Номинация «Поэзия». Короткий список премии «Лицей» 2022

Антон Азаренков

В сборник вошли поэтические подборки авторов, вошедших в короткий список литературной премии «Лицей» им. Александра Пушкина для молодых писателей и поэтов в 2022 году: Антона Азаренкова (Санкт-Петербург), Ростислава Амелина (Москва), Дениса Балина (п. Мга, Ленинградская обл.), Анны Долгаревой (Москва), Максима Дрёмова (Москва), Софьи Дубровской (Москва), Ирины Крупиной (Москва), Оли Скорлупкиной (Санкт-Петербург), Романа Шишкова (Москва), Ростислава Ярцева (Москва).

Авторы: Азаренков Антон, Амелин Ростислав, Балин Денис, Долгарева Анна, Дрёмов Максим, Дубровская Софья, Крупина Ирина, Скорлупкина Оля, Шишков Роман, Ярцев Ростислав

© Антон Азаренков, 2022

© Ростислав Амелин, 2022

© Денис Балин, 2022

© Анна Долгарева, 2022

© Максим Дрёмов, 2022

© Софья Дубровская, 2022

© Ирина Крупина, 2022

© Оля Скорлупкина, 2022

© Роман Шишков, 2022

© Ростислав Ярцев, 2022

ISBN 978-5-0056-5615-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Антон Азаренков

Сборник стихотворений

«Встречая её, притворяйся смертельно…»

А.К.

Встречая её, притворяйся смертельно

пьяным и рушься

где был застигнут —

как опадает кукла: не размышляя.

Не открывай глаза, даже если жжётся

невыносимо

её дыханье,

её ледяная хватка на запястье.

Как бы во сне пересыпая бирюльки

городов, знаков,

лиц и событий,

она вела, чтобы повториться снова.

Но, встречая её, превращайся в камень,

как бы ни было

горько. И слушай

ровный стук одиночества, ровный, слушай,

удаляющихся шагов — долго, долго

по коридору —

и это самый

потрясающий и нежный звук на свете.

Ущерб

Облако, скольжение, каскад,

по ступеням талая вода —

подмосковный монастырский март,

собранная складками фата.

А в воде, тоскуя и журча,

разноцветный камушек лежит:

вынь его из мутного ручья,

на ладони солнцу покажи.

Маленькая, ой как хороша

новая, спасённая душа!

…Только грай вороний, только куст

мелкого шиповника в пыли,

чёрных прошлогодних ягод вкус,

перетлевшие сыпучие угли —

Боже, Боже, лучше бы не знать,

что там отзовётся впереди.

И уже замужняя весна,

как чужая, поверху глядит.

Может, улыбнётся, чуть дыша,

серёжками кленовыми шурша.

Байка

смотрите Оса хоронит Жука

с глазами пожившего мужика

ах мой бедный Жук

мой несчастный Муж

с глазами из серых луж

а потом таинственно как во сне

с каплей морфия в слюне

в зимнем воздухе на весу

Оса хоронит Осу

и я её голой рукой ловлю

потому что очень её люблю

и в тёплой ладони её оживлю

Оска моя

как всю жизнь держал

но сколько бы я на тебя ни дышал

ты не шевелишься очень жаль

теперь под корнем елового пня

все они вместе хоронят меня

стрекозы жуки мотыльки червяки

так легки и мягки

но кто там на сцене в осином рою

на цыпочках чёрный привстал на краю

на грудь мне стряхнул пневмонийный снежок

а это мой старый поёт Дружок

— когда ты проснёшься в холодном поту

в ночную палатную слепоту

с высокой температу

как будто от паха и по животу

ты чуешь ползёт подбираясь ко рту

сейчас захохочет и сдвинет фату

такую ты птенчик хотел красоту?

такую невинность и чистоту?

mon pauvre mon pauvre такую мечту?

— только ту

«Ки́ррливи, чи́ррливи — и погасли свечки каштанов…»

Ки́ррливи, чи́ррливи — и погасли свечки каштанов.

грубое имя Жары, её грозовое сердце,

чёрное, как бывает чёрен июльский воздух.

Холодные груди Жары под полинялым платьем,

текущие липким мороженым на голубые

детские веки. Полуденный сон, и над нами —

медленный выдох рощи, эхо далёкой фуры:

это язык Жары. И всё, что она нам шептала —

ки́ррливи, чи́ррливи — всё, что мы пели и знали…

Посмотрим в её глаза — так долго, насколько сможем —

в подвалы памяти, в мёртвые зрачки трясогузки:

кривые стёкла, в которых мы отражаемся.

Похвалим Жару! Её объятия, её жало;

и похвалим её подарки: кислые яблоки,

репейник за домом, расплавленные игрушки.

Теперь мы свободны, и смешок по сосновым шапкам

или ветер с залива — всё новое и простое…

Но мама! Какими чудовищами мы стали!

«То снег, то нет — и что мне остаётся?..»

То снег, то нет — и что мне остаётся?

Цедить стихи из этого пейзажа,

где поздняя зима качает в соснах

высокую и долгую утрату.

Сырое утро или проблеск ночи,

глубокой, точно свежий скол гагата,

или тяжёлое тупое солнце,

а дальше — ничего, война и сажа.

Оно приходит, может быть, сорочьим

случайным криком, эхом с полигона,

но чаще как тепло: так нежно, немо…

Вы прокляты, потерянные сосны

мои, но как чиста ваша осанна!

То дождь, то ждать — с упорством эпигона —

а что мне остаё… — оса, осанка

простого ямба и немного неба.

Кульминация

Сначала мы поднялись на холм,

поросший гигантскими соснами,

в одной из которых нечаянно мы нашли

сквозной расщеп,

и каждый из нас спрятал туда свой шёпот.

«Теперь мы будем жить в сосне», —

ты сказала.

«То есть в совместном сне,

и будем сюда возвращаться», —

словно бы в утешение

я подумал.

Потом мы вырыли лунку в снегу,

вырвали страницы из ежедневника

и разожгли костёр из опавших веток, коры и сухой полыни.

Зимующие в сосняке дятлы

наблюдали разговор чужаков внизу,

а костёр дымил

и свистел на сыром морозе,

так что вскоре осталась на дне закопчённой ямки

только горстка мигающих угольков,

и я засы́пал ненужное это сокровище.

Вдруг и там будет биться — ещё живое?

Спускаясь, ты шла впереди по насту,

намного опережая меня, вязнущего в сугробе.

«Побежишь — и споткнёшься, порежешь замёрзшие пальцы.

А шагнёшь осторожно — и страх затянет», —

ты сказала

и пошла,

держа равновесие —

на ветру у подножья ума

затухающий огонёк.

Ловец

И снова: заваленный книгами зальчик,

трапециевидный солнечный зайчик,

кошка, софа —

начальные формы заученной жизни,

и даром что глохнет в этом пуризме

и пыли строфа.

Мигнёт в глубине телефон на беззвучном —

и сон, ослепительный, лёгкий, плавучий,

или полсна,

мальки и кувшинки в озёрном затоне,

земля, перетёртая с кровью в ладони:

как бы весна.

Далёкий вопрос, непрерывный экзамен,

и если вдруг острая перед глазами

чиркнет блесна,

всего-то и горя — головокруженье,

и вдох обжигающий, и — продолжение

сна.

«Ну, слава тебе, Рассыпатель снежинок…»

Ну, слава тебе, Рассыпатель снежинок,

весь из порванных тряпок, смешков и ужимок,

перьев вороньих, царапин и зелий,

старушечий лоб и язык азазелев!

Теперь мы одни, Разрушитель замков

и крепостей — словно бы на санках

летишь не глядя с высокой горки.

О, росчерк крови на снежной корке!

Сколько ты поил меня чёрным мёдом

ласок своих! То сладким, то мёртвым

пахнёт изо рта. Чего ж ты хочешь?

Что через меня бормочешь?

Тьфу на тебя, Разбиватель сердца!

Ишь, на куче какой уселся

из всех, кого так любил и предал.

На вот, хлебни, празднуй свою победу.

Но в пустыне твоей так темно и плоско,

и слова твои, как три капли воска

в святочном золочёном блюдце, —

то срам покажут, то улыбнутся.

Как я устал от тебя, тетёшка

одноглазая! вертлявая злая мошка!

от твоего жала, от твоего трона…

Верни мне её, и тебя не тронут.

И, похожий на август в древесном дыме,

ласково нас от земли подымет

в лицо подует и на груди уложит

сам знаешь, Кто. Думаешь, не сможет?

«полюби чужого неба…»

полюби чужого неба

грязно-розовый рассвет

вопли нового соседа

больше ничего здесь нет

больше ничего не будет

только долгая вода

вот тебя вчера разбудят

и уводят вникогда

драгоценная последней

полюби как чиркнув спич

кой о мёрзлый и столетний

грязно-розовый кирпич

«спи спи спи спи…»

спи спи спи спи

говорит соловей

как скользят полудетские лодочки

по вымытому паркету

по лесному пруду

и луна в воде

лютнистка Принцессы

в заячью полночь дают

обещания отражений

тени мыльного пузыря

дудочки одуванчиков

заколдованный праздник Музыки

и Печали

самых ласковых и нарядных

твоих сестёр

а сестра твоя Другая

пляшет на одной ноге

и кривым гвоздём играет

на чугунном утюге

«будто стекло толчёное сыпет Хлад…»

будто стекло толчёное сыпет Хлад

бьётся на башне трёхчёрный флаг

ходит по небу снежный Пожар верховой

я с тобой

в центре воронки, в зевке Москвы

и тут ещё много таких, как мы

он говорит стоять и не отводит взгляд

— стоять,..ядь!

они будут стрелять

это как в детстве — дуешь на ветер, а он сильней

вы уже читали про Чёрный Вечер, про Белый Снег?

в вихре и марше каждое слово берёт Судьба

и уносит, как пар на морозе — смотри, Куда

«Как ветрено здесь, и как ни приду…»

Как ветрено здесь, и как ни приду,

так светло и пусто. Пух на пруду,

корень оборванный у воды

и птичьи следы

на мёрзлом песке

что-то свистнет в леске́ —

и опять ничего, только небо из белых прорех.

Я сюда прихожу слышать вас всех —

в сонном плеске, шорохе осок,

вас, тихонько ушедшие за лесок,

где ходит по веткам и смотрит сквозь решето

всепроникающее Ничто.

Вот его нищий, наморщенный лоб старика

и большая рука,

лёгкая, как ветер на плече,

паутинками играющий в луче.

Как зовёт его голос, единственный, что не врёт!

И — усиленный — превращается в рёв —

обещанием только, прощеньем одним —

как на запах морозный воздух — и ещё дым, дым.

«Тихого ветра, почти невесомых слов…»

Тихого ветра, почти невесомых слов,

книги, раскрытой случайно,

хватит, чтоб сдвинуть с осей, с нетвёрдых его основ

сердца ищущее качанье —

веточку ивовую точь-в-точь.

Но — горькое и тяжёлое, движимое рывками,

слепленное из туч,

неохватное, как Лазарев камень:

долгий дождливый рассвет,

крона воронья, как живая…

Слабый, и обещающий, и необратимый свет

светится, прибывая.

Так с силою ахнут в гулком воздухе октября,

накануне успевшего разгореться,

три нисходящих удара —

я

те

бя —

брошенного, как мяч на ступени, сердца.

Памяти Маши

Вот идёт, и впереди неё дрожит барабан

в кронах ясеней просквожённых,

улыбается — лепесток клевера, прилипший к зубам —

королева процессии побеждённых.

Вот играют до горизонта… Два стройных пажа

держат космос одежд её нежно и гордо.

Она приближается, как рассвет,

как столетний подземный пожар,

подтачивающий далёкий город,

мой родной вавилончик: цистерны «Башнефти», опоры ЛЭП,

телебашня, единственная высотка, —

всё — в яму, в азиатский гремучий рэп,

в чёрную жижу до подбородка!

Вот идёт, водит смерть свою на узде, а сама

светится, как обещанная невеста.

Затаённая, на лугу её ума

просыпается бабочка и снимается с места.

Оружье её — ромашка, в крапиве её чело,

тимофеевка, мятлик, пижма — её прислуга.

На Кирилловском кладбище — ничего,

кроме луга и луга,

этой пёстрой, дохнувшей в лицо страны,

чьё живое имя

не поместится в тесном доме моей строфы —

ново, неповторимо.

«Кто входит один в непролазный грот…»

Кто входит один в непролазный грот

и рисует,

потом замыкает вход;

кто читает

Риму и миру

на пустой площади под дождём

и говорит с дождём —

так спишь и бормочешь уже никому

в двойную молчащую тьму:

тому,

кто с тобой,

кому улыбается младенец слепой,

кто путешествует налегке

и держит сокровище в кулаке.

Перед ним склоняются небеса, как говорит поэт.

Я видел другое: как брызнет свет

утром в прохладный двухсветный зал,

как бы пустой вокзал.

Свет на погасших экранах: не изнутри — извне.

Я удивился вспыхнувшей новизне,

словно рывком отвалили валун от глаз

или ладонь разжали —

а там алмаз.

Сколько нас! —

плотный, горячий кристалл:

голос на голос, ветвленье куста.

На незанятом стуле, простая на вид,

закрытая книга — и она звенит.