оставляющая шлейф крошечных вспышек на спокойной черной поверхности. Даже не звук мотора, а приглушенные всплески весел. Сантьяго приложил к глазам русский инфракрасный бинокль «Бэйгиш 6УМ». В эпоху, когда рушилось и уничтожалось все советское, русские прямо-таки наводнили ими Гибралтар. Команда любого корабля, подводной лодки или промыслового судна, едва успев зайти в порт, тут же принималась распродавать все, что можно было отвинтить на борту.

Тереса снова уткнулась лицом в резиновый конус радара.

— Эти сукины дети опаздывают на час, — донесся до нее шепот Сантьяго.

— Снаружи все чисто, — так же тихо отозвалась она. Никаких признаков мавра. Катер качнулся, когда Сантьяго встал и, взяв веревку, перешел на корму.

— Салам алейкум.

Груз прибыл в прочных герметичных пластиковых упаковках, для большего удобства снабженных ручками. Таблетки гашишного масла, в семь раз более концентрированного и стоящего во столько же раз больше, чем обычная смола. По двадцать килограммов в упаковке, прикинула Тереса, когда Сантьяго начал по одной передавать их ей, а она — укладывать их вдоль бортов. Он научил ее плотно укладывать тюки так, чтобы они в море не сдвигались с места, и особо подчеркнул, что это влияет на скорость «фантома» ничуть не меньше, чем шаг винта или высота консоли мотора. Один хорошо или плохо уложенный тюк может означать плюс или минус в пару узлов. А в такой работе две мили — далеко не пустяк. Нередко это расстояние между тюрьмой и свободой.

— Что на радаре?

— Все чисто.

В лодке Тереса разглядела силуэты двоих мужчин. Время от времени доносились обрывки фраз, тихо произнесенных по-арабски, или нетерпеливое восклицание Сантьяго, продолжающего грузить тюки. Она внимательно оглядела мрачную линию побережья: не мелькнет ли где свет. Но нет, все темно, если не считать нескольких точек вдали, на фоне темной громадины горы Муса и обрывистого берега. Он через равные промежутки времени вырисовывался на западе в луче маяка на мысу Пунта-Сирес, где можно было различить свет в окнах домиков рыбаков и контрабандистов. Тереса сделала еще несколько разверток, перейдя с четырехмильного радиуса на две мили, а потом увеличив его до восьми. У самого края рамки появился сигнал. Она посмотрела в пятидесятикратный бинокль, но ничего не увидела и взялась за русский прибор. Очень далеко к западу медленно двигалось пятнышко света: наверняка крупное судно курсом на Атлантику. Не отнимая от глаз бинокля, Тереса повернулась к берегу. Теперь каждая световая точка четко вырисовывалась на общем зеленом фоне: можно было ясно различить и камни, и кусты, и даже легчайшие колебания воды. Она сменила фокус, чтобы рассмотреть марокканцев, приплывших на патере: один молодой, в кожаной «косухе», другой постарше, в вязаной шапочке и длинной темной куртке. Сантьяго стоял на коленях на корме, возле большого кожуха мотора, укладывая последние тюки: «техасы» — так тут называли джинсы, — кроссовки, черная майка, упрямый профиль. Время от времени он поворачивал голову и осторожно оглядывался. Через прибор ночного видения Тереса различала его сильные руки, мускулы, напрягающиеся, когда он поднимал очередной тюк. Вот негодяй, подумала она, даже здесь, даже сейчас такой красивый.

Конец ознакомительного фрагмента.