Сказки на ночь для одного Евгения

Арина Юрьевна Крючкова, 2017

«Сказки на ночь для одного Евгения» – это тридцать три истории, рассказанные любящим человеком о любимых людях. Сказки не похожи одна на другую: некоторые из них кажутся совсем абстрактными, другие понятны даже детям; какие-то написаны в форме притч, другие – в форме диалогов, третьи – в форме «потока сознания». Они не для детей и не для взрослых, они для тех, кто повзрослел головой, но остался юн сердцем. «Вы заставили меня полюбить совершенно незнакомого человека так сильно, будто бы я прожил для него всю жизнь». Содержит нецензурную брань.

55 Cancri E

Кате Д.

Помню, как мы познакомились. Тёплым летним утром я пришёл на работу — опаздывая, как всегда, — и курящая на крыльце Тоня, зависшая на какой-то межпространственной точке, не отрываясь от созерцания Ничего, произнесла: «У тебя там новая пациентка. Очень интересный случай. Удачи». Такой комментарий, вообще-то, призван был меня напугать, но хорошее настроение (по городу как раз летал горячо любимый мною тополиный пух, снежно-красивый и тёплый-тёплый) не исчезло.

Пациенты у меня сменялись часто, но интересный случай попадался один на двадцать больных, а то и реже, хотя над входом в наше отделение и висела гордая золочёная табличка: «Изучение и лечение уникальных случаев». Ошибок было много, и часто в «уникальные» другие врачи записывали то, с чем им не хотелось возиться — но людей мы лечили, всяко выходило быстрее, чем в обычном стационаре. И качественнее, чего таить.

Может, мне интересные доставались так редко потому, что я особо не стремился именно к ним. А Тоня вот гналась, и в её утреннем приветствии можно было, пожалуй, услышать лёгкую зависть. Зато пожелание удачи можно было перевести так: «Это очень сложно и совсем непонятно. Не разберёшься — переводи ко мне». В первое время я от неё такое слышал постоянно, но не сдался ни разу, всех лечил сам. Так что она перешла в итоге к тонким намёкам.

У палаты дежурная медсестра доложила: «Доставили шесть часов назад, девочка, около четырнадцати лет. Исключительно низкая температура тела, ребёнок почти синий от холода. Полная потеря памяти». Пока ничего необычного. На общем фоне, конечно. Вошёл, достав из шкафчика с медицинскими принадлежностями градусник. На кровати сидела девушка — я дал бы ей больше четырнадцати, хоть она и была очень маленькой, хрупкой. Бледная-бледная, пепельного цвета волосы тоже, кажется, отдают синевой — словно покрылись инеем. На моё «ну, здравствуй» ответила только кивком и испуганным взглядом больших серых глаз.

— Не против, если я измерю тебе температуру? — неуверенное мотание головой в ответ. Подошёл и ужаснулся, какая холодная… Я таких людей ещё даже не встречал, наверное. Когда пришло время проверять градусник, не поверил своим глазам: двадцать шесть градусов. Двадцать шесть! Несколько раз пробовал перепроверить, но красная полосочка ртути не поднималась ни на деление выше. Послал медсестру за её книжкой, так иронично — как раз в синем переплёте, записал симптомы. Теперь следовало заполнить титульный лист. Но мы так ничего о ней и не знали.

— Как зовут? — спросил, стараясь не выглядеть слишком озабоченным, дети ведь часто боятся врачей. Девочка открыла и закрыла рот, не издав ни звука, посидела ещё минуту, тяжело дыша, и выдала невнятное — долго ещё гадали, что же это за имя такое:

— Канкри…е.

Помню, как постепенно к нам привыкала. А мы — к ней. Сначала только слушала, слушала, не отвечала ни на какие вопросы. Потом начала потихонечку говорить — со смешным, прежде нами нигде не слышанным акцентом. Потом болтала много, по вечерам ждала меня в свою палату — рассказать историю перед сном. Меня немного пугало, что в свои сказки она свято верила, утверждала, будто все это с ней было. А на обычные вопросы о школе, родителях и даже стране — растерянно пожимала плечами. Впрочем, сильно я об этом не беспокоился, списывая всё на богатое детское воображение.

Мы так ничего о ней и не нашли. Писали заявки, распространяли в интернете, пробились на радио и ТВ. Проверяли все «разыскивается» и «пропал человек» — её не искали. Если бы я мог, послал бы даже космический сигнал, ведь она рассказывала о мире, который никак не мог найтись на Земле. И люди там все были не теплее её, такие же синие, и поверхность — скользкая, и дома серебрились в лучах небесных светил, которые не назывались «солнцем», «луной» или «звёздами».

Постепенно я привязался к ней, как к родной. Всё чаще задвигал какие-то свои дела, чтобы подольше посидеть на работе, послушать ее. А лечение стояло на месте, ничего не менялось. Я готов был даже утверждать, что она здорова, но градусники упорно показывали «двадцать шесть», а девочка упорно оставалась бледной до синевы. Безуспешные исследования затянулись на полгода, потом на год. Руководство призывало «уже отправить её куда-нибудь», поскольку отчаялось найти лечение. Отправить её куда-либо мы не могли.

У этого ребёнка не было никого, кроме меня, других врачей и медсестёр. Я подумывал её удочерить, но по нашим же записям ей было «около пятнадцати», а мне — только двадцать три. Закон же гласил, что разница между усыновляемым и холостым усыновителем должна быть больше шестнадцати лет.

Когда мы восстанавливали ей документы и нужно было указать возраст, я уговорил врачей признать девушку совершеннолетней — мне ведь с самого начала показалось, что она гораздо старше условных «четырнадцати». Тогда просто предложил ей жить у меня — согласилась. Поспешно сделал небольшой ремонт-перестановку: поставил перегородку посреди комнаты, шкаф приобрёл побольше, продал свой громадный, на всё помещение, диван и заменил его на два маленьких. Так ещё больше привязал и ещё больше привязался.

Помню, как искали ей работу. Боялся, что её никуда не возьмут: в начале нашего знакомства девушку пришлось заново учить писать и читать, она не помнила ни одной буквы. И хотя к тому моменту грамотность её была уже весьма высокой, откуда я мог знать, умеет ли она хоть что-нибудь, необходимое для нормальной жизни? Пока я нервничал и искал что-то попроще, она определилась сама. Уговорила какого-то старика-ювелира взять её в подмастерья, сразу же проявив настоящий талант. Камни она любила, но не видела в них большой цены, говорила, что они похожи на простой щебень оттуда, где она родилась.

Я, признаться, тихонько смеялся над всеми этими рассказами, но ей не говорил ничего, не желая обидеть. И пусть истории были красивыми, я продолжал считать, что у неё однажды просто отшибло память — и та не вернулась, даже по частям, хоть и должна была.

Новых знакомых я ревновал и почти боялся: они могли быть опасными для девушки, разбиравшейся в людях хуже, чем в сортах кварца. Но ей отчаянно везло на людей честных, добрых, творческих. «Наверное, просто нам близко то, чем мы сами живём». Однажды она даже повстречала астронома, серьёзного, вроде, учёного, но, видно, отчаянного мечтателя. Он слушал её истории почти влюблённо, а потом пришёл ко мне, пока она работала, и стал допрашивать, откуда взялась, что известно о раннем детстве, и кто дал ей такое имя. Не узнав ничего, ушёл, исчез надолго. Мы снова услышали о нём только через несколько лет. По телевизору.

Помню, как поражала всех страстью к хорошим делам. Делала их, не гордясь ни капли, тихо, молча и бесконечно много. И подбивала на то же самое окружающих. Несколько раз, отправляясь в очередной приют или на благотворительное мероприятие с ней, я видел, как бледная до синевы кожа сверкает. Обман зрения, конечно, но мне тогда казалось, что это она светится от добрых дел.

Конец ознакомительного фрагмента.