Последняя патриотическая

Артур Чёрный, 2023

«Последняя патриотическая» – это книга о ненастной военной осени 2014 года в Донецкой Народной Республике. Автор, непосредственный участник описываемых событий, рассказывает о судьбах людей, с которыми он жил и сражался плечом к плечу. О тех, кто в 2014 году оставил семью, работу и мирную жизнь, взял автомат и пошел защищать Родину. Это для таких, как они, за ЦУМом в центре Макеевки висел огромный, замытый дождями плакат – бородатый ополченец в тельняшке, с автоматом наперевес, и, точно огонь, слова: «Стань легендой! Армия Донецкой Республики». Какие люди! Какие судьбы! Вся жизнь – неслыханный шедевр. Нам жить сто лет и не дотянуться, не дорасти до них никогда. Никогда не стать этой легендой.

Все ночи, полные огня

Мы осели по двум комнатам и посещаем друг друга. Связист мельтешит почаще других и за два дня сожрал у нас большую весовую коробку конфет. Обокраденные, сидим мы на полатях, впустую хлебая чай.

— Конфеты лупить сюда ехал?

— А как вы хотели? Война… — разводит рукам Связь. — Завтра за новой приду, — прощается он у дверей.

Не прошло чаепитие — ночной выезд. Наркоманы ограбили женщину: в поздний час шла домой, остановили, сняли золото, забрали мобильный. Мы прибыли одним экипажем и стоим на проспекте у летней шашлычной. Рядом машина комендатуры, двое бойцов с лейтенантом — вместо милиции, которой фактически нет.

Что-то объясняет муж потерпевшей, говорит, что знает тех наркоманов, называет их адреса. Ехать недалеко и нужно просто их взять. Но — не милиция. Военные. Люди разных мышлений. Был бы наряд ППС, через полчаса наркоши уже лежали бы в отделении, в наручниках и избитые. По другому нельзя. Не доходит до наркоманского сердца самый лютый приговор суда. А удар сапогом в лицо достает до самого дна души.

— В городе много оружия, — мерят боями и фронтами комендачи. — Ночью не стоит. Днем заберем.

«Всё. Глухарь», — мысленно закрываю я уголовное дело.

Выплывает из дворов какой-то военный. Встает на дороге и ловит такси. Пьяный и обе руки до локтей замотаны бинтами. Машет ими, как мумия. По документам — боец «Оплота».

— Домой не могу уехать. А это, — протягивает он перед собой светящиеся во мраке бинты, — собака покусала.

— Железные здесь собаки!

Никогда не видел я таких ран.

Комендантский час. Еще не полночь, не поздно по времени, и тепло — не замерзнешь без куртки. Пусто на улицах. Громадные темные здания вдоль проспекта, большие пятна света от фонарей и мы — молча стоящие в темноте фигуры с оружием.

И содрогаясь, в пластмассу закованы,

Воют в витринах голодные клоуны.

Дико скрежещут их желтые пальцы о бледный порог.

Клоуны бьются, выбраться рады бы —

И провожают жадными взглядами

Длинный багровый трамвай,

Проползающий в ночь, как холодный хот-дог… —

вспоминаю я к месту стишок. Да вот не ходят трамваи.

У шашлычной еще не прошли разборки по грабежу. Покусанный все еще ждет на обочине. А по ту сторону дороги какой-то цыганский табор. Стоят во тьме на автобусной остановке и галдят на всю улицу.

Подходим к ним с Хантом. Два мужика и две женщины. Одна с перехваченной бинтами головой, от бровей до затылка. Просвечивают сквозь белое кровавые красные пятна. Сама пьяная, взгляд блуждающий.

— Ведро с мусором выносила, упала, — объясняет муж, еще трезвый.

Документы у всех в порядке, а бинты на голове, заметно, наложены в больнице верной рукой.

— Идите, — отдаю я им обратно паспорта.

Вторая женщина бросается целовать нам руки:

— Спасители вы наши! Сыночки! Дэнээровцы!..

Мы пятимся скорым шагом назад.

Кто-то позвонил Сочи, и мы уже летим по Донецку. Потрясающий город. Широкие, в ярких огнях магистрали, пустынные по всей длине, красные и голубые рекламы, черная беззвездная ночь и победное торжественное молчание неба. Мы не таким представляли город. Нам говорили, что Донецк сделался Грозным. Нет! Сохранили, отстояли свою столицу шахтеры Донбасса!

На перекрестке проспектов прямо посередине дороги девка, красивая — разобьешься! Одна в пустом городе. Увидела нас, успела состроить глазки, пока мы не пропали на скорости.

— Понимающая деваха попалась! — тронут я за сердце.

Сочи привез нас к коттеджам. Там две машины с группой бойцов.

— Заберете Багиру? — спрашивает кто-то у командира в окно.

К нам с Хантом на заднее сиденье садится Багира — худющая, вся в черном девица. За спиной автомат, в руках снайперская винтовка — наплодило время баб для войны. Бойкая, веселая, с черными волосами, на шее цветные наколки, от самой пахнет волей и водкой. «Анечка… Мы с Анечкой…» — так называет она свою СВД.

Пятизвездочный отель в центре Донецка. В прошлые времена такой рабочий навоз, как мы, вышвырнули бы с крыльца. Но все поменяла народная власть. Багира и пара бойцов поднимаются в номера. Заранее позвонили, заранее заказа — ли места. Платить не нужно. В холле отеля играют в шашки вооруженные ополченцы.

На базе «Беркута» один поздней ночью сидит в курилке Ара-Артур. Завтра уезжает домой и, видно, не спится. Артур бросил Сочи, с оружием сбежал к какому-то Северу, тоже командиру с другой базы нашего «Беркута», что на передовой. Здесь его объявили предателем и постановили: вернуть и обратить в «роботы». Но Артур через сутки явился сам. Был, верно, прощен и не оказался в подвале.

— Что там у Севера? — садимся мы рядом, воспламененные словом «передовая».

— Там тоже делать нечего, — лениво двигается на лавке Артур. — И здесь нечего. Но здесь лучше.

Вот тебе объяснил.

Я молча гляжу в землю и думаю: «Завтра уезжает Артур. Уже не вернется. А так нужно спросить про расстрел КамАЗа. Больше такого случая не будет — услышать из первых уст. Спрашивал у других, но они вечно меняют число живых и убитых». Но я молчу дальше. «Почему? — спрашиваю себя. — Потому… Я же не журналист, — понимаю я истину, — я писатель. Узнавать и расспрашивать не мое дело. Я хорошо вижу мир, а остальное должен домыслить сам. А если не получается домыслить правду, должен молчать». И ухожу, ничего не спросив.

Утром во дворе прощается с нами Артур. Кто-то сказал ему про меня.

— Семь человек нас в КамАЗе том выжило, — протягивает он мне свою пухлую руку.

За базой место для стрельб — поле под терриконом, отвалом отработанной породы из шахт. Мишени — бутылки и банки — висят на проросших в породе деревьях. Одна на всех настоящая стрельбищная мишень. Мы по очереди отстреливаем по магазину, выпускаем по террикону гранаты.

Не кончились стрельбы, еще бьют с правых двух рубежей, а в поле — гражданский. Шныряет туда и сюда с пакетом в руках.

— Гильзы берешь? — окликаю я мужика.

— На цветмет собираю, — не разгибается он.

— Убьют же…

— Нельзя ждать. Другие возьмут.

Днем взорвали в городе кафе Алика — забегаловку у дороги. Да не укропы, дела бизнеса. Здесь еще 90-е не кончились… Два взрыва с перерывом в десять минут. Пострадали два посетителя, оба с ранами попали в больницу. Приехал сам Алик, обошел все кафе, покрутил у виска пальцем, уехал.

Ночью подъем по тревоге. Сочи строит во дворе интернационалистов. Никогда не скажет, куда и зачем. Дурацкая привычка — «Все за мной в полном вооружении!» Едешь всегда с ним, гадаешь: либо в стремя ногой, либо в пень головой.

— Какие задачи, командир? — останавливаю я Сочи.

— Охранять от мародеров груз, — опять ничего не сказал.

Впереди на машине Сочи с двумя нашими, посередине КамАЗ с прицепной платформой, на которой черным исполином катится в ночь старый угольный паровоз — раритетная вещица с какого-то постамента. В конце колонны «газель», в которой мы вооруженной толпой валяемся на желез — ном полу. Никто и не сомневается, что паровоз, хоть Сочи поклялся, что едет к границе на реставрацию, украден им и едет в Россию на черный металл. А мы на самом деле и есть те самые мародеры.

— Приеду домой, расскажу, как в Новороссии украл паровоз, — идут разговоры в салоне.

— Пусть оценят размеры кражи!

— Не сырок в магазине упер!..

В середине пути остановка на старой заправке. Все перепорчено, исковеркано, валяются рваные шланги, прострелены пулями бензоколонки. Рядом автомойка. Разбиты все окна, хрустит под ботинком стекло, свисает со стен оторванное железо. Стол завален грязной мокрой бумагой, на столе электрический чайник. «Полностью цел», — определяет на вид Кострома. Над заправкой полная ночь — ни звезд, ни луны. Не видя друг друга, мы перекликаемся тихими голосами. У самой заправки автобусная остановка, на перроне три металлических стула. Забрали себе в «газель»: они удобны тем, что можно спать и в движении.

Прокатались всю ночь: довезли паровоз до границы, вернулись обратно.

В комнате снимает с себя разгрузку Шайтан:

— А теперь каждому маленькие медальки дадут с паровозиком и надписью: «Воину-интернационалисту от благодарного народа Донбасса!»

После обеда нас будит Находка. Сидит на краю полатей и прибавляет громкость на телевизоре:

— Вставай давай! Гляди, паровоз наш при свете!

На экране в выпуске новостей украденный нами ночью паровоз. «Ну, молодцы пограничники, перехватили!» — мелькнула у меня первая мысль. А диктор за кадром: «В результате удачно проведенной спецназом Новороссии операции сегодня ночью с триумфом вышел из Донбасса в Таганрог самый старый в Донецке паровоз тысяча девятьсот двадцать девятого года… Будет отреставрирован и возвращен…»

Ошиблись мы в «Беркуте». Все спутала ночь: в ней вечно воруют.

На следующий день уезжает на передовую к Северу Находка с группой интернационалистов.

— Хоть на укропов посмотрите, — напутствует их в дорогу Сочи.

Они собираются на неделю, одалживая в двух комнатах теплые вещи: на пороге зима, а у большинства из них нет и бушлатов.

Выезд в Горловку, город на передовой. Центральная трасса из Донецка перекрыта укропами еще со времен летнего отступления. Путь в Горловку обходными лесными маршрутами. Грунтовая в ямах дорога… Желчно-червонный листопадный лес… Прямо на земле меж деревьев синие туристические палатки — сторожевые посты ополченцев. Живут прямо здесь, словно звери, и сами зверя страшней — страшные бородатые лешие из банд Робин Гуда. Но как символ времени на форме, на автоматах повязаны узкие черно-красные ленты — знамя восстания.

На въезде в Горловку вкопаны в землю (торчат лишь стволы) два танка. У дороги табличка «Добро пожаловать в ад!» — приволокли сюда свой Грозный 1995-го и 2000-го ветераны чеченской войны, что по велению сердца снова вернулись в строй.

Снова на базе «Беркута». Ближе к ночи мы сидим в закрытой столовой и с водкой празднуем день рождения Сапожника — двадцать семь никудышных лет. Днем Хант ходил в город и, раскошелившись, приволок закуски на два стола. В собрании все россияне, да лишь прибились к нашему берегу пьяный Сармат с Братишкой, нелепой своей женой. Сочи еще с вечера предупредил по случаю праздника: «Стоять на ногах, завтра идем в наступление!»

–… Потом армия, после Чечня, — словно подглядел у других, перечисляет Сапог все вехи жизни каждого здесь сидящего. — На гражданке работал грузчиком и таксистом… Думаю вернуться в армию. Только вряд ли возьмут. Рука, вон, сохнет после ранения — тоньше и тоньше с каждым годом, как лист…

— Да… У победителей раны не болят, — подводит черту под нашей жизнью старый Орда.

Наши здесь имена — география великой страны: Орда — огромная грозная Азия, безбожная Дикая степь да горькая полынь половецких полей. Я — сибирская река Ангара, где Сибирь — медвежий угол России, а Ангара — медвежий угол Сибири. Кострома — лапотный город крестьянской Руси, тысячу лет поставлявший солдатчину ко всем горящим границам. Хант — безвестный народ тайги в стране холодных, нетающих льдов, с голубым пламенем северных полярных сияний. Находка — русский торговый порт, забытый на дальнем берегу востока в Японском море, в историческом заливе Америка… Где-то среди войны бродят интернационалисты Тула и Тверь…

На столе колбаса, салаты, окорочка, сыр, жареная картошка, торт и стряпня. Разливает по стаканам белую горячку Доктор. С женой на коленях сидит Сармат, в черной морской тельняшке, сильный и молодой. Сидит капитаном на корабле и учит нас воевать, перебивая наши чеченские тосты. И пока я один вижу, что перед нами обычная мразь, примазавшаяся к победе.

— Я тоже останусь здесь, как Орда. Я тоже думал и вот все решил, — объявляет нам Хант. — Куплю здесь квартиру, пока война, пока не ушла на седьмое небо цена.

— С чем пирожки? — ковыряется в них Кострома. — Я слышал, в этой столовой пропадают люди…

— А мне три ночи снятся госпиталя. — Верный своей установке — не пить! — я не прикасаюсь к водке. — Лежу весь в бинтах, а из-под них трава тянется. Синяя-пресиняя, как пламя в углях… Я ее дергаю, а она в змей превращается, и змеи на руках виснут…

— Время — два ночи! С утра в наступление! — рявкает на Связиста Орда.

— Всё нормально будет… — тянет старлей из-под скатерти новый пузырь.

Ночью льет дождь. И ходит ходуном город — всю ночь фашисты обстреливают из артиллерии Донецк. Дважды поднимает дежурный отряд — прятаться в бомбоубежище.

Связист один не лег спать и полночи бродил босиком по казарме. Утром Сапожник дал ему имя «Апостол».

— Встал я до ветру, гляжу — по коридору тело в тельняшке плывет… И нимб белый над головой… — так вчерашний именинник хохотал над товарищем.

… Уже прошла пора листопада. Закурились синими дымами, запахли туманами и дурманами погребальные костры осени — гигантские вулканы листвы. Окаменело над городом — не сдвинуть, не разломать, — бесцветное бетонное небо. Потекли на дома полноводные, как реки, дожди, и, весь пробитый снарядами, стал уходить под воду Донецк…