Весь апрель никому не верь

Ариадна Борисова, 2015

Короткий телефонный звонок способен изменить всю жизнь мужчины… особенно если ему вдруг сообщат, что у него есть ребенок. Именно это и случается с Матвеем. «Где? Какой ребенок?» – в недоумении спрашивает он и, не получив от звонившей ответа, решается самостоятельно начать поиски, в ходе которых ему предстоит узнать много нового и о себе, и о близких людях. Сколько же лжи иногда вмещает наша жизнь и как сложно сбросить липкое покрывало неправды, привычно драпирующее неприглядную истину! Но всегда есть возможность не принимать ничего всерьез и не снимать с ушей навешанную на них лапшу. Шути, смейся, не думай о прошлом, ведь еще идет День дурака. Это твой день.

5

Напрасно Матюша с папой надеялись, что тетя Оксана отстала от них навсегда, если не навещала аж с марта. Она появилась перед новогодними каникулами. Матюша прибежал домой радостный, собираясь похвастаться дневником без единой тройки за четверть, но едва папа открыл дверь, по расстроенному его виду понял — случилось что-то неприятное. Полураздетый папа прыгал на одной ноге, не попадая в брючину, хотя обычно не переодевался, приходя в обед. Просто снимал пиджак и накидывал поверх рубашки желтый, с золотисто-медовым отливом, шелковый халат.

Папин халат обнаружился на тете Оксане. Вытирая мокрые волосы полотенцем, она вышла из ванной и показалась бы привидением в сумраке коридора, если бы свет из двери детской не упал на ее румяное лицо.

— Ну, здравствуй, малыш, — обнимая Матюшу за плечи, тетя Оксана опахнула его ароматом Викиного шампуня.

Матюша только кивнул, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.

— Гляжу, вы тут с папой не скучали, — она встряхнула волосами, обдав коридор душистой водяной пылью. — У вас была гостья. Да?.. Да? Я тебя спрашиваю, малыш.

— Вика — не гостья, — сказал Матюша угрюмо. — Она живет с нами.

Это было не совсем так. Вика жила здесь половину недели, а другую — со своими родителями где-то в центре города, но Матюша, торопивший события, уже считал ее «нашей». Не мамой, не мачехой, не подругой отца. Просто — «нашей Викой».

— Живет, говоришь? Что ж… — тетя Оксана криво усмехнулась. — Пусть живет. А я буду ходить в гости, я же ваш старый, преданный друг… Так ведь? — она повернулась к папе и, не дождавшись ответа, включила фен.

Папа налил себе кофе в чашку с изображением Царь-колокола, подаренную Викой.

— А мне-е? — капризно протянула тетя Оксана, и папа молча подал ей стакан с кофе, плеснув в него молока.

— Не успел забыть, что с молочком люблю, — ухмыльнулась она, размешивая сахар. Голос у нее был сочный, влажный, будто тоже выкупался под душем. В голосе слышались одновременно довольные и полувопросительные нотки. Тетя Оксана явно чувствовала себя так, словно наконец-то вернулась после долгой отлучки домой. Блаженствовала, потягивая кофе. Сказала, что хочет есть. Откинулась в угол дивана и растянула по нему голые ноги — длинные смуглые ноги, точно литые из бронзы и не далее как вчера загоравшие на курорте. Они красиво выделялись в отогнутой поле халата на родственном по цвету и гладкости шелке. Папа поставил на стол тарелку — сырный салат с семгой. Тетя Оксана в насмешливом удивлении приподняла надломанные крылья бровей.

— Узнаю даровитую руку губителя сердец, шеф-повара по совместительству! Ты, как всегда, на высоте, Мишуля.

Она одна называла папу Мишулей. Матюша ненавидел это имя. Ненавидел эту женщину.

— Вкуснотища, — причмокнула она, — где ты достаешь деликатесы?

Папа снова проигнорировал вопрос. Матюша заметил, что ее розовые масляные губы точь-в-точь такие, как розовые масляные кусочки семги.

— Пора, — папа постучал по циферблату наручных часов. — Одевайся, на работу опоздаю.

Тетя Оксана неторопливо вытерла рот салфеткой.

— Я не спешу. Мне еще макияж навести, волосы не совсем просохли, и юбку погладить надо. Юбка, видишь ли, измялась…

— Одевайся.

Она рассмеялась и встала, держа в зубах красный зажим для волос в форме краба. Демонстративно медленно принялась расчесываться.

— Вечером придет Вика, — сказал Матюша.

— Так еще не вечер, — усмехнулась она. — Не беспокойся, малыш, я сейчас уйду. А завтра вернусь в это же время. Может, чуть раньше. Ты будешь в школе…

— У нас начались каникулы, — пробурчал он.

Папа вдруг глухо взмыкнул и саданул кулаком о стенку посудного шкафа. Чашки в нем изумленно задребезжали.

— Ладно, Мишуля, если так настаиваешь, — пожала плечом тетя Оксана и подмигнула Матюше: — Не унывай, малыш!

Они ушли. Матюша бросился на кровать и хотел поплакать, но стерпел. «Мужчины не плачут ни при каких обстоятельствах», — говорил папа, если сын хныкал, порезав палец.

Матюша давно избегал глазами мамин портрет и даже порой подумывал, не убрать ли его со стены. А тут заставил себя повернуться и взглянуть.

Мама. Прости.

Она ничего не сказала. Застывшее отражение, цветная тень. Фотографии не разговаривают, их рты немы, и глаза не смотрят в реальность. Мама смотрела в прошлое — в свое беззаботное, вечно юное прошлое, в котором не было сына. Матюша лег на спину и уставился в ровный и белый пустой потолок. Перед глазами заклубился белесый туман. Пустота постепенно начала расступаться, — дальше, дальше, — оказывается, потолок в комнате полый, без дна. Бездна. В ней, кроме ее самой, никто не жил, но кто-то позвал оттуда. Не голосом — колокольчиком. Кто-то звенел и звал.

Матюша проснулся. Дверной звонок надрывался, наверное, не пять секунд и не десять. Неужели вернулась тетя Оксана? На цыпочках пробежав в прихожую, Матюша прильнул к глазку… Уф-ф. Вика. Ее глаза искрились, радуясь чему-то хорошему.

— Ну, соня! Собака Киры Акимовны откликнулась, а ты все спишь!

— Ты рано сегодня…

— Отпросилась. — Вика весело закинула берет на рожок вешалки. — Отличные новости: утвердили мою кандидатуру на конференцию, и, представляешь, получила предложение из другого города!

— Какое… предложение?

— Преподавать в университете. — Она скрылась в папиной спальне и крикнула: — Голодная, жуть! Салат есть еще?

— Есть немного. — Взволнованный Матюша прислонился к стене у двери в комнату. — Ты согласилась, Вика? Ты решила уехать от нас?

— В университет? Пока не согласилась, вот хочу с тобой посоветоваться.

Она хотела посоветоваться с ним! Матюша мгновенно вырос в своих глазах. Сейчас он поговорит с Викой как серьезный взрослый человек и, конечно, постарается уговорить не ехать в университет. Пусть едет на конференцию, это всего несколько дней, зато у папы освободится время разобраться с тетей Оксаной. Она никакой не друг папе и разонравилась ему совсем, стопроцентно, Матюша видел… Все будет прекрасно.

— Матюша.

Вика переоделась в серое кимоно с падающими лепестками роз и стояла у входа в кухню. В руках ее переливался папин золотистый халат.

— Кто-то приходил к вам сегодня?

«К вам», — отметил Матюша с захолонувшим сердцем и, щелкая зажигалкой под чайником на плите, сделал вид, что не слышит.

— Кто-то приходил? — повторила она.

— Папа в обед.

— Один?

Матюша молчал. Красноречивее любых его слов был красный зажим для волос в форме краба, вонзивший острые клешни во влажный ворот папиного халата. Красное, ярко-красное на шелке с медовым отливом. Колдунья оставила отравленное яблочко на золотом блюде.

— Ясно, — тусклым голосом сказала Вика. — Михаил приходил с какой-то женщиной, и она нечаянно забыла эту вещичку.

«Нарочно! Тетя Оксана прищепила ядовитого краба нарочно», — догадался Матюша и заговорил, бегая глазами, не находя в отчаянии, на чем остановиться. Он говорил, что — да, была тетя Оксана, давняя знакомая папы и дяди Кости, просто пришла проведать, она — стюардесса, летает везде, а как прилетит издалека — заходит проведать, правда, редко, и то надолго не задерживается… Матюша заикался, но говорил без остановки, без точек и пауз, проклиная свое косноязычие и половинчатую правду. Снова лепетал: «Стюардесса, бортпроводница», будто эти слова были магическими и могли что-то изменить, что-то исправить в неминуемом крахе дома. Всей душой и даже кожей Матюша чувствовал, как рвутся лепестки цветка, взращенного с бережной надеждой и, сбившись наконец, пробормотал, что тетя Оксана вообще ни при чем. Вика — лучшая из тех, с кем дружит папа. Самая лучшая.

Вика сняла очки. Нос у нее покраснел, и выражение лица было такое, будто замерзла, хотя батареи жарили вовсю.

— Вот как… Много у папы подруг?

— Нет! Нет! — испугался Матюша. — Он с ними раздружился…

— Почему? — спросила она, странно морщась.

— Потому что… потому что у нас теперь есть ты.

— Я и тетя Оксана?

— Я не люблю ее, — сказал Матюша тихо. — Я люблю тебя, Вика.

Она слабо улыбнулась:

— Смешной…

Тогда он еще не сознавал, что первый раз в жизни признался в любви женщине, но отчетливо, со жгучей обреченностью понял — Вика больше не придет.

…Дядя Костя дважды подогревал ужин и звонил папе на работу. Трубку там не брали. Папа, с хмурым лицом, разя пивом, ввалился в дом к ночи. Вынул из-за пазухи бутылку водки, бросил куртку на пол и, не разувшись, прошагал в кухню. Матюша осмелился подступиться с вопросом о Вике, — ни о чем не мог думать, только о Вике, — было все равно, что глаза у папы злые и вид больной.

— Пожалуйста, ни о чем не спрашивай, — процедил папа, почти не разжимая губ. — Твой разговорный лимит закончился на сегодня. Ты сегодня все сказал.

— Не срывайся на ребенке, — обронил дядя Костя. — Сам виноват.

Папа вскинулся, обвел окно, шкафы, мойку тяжелым взглядом, не видя сына в упор.

— Не маленький! Должен соображать, о чем можно трепать языком, а о чем нельзя.

— Я не хочу врать Вике, — сказал Матюша.

— Правильно, нечего обманывать женщин. — Дядя Костя подвинул к папе тарелку с котлетами, достал из холодильника салатницу с остатками сыра и семги. Нескончаемой розовой семги.

— Существует такая штука, как солидарность, — мотнул головой папа.

— Ты о какой солидарности, Мишка, мужицкой или в общем?

— В общем…

Дядя Костя положил руку на Матюшино плечо.

— Матвей, ты ел?

— Ел.

— Прошу тебя, побудь в своей комнате, ладно? — рука легонько подтолкнула к двери. — Почитай, посмотри мультики. Передача «Спокойной ночи, малыши!» еще не кончилась.

— Я не малыш.

— Мы с папой хотим поговорить вдвоем, — вздохнул дядя Костя устало.

Матюша закрыл дверь кухни, привалился к углу и сполз на корточки. В голове было туманно и пусто, как давеча в потолочной бездне. Нежилое пространство, ни мысли, ни слов. Безответные слова остались за дверью, где слышался звон приборов. Чпокнула пробка бутылки.

— За любовь, — убитый тон, в голосе безнадежность. Это папа.

— За любовь.

— Любовь редко приходит.

— А уходит часто.

Матюша подумал: зачем они постоянно повторяют слова друг за другом? Звякнули рюмки.

— Погоди, может, не все потеряно.

— Все. Она позвонила в конце рабочего дня и высказала это «все». Я сразу к ней, слонялся у дома, как мальчишка. Звонил с автомата… без толку… Потом сидел в баре, пока он не закрылся. Вика — не Оксана.

— Да… Не Оксана.

— А я ведь согласился встретиться с Оксаной, чтобы сказать то же самое. Все.

— Почему дома, не в каком-нибудь кафе?

— Настояла. Не отвязалась бы, ты знаешь. Я решил — ладно, в последний раз…

— Что — в последний?..

— Все-таки столько лет…

— Вспомни, сколько лет тебе! Без трех сорок!

Бульканье воды. То ли чай, то ли водка. Точно водка: стук бутылки о стол, звяк-звяк «чокнутых» рюмок.

— Вика-чечевика… Такая девушка! Наконец-то, думал, хоть тебе повезло.

— Люблю ее… Любил.

Матюша запутался, кто что говорит. Разговор — не песня, в разговоре голоса братьев были похожи.

— Любил, ага. Стоило опять увидеть Оксану и…

— Это был просто секс, Костя.

— А с Викой — любовь.

— Любовь.

— А с Оксаной — секс.

— С ней ведь, как на арене с быком, не угадаешь, что отчебучит. Нас и раньше ничего не связывало, кроме секса.

— Изнасилование невинного агнца Минотавром в юбке?

— Ну, виноват я! — крикнул папа. — Виноват! Да, я — старый кобель! Да, я все просрал! И что?! Что делать, скажи?..

Стиснув ладонями уши, Матюша поплелся в комнату. Постоял и взял с полки книгу о Малыше и Карлсоне. В этой сказке для маленьких были забавные картинки. До появления летающего человечка книжный мальчик был одинок, несмотря на родных и друзей. Все насмешливо звали его Малышом, как тетя Оксана Матюшу.

Снегири всегда вместе, он — один. Где-то в других городах живут полчища двоюродно-троюродных братьев и сестер. Со многими из них он даже не знаком и не знает, нужен ли им. По большому счету, и они ему не нужны. Глупо было мечтать о маме, мертвые не оживают. И Вики у него теперь нет. Вика навсегда уедет в университет преподавать. Все.

Матюша бездумно полистал книгу. Всмотрелся в зеркальную темноту окна и впервые не захотел жить. Можно ли заставить себя умереть? Не дышать, например, пока воздух в легких не кончится? Он попробовал задержать дыхание. Нет, не получается надолго, иначе люди так бы и делали вместо того, чтобы вешаться и стреляться. А разве это вероятно — не чувствовать после смерти ничего, не быть нигде и никак? Тоже немыслимо.

Жизнь тотчас требовательно заявила о себе позывами в туалет и не дала развиться увлекательной теме.

Кухню сотрясали орущие голоса, дым сигарет призрачными змеями выплывал из дверных щелей. Братья кричали друг на друга, плюя на время, слишком позднее для включения громкости в доме с плохой изоляцией звука. Матюша вновь присел в закуток между кухонной дверью и входом в гостиную.

–…она была моей! — зарычал папа.

Дядя Костя рявкнул:

— Я был ее первым! Ты отбил ее у меня.

Папа захохотал страшно, как злодей в кино:

— Ха-ха-ха! — Каждое «ха» было веским и рубленым, будто он кромсал куски хохота ножом.

Матюша ничего не понимал. О ком это они?

— Все давно перегорело, устаканилось, быльем поросло, — заговорил дядя Костя. — Мы, вроде бы, поклялись не вспоминать, мы договорились, что ее нет, нет для нас, что она для нас умерла…

— Ха-ха-ха! А то я не знаю, что ты наведываешься к ней, когда якобы ездишь в командировки!

— Кто сказал?!

— Спроси ее!

Оглушительный грохот заставил Матюшу вскочить и вжаться в угол.

— Она писала мне! Не забывай, что у нас с ней…

— Нет! Не у тебя с ней! — как-то жалобно завопил дядя Костя на верхней ноте. — У нас с тобой, брат! У нас!!!

Послышалась странная возня, затем снова грохот и явственное падение тел. Матюша не выдержал, открыл дверь и отпрянул — в коридор вырвались клубы табачного дыма. Лучи лампы висели в прокуренном воздухе, как драные сети. Сметая стулья, двигая диван и стол, дикие звери катались по усеянному мусором полу. Среди огрызков хлеба, осколков чашки с изображением Царь-колокола, возле раскоканной пополам салатницы валялись пухлые кусочки розовой семги. Оцепенев, смотрел Матюша на яростных бойцов, убивающих друг друга, и не замечал, что мочится в штаны.

Внезапно рядом с ним из ниоткуда возникла Кикиморовна, — наверное, входная дверь была открыта. В кармане старухиного передника надрывалась в исступленном лае Эсмеральда. Лицо соседки, повернутое шрамом к Матюше, было скорбно и торжественно.

— Стоять! — гаркнула она. Он бы не удивился, если б Кикиморовна выстрелила из револьвера, как сыщик, заставший преступников в деле.

Драчуны разомкнули медвежьи объятия и, шатаясь, поднялись. Оба тяжело дышали, папа вытер пот с багрового лица рукавом рваной рубашки, под левым глазом дяди Кости взбухал фонарь.

— Милицию вызову, — честно предупредила старуха.

Водворив на место опрокинутый стул, папа сказал совершенно трезвым голосом:

— Все, Кира Акимовна, все. Финита ля-ля.

Дядя Костя проводил ее в прихожую, о чем-то мирно беседуя, запер дверь. Потом подошел к папе, они звонко ударили ладонь об ладонь и расхохотались. Все еще смеясь, папа обернулся, увидел Матюшу, распластанного по стене, увидел лужу, на которой никто чудом не поскользнулся…

Он подхватил сына на руки одним мощным гребком, прижал к себе, целуя в лоб, ухо, темя, куда попало, дыша жутким перегаром и шепча: «Сердце мое, прости… сердце мое». Дядя Костя обнял их обоих, ткнулся горячим лицом в Матюшин бок. Зажатый между пьяными плачущими братьями, позорно описавшийся и дрожащий, Матюша отходил от испуга и думал: а как же насчет того, что мужчины не плачут?

Папа поставил его на пол осторожно, будто он мог разбиться.

— Жизнь не кончилась, брат, — выдохнул дядя Костя размягченно.

— Уже живу, — кивнул папа.

— Я с тобой.

— Я понял.

Дядя Костя лег спать на диване в гостиной и сразу захрапел. Переодевшись в пижаму, Матюша почистил зубы и пошел пожелать папе спокойной ночи. Папа сидел на тахте, опустив лицо в шелковую серую ткань с падающими лепестками роз. Вика забыла кимоно. Рассеянная, она часто забывала везде свои вещи, совсем не нарочно. По лбу и щекам папы бродили розоватые тени, он глянул мимо сына мутными глазами.

— Что?

Матюша смутился, увидев, что в отце умирает мечта.

— Спокойной ночи, папа.

— Спокойной ночи, сердце мое.

Папин раненый взгляд пробрал Матюшу до самого сердца. Он подумал, что после такого взгляда папа больше не сможет ни о чем мечтать.

Печаль — пепельно-розового цвета, как после сожжения розы. Недавно Матвей с удивлением прочел, что в реестре колеров есть оттенок, который называется «пепел розы». Тонкий, сухой оттенок без ярких соков, почти лессировка, он серый при натуральном освещении, а вечером, при негромком сиянии свечей или бра, отдает розовым и наполняет помещение нежными лепестковыми тенями.