Архив

Артем Чурюкин, 2020

Война забрала у Антона не только годы, семью и боевых товарищей, но и право на нормальную жизнь. Он потерял самого себя, и теперь, выжив назло и вернувшись домой, отчаянно пытается собрать себя по крупицам. Чья-то мрачная воля мешает ему: вместо заслуженного отдыха после пятнадцати лет боев и засекреченных спецопераций он назначен следователем-оперативником в мифическое Управление и вновь погружается в недра трагедий… Содержит нецензурную брань.

Часть 2

Глава 4

24 октября 2023 года

Они снова преследовали его. Вываливались толпами из ржавых домофонных дверей на улицы, ныли и скулили, и кричали, и визжали, и сотрясались в судорогах, рыдая. А он, задыхаясь, срывался на бег, когда мог, и сбивал голые ступни в кровь о неровную брусчатку, пытаясь от них скрыться, но они настигали и бросались на него со своими мольбами:

— Помоги…

— Защити…

— Ну как же так?..

— Ну почему?..

А ему снова было нечего ответить. Потому что вот так. Потому что вчера был человек, пусть и с потухшим взглядом, но живой еще: разговаривал, грустно улыбался, даже делал что-то: уроки ли, или ужин. А потом: миг, щелчок пальцами, шаг в пустоту, описывающая дугу гильза, грохочущая табуретка о кафель на кухне, бритва по венам в горячей ванне — и нет человека больше.

И все вокруг этого человечка, что не выдержал, надорвался, все — друзья, подруги, девушки и парни, жены и мужья, дети, внуки иногда и родители, в конце концов — остаются с зияющей дырой в груди, где-то в районе сердца, и само оно бьется теперь совсем не так, как должно: надрывно как-то, больно. Устало.

Дыру не промокнешь спиртом, не затянешь швами в ближайшем травмпункте, и даже антибиотики не помогут.

Вот и приходят теперь они все, потерянные, к Антону во снах, будто к гадалке. Будто хотя бы он может что-то поменять.

А он не может.

И потому гонят они его, гонят по тротуарам незнакомых улиц разрушенного войной мегаполиса, молят и ненавидят, тянут к нему свои руки, прямиком к горлу, хотят забрать с собой, загоняют в подъезд дома, верхние этажи которого охвачены неистовым, коптящим пожаром, стучат в подпертую им входную дверь и орут, захлебываясь и надрываясь:

— Спаси ее!.. Спаси!..

Отдышался, рванул ко второй двери, в тамбур, вышиб ее плечом и вдруг очутился в той утренней комнате на верхних этажах.

И оцепенел.

Лиза сидела на подоконнике и рыдала. Молча, что самое страшное. Слезы крупными каплями катились по ее щекам, срывались с острого подбородка и впитывались в тонкую ткань маечки. Она то подбегала к креслу, плюхалась в него, хватала ручку и писала что-то, прорывая бумагу и царапая пером по столу, то потом опять поднималась к окну, всматривалась в пропасть, стояла так, глядя в горизонт, вдруг танцевала прямо на подоконнике, опять куталась в комок то на кровати, обнимая плюшевых медведей, то в темном углу комнаты.

Писала, рвала пропитанную слезами бумагу, бросала за спину, вставала и снова танцевала. Самозабвенно, для себя самой. Красиво. А потом опять возвращалась в свою ужасающую реальность, и опять металась по комнате, не находя себе места и не понимая, что места для нее здесь больше нет.

Антон застыл и смотрел на эти смазанные пятна, что мельтешили перед глазами, не в силах пошевелиться. Помешать. Успокоить. Оцепенел и наблюдал за душевными терзаниями юной девочки, которую довели до края. Опустошенный. Обесточенный, как и она, с той только разницей, что подросток не видел иного выхода, кроме как добровольно лечь в гроб, а Антону уже даже на это не хватало духу.

Лиза замерла на краю: вытянулась во весь рост в оконном проеме, держалась рукой за раму и смотрела вниз. Все же говорят, когда прыгаешь с парашютом или с тарзанки: «Главное — не смотри вниз», и пинают тебя прочь из самолета или с моста. Те, кому уже плевать — смотрят и не боятся. И даже не кричат под протесты сходящего с ума вестибулярного аппарата.

Будто манит их чем-то туда.

— Не надо, — наконец, найдя скудные остатки сил, смог выдавить из себя Антон.

— Знаешь, что странно? — Лиза не испугалась его голоса и даже не обернулась. Напротив, она его ждала: — Внизу-то ничего нет. Будто я могу сейчас взять и вспорхнуть, как птица, поймать крыльями ветер и улететь отсюда куда-то далеко, выше домов, чтоб не видеть это все. И края тоже не видно, совсем не видно. Будто его и нет вовсе. Ты видел когда-нибудь край?

Вот теперь она обернулась и, казалось, впилась своими чуть раскосыми яркими глазами в его сгорбленную, неловкую фигуру, ожидая ответа.

Видел ли Антон, живший большую часть своей сознательной жизни в окопе, «край»? Был ли когда-нибудь на нем? Он с трудом осознавал сам факт собственного существования, куда ему до таких высоких материй.

— Нет, не видел. И тебе не стоит. Спустись, давай поговорим…

Лиза задорно хихикнула, смутилась, опустила взгляд и прикрыла рот. Через мгновение снова посмотрела на него, но глаза уже не сверкали жгучими бликами: они потухли. Разглядела она там что-то, на старом потертом ламинате? Как человек может так взять и угаснуть за секунду? Не должен же, но может.

— О чем нам говорить, Антон? Ты мне не поможешь. Ты никому никогда не сможешь помочь, даже себе. Ты же «включаешься» постфактум, когда уже все случилось. Тебе остается только… как же там, по-умному… «констатировать факт»? Описать случившееся, изредка кого-то в этом обвинить, а потом все равно — двигаться дальше, к следующей мне… Долго же ты меня искал, Тош, очень долго… Только не поможешь ты мне уже, не сможешь просто. А я тебя ждала, между прочим, очень долго ждала. А ты опоздал…

«Что? Что она говорит… Я не понимаю… Я ничего не понимаю…»

Только вот ее слова задевали. Резали, вгрызались куда-то вовнутрь, как голодный зверь в свою добычу, и наутро Антон проснется с этой мыслью: «Я никому никогда не смогу помочь», и, на свою беду, попытается доказать вселенной обратное. Жаль, что вселенной начхать на попытки очередного муравья доказать ей что-то. В ее космических просторах нет места этой людской суете. Когда совсем надоест ей это копошение — метнет в маленький голубой шарик, затерянный на периферии галактики, комету, да и дело с концом. Спустя пару миллиардов лет очищающего огня начнется новый виток эволюции, и, быть может, новая цивилизация каких-то иных существ не будет построена на костях своих же сородичей.

— Что значит ты меня ждала?..

— Глупенький… Это ты меня забыл. Я-то тебя не забыла. Я тебя помню, я тебя всегда буду помнить…

— О чем ты? Я не понимаю… — Но он начинал понимать, вспоминая строчки ее предсмертной записки. Внутри еще целой груди росла какая-то безосновательная уверенность: он знал Лизу. Он знает Лизу. Она… Она…

— Сестренка?..

Лиза грустно улыбнулась. Одинокая слеза скатилась по щеке и ошеломила Антона.

— Сестренка… Не надо… Подожди, ну зачем? Ну почему?..

— «Почему», Тош? Потому что этот мир плох. И ты это знаешь.

— Знаю… Но это ведь не выход!

— Для души — выход. Я сегодня сбегу. Может, это бред, но чувствую: не будет больше этого края. — Выражение ее лица болезненно быстро менялось, путалось в этой бессмыслице. — Хочешь, полетели со мной? Прямо сейчас, над этими домами? Туда, за горизонт, за край…

— Лизочка, подожди, ну нельзя… Я не могу…

— Прямо выше домов, выше… И мир этот плох… И ты ушел, бросил… Не согрел… И я свободна и легка… — Ее фразы замедлялись, она смотрела в далекий кровавый рассвет и растягивала слова, а Антон, обездвиженный внезапно раскрывшейся истиной, не мог ей помешать, как бы ни хотел. Держало его что-то. Не просто так он тогда ушел. Когда-то. На тот луг, босиком из ночи, ото всех и к другой?..

— Лиза!.. Сестренка! Ну зачем, ну почему?.. Ну прости меня!..

Но она его уже не слушала. Извинения никто не слушает, они не нужны никому. Даже собеседникам во снах или в алкогольном бреду.

— Потому что мир плох…

Антон резко поднялся, сипло вдохнул и затрясся. По лбу скользили капельки холодного пота, покалывали солью рану. В голове повторялись угасающим эхом обрывки фраз очередного бредового кошмарного сна: «Ты никому не поможешь», «Ты меня забыл», «Сестренка…» Реальность кружилась вокруг мутными силуэтами, струилась миражами, плавала кляксами бледных акварельных красок в аквариуме перед глазами.

Кошка вздыбилась и шипела на Антона.

Тело прошибло током. Боль разорвалась в мозгу, будто молния с расходящимися в стороны ответвлениями. Вспышками поплывшее окружение обшарпанной квартиры на задворках опустевшего, застывшего в ожидании взрыва мегаполиса, выравнивалось. Зрение фокусировалось, кляксы скакнули на свои места и приобрели формы: кто шкафа, кто тумбочки, с пяток бледных матовых плафонов на люстре, скомканная на полу одежда, некоторые просто залезли в трещины штукатурки на потолке.

Он снова обретал себя, как сутки назад: обрывочные образы плескались в свинцово-тяжелой голове, никак не выстраивались в логические цепочки, даже не разбредались по паутине памяти ассоциациями, ухвати вновь одну из них.

«Надо начать сначала. С самого начала. Как меня зовут?..»

Будто откуда-то извне прошептал кто-то: «Твой короткий век, его не хватит, чтобы вспомнить чье-то имя…»

«Как меня зовут?»

«И город…»

«Как меня зовут?»

«Антон».

Цепочки выстроились, шлейф накопителя с хрустом вошел в разъем, и тихо зажужжали вентиляторы системного блока, считывая банки памяти.

«Сестренка… Да не, это просто сон. Бред какой-то. Хотя…»

Антон взбудораженно вскочил, взгляд заметался по комнате, задержался на полке с побрякушками жертв в его расследованиях, опустился на разбросанный по полу комплект формы. Он рванул к кителю, поднял, зашарил по карманам, нащупал бумагу, вытащил ее, дрожащими руками еще больше изминая, бросил китель обратно, присел и начал жадно читать, едва различая в осеннем утреннем мраке выцарапанные чернилами слова, кое-где поплывшие из-за впитавшихся в бумагу слез.

Читал и перечитывал, цеплялся за фразы и выражения, многоточия, зачеркнутые слова, обращения. Шевелил губами, проговаривая каждое слово чуть ли не по слогам, и когда его смысл медленно, но неотвратимо отпечатывался в разуме, переходил к следующему. И так слово за словом, строка за строкой, мысль за мыслью.

Читал и шептал, шептал и читал…

И понял.

Не все, но что-то.

Это «что-то» щелкнуло внутри, будто встало на место, в нужный паз. И сразу сплелся вокруг клубок: еще не затянулся в тугой узел, но был близко к тому. Еще не надорвался, окончательно сводя Антона с ума, но неприятно свербел внутри, требуя действий.

И Антон знал, что нужно делать. Возможно, впервые в своей жизни, которую помнил лишь смутно, урывками: память заполонило смертями, людским горем и отчаянием. Но Лизу он просто так не оставит, не в этот раз:

«Я отомщу за тебя, сестренка…»

«Не надо, Антон…» — изнутри донесся этот приятный, чуть томный голос. Оттуда, где частичка Лизы поселилась в нем навсегда и теперь будет делить с ним каждый вдох. И удар.

«Надо…»

Он нащупал телефон: цифры на экране высветили раннее утро 24 октября 2023 года — день, когда Антон сделал первый шаг в пропасть, но не упал сразу же и не сгинул в ней, а как-то умудрился устоять на тонюсенькой, почти невидимой, протянутой по ущелью леске. Каждый следующий шаг будет тяжелее, но шанс дойти у него — есть. А если все-таки не дойдет… Ну что ж, такая вот непростая нынче эпоха.

Разблокировал аппарат отечественного производства, открыл телефонную книгу, нашел контакт «Стажер» с незаполненными полями имени («Надо все-таки узнать, как его зовут. Вдруг это тоже важно». ) и набрал.

Из динамика раздавались длинные гудки, уже пятнадцатый или шестнадцатый по счету. Не то, чтобы Антон считал, оно как-то само получалось: ожившее сознание все так же ухватывало мельчайшие детали, готовое выдать их по первому зову: отчет заполнить или выстроить цепь событий на маркерной доске. Но в памяти все это не отпечатывалось. Уснешь, проснешься утром, и предыдущего дня как ни бывало, а ты снова в дне сурка, только немного другом. Такая вот шизофрения.

Наконец вместо гудков из динамика послышалось какое-то мычание.

— Стажер!

— М… М… Угу.

— Алло?.. Стажер!

— Чебуреки с вишней.

— Стажер!

— И беляш.

— Смирно, блядь!

— Есть смирно! — Антон живо представил, как безымянный стажер спросонья вскочил по стойке, долбанулся мизинцем на ноге обо что-нибудь тяжелое, но застыл натянутой струной, побагровел, молчал и терпел, часто моргая влажными глазами.

— Ладно, успокойся, ты не в казарме. Это полковник Зиноньев. Из Управления.

— Слушаю!

— С утра доставь мне этого парня на допрос, как его… Ну, которого по «Хрому» задержали.

— Так точно! Будет исполнено!

— И пожри что-нибудь перед сменой.

Стажер что-то лозунговал в телефон, но Антон уже сбросил звонок и снова посмотрел на время. Слишком рано, и опять не выспался. Пусть кровать жесткая, и отвердевшее постельное белье, не менянное уже пару месяцев, скомкалось в ногах и пованивает, а спать хочется настолько, что уже все равно где.

Антон вздохнул. Не суждено ему выспаться на этом свете, отоспится на том: вариться в котле у черта будет поудобнее и поприятнее, нежели на этой, обреченной сгореть в атомном огне планете.

Он принюхался. От него самого веяло прелым телом. Еще не так, как от бомжей, но близко и мерзко, чуть сладковато. Антон, не вставая, потянулся за кителем, засунул обратно в карман Лизины предсмертные записки, попытался отряхнуть грязь и какие-то крошки с плеч и погон, заметил пятна крови на рукавах, снова вздохнул. Чисти этот кусок ткани, не чисти — один хрен выглядеть будет потрепанным. Его уже таким выдали Антону в аккуратном целлофане заводской упаковки. А сам Антон, видимо, таким уже родился — потрепанным и невыспавшимся. И обреченным.

Бросил одежду обратно на пол, встал и ушел просыпаться под холодным душем, будто на прощание бросая фантому молоденькой девушки: «Я за тебя отомщу». Та ответила: «Согрей, мне так хочется жить», едва заметно улыбнулась и отвернулась к окну, наблюдать за улетающей стаей птиц.

Низкое здание морга торцом примыкало к главному корпусу больницы, из окон которого даже в это раннее утро торчали кисти рук с зажатыми между пальцами дымящимися сигаретами. Несколько способных передвигаться постояльцев стационара, одетых в тонкие рубахи, кучковались около подъезда и тоже затягивались раковыми палочками, пуская облачка сизого дыма. Один даже придерживался рукой за стойку капельницы, но продолжал курить: то ли играя в русскую рулетку со смертью, то ли уже сыграв: понимая, что один хрен он скоро сдохнет и переедет из восьмиместной палаты от своих туберкулезных и раковых соседей на тесную одиночную койку в холодильнике морга.

Неподалеку на непроваренных сочленениях труб набухают капли воды и, созрев, срываются вниз и звонко бьются о поверхность мутных луж, созданных такими же: зрелыми, вступившими на последний путь.

Антон, особо не надеясь, подергал ручку ржавой металлической двери. Заскрипеть она заскрипела, но сдвинулась только на миллиметр: расшатанный засов замка уперся в косяк. Ни звонка рядом, ни объявления с номером телефона, ничего — только металлическая табличка с наименованием заведения и крошащийся крашеный серый кирпич на фоне, покрытый цементной пылью, как в том наваждении про сотрясающийся под ударами ракет некогда процветающий южный город соседнего государства, в котором Антона пристрелили в упор.

Антон застучал ладонью по двери и вслушался: не принесет ли эхо изнутри шаркающие шаги.

Вместо этого тот самый сгорбившийся мужик в трениках («баба вытрясла с балкона накануне?») с соседнего подъезда, придерживаясь за штатив капельницы на колесиках, прохромал к Антону. Без толку делать вид, что не замечаешь этого очередного попрошайку, будто бы он, кряхтя, направляется не к тебе, а к кому-то другому. К тебе, именно к тебе, ведь больше никого вокруг в такую рань нет. Лучше ответь, а то сам сойдешь за аутиста.

— Граж… — Закашлялся, держась свободной рукой за живот в районе печени. — Гражданин начальник, сигаретки не найдется?.. — Его кисть и пальцы были покрыты какими-то давно поплывшими и выцветшими синюшными тюремными татуировками на облезлой, покрытой язвами коже.

— Не курю. Да и тебе не стоило бы…

Постоялец госпиталя («Или хосписа?..») снова закашлялся и схаркнул розовой мокротой прямо под ноги Антону:

— Да пошел ты… — Мотнул головой на дверь и табличку с надписью «Морг». — Туда тебе и дорога, падла. — Тяжко развернулся и поплелся к своим дружкам, таким же чахлым доходягам, мотая головой.

Только сейчас, разглядывая удаляющуюся сутулую фигуру, он заметил граффити на облезлой кирпичной стене морга: «Зачем ты живешь?» Мысленно ответить ему было нечего. Не то, чтобы отмщение за Лизу стало смыслом жизни, но маниакальности в его поступки добавило.

Антон постучал снова, и на этот раз изнутри донеслись звуки: чертыханья и шаркающие шаги по кафельному полу. Спустя секунду щелкнул несколько раз замок, и дверь резко открыл высоченный мужчина, облаченный в заляпанный застиранными пятнами крови бледно-белый халат и огромные желтые резиновые рукавицы до локтей. В тонких круглых очках, размывающих преломлением форму и даже цвет глаз, чуть седоватый, с неряшливой козлиной бородкой и с отпечатком раздражения на сухом лице.

— Вам чего?

— Доброе утро. Я Вам звонил сегодня, по поводу Елизаветы… — И дозвониться стоило некоторых усилий: сонные операторы разных служб долго скидывали его друг на друга, надеясь, что Антон оставит свои попытки отыскать труп «сестренки» или хотя бы отложит поиски на чуть более адекватное время суток.

— Было дело. Ну проходите.

Антон вошел и в сотый раз почуял этот характерный аромат склада мертвых тел, последнего пристанища грешных душ в миру. Он не смывается, не отстирывается, не отстает. Стоит хотя бы на миг им пропитаться, и он останется с тобой надолго. Даже вылить на себя целый флакон поддельных духов — не поможет.

Трупный запах — смесь мочи, кала, крови и легкие нотки формалина, не заменяющие, но усугубляющие этот букет человеческих испражнений. Миллионы лет эволюция работала над этим подсознательным инстинктом, впечатывала запах трупа в ДНК, так что даже самый задохлый астматик или курильщик от тебя его почует и обойдет стороной, не говоря уж о бездомных псах, которых одним своим присутствием можно распугивать похлеще газовых баллончиков или озонистого привкуса электрошокеров.

Антон никак не мог привыкнуть к этим реалиям человеческой смерти. Что странно — так пах далеко не каждый морг, который ему довелось посетить за свои тридцать с хвостиком лет, но закономерности он отыскать так и не смог, поэтому каждый раз, переступая порог, сам с собой спорил: обдаст его затхлой, впечатавшейся даже в кафель стен смертью или нет.

В этот раз обдало.

«А вот сдохшие компьютеры так не пахнут. Они вообще не пахнут. Гарью или жженой пылью если только, поначалу…»

Ртутные лампы под потолком тихо гудели и с каждой новой секундой увядали. Коридор после малюсенькой проходной, отделанный блеклой кафельной плиткой по всем поверхностям, давил на сознание: стоит пройти его и повернуть в помещение, где патологоанатомы потрошат трупы, и его встретит развороченные человеческие останки. Хорошо, если просто синюшные и уже грубо сшитые воедино толстой металлической ниткой, но так бывало не всегда — как с запахом. Частенько ребра были раздвинуты устрашающего вида металлическими инструментами, а внутренние органы — вынуты и аккуратно разложены по мискам. Не самое приятное зрелище.

Труп на матовом металлическом столе был накрыт простынкой, но содеянное выдавали испачканные в крови инструменты на столике рядом. И пара мисок… Антон поспешил отвести взгляд, дышал редко и глубоко, больше ртом: так запах не чувствуется, а что до одежды — пусть пропитывается, она давно уже списана в утиль. Как и он сам, впрочем.

— Честно говоря, я не знаю, зачем Вы приехали. Я еще по телефону сказал, что отчет будет готов не раньше, чем через пару дней.

Антон закончил сотрясаться непроизвольными инстинктивными судорогами, подавил рвотные позывы, сглотнул и ответил:

— Дело срочное, поэтому какой-то отчет, пусть и устный, мне нужен прямо сейчас. С бумажками потом разберемся.

— Вы понимаете, что я не могу оторваться от своих обязанностей и отдать предпочтение каким-то определенным пациентам?

«Пациентам»… Антон усмехнулся, как после чернушного анекдота, привычным движением достал удостоверение из внутреннего кармана и продемонстрировал его врачу:

— Вы уверены?

Патологоанатом вызывающе посмотрел Антону в холодные жестокие глаза, надеясь поиграть в «гляделки», но сразу понял, что бесполезно, поэтому просто склонился к развороту, поправил очки и некоторое время изучал рукописные имена, должности, даты и мутные, полустертые печати. Железной выдержки человек — ни один мускул на его лице не дрогнул, даже когда он закончил, разогнулся и снова обратился к посетителю:

— Подождите здесь, кое-какие заметки с первичного осмотра у меня уже есть.

Он удалился через пластиковую дверь в соседнее помещение, а затем, возможно, в какое-то еще, оставляя Антона наедине с безымянным мертвецом. По канонам жанра Антон должен был что-то сказать бледному телу, типа: «Как тебя так угораздило?», а тот в ответ дернется, махнет рукой, повернет голову или откроет глаза и уставится пустыми мутными глазницами прямо на Антона. Но Зиноньев — не дурак. Его едва бы уже удивили подобные выходки мертвых («гораздо интереснее, что они опять учудят в моих снах»), но и в очередной раз испытывать себя на прочность желания не было.

Спустя пару минут врач вывез еще одну каталку с телом под белым синтетическим покрывалом. Прямо как в кино, вокруг большого пальца ноги была обвязана нитка с пристегнутой к ней биркой. Там же, в ногах, валялся планшет с несколькими листками корявого почерка.

— Вы мне не поможете?.. — Врач кивнул на другую каталку, жестом прося Антона сдвинуть ее к стене.

Не то чтобы теперь у него был выбор. Антон взялся за каталку и сдвинул ее в сторону, неловко и робко, будто извиняясь перед трупом за предоставленные неудобства, уговаривая его смиренно принять перемещение, а не начинать буянить. Благо, обошлось.

Патологоанатом вкатил на освободившееся место бездыханное тело Лизы, уставился в планшет, тараторя и расшифровывая свои собственные каракули, а Антон отошел к окну и смотрел сквозь решетку на стоянку машин скорой помощи — все же лучше наблюдать, как водитель после смены отмывает алую кровь с пластиковой облицовки салона, чем в очередной раз видеть изуродованное тело молодой девушки.

— Так-так-так… прелюбопытнейший экземпляр, должен Вам сказать, очень-очень интересно. Было б посвободнее, я бы им раньше занялся. Неудивительно, впрочем, что этот мутант покончил с собой.

Пей Антон свой традиционный, откровенно хреновый утренний кофе из ближайшей к дому забегаловки, он бы поперхнулся.

— Прошу прощения?..

— Весьма увлекательная мутация, — спешно ретировался доктор. — Впервые встречаю случай полной гетерохромии. Крайне редкое явление. Не то, чтобы опасное…

— Мутация?.. Как разный цвет глаз может быть опасен?

— Это генетическая аномалия, так что… — врачу, возможно, было не совсем удобно разговаривать со спиной Антона, но разворачиваться он пока не собирался.

— «Так что» что?

— Еще неизвестно, к каким последствиям она может привести, в том числе для потомства. Учитывая организацию и должность, в которой Вы работаете, вы должны меня понимать. Не так ли?..

Медик прикрыл свое расистское отвращение к безобидной аномалии заботой о будущих поколениях, хотя это Антон тут должен бдить судьбу страны, чем он, собственно, и занимается. Тем не менее, последний вопрос явно был с вызовом, так что:

— Уж лучше разный цвет глаз, чем аутизм.

— Тут, конечно, с Вами не поспоришь, — судя по паузе перед этой фразой, врач явно боролся с отвращением. — Ладно, посмотрим, что тут у нас… — С характерным звуком и движением пропахшего испражнениями воздуха («Лиза же не такая?.. Или… Такая?..») откинулась простыня, прикрывающая бледное нагое тело. — Судя по отчету, самоубийство. Чисто внешне можно отметить перелом локтевого сустава на левой руке, позвоночника в районе десятого позвонка, раздроблены коленные чашечки… Я подозреваю, что она упала с большой высоты, так?

— Так, но это я и без вас знаю. Меня больше интересует, имеются ли следы… до падения?

— Что Вы имеете в виду?

— Царапины, синяки, ссадины?..

— Есть старые, но едва ли они могли привести к смертельному исходу.

— Следы изнасилования?..

— Кому может прийти в голову заняться половым актом с ЭТИМ?!

Вот теперь Антон не выдержал и развернулся. Доведенным до автоматизма движением он откинул подол пиджака от кобуры и положил ладонь на ребристую поверхность рукояти.

— А теперь слушай сюда, нацист ебаный. — Голос немного дрожал от выброса адреналина, лицо налилось кровью и покрылось пунцовыми пятнами — это он ощущал. — Твоя карьера может очень быстро закончиться, прямо вот сегодня. Если по-русски разучился читать и не понял, откуда я сюда заявился, то не переживай, тебе больше и не придется думать, только приказы выполнять. Говорят, людей на польской границе не хватает. Таких, как ты, с сотню лет назад уже истребляли, что с одной стороны, что с другой, да выжили и расплодились как-то, суки. Видать, второй крестовый поход пора устраивать.

— Вы что себе позволяете?!

«По-хорошему не понял, ну что ж…» Антон выхватил пистолет, заученным движением большой палец скользнул по предохранителю, левая рука передернула затвор, и жадное дуло уставилось в лицо врача, давшего, наконец, небольшую волю чувствам: удивленно сложились складки на лбу, а очки сползли по носу, обнажая малюсенькие водянистые глазки. Картавить только до сих пор не начал.

— Так понятнее?

— Молодой человек, да как Вы смеете мне угрожать! Я прошу Вас покинуть заведение! Вы не имеете права!..

— Проверим?.. — Только на этом моменте по всем канонам кинематографа Антон должен был бы «взвести курок» или вроде того, но он не в сраном кине, а в грязной реальности, и пуля так и просится вырваться из ствола и напомнить стоящему напротив человеку, что внутри всех нас течет кровь одного и того же цвета. Антон ее навидался, так что был уверен в своей правоте на сто процентов.

— Ладно, успокойтесь, я сейчас осмотрю… пациента.

— Так-то лучше. — Понапрасну потревоженный пистолет вернулся в кобуру, а Антон снова отвернулся к окну, не желая наблюдать, как эта гнида лезет пальцами во влагалище юной девицы, пусть и, в отличие от сорок второго, просто проверяя, единственный ли он там нежеланный гость, и первый ли гость вообще.

Антон отвернулся к окну и смотрел сквозь зарешеченное стекло, как водитель кареты скорой помощи полоскал в ведре тряпку, а рядом с ним голубь боязливо клевал какую-то лужицу, но реальность покрылась трещинами и распалась в яркой вспышке…

…Безжалостного солнца, сияющего в зените над безжизненной пустыней. Уже сутки они брели по барханам песка, то изнывая от жары и обливаясь потом, то замерзая ночью в кромешной мгле, пуская облачка пара и сотрясаясь дрожью, и вот опять — солнце раскаляет песок и даже сам воздух. Заклинившие трофейные экзоскелеты, не предназначенные для условий пустыни, они давно сняли и бросили, так что тащили на себе тяжеленную амуницию с поблескивающими на солнце автоматами, шли в одном направлении и с одной лишь надеждой, угасающей с каждым шагом — добраться до своих. Запасы воды и пищи уже давно были исчерпаны, оставалось только посасывать мелкие гладкие камушки под языком, изредка облизывать потрескавшиеся кровоточащие губы и продолжать идти.

Они поднялись на очередной бархан. На горизонте, плавясь в жарком мареве, чудились несколько построек. Без энтузиазма, ожидая удара с любой из сторон, отряд продолжал идти, а постройки укрупнялись и детализировались, но не исчезали, как миражи.

Спустя некоторое время и сотню тяжелых шагов, утопая по щиколотку в песке и постоянно спотыкаясь, они вошли в деревушку.

Низенькие, нескладные здания обрамляли небольшую площадку, в центре которой стая стервятников, не оглядываясь на нежданных гостей, по-хозяйски рвала чье-то тело. Боец, шедший рядом с Антоном, выхватил пистолет из кобуры и стрельнул в группку трапезничающих обнаглевших птиц.

Эхо от выстрела раскатилось по всему поселению и ушло дальше в пустыню. Хрипло рявкнул командир:

— Охотцев!..

— Падаль… — Парень схаркнул в заметенную крупнозернистым оранжевым песком брусчатку. Птицы в испуге взметнулись ввысь («пожить» или «пожрать» — выбор очевиден), обнажая изглоданные останки солдата противника: одетый в сервоприводные усилители мускулатуры, пустыми глазницами и зияющей выеденной дырой в туловище, торчащими ребрами он смотрел в бледно-голубое безоблачное небо, закончив предсмертную молитву своему богу и отправившись на встречу со своей дюжиной девственниц. Или скольких им там обещали, всучивая экзоскелет, автомат, несколько запасных магазинов, пригоршню гранат и отправляя воевать черт пойми во имя чего?..

— Рассредоточиться!..

Один стервятник, взлетая, слишком медленно махал окровавленным крылом, силился подняться в воздух, но не смог и упал обратно в пыльную землю. Не переставая верещать, пополз к тени от постройки, загребая крыльями песок, надеясь спрятаться среди корзин и осколков глиняных сосудов, но его голову размозжило ребристой резиновой подошвой ботинка Охотцева, который уже высматривал врагов по сторонам, двигаясь к тому же укрытию и положив палец на спусковой крючок автомата, не раз спасавшего его жизнь в критических ситуациях. Пернатое тельце конвульсивно дернулось пару раз, зачерпнуло конечностями песок и застыло: зачистив деревню («и пополнив запасы, надеюсь…»), группа Антона уйдет дальше сквозь пустыню к своим, а птицу сожрут ее же сородичи.

Отряд, шедший в неряшливом боевом построении, распался и разбежался по удобным позициям, под прикрытие стен и навесов. Жизнь деревушки опять остановилась на несколько тягучих напряженных минут, пока группа выжидала внезапного нападения: эти арабы имели какую-то прямо-таки нечеловеческую выдержку и живучесть, привычку выскакивать навстречу смерти из темных окон с древними, нашими же, устаревшими АК-47 наперевес, посыпая все вокруг жалящими очередями.

Но ничего такого не происходило минуту, две, три, пять: лишь кружили по площади с брошенным внедорожником тени от птиц, да подвывал сухой ветер в переулках. Деревня казалась покинутой и мертвой, но это только на первый взгляд…

Скрипнула дверь в одном из домов. Потом еще раз, и еще, но невпопад порывам ветра. В наушник вкрадчиво зашептал командир:

— Охотцев, Иверзев, Панарин, постройка на два часа от меня — штурм. Остальные — прикрытие.

Конец ознакомительного фрагмента.