Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Антология

Романтический образ Венеции, города снов, мечты и воспоминаний – один из ключевых в русской и мировой культуре. Он слагался из живописных, музыкальных и стиховых отражений. Для поэзии русской – это еще и южный «двойник» Санкт-Петербурга. Книга «Венеция в русской поэзии. 1888–1972» – первый опыт сводной антологии русских стихотворений, посвященных этому городу. Хрестоматийные тексты А. Ахматовой, А. Блока, Н. Гумилева, Н. Заболоцкого, М. Кузмина, О. Мандельштама, Б. Пастернака, В. Ходасевича и многих других соседствуют здесь с сочинениями менее прославленных, а то и вовсе безвестных поэтов, чьи рифмованные венецианские впечатления оставались до сегодняшнего дня не учтенными ни библиографией, ни историей литературы. Стихи сопровождены подробным комментарием и обстоятельными биографическими справками об авторах. Книга предваряется очерком поэтического освоения Венеции и поэтапным описанием практической стороны итальянских путешествий двадцатого века.

Стихотворения

Николай Агнивцев

Венецианские кружева

В самой подлинной Венеции,

Под балконом у Лукреции,

В позе дьявольски-картинной,

Этак — боком, с мандолиной

Целый час себе стою

И — пою, пою, пою:

— «Под балконом, о, синьора,

Врос я в землю, словно куст!

Жду я огненного взора

И таких же самых уст!..

И палаццо, и каналы,

И фискалы, и кинжалы

Задремали до зари!..

И на бархат ночи южной —

Нитью трепетно-жемчужной —

Опустились фонари!

Посмотрите, посмотрите,

Как обвились эти нити —

Сладострастным ожерельем —

Вкруг каналов и дворцов!

Посмотрите

Как дворцы те

Ночь пьянит любовным зельем —

Пряной сказкой грешных снов!

Эта сказка пьяной Дремы

Разлита, волной истомы,

И — на звездном небосклоне,

И — на кручах мощных гор.

И — на крошечных букашках!»…

………………………….

Но… тут на балконе

Показался какой-то синьор

В сиреневых подтяжках!..

…Прошла минута —

E tutto caputto!..

Для тех, кто это не поймут,

Вот перевод:

— И тут — капут!

Всеволод Азаров

Венеция

Над черным, как деготь, каналом

Мерцают гирлянды огней.

Гондолы прижали к причалам

Поникшие крылья коней.

Спят портики, спят парапеты,

Стихает людская молва,

И город, туманом одетый,

Похож на уснувшего льва.

От старости выпали зубы,

Оборвана с временем нить.

Не грянут архангелов трубы

Его мертвецов разбудить.

Сиянием льнет к небосводу

Размытый узор позолот.

Дворцы погружаются в воду,

В них больше никто не живет.

Венеции странное чудо,

Быть может, скрывается в том,

Что в мире извечно, повсюду

Витает сказанье о нем.

Не Китеж и не Атлантида,

Ведь нам и сегодня дано

Земными глазами увидеть

Ее не ушедшей на дно.

Жемчужина черного цвета,

Ты створки едва приоткрой —

И тусклая радуга эта

Останется вечно с тобой.

Пока не утро

Нам помахал рукою гондольер,

Уже не молодой и смуглолицый.

Вот лестница Гигантов, сумрак сер,

Где, кажется, всегда вода струится.

Отсюда Марко Поло вел суда,

Там, где сегодня, ночью или ранью,

Под черными мостами спит вода,

Оправленная тонкой филигранью.

Все отгорело — дожи, львы и Марк,

Ушло в багрово-черный холст картины,

И прямо без помарок, без причины

Каналов темнота штрихует мрак.

Но здесь еще живет огромный зал,

Без потолка, у славной базилики,

Где остается прошлое великим,

Где праздничный кружится карнавал.

Жаль только, что он создан для зевак,

Ты хочешь превратиться в каплю света,

Что ж, уличный, безвестный Тинторетто

Мгновенно наведет невечный лак.

Час музыкантам спать, статистам спать,

Художники свои уносят кисти,

Тогда-то естество глубоких истин

В том зале возрождается опять.

Достойное искусство мастеров,

Творцов, что возводили эти стены,

К лазури прибавляя блеск сиены

Для ярких мозаичных куполов.

Уже перед рассветом тает мрак.

Гиганты вновь взбираются на башню.

Соединив грядущее с вчерашним,

Часы бьют: «Так! Да будет только так!»

Над городом куранты нараспев

Пробили, пробудилась площадь Марка,

И вновь под голубой небесной аркой

Два золотых крыла расправил лев.

Нет дожей, не осталось их врагов,

Убийца и святой почили в бозе,

Лишь не боится времени коррозий

Великое искусство мастеров!

Лидия Алексеева

На Адриатике

На молу и ветрено, и ярко,

Пеной стынет моря влажный пыл.

В давний день здесь лев святого Марка

Омочил концы державных крыл.

С той поры плывут волнами годы,

Трепет волн всё так же чист и синь,

Так же о дарах святой свободы

Возвещает стройная латынь.

Этот звон — и этот камень серый…

Если ж взгляд на Локрум подниму —

Вижу в дымке царственной галеры

Плавно уходящую корму.

Маргарита Алигер

Гондольеры

Ах, гондольеры на Пьяцетте!

Они как птицы на рассвете,

как голуби или скворцы.

Они на все лады щебечут, —

орел иль решка, чет иль нечет?

А утро размывает дали,

и отражаются в канале

венецианские дворцы.

Ах, гондольеры на Пьяцетте!

Они как птицы на рассвете,

как ласточки или дрозды,

на солнцепеке у воды,

трещат себе на все лады.

О чем?

Не стоит ждать ответа.

Проходит мимо вапаретто <sic>.

И это вам не оперетта,

а просто догорает лето,

как трубка или сигарета,

и затянуть его нельзя.

А вапаретто <sic> — род трамвая,

проходит, волны поднимая,

осадкой цоколям грозя.

Все выше солнце. Будет жарко.

Все многолюдней у Сан-Марко.

И музыка и жизнь — ключом.

И гондольеры на Пьяцетте

шумят и возятся, как дети,

галдят, как птицы на рассвете.

О чем?

А птицы-то о чем?

И то сказать, мне что за дело?!

Ну, побыла. Ну, поглядела.

Достаточно. Пора домой.

А гондольеры на Пьяцетте,

они как птицы на рассвете.

Но лето гаснет.

А зимой?

Ах, незнакомое наречье!

Ах, любопытство человечье!

О чем так голуби воркуют?

С чего так ласточки ликуют?

Ликуют или негодуют?

Ну что за важность, боже мой!

Тинторетто

Одиноко выйти в час рассвета,

растворяясь в ощущеньях новых,

и пойти туда, где Тинторетто

с кистью шел путем Страстей Христовых.

Благовест.

Кусок цветного штофа.

Яркий луч.

Дырявый стул треногий.

Бог рожден.

А вот его Голгофа.

Близко как!

Крутой виток дороги.

На переднем плане крупным планом

крест несет неведомый бродяга,

а Христос повыше, за туманом…

Странный ракурс. Странная отвага.

В верхнем зале Скуола ди Сан Рокко

малолюдно, глухо, нет ответа.

Жадно, упоенно и жестоко

пишет путь Христовый Тинторетто.

Ненависть, предательство, измену

пишет, задыхаясь от презренья.

Доводилось. Видел. Знает цену.

И горят вокруг его прозренья.

Терпкое питье — земная слава.

Правда оглушительнее чуда.

Был ли, нет Христос,

но был Варрава.

Был ли, нет Христос,

но был Иуда.

Вековая торная дорога.

Ты стоял у каждого порога.

Ты испил из каждого истока.

Ты судил бесстрастно и жестоко.

…Крупным планом за столом Иуда,

а Христос в тумане и далеко.

Так всегда.

Тебе видней отсюда,

Тинторетто,

Скуола ди Сан Рокко.

Вадим Андреев

«Венеция! Наемный браво…»

Венеция! Наемный браво!

Романтика и плащ, и шпага,

Лагун зеленая отрава —

Век восемнадцатый — отвага!

Венеция, невеста, вашим

Быть постоянным кавалером.

Адриатическая чаша

И теплый ветр над Лидо серым.

И бегство, — бегство Казановы,

Свинцовых крыш покатый холод.

Венеция! Последним словом,

Как ночь к плащу, — я к вам приколот.

Посвящение

Пред Вами полтораста лет,

Послушные, сгибают спины.

Лагун и дней тогдашних свет

Знаком в глазах Марины

Цветаевой.

Неугомонный плащ и пистолетов пара

И снежной пылью пудренный парик.

Душа — несвоевременный подарок

И времени понятный всем язык.

Сквозь жизнь, сквозь ветер,

Сквозь пепел встреч

Единственную в свете

Не сметь

И не суметь сберечь.

Так, так, — вон там, из глубины зеркальной

Мелькнувшее, в последний раз, — прощай.

Полсотни лет! Полет первоначальный

Его неугомонного плаща.

Сквозь жизнь, сквозь ветер,

Сквозь пепел встреч

Единственную в свете

Не сметь

И не суметь сберечь.

Полсотни лет! Там, в воздухе, недвижен,

Там, на стекле, чуть уловимый след.

Воспоминание! Что день, то ближе

Неумолимых дней великолепный бред.

Сквозь смерть, сквозь ночи,

Сквозь пепел лет

Все тот же почерк —

Oh, tu oublieras Henriette.

Невольник памяти! Он тот, кто верен

Сквозь жизнь и смерть — бессмертнейшей Henriette.

Что эта жизнь? Легчайшая потеря

Старинного плаща, и мира нет.

—

Это имя знакомо всякому,

Кто в мире, как он, — иностранец.

Джакомо

Казанова —

Венецианец.

Мария Анисимова

Венеция

Не знаю — во сне ли то было:

Над нами светила луна,

Гондола бесшумно скользила

По спящим каналам темна.

И где-то играли и пели,

И звуки росли в тишине.

Дворцы на нас строго глядели.

Не знаю — то было ль во сне.

«Венеция вдали, как странный сон…»

Венеция вдали, как странный сон,

Виднеется в предутреннем тумане.

А в сердце боль, как в незажившей ране

И просится на губы стон.

Моя душа уж прежде здесь была

И здесь мучительно страдала.

Когда скольжу по зеркалу канала

И слышу мерный всплеск весла, —

Я что-то узнаю, но что не знаю

И все, что вспомнить не могу переживаю,

И тяжкая рука ложится мне на грудь,

И ночью не могу заснуть…

Вот день блеснул за гладью водяной

И вспыхнул ангел золотой на колокольне…

Не то, не то, здесь все не то — и больно

Пред этой чуждой красотой.

Вера Аренс

Фонтанка

Вечереет… И в Фонтанке

Отраженные огни,

Как лукавые приманки,

Соблазняют нас они.

Под мостом тягучей лентой

Тихо плещется река,

Огоньки, как позументы,

И манят издалека.

Не Венеция, я знаю,

Эта серая вода,

Но тоской по ней сгораю,

Полюбила навсегда.

И усталыми глазами

Провожаю здесь в тиши

Нагруженные дровами

Тупоносые баржи…

Анна Ахматова

Венеция

Золотая голубятня у воды,

Ласковой и млеюще зеленой;

Заметает ветерок соленый

Черных лодок узкие следы.

Сколько нежных, странных лиц в толпе.

В каждой лавке яркие игрушки:

С книгой лев на вышитой подушке,

С книгой лев на мраморном столбе.

Как на древнем, выцветшем холсте,

Стынет небо тускло-голубое,

Но не тесно в этой тесноте

И не душно в сырости и зное.

Август 1912 г.

Из цикла «В пути»

Совсем вдали висел какой-то мост,

И в темноте декабрьской влажной, грязной

Предстала ты как будто во весь рост…

Чудовищной, преступной, безобразной.

Во мраке та, а завтра расцветет

Венецией — сокровищницей мира —

Я крикнула: Бери все, твой черед,

Мне больше не нужны ни лавр, ни лира.

17 янв<аря> 1965 г.

Николай Ашукин

Смутное воспоминанье

Чем в сердце горечь неизбывней,

Тем глуше ночь, тревожней день,

Тем все чудесней, все призывней

Твоя задумчивая тень.

Еще храня в душе истому,

Но, не ревнуя, не любя,

Я тихо погружаюсь в дрему

И вижу, дальнюю, тебя.

Твои рассказы, как преданья,

Владеют сонною душой,

И ты во мгле воспоминанья

Опять проходишь предо мной.

Проходишь светлою и юной,

В глазах — любовь, мечта, печаль,

И ветер веющий — с лагуны

Колеблет кружевную шаль.

И, замедляя шаг спокойный,

В невольной, сладостной тоске

Певучих струн и песни стройной

Ты слышишь звуки вдалеке.

И там, на площади соборной,

Где лев крылатый на столбе,

Все с той же думою упорной

Ты смутно грезишь о судьбе.

И все печальней, все нежнее

Твой взгляд мерцает синей мглой,

И вьются голуби дружнее,

Взлетая плавно над тобой.

И может, в плеске крыл веселом,

Сквозь лепет ласковой волны,

Спускаясь к медленным гондолам,

Ты обо мне лелеешь сны.

И, преклоняя взор смущенный,

Всегда ты видишь — вновь и вновь —

И город, снегом занесенный,

И наши встречи, и любовь…

Я верю смутному виденью, —

Как сны, исчезнули года,

Но этой венецейской тенью

В душе моей ты навсегда!

Вадим Баян

Венеция

Истерично забилось паровозово сердце.

Приближалась Венеция. Воскресал Веронэз.

К легендарному городу в легендарных инерциях

Лихорадочно ринулся вдохновенный экспресс.

Перепутались в памяти Тинторетты с Лоренцами,

Закружились под музыку кружевные дворцы.

Все обычные кажутся вдохновенными Денцами,

А душа так и мечется в голубые концы.

Гондольеры с гондолами… мандольеры с мандолами…

Базилики с пьяцеттами… Монументы… мосты…

Все звенит канцонеттами, все поет баркаролами,

Все полно изумляющей голубой красоты.

Хорошо после бешеных утомительных Лондонов

Приласкаться к Венеции, заглядеться в простор!

Сколько слышится музыки, когда плещется «гондола»!

Сколько прелести в шелесте шаловливых синьор!

Почему-то все веселы, почему-то все молоды,

Почему-то все ласковы, ничего не тая,

Все синьоры изморфлены, все сердца их исколоты,

Все мошенники — милые, все мальчишки — друзья!

Побывал в академии утонченной поэции,

Зафиксировал кодаком разновидность красот;

Под Риальто красавицу целовал для коллекции

И прощался с Венецией с кампанильских высот.

Истерично забилось паровозово сердце…

Изменил я Венеции. Оскорблен Веронэз.

И с мечтами о будущем в голубую Флоренцию

Уносил меня пламенно вдохновенный экспресс…

Нонна Белавина

Венеции

Я не хочу тебя, сверкающую ярко

Цветными бусами и вазами Мурано,

Ту, что на площади Святого Марка

Bсе продает настойчиво и рьяно.

Что, старину на вынос разбазарив,

Устало хрипнет от рекламных криков,

Где в знойном туристическом yгаре

Воистину «смешение языков».

Трещат моторы быстрых «вапоретто»

И мрачно дремлют старые гондолы…

Нет, не такой была ты для поэтов

В былых веках, и гордых и веселых.

И я бегу, спасаясь от туристов,

Стадами совершающих прогулки,

Чтоб отыскать твой лик, спокойно-чистый,

В каком-нибудь далеком переулке.

И вот ты здесь. Глицинией увита

Стена. И окна, словно привиденья.

В канал, налитый мутным хризолитом,

Спускаются тяжелые ступени.

Они былые тайны сохранили,

По ним ступали долгими веками…

И всех твоих церквей и кампанилий

Дороже мне вот этот старый камень.

Яков Бергер

Венеция, 1966

создали когда-то город

подобный сказке?

нет, опустилась на белых крылах

Лебедь

на поверхность зеркальных вод — Венеция

Венеция

на закате солнца

вдыхающая как амфибия

тревоги

Северной Адриатики…

и галеры у галерей

и нерукотворных — в порту — кораблей

желто-голубые ромбы

и дожди, о Каналетто, времен дожей

изумрудами рассыпанные над

каналами…

и кажется, что не только Лагуна

но и вся ширь

успокоенного уже сегодня

Средиземноморского мира

плещется о площадь Святого

Марка

«Св. Марк — гондольеры тут грезили…»

Св. Марк — гондольеры тут грезили

провозившие по Лагуне гортензии

здесь загорелые видны хребты матросов,

торсы микеланджеловских мук — торосов

но этому городу нечем вздохнуть жабрами

выпученными судорожно глотать жабами

хоть желтым вздохнуть бы асфальтом с хлором

хоть с Томасом Манном рыдать по холере хором

бесспорно хочется быть даже спорам

строительным сором по порам

гниющим в лагуне опорам

безбожно и в воздухе даже Меркуриевом

накурили уже хмурым куревом

так и в нашем ряду мы колышемся

от якобинцев до мелких кубистов

и до совсем уж тут лишних

помнящих все об убийствах

Николай Бернер

«Затихающий голос кварталов…»

Затихающий голос кварталов,

Полузнойный вечерний туман,

Зеркала неподвижных каналов,

Легкий ветер серебряных стран,

И Твое легендарное имя

И звучащие глухо шаги.

Так недавно мы были чужими

И встречались, как будто враги.

Ни за что не нарушу истому

Отзвучавшего знойного дня…

Если смеешь, отдайся другому,

Все равно не покинешь меня.

Венеция, 1913 г.

Сонет

Я нежности не ведал без шипов,

И терниями лёт мечты овеян.

Еще я помню: перегар кофеен,

Мадонны уличной пропевший зов.

О, ветер феерических голгоф, —

Где под аркадой древнего палаццо

Подруга лет не устает смеяться

Над огненными россыпями строф.

Как Ариосто, я страданье пел.

(Канцона лени — лишь слепых удел.)

Мне в пламени благоухала роза.

И вот поник от осмоленных стрел…

А все-таки еще бы я хотел

Адриатической звезды наркоза.

Венеция

Закат веницейской судьбы вспоминать не забуду.

По-прежнему строен прибой католических месс,

Размеренный голос кварталов, — и верится чуду,

Свидетелем коего был и певцом Веронез.

Свисают ночных площадей колонадные своды, —

Я чувствую долгую жизнь величавых святынь,

Где Гоци <sic> на старости зрит неподвижные воды,

Где падает медью на камень святая латынь.

1923 г.

Колдунья в Венеции

Я запомнил тонкий рот колдуньи,

Выраженье льстивое лица.

В первый день морского новолунья

Легкий челн с чугунного кольца

Я спустил на глубину канала,

И адриатическая ночь

Образ твой тогда нарисовала,

Но не мог я ревности помочь.

Голая и пышная, и злая

И любимая до немоты —

Ничего уж больше не желаю

В звездных коридорах темноты.

Кто же ты, — Мадонна, Догаресса,

Дароносица глухих веков

Или дочь Гоморры!? Твой повеса

Рядом — на подушках облаков!

Александр Блок

«Сплетались времена, сплетались страны…»

Сплетались времена, сплетались страны.

Мы из Венеции на север шли,

Мы видели дождливые туманы.

Оторвались, — и к Лидо подошли.

Но берег пуст, и даль оделась в сети

И долгого и тонкого дождя.

Мы подождем. Мы будем только дети,

В живой игре на север уходя.

Так началось времен изображенье.

Игра веков! О, как ты дорога!

Бесчисленные развернулись звенья,

Летели брызги, искры, жемчуга.

Но кто прошел? кто заглянул в туманы?

Игру, мечту — кто видел издали?..

Сплетались времена, сплетались страны,

Мы, не свершив, на север отошли.

2 июня 1902 г.

«Мы шли на Лидо в час рассвета…»

Мы шли на Лидо в час рассвета

Под сетью тонкого дождя.

Ты отошла, не дав ответа,

А я уснул, к волнам сойдя.

Я чутко спал, раскинув руки,

И слышал мерный плеск волны.

Манили страстной дрожью звуки,

В колдунью-птицу влюблены.

И чайка — птица, чайка — дева

Всё опускалась и плыла

В волнах влюбленного напева,

Которым ты во мне жила.

С.-Петербург, 11 декабря 1903 г.

Венеция

1.

С ней уходил я в море,

С ней покидал я берег,

С нею я был далёко,

С нею забыл я близких…

О, красный парус

В зеленой дали!

Черный стеклярус

На темной шали!

Идет от сумрачной обедни,

Нет в сердце крови…

Христос, уставший крест нести…

Адриатической любови —

Моей последней —

Прости, прости!

9 мая 1909 г. (16 января 1914 г.)

2.

Евг. Иванову

Холодный ветер от лагуны.

Гондол безмолвные гроба.

Я в эту ночь — больной и юный —

Простерт у львиного столба.

На башне, с песнию чугунной,

Гиганты бьют полночный час.

Марк утопил в лагуне лунной

Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галлереи,

Чуть озаренная луной,

Таясь, проходит Саломея

С моей кровавой головой.

Всё спит — дворцы, каналы, люди,

Лишь призрака скользящий шаг,

Лишь голова на черном блюде

Глядит с тоской в окрестный мрак.

Август — октябрь 1909 г.

3.

Слабеет жизни гул упорный,

Уходит вспять прилив забот.

И некий ветр сквозь бархат черный

О жизни будущей поет.

Очнусь ли я в другой отчизне,

Не в этой сумрачной стране?

И памятью об этой жизни

Вздохну ль когда-нибудь во сне?

Кто даст мне жизнь? Потомок дожа,

Купец, рыбак, иль иерей

В грядущем мраке делит ложе

С грядущей матерью моей?

Быть может, венецейской девы

Канцоной нежной слух пленя,

Отец грядущий сквозь напевы

Уже предчувствует меня?

И неужель в грядущем веке

Младенцу мне — велит судьба

Впервые дрогнувшие веки

Открыть у львиного столба?

Мать, что поют глухие струны?

Уж ты мечтаешь, может быть,

Меня от ветра, от лагуны

Священной шалью оградить?

Нет! Всё, что есть, что было, — живо!

Мечты, виденья, думы — прочь!

Волна возвратного прилива

Бросает в бархатную ночь!

Август — сентябрь 1909 г.

Петр Бобринский

«Латинским парусом погас…»

Латинским парусом погас

Закат на взморье и затеплил

Венеции иконостас,

Венеции остывший пепел.

И стали воды глубоки,

Неизреченны и бездонны:

С небес, по выгибу реки,

Плывут гондолы и мадонны.

Та с яслями, та со стены,

Где зреют розовые гроздья,

Та в синем, праздника весны

Беллини благостная гостья.

Их много, много протекло,

Покуда не замкнулись своды…

И тяжело стучит весло

О поглотившие их воды.

Torcello

Тут мастера из дальней Византии.

Сожженный солнцем остров мирно спит,

И потемнели ризы золотые

Над алтарем мерцающих абсид.

Но строги неулыбчивые лики

Святых, и свеж, как новозданный храм,

И корабли воздушной базелики <sic>

К восточным нас уносят берегам.

Венеция

Морей жемчужина, давно ли

Мой взор восторженный ловил

Знакомый ряд у старой воли

На страже гордых компанилл, <sic>

Я снова твой — мечты крылаты, —

И мне — каналов мерный плеск.

И весел шум, и зданий блеск,

Как в небе радуга, богатый,

И возникающий вдвойне

Излом уже забытых линий,

Джудекка в зоревом огне,

И узких улиц сумрак синий.

Все будит старую любовь —

Лагуны ширь и моря ласка,

И красный парус, точно кровь

На зыби светлого дамаска.

Ольга Бодневская

Из Венеции

И спит Венеция, и будто бы не спит

В сияньи лунной ночи:

Безмолвье там царит в той сказочной стране…

…Преодолеть мечты охоты нет, нет мочи;

Как будто грезишь все в забвеньи, в полусне…

Вот, словно птица, вдруг скользнет вдали гондола…

А там еще одна; их много: целый ряд,

Так нежно прозвучит оттуда баркарола…

Сверкнули фонари, как светляки горят…

Недвижим будто сфинкс, загадочный, как море,

На гондоле стоит красавец гондольер;

Поет он про любовь, про счастье, негу, горе,

Про красоту поет, склонившись на барьер…

И слушают ту песнь блистающие воды,

И звезды в небесах, и бледная луна…

Отдавшись чарам тем, внимает вся природа…

В ответ вздыхает ей синьора у окна…

Николай Брандт

Венецианская ночь

Как нимф играющих любви настигнул сны

Безжалостный сатир — могильный час разлуки.

Ты подошла к окну, вдыхая свет луны,

И в диком ужасе вдруг заломила руки.

Внизу, у выхода, скрывая под плащами

Сердца из дерева и злую сталь клинка,

Чернели облики, недвижные пока,

Подосланных убийц. Безумной мысли пламя

Взметнулося в мозгу: «Предупредить, помочь!»

Но тщетно о стекло нагие бились груди…

И жаркие уста, безбожные всю ночь,

Про Бога вспомнивши, взмолилися о чуде.

Но нет случайности, когда вся жизнь случайна!

Беспечный, как дитя, он ступит на крыльцо.

Дыханье гибели пахнет ему в лицо,

И над поверженным сольются мрак и тайна.

Александр Брумберг

«По водам Риальто гондола скользила…»

По водам Риальто гондола скользила,

Вперед ее гнал гондольер молодой.

«Потише, Джузеппе, ведь дама просила,

Чтоб ты не будил ее быстрой волной».

Прекрасная дама ужасно устала,

В гондолу вошла вся объятая сном:

В роскошном палаццо всю ночь танцевала

С прелестным и милым французским послом.

Ей чудится шепот таинственно нежный

И говор чуть в нос молодого посла,

И кончик манишки его белоснежной,

И хвостики фрака, как ушки осла.

Какие смешные и узкие плечи

У этих комичных французских послов,

Зато как пленительно страстны их речи

Под чувственный запах японских духов.

Так юная дама мечтала в дремоте,

А юный Джузеппе стоял на корме

И песню мурлыкал в тоске и заботе

О сером и будничном завтрашнем дне.

Валерий Брюсов

Анатолий в Венеции XVIII в

Я видела в окно: на маленькой гондоле

Он уплывал от стен монастыря,

И за кормой пурпурная заря

Дрожала в синеве цветком желтофиоли.

Как плавно, как легко, как смело — Анатолий

Скользил веслом по брызгам янтаря,

Но всплески волн чуть долетали с воли,

И покрывали их напевом псалтыря.

Я отошла смущенно и тревожно…

С толпой подруг спустилась в церковь я,

Но жить казалось мне смешно и невозможно.

О Господи! да будет власть твоя.

Надломлены мечты, но я роптать не вправе…

О сердце, замолчи… Ехресtans expectavi…

1894 г.

Данте в Венеции

По улицам Венеции, в вечерний

Неверный час, блуждал я меж толпы,

И сердце трепетало суеверней.

Каналы, как громадные тропы,

Манили в вечность; в переменах тени

Казались дивны строгие столпы,

И ряд оживших призрачных строений

Являл очам, чего уж больше нет,

Что было для минувших поколений.

И, словно унесенный в лунный свет,

Я упивался невозможным чудом,

Но тяжек был мне дружеский привет…

В тот вечер улицы кишели людом,

Во мгле свободно веселился грех,

И был весь город дьявольским сосудом.

Бесстыдно раздавался женский смех,

И зверские мелькали мимо лица…

И помыслы разгадывал я всех.

Но вдруг среди позорной вереницы

Угрюмый облик предо мной возник.

— Так иногда с утеса глянут птицы —

То был суровый, опаленный лик.

Не мертвый лик, но просветленно-страстный.

Без возраста, не мальчик, не старик.

И жалким нашим нуждам не причастный,

Случайный отблеск будущих веков,

Он сквозь толпу и шум прошел, как властный.

Мгновенно замер говор голосов,

Как будто в вечность приоткрылись двери,

И я спросил, дрожа, кто он таков.

Но тотчас понял: Данте Алигьери.

1900 г.

Лев святого Марка

Pax tibi, Marce, evangelista meus.

(Надпись на книге, которую держит в лапах лев святого Марка)

Кем открыт в куске металла

Ты, святого Марка лев?

Чье желанье оковало

На века — державный гнев?

«Мир тебе, о Марк, глашатай

Вечной истины моей».

И на книгу лев крылатый

Наступил, как страж морей.

Полузверь и полуптица!

Охраняема тобой,

Пять веков морей царица

Насмехалась над судьбой.

В топи илистой лагуны

Встали белые дворцы,

Пели кисти, пели струны,

Мир судили мудрецы.

Сколько гордых, сколько славных,

Провожая в море день,

Созерцали крыл державных

Возрастающую тень.

И в святые дни Беллини

Ты над жизнью мировой

Так же горд стоял, как ныне

Над развенчанной страной.

Я — неведомый прохожий

В суете других бродяг;

Пред дворцом, где жили дожи,

Генуэзский вьется флаг;

Не услышишь ты с канала

Тасса медленный напев;

Но, открыт в куске металла,

Ты хранишь державный гнев.

Над толпами, над веками,

Равен миру и судьбе,

Лев с раскрытыми крылами

На торжественном столбе.

Венеция, 1902 г.

Венеция

Почему под солнцем юга в ярких красках и цветах,

В формах выпукло-прекрасных представал пред взором прах?

Здесь — пришлец я, но когда-то здесь душа моя жила.

Это понял я, припомнив гóндол черные тела.

Это понял, повторяя Юга полные слова,

Это понял, лишь увидел моего святого Льва!

От условий повседневных жизнь свою освободив,

Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив.

Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,

И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века.

И доныне неизменно все хранит здесь явный след

Прежней дерзости и мощи, над которой смерти нет.

Венеция, 1902 г.

Опять в Венеции

Опять встречаю с дрожью прежней,

Венеция, твой пышный прах!

Он величавей, безмятежней

Всего, что создано в веках!

Что наших робких дерзновений

Полет, лишенный крыльев! Здесь

Посмел желать народный гений

И замысл свой исчерпать весь.

Где грезят древние палаты,

Являя мраморные сны,

Не горько вспомнить мне не сжатый

Посев моей былой весны,

И над руиной Кампаниле,

Венчавшей прежде облик твой,

О всем прекрасном, что в могиле,

Мечтать с поникшей головой.

Пусть гибнет все, в чем время вольно,

И в краткой жизни, и в веках!

Я вновь целую богомольно

Венеции бессмертный прax!

Венеция, 1908 г.

Екатерина Бунге

«Качались гондолы, как черные звери…»

Качались гондолы, как черные звери,

Вокруг разноцветно мелькавших огней.

Казалось, раскрылись вдруг тайные двери

В волшебное царство прозрачных теней.

Вставали виденья из темной лагуны,

Дворцов отражался таинственный ряд,

Звенели вдали серебристые струны,

И вздохи дрожали ночных серенад.

Мы плыли в гондоле, как бледные тени,

К неведомо дальним, манящим огням,

И, полная сонно-задумчивой лени,

Гондола скользила по мрачным волнам.

Не знаю, на землю ли грезы спустились,

Иль мы приближалися к царству мечты,

Но призраки с жизнью в душе нашей слились,

Мы были за гранью волшебной черты.

Венеция

Иван Бунин

Венеция

Восемь лет в Венеции я не был…

Всякий раз, когда вокзал минуешь

И на пристань выйдешь, удивляет

Тишина Венеции, пьянеешь

От морского воздуха каналов.

Эти лодки, барки, маслянистый

Блеск воды, огнями озаренной,

А за нею низкий ряд фасадов

Как бы из слоновой грязной кости,

А над ними синий южный вечер,

Мокрый и ненастный, но налитый

Синевою мягкою, лиловой, —

Радостно все это было видеть!

Восемь лет… Я спал в давно знакомой

Низкой, старой комнате, под белым

Потолком, расписанным цветами.

Утром слышу, — колокол: и звонко

И певуче, но не к нам взывает

Этот чистый одинокий голос,

Голос давней жизни, от которой

Только красота одна осталась!

Утром косо розовое солнце

Заглянуло в узкий переулок,

Озаряя отблеском от дома,

От стены напротив — и опять я

Радостную близость моря, воли

Ощутил, увидевши над крышей,

Над бельем, что по ветру трепалось,

Облаков сиреневые клочья

В жидком, влажно-бирюзовом небе.

А потом на крышу прибежала

И белье снимала, напевая,

Девушка с раскрытой головою,

Стройная и тонкая… Я вспомнил

Капри, Грациэллу Ламартина…

Восемь лет назад я был моложе,

Но не сердцем, нет, совсем не сердцем!

В полдень, возле Марка, что казался

Патриархом Сирии и Смирны,

Солнце, улыбаясь в светлой дымке,

Перламутром розовым слепило.

Солнце пригревало стены Дожей,

Площадь и воркующих, кипящих

Сизых голубей, клевавших зерна

Под ногами щедрых форестьеров.

Все блестело — шляпы, обувь, трости,

Щурились глаза, сверкали зубы,

Женщины, весну напоминая

Светлыми нарядами, раскрыли

Шелковые зонтики, чтоб шелком

Озаряло лица… В галерее

Я сидел, спросил газету, кофе

И о чем-то думал… Тот, кто молод,

Знает, что он любит. Мы не знаем —

Целый мир мы любим… И далеко,

За каналы, за лежавший плоско

И сиявший в тусклом блеске город,

За лагуны Адрии зеленой,

В голубой простор глядел крылатый

Лев с колонны. В ясную погоду

Он на юге видит Апеннины,

А на сизом севере — тройные

Волны Альп, мерцающих над синью

Платиной горбов своих ледяных…

Вечером — туман, молочно-серый,

Дымный, непроглядный. И пушисто

Зеленеют в нем огни, столбами

Фонари отбрасывают тени.

Траурно Большой канал чернеет

В россыпи огней, туманно-красных,

Марк тяжел и древен. В переулках —

Слякоть, грязь. Идут посередине, —

В опере как будто. Сладко пахнут

Крепкие сигары. И уютно

В светлых галереях — ярко блещут

Их кафе, витрины. Англичане

Покупают кружево и книжки

С толстыми шершавыми листами,

В переплетах с золоченой вязью,

С грубыми застежками… За мною

Девочка пристряла — все касалась

До плеча рукою, улыбаясь

Жалостно и робко: «Mi d’un soldo!»

Долго я сидел потом в таверне,

Долго вспоминал ее прелестный

Жаркий взгляд, лучистые ресницы

И лохмотья… Может быть, арабка?

Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,

Но тепло и мягко. На пьяцетте

Камни мокры. Нежно пахнет морем,

Холодно и сыро вонью скользких

Темных переулков, от канала —

Свежестью арбуза. В светлом небе

Над пьяцеттой, против папских статуй

На фасаде церкви — бледный месяц:

То сияет, то за дымом тает,

За осенней мглой, бегущей с моря.

«Не заснул, Энрико?» — Он беззвучно,

Медленно на лунный свет выводит

Длинный черный катафалк гондолы,

Чуть склоняет стан — и вырастает,

Стоя на корме ее… Мы долго

Плыли в узких коридорах улиц,

Между стен высоких и тяжелых…

В этих коридорах — баржи с лесом,

Барки с солью: стали и ночуют.

Под стенами — сваи и ступени,

В плесени и слизи. Сверху — небо,

Лента неба в мелких бледных звездах…

В полночь спит Венеция, — быть может,

Лишь в притонах для воров и пьяниц,

За вокзалом, светят щели в ставнях,

И за ними глухо слышны крики,

Буйный хохот, споры и удары

По столам и столикам, залитым

Марсалой и вермутом… Есть прелесть

В этой поздней, в этой чадной жизни

Пьяниц, проституток и матросов!

«Но amato, amo, Desdemona», —

Говорит Энрико, напевая,

И, быть может, слышит эту песню

Кто-нибудь вот в этом темном доме —

Та душа, что любит… За оградой

Вижу садик; в чистом небосклоне —

Голые, прозрачные деревья,

И стеклом блестят они, и пахнет

Сад вином и медом… Этот винный

Запах листьев тоньше, чем весенний!

Молодость груба, жадна, ревнива,

Молодость не знает счастья — видеть

Слезы на ресницах Дездемоны,

Любящей другого…

Вот и светлый

Выход в небо, в лунный блеск и воды!

Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,

Перелив зеркальных вод и тонкий

Голубой туман, в котором сказкой

Кажутся вдали дома и церкви!

Здравствуйте, полночные просторы

Золотого млеющего взморья

И огни чуть видного экспресса,

Золотой бегущие цепочкой

По лагунам к югу!

30. VIII.13

Венеция

Колоколов средневековый

Певучий зов, печаль времен,

И счастье жизни вечно новой,

И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье

И утешенье: все пройдет!

И золотые отраженья

Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,

И солнце, смешанное с ним,

И встречный взор, и опахало,

И ожерелье из коралла

Под катафалком водяным.

28. VIII.22

Виктор Буренин

Венеция

Венеция! Когда среди твоей волны

Громады гордые стен мраморных потонут,

Над их руинами в тот день твои сыны,

Быть может, в ужасе отчаянья застонут!

Но ныне плачет здесь пришлец родной страны,

А слезы их не льются на обломки

Веселья твоего минувшего! Потомки

Могучих прадедов, они подобны им,

Как тина грязная у берегов залива

Подобна тине, по хребтам морским

Вослед пловцу стремящейся бурливо!

Смотрите: вот они средь улиц водяных

Как раки ползают… О Боже неужели

Прошли столетия за тем, чтобы созрели

Столь жалкие плоды, — чтоб длинный ряд веков

Богатства, славы — обратили тленьем?

Здесь каждый памятник — печаль; среди дворцов,

Средь храмов, веет все тоской и разрушеньем!

И символ вольности и гордой власти — лев,

Теперь стоит как будто присмирев.

Презренным громом звуков барабана

Могил нарушена святая тишина

И будто эхо голоса тирана <?>

Им вторит обмелевшая <?> волна!..

Таким ли звукам вторила она

В те дни, когда, дробясь под светом лунным

Вслед за гондолою катилась, серебрясь,

Журча под лад напевам тихоструйным <?>

С толпой веселой дружно веселясь!

С толпой, которой преступленье было

Лишь только в том, что у нее в груди

Живое сердце слишком скоро било

И слишком счастие стояло <?> впереди!

<Из поэмы «Бианка Капелло»>

Затихли похоронные гимны…

Но еще лежит роковое проклятье

На моем бледном челе…

Я изгнана из моей родины…

Меня бы презирали, преследовали,

Я бы погибла здесь на чужбине,

Но любовь властелина Флоренции

Охраняет и защищает меня…

О если бы я могла примириться

С моим отцом, с моей матерью,

О если бы я могла вернуться на родину!

Венеция, милая Венеция!

Ты встаешь передо мною из синих волн

В чудном обаянии твоей красоты!

Увижу ли тебя вновь, дворец Дожей!

Увижу ли тебя вновь, Riva de Sciavoni?

Увижу ли вас, колонны Пьяцетты,

И тебя, бронзовый лев св. Марка,

Уносящийся в голубую высь небес?

Увижу ли я вновь золототканые знамена,

Развевающиеся с высоких-высоких мачт,

И на них три герба трех королевств;

Гербы Кипра, Мореи и Кандии?

Услышу ли я в тишине лунной ночи

Плеск весла, говор серебряных вод,

Разрезанных плавною гондолою,

Несущейся точно черногрудый лебедь

Под сладкий напев сладкой песни

Моей Венеции, моей милой родины!

Иван Быковский

Из воспоминаний о Венеции

Так на закате дней суровых,

Посеребренный сединой,

Я жажду впечатлений новых

И ласки и любви святой.

Как ни скорблю, как ни страдаю,

Всегда печален и угрюм,

Я вновь о счастии мечтаю

В минуты невеселых дум…

И верю: рок мой беспощадный

Мне даст душою отдохнуть:

Проглянет солнца луч отрадный

И озарит тернистый путь.

«Я в Риальто спешу на гондоле…»

Я в Риальто спешу на гондоле,

Предо мной «Маргарита» сидит,

Но мой взор утомлен поневоле,

И печально он в воды глядит…

Мне мерещится наша отчизна

И далекий родной идеал,

По приятелям шумная тризна

И токайским налитый бокал.

Я в России тоски не страшуся

И не знаю докучливых бед —

Предо мной дорогая Ануся

Тихо шепчет: мой милый Альфред.

Лет шестнадцать живя одиноко,

Ласки женщины ты не встречал…

— Но поверь, тебя любит глубоко

Твой духовный земной идеал.

В. В — С

В Венеции

И я там был над тем холмом,

Остатков жалких и разбитых!

Народ, в отчаянии немом,

Теснился на церковных плитах.

Свидетель славы мировой,

Стояла гордо Кампанилла;

Века прошли над головой —

И в миг один — ее склонила!

Звонили в лад колокола,

Когда венчались дожи с морем;

К ее подножию текла

Толпа, — с веселием иль горем…

В ней несся в высь хвалебный хор

Процессий, песней многогласной;

И узник слал прощальный взор

Твердыне стройной и прекрасной.

Ей в дар свой гений посвящал

Благословенный сын отчизны.

И ангел светлый шпиц венчал —

Как верный страж достойной жизни.

Все те же блещущие дни,

Такой же негой ночи полны,

Гондол и звезд все те ж огни,

И тихо плещут в сваи волны.

Лазурны так же небеса…

Но рок свершил глухое дело:

Величья прошлого краса —

Ты в прахе розовое тело!

Сергей Вавилов

Венеция в полдень

Беспощадно солнце светит

И палит и ослепляет

Воздух жаркий напояет

Золотым своим туманом

Эй вы бронзовые кони!

Слуги верные San Marco

Вам конечно тоже жарко

Там высоко на фронтоне

Кондотьеру Коллеони

Верно тоже очень тяжко

Восседать в тяжелой брони:

Вот вспотел-то чай бедняжка!

На каналах так пустынно

Дремлют в лодках гондольеры

Только храбрый кондотьеро

На коне сидит так чинно

И покрова путник ищет

У San Rocco, Тицианом

Замалеван где Джорджоне

Иль у San Pantaleone,

По палаццо старым рыщет.

Константин Вагинов

Венеция

Влажная луна появилась над Венецией.

Бледно-лимонная луна закачалась в ее водах.

Напрасно она употребляла всевозможные специи —

Ей не вернуть утраченные и милые года,

Ведь она встает над огромным трупом,

Ведь она светит червяком в мертвеце.

Ведь она видит, как ходят с лупой

Бледные люди с печалью на лице.

Ведь она знает, что все погибло,

Что нет пурпура и драгоценных камней…

И только в море, как в месте гиблом,

Хранятся золотые кольца дожей.

О Венеция! Моя грустная подруга,

Плачет горько увядшая луна,

Нет теперь у нас ни любовника, ни друга,

Скоро окутает саваном тишина.

И только в шкафу у какого-нибудь синьора

Будут храниться твои ткани и жемчуга,

И, скрытая от чуждых, холодных взоров,

Воплотясь в них, ты переживешь века.

Сергей Васильев

Гондольер поет страданье

Голубой Канале-Гранде

не сказать чтобы широк.

Но вы

вдоль канала

гляньте —

не сыскать под стать дорог.

Это вам не в оперетте,

а взаправду —

не зевай! —

мчит проворный вапоретто,

то бишь лодочка-трамвай.

Тянет малый транспорт водный,

а на нем,

на нем,

на нем,

как вчера,

так и сегодня,

утром,

вечером

и днем —

пассажиры,

пассажиры,

не пытайся — не сочтешь,

горожане-старожилы,

старики

и молодежь.

Винт клокочет под водою,

а за ним,

за ним,

за ним

лебединой чередою,

гладким строем расписным,

снявшись

с тихого прикола,

словно

встав

с морского дна,

за гондолою

гондола,

за принцессою

княжна.

Та —

стройней виолончели,

эта —

с модою в ладу,

с нарисованным на теле

попугаем какаду.

А у этой,

а у этой

стан

струит

голубизну,

как у грации,

одетой

в набежавшую волну.

Правда,

если дымку снимем,

то почуем —

боже мой! —

та —

пропахла керосином,

эта —

рыбьей чешуей.

А на этой,

а на этой,

форс держащей с давних пор,

под соломой,

под газетой —

полный рыночный набор:

крабы,

устрицы,

лангусты,

перец — красные бока,

кочаны цветной капусты,

баклажаны,

лук,

мука…

Ну еще бы: непрестанно

ждут провизию с утра

всех отелей рестораны,

всех альберго повара.

Вот тебе и роскошь тяги!

Нет

гондол — морских богинь,

есть

гондолы-работяги,

грузовые, как ни кинь…

Но зачем же зря лукавить —

я плыву на легковой.

Гондольер

умеет

править,

видно, парень с головой.

Как большим смычком

крылатым,

он орудует веслом.

Мол,

почтенье демократам,

старый мир пора на слом!

Шляпа

сдвинута бедово,

в воду скатится вот-вот.

То по-русски вставит слово,

то по-аглицки ввернет.

А палаццо,

а палаццо,

стройных портиков ряды

так вплотную и толпятся

возле вспененной воды.

Знаменитых зодчих слава,

что ни дом —

фасад со львом.

Вот, к примеру, этот справа,

вдоль которого плывем.

Пришвартованный к поверью,

он распахнут в два крыла,

с кружевной парадной дверью

из латуни и стекла.

Дверь бананово-лимонна,

из нее,

того гляди,

выйдет краля Дездемона

с белой розой на груди…

Кто ж плывет со мной в гондоле,

взор соседством веселя?

Человек пять-шесть, не боле,

не считая кобеля.

Два монаха-тугодума,

как бы скованных во сне,

да два явных толстосума

с пестрым догом на ремне.

Два лощеных иностранца,

по всему видать, туза,

оба два американца,

спеси полные глаза.

Намекают гондольеру:

дескать, жми,

да меру знай,

а коль скоро знаешь меру,

нас

с другими

не равняй,

дескать,

ты не очень с нами…

Захотим лишь — и адью! —

купим вместе с потрохами

всю Венецию твою!

Вот один из толстосумов

«стоп!»

презрительно сказал

и, за борт со смаком сплюнув,

плыть к причалу приказал.

И вот тут-то,

и вот тут-то,

в пику

спеси мировой,

в украшение маршрута

выдал на кон рулевой.

Подвернув ладью к приколу,

он помог сойти тузам

и запел…

не баркароллу,

а вот так (я слышал сам!):

«Ох, страданье,

ты, страданье!» —

раздалось вдруг над кормой.

«Выйди, милка,

на свиданье!» —

как у нас под Костромой.

Толстосумы обомлели,

чуть не тронувшись в уме,

а монахи еле-еле

усидели на скамье.

Как чумной,

кобель залаял,

на задок, рыча, присел.

Только,

будто против правил,

я один повеселел:

— Слышь, дружище!

Ты откуда?

— Я в России был в плену…

— То-то, вижу, чудо-юдо!

Был в России! Ну и ну!

И опять пошла гондола

гладким днищем по волне,

ходом спорым и веселым

с вапоретто наравне.

И опять

монахи стыли,

пустотелые до дна,

как порожние бутыли

из-под кислого вина.

Венеция, 1962 г.

Владимир Вейдле

Баллада о Венеции

Первый голос

Болтовня, беготня; беготня, болтовня

От зари до полуночи, день изо дня.

Скольких ты приютила незваных гостей,

Лицемерных, неверных друзей-не-друзей!

Твой убор многоцветный с узорной каймой

Поистерт, поизмят их нечистой рукой.

Когда вольной была и привольной слыла,

И когда умирала, когда умерла,

Все то бражничали, пировали они,

О красе твоей жребий бросали они,

Продавали ее, подновляли ее,

Мишурою своей приправляли ее.

И росла суета; становилась возня

Безобразней, назойливей день ото дня…

Второй голос

Не спеши, не суди; потерпи, погоди;

Тишину не зови, в темноту не гляди:

Для живых, неживых, грубых, нежных сердец

Все равно тот же самый настанет конец,

Все равно подойдет тысяча девятьсот

Девяносто девятый обещанный год —

Ослепляющий луч, леденящий огонь,

А потом непробудная серая сонь.

Только пепел летит, только ветер свистит,

Погребальным псалмом над лагуной гудит,

В переулках кривых, на горбатых мостах,

Вдоль церквей и палат развевает он прах.

Пощадил их, хоть был и свиреп, и могуч,

Черепицы не сдвинул мертвящий тот луч.

Первый голос

Что здесь было весной, погубило весну,

Да и лето, и осень склонило ко сну,

Но теперь, в день всех мертвых, ноябрьский день,

В королевском саду зацветает сирень,

Обвиваются розы, с утра заалев,

Вкруг высоких столбов, где Феодор и лев,

А на площади — тешилась ею молва —

Вместо мраморных плит зеленеет трава

И гуляют по ней и летают над ней

Сонмы кротких и белых как лен голубей.

Предзакатный сияет над городом свет —

Здесь такого не видели тысячу лет —

И мерцают и гаснут в закатных венцах

Все хоромы и храмы на всех островах.

Второй голос

Слышу звон колокольный всех звонов звончей,

Вижу — в храмах зажглись сотни тысяч свечей.

Разорделся их стен драгоценный убор,

Загремел в низ воскресших ликующий хор,

Из далеких и ближних восстали могил

Все, кто город сей создал, украсил, любил,

Дожи, старцы седые, сто двадцать числом —

Голоса их у Марка грохочат <sic>, как гром —

Все сыны его славные славу поют,

Робко вторит им путников набожный люд,

И слагатель сих строк, недостойный пиит,

Рядом с милой женой на коленях стоит

Перед дверью — не раз тут бывали они —

Церкви Santa Maria Mater Domini.

Оба голоса

До зари ярким воском те свечи горят,

До зари песнопенья к Пречистой летят,

И Пречистая жаркой молитве вняла,

Со плечей своих плат златотканый сняла

И покрыла им город, сокрыла его,

В высоте-глубине схоронила его,

А поющих и славящих всех собрала,

Ко престолу Всевышнего их вознесла.

И сейчас, когда в Местре сирена ревет

И в Маргере, ревя, на работу зовет,

Ты оттуда взгляни на восток: тишь да гладь,

Колоколен тех стройных вдали не видать,

Вся лагуна, как зеркало, реет над ней

Только веянье легких жемчужных зыбей.

1966 г.

Riva Degli Schiavoni

Золотисто здесь стало и розово:

Ветерок. Он под осень бывает.

Ветерок, ветерок, от которого

Сердце ослабевает.

Да и биться зачем ему? Незачем.

Заслужило оно благодать

Под крыльцом у цырюльника Чéзаре

Розовым камнем спать.

Нет

Четыреста мостиков и мостов

Со ступеньками вверх и вниз.

Я по ним до утра ходить готов,

К ним спешу и лечу — зовет их зов —

Как лунатик на свой карниз.

А под ними чуть слышный зыбкий плеск,

Потускневших огней неверный блеск,

Исчерна зеленая муть,

Где мерещится мне затонувший лес

Кораблей, потерявших путь.

Хворый говор домов, воркованье веков,

Перебор приглушенный — слышь:

Порча пудренных париков,

Червоточина челноков,

Пришепетывающая тишь.

Разговор-перебор, перегар, — пустоцвет

Нескончаемых прошлых лет,

Суховей пролетевших дней.

Нет, нет, нет. Нет в домах людей,

Нет на Площади голубей,

И не я, тень моя

С мостика на мост

До предутренних звезд —

По ступенькам скользит,

Вдоль каналов летит…

Нет!

Нет меня. Нет меня.

Нет.

Там же еще раз

Темнеет жизнь. Но тут

Милосердный не меркнет свет.

Тут, где не сеют, не жнут,

Внятен зыбкий завет

Всех улетевших лет, —

Всех минувших милых минут

Неисследимый след.

Жгучих, жгучих минут…

Камни о них поют,

Ветры возврата их ждут,

Воды им плещут в ответ.

Тут, где не сеют, не жнут,

Небо — нежнее нет.

Говорит Венеция:

«Забудь свой век, свою заботу,

Себя и всех и все забудь,

Сквозь предрассветную дремоту

Скользи, плыви — куда-нибудь,

Под крутобокими мостами,

Вдоль мраморов и позолот,

Туда, где светлыми шелками

Расшит янтарный небосвод.

Ты в гондоле без гондольера,

Во власти ветреной волны

Тебе неверие и вера

В двойном их трепете даны.

И помни не внутри: снаружи

Душа всего, чем ты живешь,

В узоре тех нездешних кружев,

В улыбке уст, чья ложь — не ложь.

Правдивей злата позолота,

Жемчужней жемчуга заря,

С тех нор, как опустил в болото

Безвестный кормчий якоря.

И воссиял над синевою

Сон, что тебе приснился вновь.

Не просыпайся: я с тобою;

Проснешься — разметет грозою,

Зальет соленою волною

Твою последнюю любовь».

Мансур Векилов

Дождь в Венеции

Моросит зауряднейший серый дождик,

А за дождиком — смутное что-то виднеется…

Вот это и есть — Дворец дожей?

Вот это все и есть — Венеция?

Я стою на мостике. Холодно и сыро…

Может быть, от старости мостик горбат?

От канала тянет плесенью и сыром…

Извини, Венеция, виноват.

Ты ведь не такая, совсем не такая.

Утром на канале — голубо, светло,

И гондола, будто тетива тугая,

Целит в глубь канала тонкое весло.

А вокруг не камни — кружева сквозные!

Светлые, как свечи, колонны дворцов…

Почему же в памяти снова возникло

Серое, в дождинках, как в слезах, лицо?

У тебя, Венеция, не жизнь, а малина.

Круглый год — туристы, песни, гульба…

Прокатиться в лодке, в храме помолиться —

Вот и вся забота…

Чао!.. Гуд бай!..

Правда, не задаром достаются лиры.

За день их не много нагребешь веслом.

Я стою на мостике. Холодно и сыро.

То ли гондольеру — угрелся…

под мостом!

Дмитрий Вергун

В Венеции

Венеция! О, диво сочетанья

Восточной красоты и западного знанья!..

Послушная ума перунам

Славянских удальцов,

Ты распростерлась по лагунам

На зыбкой ткани островов,

Узором кружев и твоих мозаик…

Едва ль на свете явится прозаик,

Что смел бы не понять поэзию стихов

Твоих из мрамора рифмованных дворцов!..

Кому же не постигнуть чар,

Под серебристый звон гитар,

Неслышно реющих гондол,

С распевом страстных баркарол,

Или толпою «лаццарон»

Импровизованных канцон?

Кого же может не пленить

Огней мерцающая нить,

Сиянье нежащих ночей,

Сверканье девичьих очей,

Улыбка дня, услада сна,

Румянец пьяного вина,

Иль пряность крабов и поленты,

И прелесть «dolce far niente»?!

Кто позабудет площадь Марка

И воркованье голубей,

Резные арки, где так ярко

Сказался гений рыбарей?

И дом, где выливал Петрарка

В сонеты яд своих скорбей?

Палату дожей, мостик вздохов

И многолюдный «брег славян»,

Где слышно столько томных охов

От восхищенных англичан,

Приехавших лечить свой сплин

Под нежный рокот мандолин?!

Нет, нет! Перед твоей красой

Не устоять, о город кружевной!

Венеция, «невеста моря»!

Трагикомедия утех и горя,

Ты вся — элегия из камня и воды,

Из барской роскоши и нищенской нужды…

1905 г.

Александр Вержбицкий

Фальеро — дож Венеции

Томится в своем заключеньи

Фальеро Венеции дож.

Заутро над гордой главою

Сверкнет правосудия нож.

Спасения нет. Ему судьи

Уж вынесли свой приговор.

Предстанет он, дож, пред народом

Как клятвопреступник и вор.

Хотел у республики дерзко

Похитить священную власть.

Попрал дерзновенно присягу,

И должен позорно он пасть.

Одиннадцать славных вельможей

Вчера поутру казнены,

Спасения нет для Фальеро.

Минуты его сочтены.

Вся жизнь перед взором проходит,

И юности светлой пора,

И слава, и звание дожа,

И приговор страшный вчера.

И вот он, могучий и гордый,

Не может тоски превозмочь.

Меж тем на Венецию мирно

Спустилась волшебная ночь.

Все смолкло; безмолвна Пьяцетта.

Луной серебрится волна.

А ночь вся полна обаянья

И сказочной неги полна.

Серебряным светом залита

Вся площадь, и башня, и храм,

И мост — этот вечный свидетель

Житейских страданий и драм.

«О ночь, проходи же скорее.

Я жду тебя, страшный конец.

Скорей пусть главу увенчает

Последний терновый венец».

И раннее утро настало,

Уж тени ночные бегут.

Венецья от сна пробудилась.

Ладьи и гондолы плывут.

Пьяццетта — что бурное море.

Шум, говор, волненье кругом.

И только лишь дож в заключеньи

Забылся предутренним сном.

И вдруг ему снится победа.

Он слышит восторженный крик,

Народ ему скипетр вручает.

О славный, о радостный миг!..

Оковы разбиты… свобода!

«Я твой, дорогой мой народ»…

Сейчас на ступени он выйдет

И хлынет толпа из ворот…

Проснулся Фальеро — оковы

И мрачная сырость кругом.

Зловещие слышит он крики

Под узким тюремным окном.

И говор вдруг смолк на Пьяцетте.

Объяла всех жуткая дрожь.

Раскрылася дверь — на ступенях

Предстал пред толпой ее дож.

Весь бледный, с тоскою во взоре,

Но с поднятым гордо челом

Стоял пред народом Фальеро,

И дрогнула площадь кругом.

Все жадным окинул он взором,

Главу пред распятьем склонил.

И ловко привычной рукою

Палач свой топор опустил.

Глава по ступенькам скатилась.

Палач ее в полог поймал.

И полог кровавый высоко

Для взоров толпы он поднял.

* * *

Года протекли… и поныне

В Венеции, в дожей дворце

Среди их портретов найдете

Вы надпись на черном столбце:

«Здесь место Фальеро. Мятежный

Чтоб заговор сразу пресечь,

Над дерзкой главой опустился

Святой правосудия меч».

Венеция, 1913 г.

Татьяна Вечорка

Талисман

Венецианская работа

Теперь забытых мастеров.

Как нежно вьется позолота

У голубеющих краев.

Хранит упорно камень древний

Сказанья темные свои,

И служит только той царевне,

Чье сердце сохнет без любви.

В минуту радости победной

Забудь неласковый значок:

Зеленый камень будет бледный,

Как потухающий зрачок.

Но в час мучительно-бессонный

Гляди на камень иногда.

Пылает талисман зеленый,

Как раскаленная звезда.

Карло Гоцци

Ты помнишь низкую ступень

Венецианского канала

И наклоненную устало

Седую, старческую тень.

Во тьме кого-то дразнит шаль,

Играют в карты гондольеры,

Но в детском сердце старовера

Неиссякаема печаль.

Ему увидеть суждено,

Как за руинами аркады

Кружатся снова домино

Великолепной буффонады.

И в темной зелени плюща

На фантастичных паутинах

Пестреют лоскуты плаща

Освистанного Арлекина.

Николай Вильде

Венеция

Сонет

О, как мне памятен из Местре краткий путь

К тебе, Венеция… Какое ожиданье,

Какая музыка — одно твое названье,

Какие образы способна ты вдохнуть.

Дорога берегом… почти совсем темно,

Неясно стелется изменчивое лоно…

Какою влагою живительно-соленой

К нам Адриатика врывается в окно!

Заснувший город, теплой ночи лень,

И что-то черное, скользящее, как тень,

Каким-то влажным, узким коридором…

Дворцы заглохшие… величие и пыль…

Какой-то сон пред упоенным взором,

Из тьмы веков лепечущая быль…

Ирина Волобуева

«В воде каналов тени от приколов…»

В воде каналов тени от приколов.

Как ночь венецианская густа…

…Я помню акварельную гондолу

Под аркой акварельного моста.

Ведь столько лет в уютном доме мамы

Она недвижна на стене была…

И вдруг скользнула рыбкою из рамы

И по каналу плавно поплыла!

И облака поплыли в небосводе,

И ожила под веслами вода.

…Растет мой мир, подвижный по природе,

И чаще все из рам своих выходят

Мосты, гондолы, волны, города…

Максимилиан Волошин

Венеция

Резные фасады, узорные зданья

На алом пожаре закатного стана

Печальны и строги, как фрески Орканья, —

Горят перламутром в отливах тумана…

Устало мерцают в отливах тумана

Далеких лагун огневые сверканья…

Вечернее солнце, как алая рана…

На всем бесконечная грусть увяданья.

О пышность паденья, о грусть увяданья!

Шелков Веронеза закатная Кана,

Парчи Тинторето… и в тучах мерцанья

Осенних и медных тонов Тициана…

Как осенью листья с картин Тициана

Цветы облетают… Последнюю дань я

Несу облетевшим страницам романа,

В каналах следя отраженные зданья…

Венеции скорбной узорные зданья

Горят перламутром в отливах тумана.

На всем бесконечная грусть увяданья

Осенних и медных тонов Тициана.

Вольтерьянец

Воспоминание о Венеции

Я был в Венеции недавно.

Дворцов не мало обошел;

И, как туристу достославно,

И на Мост Вздохов я взошел.

Взойдя туда, я вспомнил Нину —

Она предстала в полный рост!

И я воскликнул, сделав мину:

— Так вот какой он, «Вздохов мост»!

Нет, Нина, дорогая Нина!

Нет, Нина милая моя —

Ничтожна здесь была картина

В сравненьи с тем, что вспомнил я!

Когда ты трепетно дышала,

Вздыхая сладко и любя,

И воздух речью оглашала,

Не помня в счастии себя —

Когда со вздохами твоими

Я на мосту сливал свой вздох,

Когда под ласками моими

Казалось, весь бы мир иссох, —

То я, скажу без всяких «охов»,

И буду прав, хотя и прост:

Что там… там было больше вздохов

И много лучше был там мост!

Варвара Вольтман

Муссолини и шут

На площади святого Марка,

Где мажордомом птицевод,

Всплывает прошлое, как барка,

На золотых ладонях вод.

Плюясь, как ведьма, черной кровью,

По лишаям священных плит

Еще Италия влачит

Тяжелый шлейф Средневековья.

Парит сегодня, как вчера,

Над адом Данте диадема,

Но не от нашего эдема

Ключи апостола Петра!

О, до чего ж, старик, ты дожил, —

Мы оборванцы! Мы не чтим

Серебряных камзолов дожей

И папе верить не хотим!

Пусть лобызает Муссолини

Христу кровавое ребро,

Парламентарной Мессалине

Даря любовь и серебро.

Пусть под фиалковою тканью,

Как сенью распростертых крыл,

Останки Борджиа сокрыл

Небесный шулер в Ватикане —

Но Пульчинелло — тут как тут,

Он не заботится о троне,

И перст полиции не тронет

Шутом задуманный маршрут.

Какой вельможа устрашится,

Что горб лукавый невзначай

По ходу пьесы облачится

В традиционный горностай?

И, внемля пафосу спектакля,

Какой премьер сожмет висок,

Когда брызгучей клюквы сок

Подмочит ореол из пакли?

Министров тешит этот бум

На улице и на гитаре,

А между тем — седой горбун

Речист, как юный карбонари!

О папа, Лютер и левит,

Из моды вышли ваши платья

И гриф гитары, как распятье,

Толпу на бунт благословит!

29 марта 1928 г.

Анна Волынцева

Vorrei baciar’

Венеция!.. Луна… бесшумная гондола

У мраморных ступень старинного дворца.

Над сонною водой — канцона, баркарола…

На голос мы плывем незримого певца.

Случайный спутник мой, веселый и красивый,

С улыбкой мне сказал: «Здесь хорошо вдвоем!»,

Зачем нарушил он покой мой горделивый?

Зачем былая страсть в душе зажглась огнем?

Зачем забыла я всю прелесть южной ночи?

И унеслась к тебе я силой прежних чар?

Мне вспомнились твои тоскующие очи, —

А сладкий голос пел вдали «Vorrei baciar’…».

Заброшена сюда капризною судьбою,

Мечтой погружена в красу былых времен,

Пленилась морем я и далью голубою;

Мне снился наяву какой-то дивный сон.

«Здесь хорошо вдвоем!»… Тоска мне сердце сжала.

Волшебной сказкой спал завороженный мир.

Но греза таяла, тоска же нарастала,

А сладкий голос пел вдали: «Vorrei morir»…

Анатолий Гейнцельман

Сумерки на лагуне

Небо все — расплавленный жемчуг,

Море все — зыбящийся топаз.

Храмы выплыли из волн вокруг,

Паруса горят, как солнца глаз.

Черные гондолы пашут луг,

С длинных весел капает алмаз.

Замирает жизненный испуг,

Возрождается в душе экстаз.

Все — неслышный, все — беззвучный сон.

Даже стих — муранское стекло.

Тени меж коралловых колонн.

Всякое исчезло в мире зло,

Все как облачный вверху виссон,

Все как чайки белое крыло.

Венецейские цехины

Слава венецейскому цехину,

Выстроившему волшебный сон,

Слава и купеческому сыну,

Полюбившему леса колонн,

И готическую паутину,

И державных дожей славный трон,

И великолепную картину,

И художников родных сторон.

Никогда еще полезней злато

Не было истрачено никем,

Никогда прелестнее заката

Мир не видел, изумлен и нем.

Нет лучистей на земле броката,

Что скрывал бы немощь и ярем.

Школа Сан Рокко

Тяжелый с позолотой потолок.

В овалах много величавых драм:

Змий Медный, брызжущий в толпу поток,

Жезл Моисея, бьющий по скалам.

А рядом где-то слышен молоток:

Там распинают жертвы по крестам…

Уже висит, склонясь челом, Пророк,

И два разбойника по сторонам.

Вокруг толпа безмолвная. Лишь кони

Центурионов беспокойно ржут.

Марии в обмороке. Кто-то стонет,

И кто-то плачет. Молнии и жуть.

Трагический аккорд на небосклоне,

И гений Тинторетто грозен тут.

Torcello

Средь шпажных трав и низкорослых ив

Есть островок покинутый в лагуне.

Чуть виден он меж волнами в прилив.

Но там спасались при свирепых гуннах,

Там выстроили храмы среди нив,

Где Богоматерь, синяя в трибуне

На фоне золотом, как вещий див,

Стоит на каменной в болоте шкуне. <sic>

Теперь там бродят на ходулях цапли,

И кулики гнездятся в камышах,

Теперь там чайки белые, как грабли,

Клювами рыбок скородят в волнах.

И слезы у меня текут по капле:

Я вижу Понт родимый мой в мечтах.

Голуби св. Марка

Лес колонн. Изящные аркады.

Золотой на фоне Божий храм.

Голуби служить в нем мессу рады,

С башни красной рея по утрам.

Крылья, крылья, крылья от услады

Нас уносят прямо к небесам.

Крылья солнечной полны отрады,

Сродны полудневным облакам.

Крылья, крылья, теплые как щеки

Девушки любимой, как венки,

Ангел будто подле темноокий,

Ласка мертвой матери руки.

Слез горючих катятся потоки,

Медные поют в лазури языки…

Евгений Геркен

В Венеции

Луна Венеции ничуть не лучше

Луны Москвы, Тамбова или Тулы,

И корки апельсинные в Фонтанке

Такие же, как и в канале Grande.

Но если в полночь ты пойдешь с Пьяцетты

По узким улицам, таинственным и темным,

Шаги замедли у моста Риальто:

И ты услышишь эхо песни дальней,

И чей-то вздох и чей-то робкий шепот,

И Дездемоной брошенную розу

Поднимешь ты у стен палаццо Ферри.

Былых столетий летопись живая,

Прощай, Венеция, прощай, о город-призрак,

Прощайте, голуби «святого Марка»,

Прощай, Лоренцо, гондольер кудрявый!

В моей стране далекой и холодной

Тебя не раз я вспомню, день счастливый,

И станут влажными мои ресницы,

Как влажны стены в подземельях Дожей.

Венеция, 1925 г.

Эммануил Герман

Северная Венеция

I

У входа на мост — грек из бронзы, голый.

Канал закован — в лед, гранит, чугун.

А кто-то лжет, что видел край веселый,

Где голые любовники с гондолы

Глядятся в зеркало лагун.

Не верю! Верю в скованные реки,

В жестокой жизни злую красоту

И — в родину, единственную, ту,

Где вечно зябнут радости, как греки

На скользком северном мосту.

II

Невской ночи мрак тяжелый

Сотрясен ознобом струн.

Вижу легкие гондолы,

Звезд серебряные пчелы

В зыбком зеркале лагун.

Вижу утро: блеск запястий,

Смуглых грузчиков возня,

Перепутанные снасти;

Отраженье знойной пасти

Синькой крашенного дня.

Над вздремнувшим гондольером

В вышине — крылатый лев…

Брось! Начни другим размером:

Дождь. Фонтанка. В небе сером

Стынет «Барыни» припев.

III

Разлюбишь? Отвечу просто:

Пройду только пять шагов.

В Венеции бросали с моста

Соперников и врагов.

Я долго буду виднеться —

Пока не дойду до дна.

Наш город совсем Венеция,

Только — волна холодна!

Казанова

В заложенном шестеркою возке,

В чужой молве не смыслящий ни слова,

Приехал Джиакомо Казанова

В холодную Россию налегке.

Был чопорен французский разговор

Придворных дам, жиреющих жеманниц,

Насмешливый, бывалый итальянец,

С улыбкой созерцал царицын двор,

Чужой мороз, чужие злость и веру,

Харит в мехах, Венеру в зипуне.

Он мысленно докладывал Вольтеру

О варварских царице и стране.

Здесь холод груб, гуляки скорбно пьяны,

Здесь мрамор наг, а женщины в меху.

Широкие проспекты и кафтаны,

Но тесно человеку и стиху.

На площади казнимый в жалкой позе,

Мужик палач ведет ударам счет.

Раздетый щеголь дрогнет на морозе —

И пудрой с кос осыпан эшафот.

За будкой степь сияет незнакомо.

Катят возки, — и скорбен долгий гул

Их бубенцов. И думал Джиакомо:

«Я королей и женщин обманул.

На троне те, а эти на постели

Равно слабели, лесть мою ценя.

Нет, не тебе, страна степной метели,

Припудренным обманом взять меня.

Твоих цариц, твоих печальных пьяниц,

Мне не понять»… И вот уж по полям

Катит сквозь снег беспечный чужестранец

К веселым европейским королям.

Голливуд в Венеции

Именовать венецианским

Сей праздник — правильно едва ль,

Но был вполне американским

«Международный» фестиваль.

Он шел по Маршаллову плану:

Нахально вторгшись в край чужой,

Как на Бродвее, по экрану

Гуляли гангстеры толпой.

Шло дело к свалке…

Лев святого Марка

Рычал, косясь на пришлый люд.

Пред ним, как фирменная марка,

Светились буквы: ГОЛЛИВУД.

Свое «искусство» ввозит нынче

Американский капитал

В страну, в которой жил да Винчи

И Тинторетто обитал…

Татьяна Глаголева

В Венеции

Льются звуки баркаролы,

Тихо гондолы скользят;

Вдоль Скьявоне и вдоль Моло

Огоньков мерцает ряд.

Полны тайнами каналы,

Грезит Пьяцца о былом;

Много видевший, усталый,

Лев поник своим крылом.

Смотрит, мудрый, так спокойно

На толпу пришельцев он,

Что дерзают недостойно

Нарушать царицы сон.

Все равно ей не проснуться,

Не вернуть далеких дней,

Слуха гордой не коснутся

Толки пошлые о ней.

Тихи трепетные всплески

Темных вод ее лагун.

Вспоминают время блеска

Старый лев да рокот струн…

16.07.<1913>

Анна Глебова-Михайловская

«Венеции благословенной дожи…»

Венеции благословенной дожи

Обручены таинственно с волной.

Так Родина обручена со мной

В изгнан<ь>и мне роднее и дороже.

И пели вдохновенные поэты

Союз счастливый дожа и волны.

Мне о грядущей славе снятся сны

И Русь свободная в сиянии рассвета.

Но умер дож. От мрамора гробницы

Звала его, звала бессмертная волна.

Настанет час, и позовет она

Домой меня из плена заграницы.

Братислава, 1933 г.

Василиск Гнедов

«Перед моим окном Венеция…»

Перед моим окном Венеция

Горят огни в палаццо дожей

Играющий в воде венец их я

Люблю в голубоватой дрожи

Гондолы нет но где-то слышится

Призывный звон гитарный

И замирает сердце тише все

Рассыпан сон янтарный

Григорий Гнесин

Баркарола

Аделаиде дель К.

Плещет о берег гранитный волна,

Мчится по волнам гондола,

Слышишь — вдали зазвучала струна,

Льется со струн баркарола…

Ночь… Воцарилась кругом тишина,

На душу грусть навевая….

Только вдали не смолкает струна,

Песню любви напевая.

Март 1904 г., Венеция

Венеция

М. В. Гнесиной

Крылатый лев святого Марка,

Отверзши пасть, глядит вперед.

Здесь солнце ласково, не ярко,

Не слепит глаз, души не жжет.

Над паутиною каналов

Вспорхнули легкие мосты.

Лишь здесь душа моя узнала

Про непробудный сон мечты.

В часы вечерние я слышу

Лишь только плеск весла гондол;

Но вот и он все дальше… тише…

Молчанье… Жуть… Куда зашел?

Куда проник я? Запах влажный

В мой мозг впивается, как бич…

Нет! Мне — Венеции миражной

Великой тайны не постичь!

Боюсь тебя! В твоем молчаньи

Мне зрится скрытым страшный маг!..

Вот шаг ступил… И вдруг все зданья

Громовым эхом вторят шаг…

Еще шагнул… И вновь сердито

Родятся тысячи шагов…

Ступив на каменные плиты,

Я разбудил толпу врагов…

Бегу, бегу… А грохот, хохот,

За мной в погоню мчат войска.

И силы нет для крика, вздоха!..

И я бегу, бегу пока.

Вдруг, среди тьмы, в одном оконце

Мелькнула тень… Она, она!..

И вновь из сердца льется солнце,

И песен требует струна…

И я пою, пою для тени,

Пою для призрака — мечты…

И на подводные ступени

Из окон падают цветы…

Николай Година

Венецианский ноктюрн

Реклама — как электросварка.

Хохочет истеричный джаз.

На площади святого Марка

Два мавра прозвонили час.

В тени блаженно млеют пары,

Коты глазеют из углов.

И пустота, заполнив бары,

Беспечно дремлет у столов.

За гулкой набережной, тесно

Прижавшись, будто для тепла,

Чернеют глянцево-помпезны

Гондол летящие тела.

Созвездья медленно качая,

В лагуне морщится вода.

А я отчаянно скучаю

Вдали от дома, как всегда!

Брожу, рисуя время оно

По книжным фразам…

Семеня,

Куда-то спешно Дездемона

Прошла, плечом задев меня.

Венеция

Мурано

Вопя надсаженным сопрано,

Роняя скрип, как старый шкаф,

В Мурано нас доставил рано

Вертлявый катер — мотоскаф.

Тягучий дым стального цвета

Из труб клубился тяжело.

Мурано, между прочим, — это

Венецианское стекло.

Но про стекло расскажут книжки.

Я речь о людях поведу.

Меня тревожат те мальчишки,

Что задыхаются в чаду.

Им за двенадцать только-только,

Им только брюки в играх рвать,

А не потеть у адской топки

И легкие не выдувать.

О, как легко и убежденно

Их выдавал огонь зрачков,

Когда в ладонях обожженных

Блестели ромбики значков!

Когда за яркую матрешку

Трясли друг друга, теребя,

Что даже нам, чужим, немножко

Досадно было за себя.

Все одинаковые дети.

Гагарин?! — лезут напролом,

Забыв про постные спагетти

В дешевом баре за углом.

И сквозь нахлынувшую жалость,

В какой-то миг, со стороны,

До умиления казалось:

Играют мирно пацаны,

Из камышинок выдувая

Прозрачно-мыльные шары…

Звонком далекого трамвая —

К ногам осколки. Нет игры!

Пузатый тип, жуя сигару,

Уходит с модной вазой прочь,

Чтоб подарить для будуара

Своей любовнице за ночь.

Он никогда не вспомнит даже

Про запыленный неуют,

В котором черные от сажи

Мальчишки детство продают.

Стою, прищурившись от света,

Смотрю на дивный город зло…

Мурано, между прочим, — это

Венецианское стекло.

Мост вздохов

Мост вздохов.

День за стенкой замер.

Отстала где-то суетня.

В холодный мрак

Свинцовых камер

Ведут, как смертника, меня.

Гудят загробной тишиною

Проходы, давит теснота.

Огромной пастью предо мною

Тоннель зловещего моста.

Сквозь вязь решетки, торопливо,

С тоской идущего на смерть,

Гляжу на солнечное диво,

О коем думать мне не сметь:

На облака, на позолоту

Лагуны с крохотной волной…

Вдруг померещилось, что кто-то

Вздохнул печально за спиной.

А может, это просто камень,

Видавший ненависть и зло,

Всего наслушавшись веками,

Теперь вздыхает тяжело.

И в этом вздохе — стон эпохи

Над черным пламенем костра.

И боль Джордано в этом вздохе,

Живьем сожженного вчера…

Мост вздохов. Понте дей Соспири.

Музей далекой старины.

А где-то рядом, в шумном мире

Те вздохи до сих пор слышны.

Венеция

Арсений Голенищев-Кутузов

На лагунах Венеции

Нас волшебница даль в свой чертог позвала.

Мы услышали зов, мы пришли — и ввела

Нас она в сказку волн и сияний;

С неба месяца тихие льются лучи;

Тихо плещет волна, и несутся в ночи´

Песни сбывшихся, тихих желаний.

Милый друг, предадимся певучим мечтам!

Предадимся сребристым лучам и волнам!

Пусть летит за мгновеньем мгновенье;

Пусть гондола плывет при луне и звездах.

В этих светлых водах, в этих вечных лучах

Нашей вечной любви отраженье!

Илья Голенищев-Кутузов

«Голубая дымка окарино…»

Голубая дымка окарино

Тает в венецейской тишине,

Или улыбнулся Палестрина

Траурной гондоле, и весне,

И случайным, робким, нищим звукам

У благословенных берегов,

Чтоб на миг невоплощенным мукам

Даровать бессмертие богов.

1929 г.

Сергей Головачевский

Догаресса

«В голубом эфира поле

Блещет месяц золотой;

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой…»^[563]

Словно яркий жемчуг в море,

Красотой горит она.

Адриатика во взоре

У нее отражена.

Станом девственным Диана

Не могла бы спорить с ней,

Краской нежной Тициана

Золотится шелк кудрей.

В серебре лагуны зыбкой

Сквозь туман плывут они

И приветствуют с улыбкой

Их небесные огни.

И таинственным светилам

Все внимает, присмирев,

И Феодор с крокодилом,

И святого Марка лев.

Догаресса негой ночи,

Лаской звезд утомлена

И смыкает тихо очи,

Уступая власти сна.

Сон лелея безмятежный,

Дож любуется женой

И, обняв с заботой нежной,

Сторожит ее покой.

Гладит локон ароматный

Он дряхлеющей рукой,

Шепот страстный и невнятный

Ловит с уст ее порой.

Что же вздрогнул он смущенный

И бледнеет отчего?

Имя назвал шепот сонный:

Это имя — не его!

И мгновенно в сердце дожа

Подозрение встает

И, суровый дух встревожа,

Муки ревности зовет.

Знает он, кого случайно

Выдает беспечный сон;

Перед ним раскрылась тайна, —

Убежден в измене он…

И, простясь навек с покоем,

Он обдумывает месть,

Казнь кровавую обоим

За поруганную честь.

Страсть в нем разум поборола, —

Приговор уже готов…

По волнам скользит гондола

Мимо храмов и дворцов…

Спят каналы и палаты

В серебристой полутьме…

Яд, оковы, казематы

Дожу грезятся в уме…

Разгорается все боле

Сердце местью роковой…

Тихо все… в небесном поле

Блещет месяц золотой…

На разрушение колокольни Св. Марка в Венеции

Адриатика плачет… Из дальней страны

Донеслась ко мне жалоба бледной волны:

«Умерла, умерла Кампанила!»

И я вижу, как город тоскою объят,

Как печальны каналы и мрамор палат,

Как волшебница моря уныла. —

И гондолы грустнее, чем прежде, скользят

По каналам немым, как могила,

Словно черные лебеди горя и зол…

Отуманены образы мрачных гондол…

Все твердит: «Умерла Кампанила!»

Над столицею дожей, как дума морей,

Окруженная стаей ручных голубей,

Возносилась она и царила; —

И витали вокруг нее голуби-сны,

Легкокрылые тайны седой старины,

И небесная билась в ней сила:

Повесть долгую лет, дивных дел и побед

И злодейства и бед заколдованный след

Своим звоном она разносила.

Серенады любви, упоительный сон,

Из свинцовых темниц умирающих стон,

Все хранил и твердил обо всем ее звон…

Но теперь умерла Кампанила!

И пучина морская возлюбленный прах

Под лазурью своей схоронила.

Там уснула навек Кампанила. —

И достойна ее в безмятежных водах,

В мавзолее хрустальном могила.

Ей родная стихия осталась верна,

Ее сон сторожит голубая волна,

А с небес повторяют светила:

«Умерла, умерла Кампанила!»

Но, как стройная мысль, рассыпая мечты,

Возродишься ты снова, дитя Красоты; —

Не погибнет небесная Сила; —

И незримо ты вновь зазвонишь с высоты…

Возродись, возродись, Кампанила!

И в душе вдохновенной Поэтов живи,

Призывая во храм Красоты и Любви!..

Как ты, полная дум, нам звонила,

Как звонила ты дожам, в те давние дни,

Так звони во все дни, о звони и звони!

Возродись, возродись, Кампанила!

Лев Горнунг

Наводнение

Мы как в Венеции в своей Москве живем,

В окно любуемся и воду созерцаем,

И струи шумные за отпертым окном —

Глухую музыку — пустой душой черпаем.

И пусть незыблемый, как каменный ковчег,

Недосягаемый, в спокойствии и в силе,

Не Кремль красуется — досужий человек

Скликает голубей, чтоб музыки испили.

Здесь город борется, но мало силы в нем,

А волны цепкие подобны хищным стаям,

Здесь — мы в Венеции, а не в Москве живем,

В окно любуемся и воду созерцаем.

1926 г.

Сергей Городецкий

Венеция ночью

Как напуганная птица,

В белом меховом боа,

В шляпе с перьями, блудница

Мечется, едва жива.

Бьются гондолы о камень

И стучат, как скорлупа.

Солнечный забывши пламень,

Твердь нема, черна, тупа.

Кружево Палаццо Дожей

Нежится на черноте.

Старый Марк сияет строже,

Чем в полдневной суете.

На колоннах, меж которых

Объявляли казнь живым,

Кровь жестоких приговоров

Светит заревом ночным.

Кампанилла острой крышей

Будет в небо до зари

Улетать все выше, выше…

На часах пробило три.

Венеция

Мощны твердыни упорной Специи,

Грозен у крепости рокот волны.

Но голубая лагуна Венеции, —

Сказка нежнейшая, сон тишины —

Ей ли под силу смятенье войны?

Так, убаюкан каналами алыми,

В думах вечерних пытал я судьбу,

Все вспоминая мечтами усталыми

Розовый мрамор дворцов над каналами

И голубей голубую гурьбу.

В городе вздохов, в селенье единственном,

Где лишь о счастье мечтала мольба,

Можно ли думать — родиться воинственным?

Мне отвечала глаголом таинственным

Жизни владычица, матерь Судьба:

Силы, овеянной сказками старыми,

Много сокрыто в певучей стране.

Слабые крепнут в бою под ударами,

Самые тихие самыми ярыми

В праведной будут войне!

Лев Венеции

Над зеленою лагуной,

Вечно светлой, вечно юной,

Словно пестрые птенцы,

Дремлют древние дворцы.

Весь молчит, глядясь в каналы,

Город призраков усталый,

Упиваясь тишиной,

Беспечальной, неземной.

О, Венеция! Ты дышишь?

Плеск весла в тебе услышишь,

И опять в тиши веков

Город вздохов и мостов.

Легок отдых твой блаженный,

Храм твой нерукотворенный,

Золотого Марка храм —

Гимн сладчайший небесам.

Всем, кто мог в нем помолиться,

Будут сны о рае сниться

И о жизни голубой

С голубиною судьбой.

Город женственный, любимый,

Марком исстари хранимый!

Слышишь: грянул в мире гром,

Мир в бореньи огневом!

О, Венеция, царица!

В красоте ты голубица,

Но в борьбе велик твой гнев:

У тебя есть грозный лев!

Он взлетит — ведь он крылатый —

Защищать твои палаты,

Смоет он врага волной

Адриатики родной!

Ирина Грицкат

Марко Поло

В каналах дома, дрожа, отражаются:

Миндальный пряник-фасад в водяной борозде,

Кровли, как лесенки, в небе и в сизой воде.

А к горизонту город дымливый смягчается.

Вот, на квадратах площади люд прохлаждается:

Капуцины в капюшоне, торговка, маклак…

Чей-то длинный башмак.

На баркасах скрипом вздыхают уключины

И голубь твердит свой бормот заученный.

Бродит Марко скучный по родине скученной.

А там… где-то там,

Куда плыл он и брел, по морям, по хребтам,

Куда шел он и ехал те годы долгие

Через пески и снега и мочаги волглые…

Там бамбуки, сады раскидные и пагоды,

Кочевник свой лук прячет в сайдак,

И манящие взоры

— Косые ягоды —

Качаясь навстречу ему, замедляют шаг.

Снятся Марко — хоть он и не спит —

Друзья далекие:

Кубилай могучий и дети его узкоокие;

И славы монгольской дикий зенит.

Ведь был всемирный захват

Кубилая причудою!

…На круглых подножьях с улыбкой сидит

Божество полногрудое:

Бог их улыбчивый,

Бог необидчивый…

Друзья его там, беспредельно отважные,

Разложив пред собою свитки бумажные,

Гадают свой рок по звездам.

…Все то, что он полюбил, — то не здесь, а там.

Мысли его беспрестанно в тот край отлучаются.

А езды туда — уже не года, а века.

Ложатся на город мгла и тоска.

Последний отблеск на шпиле кончается.

В каналах оконные свечи чуть-чуть отражаются.

Никто не поверил ему. Ничего не случается.

И никто, до скончанья веков, не узрит, не узнает

Тех стран,

Где дух его пребывает.

Леонид Гуляев

Венеция

Лунный луч волшебно,

Вешними ночами,

Храм святого Марка

Серебрит лучами.

У палаца <sic> дожей,

Тенью величавой,

Прячется во мраке

Вздохов мост кровавый…

Много слез и муки

Видел он когда-то,

Но былого тайны

Бережет он свято.

И ему каналы,

Словно в подражанье,

Под покровом ночи

Все хранят молчанье.

Ряд дворцов старинных,

И зимой, и летом,

Смотрится в каналы

Темным силуэтом.

Бойкие гондолы

Тут и там несутся…

И из окон звучно

Серенады льются.

То они затихнут,

Замирая страстно,

То безмолвьем ночи

Овладеют властно.

И луна спокойно

Вешними ночами

Чудную картину

Серебрит лучами…

Ницца, 17 марта

Николай Гумилев

«Этот город воды, колоннад и мостов…»

Этот город воды, колоннад и мостов,

Верно, снился тому, кто, сжимая виски,

Упоительный опиум странных стихов,

Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

В освещенных витринах горят зеркала,

Но по улицам крадется тихая темь,

А колонна крылатого льва подняла,

И гиганты на башне ударили семь.

На соборе прохожий еще различит

Византийских мозаик торжественный блеск

И услышит, как с темной лагуны звучит

Возвращаемый медленно волнами плеск.

Венеция

Поздно. Гиганты на башне

Гулко ударили три.

Сердце ночами бесстрашней.

Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,

В призрачно-светлом былом,

Кружев узорней аркады,

Воды застыли стеклом.

Верно, скрывают колдуний

Завесы черных гондол

Там, где огни на лагуне

— Тысячи огненных пчел.

Лев на колонне, и ярко

Львиные очи горят,

Держит Евангелье Марка,

Как серафимы крылат.

А на высотах собора,

Где от мозаики блеск,

Чу, голубиного хора

Вздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,

Скал и воды колдовство,

Марево? Путнику жутко,

Вдруг… никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал

В зыбкие, бледные дали

Венецианских зеркал.

Юрий Данцигер

Джакомо Казанова

Сонет

В сухом гербарии морали, словно розу,

Лелял дружбу ты под пылью всех дорог,

И свой побег из Пьомби угадать ты мог

По вещей строчке из «Orlando Furioso».

Теченью следуя, в фатальном зная позу,

Аббат, вельможа, мот, иерофант, игрок,

Распутник пламенный, — ты вечности в залог

Чудесней всех поэм дал мемуаров прозу!

Но добрый Бог простит греховную весну

Тому, кто жизнь любил до ненависти к сну,

Кто сам избрал свой ад и не хотел другого!

Ты, плача, счастлив был, и ты страдал, шутя,

Блестящий де-Сейнгальт — беспечный Казанова,

Беспокоянный <sic> мой!.. Авантюрист — дитя!

Александр Дехтерев

Венеция

Канал меж высоких домов

С нависшими грозно мостами,

Как крови струя от оков,

С плывущими роем ладьями.

Давно уже город стоит,

И стар стал, почти развалился…

Но все же он гордо глядит

И этим, как прежде, гордится.

Анатолий Доброхотов

Венеция

Венецию я не забуду,

Как первой любви поцелуй…

Умчимся к прекрасному чуду,

К журчанью тоскующих струй:

Вот в черной, высокой гондоле

Плыву я с мечтою своей;

Мой слух отдался Баркаролле —

Не слышал я песни звучней.

О, звуки чарующих песен

Среди итальянских лагун,

Вам мир этот радостный тесен,

Слаба для вас музыка струн.

Вдали рисовалась Пьяцета <sic>

И ряд ее стройных колонн,

И волнами лунного света

Был дожей дворец озарен;

За аркой сверкающей арка…

Аркады нависли кругом,

А площадь печальная Марка

Облита луны серебром.

Музеи, дворцы, арсеналы,

В них роскошь далеких времен…

Картин Возрождения залы…

О, сладкий, единственный сон!

Волна мелодично шептала

О города славном былом,

А сонные воды Канала

Дремали задумчивым сном.

Венеция, долго слыла ты

Великой «царицей морей»,

Соседи же, страхом объяты,

Дрожали пред мощью твоей.

Но слава твоя миновала,

Как цепь золотых облаков —

Ты городом прошлого стала

Руин, мавзолеев, дворцов…

Лишь женщин пленительность взора,

Как прежде, разбудит любовь…

Скажите, шепните, сеньора,

Когда мы увидимся вновь?

Евгений Долматовский

Венеция

И вот Венеция. Скажу вам прямо,

Большая робость овладела мной:

Здесь побывали Блок с Прекрасной Дамой

И современный лирик Н. с женой.

Ну что сумею написать теперь я,

В гостинице прожив четыре дня,

Когда такие избранные перья

В каналы окунались до меня?

Я подтверждаю: этот город — чудо,

Он поражает странной красотой.

Но я себя здесь чувствую так худо,

Как будто мальчик с отнятой мечтой.

Сменилась рок-н-роллом баркарола,

Не всплеск весла — моторов нудный зуд.

Проходит полицейская гондола,

В наручниках преступника везут.

Клубится сырость, и воняют свалки,

Покойник проплывает в катафалке.

День, словно перегруженная барка,

Вздыхая и ворча, вплывает в ночь.

…Виденье площади Святого Марка

Все горести отбрасывает прочь.

Но вы к виденью этому прибавьте,

Что перечеркивает всю красу:

На близком рейде крейсер «Гарибальди»

С ракетной установкой на носу.

Вот до чего ты дожил, город дожей,

На сказку детства больше не похожий!

Ослабли на гитарах старых струны.

Облачена в прозрачный плащ дождя,

Ползет Венеция на дно лагуны,

Как Китеж-град, под воду уходя.

1963 г.

И. Донской

Слова к вальсу «Венеция»

Тихая звездная ночь опустилась.

Дремлющей негой мир весь объят;

Теплой росою кругом все покрылось,

Всюду разлит от цветов аромат.

Моя милая, ненаглядная,

Я люблю тебя до безумия.

Ночь, ночь волшебница!.. Ночь упоенья!

Ночь, ночь восторгов, желанья любви,

Ночь грез мечтания, ночь вдохновения…

Ночь, ночь пожара и бури в крови…

Моя милая, ненаглядная,

Я люблю тебя до безумия.

Василий Дряхлов

Грезы об Италии

Чудная ночь!.. темно-синее небо,

Освещенное полной луной,

Веет дыханьем влюбленной красотки,

Венецианки молодой.

Тихо плывет по каналу гондола,

Мандолина звучит в стороне,

Струйки от весел сверкают, как искры,

В меланхолической луне.

Южные звезды! вы право целуете,

Как возлюбленной глазки в тиши,

Само море-то дышит как нежно! —

Кругом, миленок, ни души.

Свеж гондольер и красавец собою,

Как он мил и любезен для нас!

Звук его голоса ласков и силен,

Приятен блеск красивых глаз.

Мы очарованы, счастливы, милая!

Трудно выразить нежности чувств,

Здесь и любовь, и поэзия, прелесть —

Здесь царство роскоши, искусств.

Южное солнце с чарующим блеском,

Утро нежное, воздух морской…

Розовый вечер… пахучие рощи… —

Да на земле ли мы с тобой?..

Михаил Дудин

Прощаясь с Венецией

В. Н. Орлову

Венеция уходит. Не тревожь

Венеции дождей и старых дожей,

Смущавшей оборванцев и вельмож

Осанкою и золотистой кожей.

Венеция уходит в глубину,

Венеция скрывается из виду,

Перечеркнув старинную вину

И позабыв последнюю обиду.

Венеция уходит навсегда.

Уходят тротуары и подмостки.

И куполом смыкается вода

Над рыжим завихрением прически.

Там в изумрудном забытьи воды

Ее кольцо колышется неярко,

И медленно смываются следы

Моей любви с камней Святого Марка.

Венеция! Уходит страсть и стать.

Сестра моя, а мне куда податься?

Венеции положено блистать,

Венеция устала торговаться.

Венеция уходит. На канал

От железнодорожного вокзала

Оплакивать последний карнавал

Последняя гондола опоздала.

Парада нет, и пушки не палят.

Обманутая временем жестоко,

Венеция уходит в Китеж-град,

Как женщина, легко и одиноко.

Горит ее пленительная прядь,

Прочесанная солнцем над волною.

…О чем ты призадумалась? Присядь.

Когда мы снова встретимся с тобою?

Бенедикт Дукельский

Bleue-Marine

Сверкает мрамором даль тихого канала.

В Венето вешние ласкающие дни

Играют водами лазурного зерцала,

И тени, гордые величьем искони,

Нисходят легкие по ступеням гигантов.

Им в позднем сумраке ночные адаманты

Горят, как вышние извечного огни.

Мерцают звезды яркие в спадающей тени

Над бездной с издавна минувшим ритуалом,

Где в празднестве Венеции не гаснули огни,

Когда без страстного моленьем кардинала

Дож перстень свой вручал и море — гименей

Свершало брак священный перед ней

Венецией, где даль все уплывала.

Волной, воспринявшей блеск брачного металла,

Порфирно-бархатный увенчан моря князь.

Глубоким таинством верховная настала

Из Адриатики лазурной дожу связь;

К стихии праздничным отъездом Буцентавра

Приветствен берегов победный нежный лавр.

В ней, брачно-голубой, песнь волнами неслась.

В ней участь мрачная на мраморе сбылась

Фальеро пред минующею далью.

Сан-Марко из‐за вод священным ипостась

Чудилась кормчему под вышнею эмалью;

И медленно стихал напевный звук гондол;

И пурпур, за морем — вечернего посол,

Тонул за днем с закатною печалью.

Виднелся лишь неясной тусклой сталью

Остывший диск, где пенилась волна,

И с ней плыла мечта под сумрачной вуалью;

Стихией вечному она обречена.

В поющем вод далекого мотива,

В просторе голубом бегущих горделиво

Им лютни звучная вторит еще струна.

Стихая слышится мелодия одна

За морем ропщущим у мраморов устало.

С душистой влагою истомная весна

Сменяет вечером цветное опахало

И дали волн, пока взойдет луна;

Из сумрака она уже грустна

Пред гаснущим в лучах собой закатно вялых.

В лучах, склонившихся над глубиной устало,

Кончаются задумчиво ласкающие дни,

Когда еще прощальное начало

С заходом солнечно величьем искони,

Где слышалась звуча у волн эпиталама

Для моря венчанного. Купол яркий храма

Не виден здесь из сумрачной тени.

И бархатом полей темнело все в тени

В Венето радостном, где небо излучало

Весенне-ясные ласкающие дни,

Играющие водами прозрачного зерцала.

И старым гордая чеканенным гербом

Пред таинством венчанного в извечном голубом

Венеция была, где даль все уплывала.

Венецианский герб

Морям у берегов мечом грозящий лев…

Адриатической столицы друг старинный…

Как гордо прошлое пред грозною пучиной

Он защищал у вод, сменивших бурный гнев.

Свободы старый герб, где мраморы дворцов

Лобзает днем лазурь, где брак с стихией дожа

Ввергает золото на обручальном ложе

Бегущих волн, — хранит предания отцов.

Победоносный, смерть являющий мечом,

На рыцарском щите чеканен он для славы.

Пред ним морской вулкан шлет голубую лаву,

Сверкая пламенно в волнах лазурным днем.

Хранитель чести вновь, лишь звонкою гурьбой

В пылу несутся шумные порывы боевые, —

Средь мирных дней — здесь волны громовые,

Готов грозить оружием средь бури пред собой.

Морям у берегов мечом грозящий лев,

Адриатической столицы друг старинный;

Он гордо прошлое являет пред пучиной,

Где отражал грозивший в водах гнев.

Венеция

Et Venise élevée à l’hymen de Neptune

A. Chenier. Aux fréres de Pange

В каналы падают зеркальные дворцы,

Красиво гордые у вод, где утро сонно.

И виды — старые. И кисти — Скиавоне,

Каналэ, Тьеполо. Там ранни багрецы.

И медленно плывут еще во все концы

Пурпуры древние для солнца-Аполлона.

И предсказания — для мглы далекодонной…

Здесь перстни бросили с короною жрецы.

И перстни падали венечные давно,

Волну красивую священно обручая;

Их ярких — несколько опущенных на дно.

И гаснуть золоту из бездны суждено,

Когда меж пенами дож брачно отличая

Плыл, в первенстве стихий торжественно встречая.

Владимир Дукельский

Venice, Calif

Жил здесь богатый чудак, что в Венецию крепко влюбился,

Делать там деньги не мог — и решил возвратиться к себе.

Вновь Калифорния? Вздор! На судьбу человек ополчился —

Будет Венеция тут, вопреки этой самой судьбе.

Начали строить, пилить, разрушать и дома и лачуги,

Мрамор, гранит привезли — даже дюжину старых гондол.

«Спятил безумный старик!» — завопили соседи в испуге;

Он и соседей купил, и дома им другие нашел.

Выжгли бурьян и кусты — и прорыли кривые каналы,

Плохо подделали их, над подделкой воздвигли мосты.

Чем не Венеция, сэр? Но зоилы плечами пожали:

«Нас дураками назвал, в дураках же останешься ты:

Выстроил плохонький сквер, а написано: площадь Сан Марко.

Джо — гондольер? Не шали — под одеждой он тот же ковбой;

Дожем оделся чудак, — но не холодно нам и не жарко,

Лозунг — America First, — нам Европы не нужно второй».

Сей предприимчивый маг, именованный Абботом Кинни,

Тут же наладил театр и театру пожаловал дар:

Доллар был богом его, не хватало одной лишь богини —

Плох театральный Олимп без божественной Сары Бернар.

Золота много ушло — но на золото падки актрисы;

Вот вам и Сара Бернар.. На премьеру никто не пришел.

Лишь за кулисами шум — это шмыгали злобные крысы.

Где-то залаяли псы — и пронзительно крикнул осел.

......

Дело забыто давно. Все иссохло — и рвы и каналы.

Самый блистательный мост лопухом безобразным зацвел.

Мнимой Венеции нет; мексиканцы под вечер скандалят,

А на Сан Марко — увы! — негритята играют в футбол.

Любимому городу

Здесь все поют. По-своему — певец и я,

Но голос мой не звонок, невысок:

Таким ли воспевать тебя, Венеция?

Прими взамен присягу верных строк.

Твоими я не очарован дожами,

И кардиналов мне не мил наряд,

Не восхищен богами нежнокожими,

Что в галереях царствуют подряд.

Венецию не выявишь портретами

Иль вереницей окрыленных книг,

Иль чудом перспективы Каналетто: мы

Нетронутую любим Венедиг.

Гнусаво гондольеры баркароллами

Туристов зазывают. Друг мой, ты

Поедешь с итальянками веселыми

Глазеть, как Пьетро Лонги, на мосты,

На простенькую церковь Сан-Грегорио,

На страшную процессию веков —

Тут смерть — обыкновенная история,

Тут мертв и тот, кто молод и здоров.

О, Серениссима! От маск и факелов,

От кладбищ, от церквей мне не уйти,

Как не ушел и петербуржец Дягилев,

Свернув к тебе, для отдыха, в пути.

1961 г.

Маргарита Дьяконова

Венеция

Не слушайте разноязычный крик

И голубям не сыпьте кукурузы,

Тогда Венеции забытый лик,

Но на один всего короткий миг

Покажут вам воспоминанья музы.

Внимательно вглядитеся в канал;

И вот гондолы черной отраженье,

В которой Казанова проезжал,

Спеша на масок пестрый карнавал,

Увидите, призвав воображенье,

За ним Пьеро, Тарталья — весь парад

Знакомцев по Commedia dell’Arte,

Здесь риск, любовь, интрига и азарт —

Таков Венецианский маскарад,

Где рядом шпага, домино и карта.

Лев Жданов

«За аркой арка на пьяцетте…»

За аркой арка на пьяцетте

Бежит со смелостью вперед.

На гладком старом парапете,

За аркой арка на пьяцетте

Веселый пляшет хоровод.

И мнится там в палаццо старых,

Среди зеркал, средь пустоты,

Толпа вельмож в беретах алых,

И мнится там в палаццо старых,

Проходят молча, как мечты.

И залы странно оживают,

Горят огнями алтари,

И тени латами бряцают.

И залы странно оживают

До бледно-розовой зари.

И тихо в зеркале потонут

Черты бесплотного лица.

До серебра перстами тронут.

И тихо в зеркале потонут,

До солнца красного конца.

Карнавал

На пьяццо С. Марко дрожит карнавал,

Зажглись все лампьоны и волны цветов,

Синьоры и донны пришли как на бал,

В античных костюмах и разных цветов.

Вот здecь Арлекин братается с дожем,

Джоконда с Барнабою вновь говорит.

И в говоре шумном, на драку похожем,

И смех, и острота к каналу летит.

Все пляшет, хохочет, ревнует, поет.

Толпа все забыла, поднявши забрало,

Все здесь отрицает, волнуется, рвет,

Все здесь позабыла, что будет, бывало.

В палаццо покинутом тут тишина.

Дремлят <sic!> портали, <sic!> уснули дворцы,

Мистической грусти зала полна,

Что здесь посещали, вернувшись, бойцы.

Лишь призрак усталый, главу опустивши,

Задумался в кресле, в залe своей,

Не хочет и видеть, руки скрестивши,

Ни возгласов громких, ни ярких огней.

Насмешка ли это над жизнью теней?

Игра ли народа? Невинные шутки?

Видит <sic!> Джиоконда под маской своей,

В дешевом костюме — лицо проститутки.

«Сильфиды сказка днем…»

Сильфиды сказка днем,

А ночью гроб ужасный,

Ты рядишься лучом,

А ночью ты опасен.

Ты пахнешь скверно очень,

И летом, и зимой,

Культурой ты испорчен,

Тебя люблю, ты мой.

Я далеко родился,

И не в твоих стенах,

Страдать я научился,

И не в одних мечтах.

Ты нервы не исправил,

И слезы лил я тут,

Цветы любви оставил,

И здесь они цветут.

Венеция, 1913 г.

Николай Заболоцкий

Венеция

Покуда на солнце не жарко

И город доступен ветрам,

Войдем по ступеням Сан-Марко

В его перламутровый храм.

Когда-то, ограбив полмира,

Свозили сюда корабли

Из золота, перла, порфира

Различные дива земли.

Покинув собор Соломона,

Египет и пышный Царьград,

С тех пор за колонной колонна

На цоколях этих стоят.

И точно в большие литавры,

Считая теченье минут,

Над ними железные мавры

В торжественный колокол бьют.

И лев на столбе из гранита

Глядит, распростерший крыла,

И черная книга, раскрыта,

Под лапой его замерла.

Молчит громоносная книга,

Владычица древних морей.

Столица, темна и двулика,

Молчит, уподобившись ей.

Лишь голуби мечутся тучей,

Да толпы чужих заправил

Ленивой слоняются кучей

Среди позабытых могил.

Шагают огромные доги,

И в тонком дыму сигарет

Живые богини и боги

За догами движутся вслед.

Венеция! Сказка вселенной!

Ужель ты средь моря одна

Их власти, тупой и надменной,

Навеки теперь отдана?

Пленяя сердца красотою,

В сомнительный веря барыш,

Ужель ты служанкой простою

У собственной двери стоишь?

А где твои прежние лавры?

И вечно ли время утрат?

И скоро ли древние мавры

В последний ударят набат?

Случай на Большом канале

На этот раз не для миллионеров,

На этот раз не ради баркарол

Четыреста красавцев-гондольеров

Вошли в свои четыреста гондол.

Был день как день. Шныряли вапоретто.

Заваленная грудами стекла,

Венеция, опущенная в лето,

По всем своим артериям текла.

И вдруг, подняв большие горловины,

Зубчатые и острые, как нож,

Громада лодок двинулась в теснины

Домов, дворцов, туристов и святош.

Сверкая бронзой, бархатом и лаком,

Всем опереньем ветхой красоты,

Она несла по городским клоакам

Подкрашенное знамя нищеты.

Пугая престарелых ротозеев,

Шокируя величественных дам,

Здесь плыл на них бесшумный бунт музеев,

Уже не подчиненных господам.

Здесь всплыл вопрос о скудости зарплаты,

О хлебе, о жилище, и вблизи

Пятисотлетней древности палаты,

Узнав его, спускали жалюзи.

Венеция, еще ты спишь покуда,

Еще ты дремлешь в облаке химер.

Но мир не спит, он друг простого люда,

Он за рулем, как этот гондольер!

Сергей Заяицкий

Легенда о венецианском дворце

Часть первая

I.

«Эй, синьор, плывите с нами,

Мы помчимся вдоль канала,

Вы споете с нами песню

О безумье карнавала».

«Нет, синьоры, не поеду».

«Дерзкий, он же и не хочет!»

И гондола мчится дальше,

И красавицы хохочут.

«Эй, синьора, что вы спите,

Подымите ваши глазки,

Я за это»… — уж промчались…

Всюду крики, всюду маски.

Мчатся пестрые гондолы,

Все шумит, горит, клокочет,

Всякий должен веселиться,

Тот, кто хочет и не хочет.

«Осторожнее!» «Смелее!»

«Все равно ведь не потонем!»

«Эй, идите к нам, синьора,

Вмиг мы вашу грусть разгоним!»

На Лагуне, у Пьяццеты

Ад веселого безумья,

Нет здесь места для печали,

Нет здесь места для раздумья.

И дворец венчанных дожей

Весь горит, как от пожара,

И несутся серенады

Под аккордный звон гитары.

Но далеко от Лагуны, но вдали от ликований,

В темных замерзших каналах так уныло и темно;

Дремлют илистые стены опустелых древних зданий;

Все здесь кажется заснувшим беспробудно и давно.

Небо с яркими звездами полосой вверху сверкает,

У железной темной двери дремлет мертвая волна.

Далеко отсюда месяц… он над жизнию сияет,

Здесь — холодный запах ила и покой и тишина.

Но под черной аркой моста раздается плеск гондолы,

Кто осмелился проникнуть в царство дремлющих теней?

Гладь свинцового канала рябью дрогнула тяжелой,

И волна плеснула глухо у гранитных ступеней.

Неподвижно и спокойно гондольер гондолу правит,

Черный нос ее безмолвно режет темную волну,

Прорезает сумрак влажный, и уж мгла кругом не давит.

И уж мрак кругом с улыбкой обнимает тишину.

Если прежде было страшно, если прежде было мрачно,

То теперь примчались тени без тоски и без забот,

Ложе смерти, ложе муки дышит лаской новобрачной,

Жизнь проснулась, сердце бьется, — то любовь во мне плывет.

Обнимая Догарессу,

Шепчет страстный Джиованни:

«Здесь темно, никто не видит,

Слепы стены древних зданий.

Здесь с тобою мы далеко

От веселья карнавала,

Не расслышат поцелуя

Воды темного канала.

Гондольер на нас не смотрит,

И ему какое дело,

Только были бы червонцы,

А тогда целуйтесь смело!

Право, некого стыдиться,

Догаресса, будь смелее,

Видишь, все кругом спокойно,

Догаресса, будь моею!»

И плывет, плывет гондола,

Воды носом рассекая,

И кругом все так же тихо

И клубится мгла ночная…

Луч луны мелькнет-исчезнет,

Гладь воды плеснет и стихнет:

Пусть — в тиши, во мгле полночной

Пламя страсти ярче вспыхнет.

Пусть же мрак не поднимает

Свою темную завесу,

Пусть — во мгле обнимет крепче

Джиованни Догарессу.

И плывет, плывет гондола, носом воды рассекая.

Тени счастья мчатся следом, тени счастья и любви.

Джиованни, бойся мрака, тишина страшна ночная,

Джиованни, Догарессу ты своею не зови…

На мосту стоит безмолвно кто-то грозный и суровый

И глядит на рябь канала, пробужденную веслом,

Бойтесь все, кто ждет объятий, бойтесь сумрака ночного,

Лучше ждите, чтоб сверкнуло солнце в небе голубом.

Но плывет, плывет гондола, носом воды рассекая,

Неподвижно дремлют стены ветхих каменных домов,

Все, что видят, все запомнят, никому не открывая,

Все, что видят, все запомнят и умчат в туман веков.

II.

«Синьоры, песню не повторим?»

«Довольно!» Мчится на покой

Пьерро и ведьм усталый рой,

А уж восток вдали над морем

Горит предзорней белизной!

Звенящий скрежет мандолины

Замолк внезапно, и везде

Плывут венки и серпантины

По засыпающей воде.

Готова ночь с землей расстаться,

Бледнеет темный небосклон,

В великолепные палаццо

Вошел забытый ночью сон.

Упали сброшенные маски,

И опьяненные сердца

Ждут неги полусонной ласки

И поцелуев без конца.

…………………………………

Под говорливый звон курантов

Блеснул на небе первый день,

Но не ушла ночная тень

С широкой Лестницы Гигантов.

Там, преклонив свои главы,

Смотря и ничего не видя,

Дремали каменные львы

На славу гневной Немезиде!

И в этот час любви и грез

В прозрачном утреннем тумане

Во львиный зев упал донос

На поцелуи Джиованни…

Суров венецианский дож,

Суровы тайные советы,

Они хотят изгнать и ложь,

И страсть преступную со света.

В плащах и в масках по ночам

Верховный суд они вершают

И что-то долго рассуждают.

Замолкли, участь решена,

В подземной мгле звенят оковы,

Открылась дверь, закрылась снова,

И тьма молчанием полна.

III.

«Сладкими, долгими муками

Сердце трепещет, любя,

Знаю, аккордными звуками

Мне не утешить себя!

Звезды горят над Лагуною,

В волнах купая лучи,

Ночью весенней и лунною

Ласки твои горячи…

Тихо под темною аркою,

Свет не проникнет сюда,

О, если б ласкою жаркою

Был я согрет, как всегда!

Нет, я один, молчаливая

Спит вереница дворцов,

Дремлет Лагуна тоскливая,

Дремлет без грез и без слов».

—

«Эй, кто поет, кто смеет петь?

Все люди спят давно!»

Он смотрит, нет, не разглядеть,

Кругом совсем темно.

«Эй, гондольер, ударь веслом,

Плыви скорей на свет!»

«Постой, постой, мы не о том!

Ответишь или нет?

Ты кто?» «А вы кто?» «Хочешь знать? —

Мы сторожим закон!

Да что тут долго рассуждать,

Хватай!» «А вдруг не он?»

«Ты сын Антоньо?» «Ну, так что ж?»

«Ты Джиованни?» «Да».

«Тебя схватить велели!» «Ложь!»

«Сдаешься?» «Никогда!»

Сверкнули в воздухе клинки,

Раздался звонкий лязг,

Короткий быстрый взмах руки —

Он сшиб одну из маск.

«А, это ты, мой вечный враг!

Я узнаю тебя!

Ты на меня донес никак,

Ревнуя и любя?»

«Молчи, проклятый!» «Не боюсь!»

Миг — крепкая рука

Клинок схватила. «Жалкий трус,

Пусти»… О, месть сладка!..

Волна плеснула… шпаги нет,

Она уж под водой.

Миг — и исчез из взора свет,

Смененный душной тьмой…

«Пустите»… крепко плащ обвит.

«Издохнет!» «Не беда!»

Беззвучно бьется о гранит

Тяжелая вода.

Плывет гондола… Мирным сном

Овеян мрак ночной,

И блещут звезды над дворцом

Любовью и весной.

IV.

В тишине и во мгле под гранитным дворцом,

Под тяжелыми, гулкими сводами

Спят темницы одним нескончаемым сном,

Позабытые днями и годами.

Солнца нет, света нет, нет ни звезд, ни луны,

Только мгла, только ночь бесконечная,

В мраке падает капля с гранитной стены

И стучит среди смерти, беспечная…

«Тюремщик, отпусти меня,

Я все тебе отдам,

Есть много денег у отца,

Ты это знаешь сам.

Я не хочу остаться здесь,

Я не могу, пусти,

Пойми, мне надо ждать ее,

Она должна прийти!

Ты сам когда-нибудь любил,

Ты ждал кого-нибудь?

О, если да, ты должен знать,

Что мне терзает грудь.

Ты должен знать, куда я рвусь,

О чем тебя молю,

Пойми, я знаю, ты поймешь,

Ведь я ее люблю!..

Я не могу остаться здесь,

Открой, открой мне дверь,

Открой, никто не будет знать,

Ведь стража спит теперь!»

Все молчит… никого… только капля стучит,

Тишина не проснется могильная;

Разбиваются гулко о скользкий гранит

И мольбы и проклятья бессильные.

И идут и идут вереницею дни,

И уносятся годы за годами,

И, как тысячи лет, бесконечны они

Под безмолвными, древними сводами…

V.

Люблю венецианский день

С его горячими лучами,

Люблю задумчивую тень

Под молчаливыми мостами.

Все отдыхает в мирном сне,

В послеобеденном покое,

И спит Лагуна, в глубине

Купая небо голубое.

Не слышно плеска на воде,

Замолк повсюду шум недавний,

Все мирно дремлет, и везде

На окнах зеленеют ставни.

А там, далеко, у скалы,

С небесною лазурью споря,

Сверкают синие валы

Адриатического моря.

Сверкает блещущий гранит,

И, вся зажженная лучами,

Венеция над морем спит,

С ним обрученная веками…

Но я люблю уйти туда,

Где солнце вечно не сверкало,

Где стены холоднее льда

Под синим уровнем канала.

Люблю я трепетной рукой

Листать забытые страницы,

Смотря с безмолвною тоской

На опустелые темницы.

Здесь все молчит, здесь все темно,

Растрескались куски гранита,

И все, что здесь погребено,

Людьми уже давно забыто.

Здесь камни сплошь испещрены

Теперь ненужными словами,

Почти уж стертыми годами

И влажной плесенью стены.

Но на одной стене безмолвной

Я прочитал: «люблю», «люблю»,

Здесь бедный узник, муки полный,

Поведал мраку скорбь свою.

О, Догаресса, не тебе ли

«Люблю» на камне он чертил

И не с тобой ли говорил

Во мгле гранитных подземелий?..

Не ты ли снилась здесь ему

Под нависающею мглою,

Не от разлуки ли с тобою

Он проклинал свою тюрьму?..

О, бедный узник, только в снах

Ласкал ты нежно Догарессу,

И мрак лишь в призрачных мечтах

Приподнимал свою завесу…

И много муки, много слез

Несло с собою пробужденье,

И много слышал мрак угроз

Без состраданья, без сожаленья…

Часть вторая

Он мир увидел в дивный час,

В час золотистого заката,

Когда последний луч погас

В тумане дали синеватой.

Спала Лагуна, кое-где

Темнели черные гондолы

И раздавался смех веселый

Приветом вспыхнувшей звезде.

Он все узнал, все было то же,

И этот ряд огней вдали,

На нить алмазную похожий,

И звезды, что лучи зажгли

Над головами спящих Дожей.

По гладким белым ступеням

Сошел он, медленно ступая,

Вода плескалась по камням,

В волнах созвездия купая,

И он взглянул в лицо волны.

Что это? Сморщенные щеки,

Холодный отблеск седины,

Старик, кто ты? А мир стоокий

Над ним по-прежнему сверкал,

И воды в море нес канал,

Холодный, темный и глубокий.

……………………………………

Так час прошел. Уж мрак ночной

Обвил собор святого Марка,

И плыл над темною водой,

И засыпал под гулкой аркой…

Он все смотрел, уже в волнах

Он не видал лица седого,

И вдруг необъяснимый страх

Им овладел… он оглянулся —

Ни звука, все кругом молчит,

Безмолвный город крепко спит,

Зачем же он в него вернулся?

Зачем? Гондола подплыла,

Он сел. «Куда везти?» «Не знаю».

Едва заметный взмах весла,

Гондола тихо отплыла,

Во мраке площадь оставляя…

И вдруг под этот тихий плеск

В волнах заснувшего канала

Пред ним предстал забытый блеск

Веселия и карнавала.

—

Луч луны мелькнет, исчезнет,

Гладь воды плеснет и стихнет,

Пусть — в тиши во мраке ночи

Пламя страсти ярче вспыхнет.

Пусть же мрак не поднимает

Свою темную завесу,

Пусть — во мгле обнимет крепче

Джиованни Догарессу.

—

И понял он. Туда скорей,

К той двери, некогда столь милой,

Где прежде он встречался с ней,

Любя ее с такою силой!

И милый образ в мраке встал,

Такой любимый и прекрасный,

И ожил вдруг глухой канал,

И стало в нем тепло и ясно!

Вот старый дом безмолвно спит,

Закрыты ставни, мрачный холод

Из-под сырых ворот бежит,

На двери тот же ржавый молот…

Схвативши трепетной рукой,

Его он поднял; часто прежде

Он этот молот поднимал

И в окрыляющей надежде

И верил, и любил, и ждал.

……………………………….

Глухой удар, другой и третий…

Все тихо… все молчит кругом,

Спокойно дремлет старый дом,

Хранитель пасмурных столетий…

На окнах ставни… все молчит,

Волна плеснула о гранит,

Еще удар, опять молчанье

И плеск, похожий на рыданье…

Да ведь недавно же она

Его за дверью ожидала…

Недавно! Вспомни, как темна

Тюрьма под водами канала.

Ты позабыл, что лишь в тюрьме

Дни тонут в беспросветной тьме,

Ты позабыл, что дни и годы,

Гонимы властною судьбой,

Для тех, кто не лишен свободы,

Несут забвение с собой…

«Кто там?» И стукнуло окно

В соседнем доме. «Кто стучится?

Что надо там? Кому не спится?»

Лучом луны озарено

Лицо старушечье… «Скажите…»

И голос странно задрожал…

Луна блеснула на канал,

Ведя серебряные нити…

«Скажите… В доме кто живет?»

«Никто!» «А где же те, кто жили?»

«Все умерли… Уж пятый год,

Как этот дом заколотили».

«А Догаресса?» «Та давно!..

Лет восемь»… И опять темно,

И затворилося окно,

И облака луну закрыли.

И плывет, плывет гондола, воды

носом рассекая,

Неподвижно дремлют стены темных

каменных домов,

Все, что видят, все запомнят, никому

не открывая,

Все, что видят, все запомнят и умчат

в туман веков.

И вспомнил он тот мрак тюрьмы,

Где тишина во мгле бродила…

Где под покровом черной тьмы

Она к нему во мгле сходила…

И вспомнил он свои мечты,

Свои надежды и желанья

Среди могильной темноты,

Среди могильного молчанья…

Зачем он вновь увидел свет?

Зачем он вышел из могилы,

Чтобы узнать, что жизни нет,

Что та, которая любила, —

Червями сгложенный скелет!

И вспомнил он тюрьму глухую,

Где он так долго, долго жил

И где в неведеньи любил

Ее, веселую, живую.

И вот Лагуна перед ним

И ряд огней, на нить похожий,

И, в мраке ночи недвижим,

Молчит дворец венчанных дожей.

И долго он глядел с тоской,

Томимый неутешным горем,

А уж восток вдали над морем

Горел предзорней белизной!

Под говорливый звон курантов

Блеснул на небе первый день,

Но не сошла ночная тень

С широкой Лестницы Гигантов.

Там, преклонив свои главы,

Смотря и ничего не видя,

Дремали каменные львы

На славу гневной Немезиде.

И в этот час любви и грез

В прозрачном утреннем тумане

Во львиный зев упал донос

На преступленье Джиованни.

Там говорилось, что убить

Он хочет избранного дожа

И что, Венецию тревожа,

Законы хочет изменить…

Но не наемный хитрый «браво»

И не ревнивый клеветник,

Не льстец коварный и лукавый

В погоне за слепою славой

В тот час на лестницу проник.

То в первый раз своей рукою,

И ложью не врага губя,

Донес осмеянный судьбою,

Донес на самого себя.

То в первый раз рукой водили

Не гнев, не пролитая кровь,

А жажда, жажда грезить вновь

Любовью в каменной могиле.

Суров Венецианский дож,

Суровы тайные советы,

Они хотят изгнать и ложь

И заговорщиков со света.

В плащах и в масках по ночам

Верховный суд они вершают

И что-то долго шепчут там,

О чем-то долго рассуждают.

Замолкли, участь решена,

В подземной мгле звенят оковы,

Открылся люк, закрылся снова,

И кровью пенится волна.

Эпилог

При блеске солнечных лучей

В лазури неба голубого

Ты дремлешь, правнук славных дней,

И молчаливо и сурово.

Исполнен несказанных грез,

В душе порвав былые струны,

Как мертвый каменный утес,

Ты стал над волнами Лагуны.

Укрыв за мраморной стеной

Все то, что видел ты на свете,

Ты мирно дремлешь над водой,

Любимец пасмурных столетий.

Кругом тебя сверкает день,

Кругом шумит толпа людская

И блещет влажная ступень,

Весенним солнцем залитая.

Но лишь ночная тишина

Сойдет на темные каналы,

Ты пробуждаешься от сна,

В своем величьи небывалый.

Ты полон вновь волшебных дум,

Былые грезы прилетели,

И слышен леденящий шум

Цепей во мраке подземелий.

Убийца тайный вновь плывет

Во мгле извилистых каналов,

И вновь Венеция встает

И<з> баркарол и карнавалов.

И небо дышит тишиной,

Горя весенними звездами,

И страшный Шейлок в мгле ночной

Томим кровавыми мечтами.

Сияет белая луна,

Блестя на мраморе балкона,

И чудится, что у окна,

Любовью девственной полна,

Спокойно дремлет Дездемона.

«Спасибо за письмо. Я очень был доволен…»

Спасибо за письмо. Я очень был доволен, —

Ты первый, кто меня посланьем одарил.

Я мирно здесь живу, не умер и не болен.

На сбор плодов наук не трачу много сил.

Звучнее лирных струн звенит моя ракета,

И не угас во мне один любовный пыл.

Я сознаю всегда, что глупо трачу лето,

Что летом я бы мог свободнее читать

И забавлять себя забавою поэта —

Во фронт выстраивать рифмованную рать

И, ей командуя, над нею издеваться

И только распустив, сзывать на бой опять.

И что ж! начну читать, до первого абзаца

Читаю — ничего! Потом в глазах рябит —

Лагуна грезится, и мраморная Piazza,

И вымытый в воде сверкающий гранит,

И сонная вода, как в глубине колодца!

Вот тут бы и писал всяк истинный пиит,

А я лишь вспомню все, что видеть не придется,

И тотчас на меня находит мрачный сплин

И я бегу гулять с усердьем иноходца

Среди болот, лесов и вспаханных равнин,

Считая в небесах огни ночных созвездий,

Влюбленный, как всегда, а главное — один!

Я очень мрачен был, и при своем отъезде

Теперь и вовсе я хожу мрачнее туч

И жду себе с небес жестокое возмездье.

Конечно! Все дано: и солнца ясный луч,

И воздух, и трава, еще чего мне надо?

Чего-то знает Зевс, коль вправду он могуч!

Но вот уже мычит докучливое стадо.

Пора кончать письмо и отправлять его,

К тому же в воздухе чувствительна прохлада.

Коль не имеешь, друг, ты против ничего,

Я навещу тебя, прибыв к тебе в Быково!..

Где Элефант теперь? что слышно про него?

P. S. Надеюсь, мой привет ты передашь Стрелкову.

Владимир Злобин

«По вечерам гостей толпа…»

По вечерам гостей толпа

Калякала у Флориана.

Был Репин, говоривший: А-а-а,

И уходивший очень рано,

Эрнест Петрович ел и пил

И брюки вверх тянул усердно,

А Exсellence немилосердно

Курорт Виши опять бранил.

В углу Вещилов лиловел

С одним прекрасным бакинбардом <sic>,

И «Ваня» сумрачно сидел

Необитаемым мансардом,

А рядом с ним, преклонных лет

Княгини Затбольской скелет,

Посыпанный изрядно пудрой,

Как сыпят в лавках мармелад,

Мадам Щекин со шляпой мудрой

(Ведь дело в шляпе, говорят),

Затем еще немножко дам,

Разбросанных и тут и там,

И я с касторкою в кармане

Сидел и дохнул на диване

И пил холодный гренадин,

И в ужасе Monsier Щекин.

Кругом Безродный где-то бродит,

Как раздраженный таракан,

А Персианин-великан

Его шептаться все отводит.

Вот вам вечерний наш синклит…

Пищит какой-нибудь Карпетто,

Оркестр яростно трубит

Четвертый акт из Риголетто.

Lido, 1914 г.

Воспоминание о Венеции

Колонны мраморные и кружевные,

Собор прозрачный Святого Марка,

На арке арка, на арке арка…

И бродят люди полунемые

В палаццо Дожей по галереям,

И поклоняются гранитной пене и поклоняются застывшим змеям,

И преклоняют свои колени пред этой грезою в архитектуре,

Они приходят сюда из Индии, они приходят сюда с Миссури,

Чтоб посмотреть на изваяния, такие нежные, как вдох Эола,

Чтоб посмотреть, как пенит воды легкоскользящая гондола.

А ночью мраморной, когда застынет под Лаской Лунною палац <?> Палацо <sic>

Я прохожу весь зачарованный, весь заколдованный по плитам Пьяццо <sic>

Сажусь в гондолу и уплываю, и уплываю и уплываю

Куда-то к замкам, куда-то к храмам, <куда-то> к башням, куда? не знаю,

Плыву направо — дворец заснувший, плыву налево — колонн громада,

И надо всеми — луны улыбки, и тем улыбкам все серенады

все серенады, все серенады…

Баллада

Не дослушав плачущей виолы

и забыв, что продолжалась месса,

из собора выйдя, догаресса

опустилась на скамью гондолы.

Праздник был томительно-хвалебен,

ей хотелось зарева заката,

свежего, как зрелая граната,

яркого, как петушиный гребень.

И в порыве дикого каприза,

потеряв трех юношей из свиты,

отдавала шею и ланиты

поцелуям женственного бриза…

Вдалеке раскинулись лагуны,

а до слез влюбленные поэты

сочиняли скучные сонеты,

ударяя яростно о струны.

А потом, вернувшись слишком рано

во дворец извивами канала,

принести велела два бокала

тонко отшлифованных в Мурано.

И под звук далекой серенады,

запретив улыбки и вопросы,

распустила вьющиеся косы,

темные, как ночь Шахерезады.

И вином наполнила до края

два бокала, легкие, как пена…

Было тихо… Лишь у гобелена

раздавался шепот попугая.

И с неясной сказкою во взоре

Говорила, чувствуя румянец:

«Не придешь, о гордый иностранец,

Любоваться мною, как в соборе?»

Из венецианского альбома

Однажды вечером, в кафе у Флориана,

Мы встретились по странной воле рока.

С улыбкою затравленного Пана,

Пропитанный удушливым Сирокко,

Напомнивший мне чем-то робость лани;

И, опустив бровей густые арки,

Он слушал, полулежа на диване,

Звучавший вдалеке сонет Петрарки.

Вторично мы увиделись у дожей.

В толпе туристов прибыльного лета,

Томящийся, на прочих непохожий,

Он замер перед Вакхом Тинторетта.

Впивая до последней капли пота,

До вскриков, заглушенных сиплым лаем,

Восторги самоцельного полета,

Который навсегда неповторяем…

Мы вскоре познакомились на Лидо,

Спасаясь от жары в стабилименто…

Сверкала наготой, как Энеида,

Прибрежья исчезающая лента…

На фоне полновластного прибоя,

Окутанного рвущеюся пылью,

Я понял глубину его покоя

И волю, обреченную бессилью.

А вечером, когда по пятнам мелей

Прошла луна, рожденная недавно,

И в зелени пирамидальных елей

Стал бледен обнаженный профиль фавна,

Мой спутник, изнывающий, бескрылый,

Вернувшийся, как собственное эхо,

Смеялся утомительно и хило

Остатком недосмеянного смеха.

Мне кажется, в безумии исканья

Еще никто так не любил контрасты,

Как души, в глубине всеотрицанья

Построившие замкнутые касты.

Судьба, не отвечающая стону —

(Кто б мир не раздробил на казематы!),

С настойчивостью, родственной закону,

Ломает недокованные латы.

С тех пор я не слыхал его походки

Ни в гулкости холодного базальта,

Ни там, где проплывающие лодки

Ласкают переброшенный Риальто.

Венеция

Уже длинней и легче стали тени,

Мосты упруго изогнули спины,

Прошел мошенник с шапкой на бекрени,

И чудаки одели пелерины.

И все сильней античные дурманы,

Холодный мрак безжалостно расколот,

На мертвой башне быстрые Вулканы

Приподняли и опустили молот.

И ты так строго, так неуловимо

Хранишь на всем старинные печати,

А помнишь, как ты отняла у Рима

Литых коней монументальной рати,

И как потом, благословив стихию,

Во времена крестового разгула,

Твои купцы уплыли в Византию,

Где их хранила золотая булла.

Когда же пальцы тонкого Беллини

Сжимали кисти бережно и плотно, —

Какой восторг рождающихся линий

Узнали обнаженные полотна.

И сколько муз непознанных и граций

Открыли чьи-то бешеные пытки —

Теперь под колоннадой прокураций

Не верят в ядовитые напитки.

Но я люблю сквозь старые атласы

И сквозь давно не ношенные цепи

Смотреть на искривленные гримасы

И на разврат твоих великолепий

И опускать в исчерпанные бездны

Своих корней извилистые ткани,

Пока дракон, ревущий и железный,

Не оборвет моих очарований…

Венеция

Сонет

Посвящается Л. Р.

Любовница случайных королей,

Аркадами дрожавшая над ними,

Рожденная Лукавым и Святыми

И вскормленная грудью кораблей —

Сегодня я по прихоти твоей

Был Тассо, Тицианом и другими,

Пока усталый день, приблизясь к схиме,

Не бросил в воду зарево кудрей.

Теперь сквозь ночь бесцельна и понятна

Резьба колонн, похожая на пятна,

И над дверями ласка львиных лап,

Как будто мир в тончайших нитях хмеля!

И рыцари широкополых шляп

Идут в альков к Мадоннам Рафаэля.

Борис Зубакин

Венецианские ночи. Ночь первая

Вновь запах моря веет от алькова,

Неповторимо радости тая,

Как будто волосы ты выжимаешь снова —

Ундина вечная, Венеция моя.

Глаза смежу — и ты мне будешь сниться,

Плывя в стекле застывшего зрачка,

Рыжеволосая и пышная блудница

С полночным стуком каблучка.

Какими тайнами твои владели дожи,

Чтоб столько сладости и мук,

Века, волнующие дрожью, —

Включить в твой каменный сундук.

Ты спишь, Роскошная, как и в былые годы —

Земных владычица сердец,

И ночью зеркало наводит

Луна на спящий твой Дворец.

Венеция, 1927 г.

Венеция

Морская пленная царица,

С которой кто б сравниться мог,

Кидаешь в море из темницы

Свой пенный кружевной платок.

И племя скучное туристов

В гондолах вслед ему плывет,

Но тот рисунок серебристый

Оно вовек не разберет.

Твое лицо покрылось дрожью —

С лагуны ветер шлет волну.

Тебя лишь лев постигнуть может,

Глядящий с башни в глубину.

Июль 1927–1930 гг. Мост вздохов

Сергей Зубов

«Скукой нежною скучаю…»

1.

Скукой нежною скучаю

Я всю ночь, часы считая,

О, Венеция, немая…

Где-то песня оборвалась

И весло в воде ласкалось,

Что-то тщетно вспоминалось.

Что-то плачет, что-то гложет,

Тишина мне не поможет,

Сердце вспомнить все не может.

У San Giorgio Maggiore,

Где не так далеко море,

Потерял я свое горе.

«На гондоле уплывали…»

2.

На гондоле уплывали

И печали вспоминали,

Говорили, говорили —

Солнце с песней проводили…

Солнце в море утонуло,

Ты усталая уснула,

А Венеция сияла

И меня в себя влюбляла…

И когда ты вдруг проснулась,

Когда мы домой вернулись,

Я не знал, зачем с тобою

Плыл я долго под луною…

Вячеслав Иванов

Собор Св. Марка

Царьградских солнц замкнув в себе лучи,

Ты на порфирах темных и агатах

Стоишь, согбен, как патриарх в богатых

И тяжких ризах кованой парчи,

В деснице три и в левой две свечи

Подъемлющий во свещниках рогатых, —

Меж тем как на галерах и фрегатах

Сокровищниц початки и ключи

В дарохранительный ковчежец Божий

Вселенная несет, служа жезлам

Фригийскою скуфьей венчанных дожей,

По изумрудным Адрии валам;

И роза Византии червленеет,

Где с книгой лев крылатый каменеет.

Баркарола

Над лунной негой волн, в ладье, под тайной маски,

Моя Печаль поет при плеске баркарол,

И лютни звон струит свой палевый Пактол

В опаловую даль, где, млея, тонут краски…

Моя Печаль молчит, бледна от нег и пляски;

Ей плещет буйный хор с ликующих гондол;

Жестокость в кудри ей, с извивом жадной ласки,

Вплетает алых роз стожалый ореол.

Но Жалость юная с подругой делит розы,

Багрит венец лилей и льет с улыбкой слезы…

А с брега, мертвый взор вперив на дальний челн,

Тень, погребальные влачащая одежды,

Белеет, — и на зов покинутой Надежды

«Прости!» — звучит ответ над лунной дремой волн.

Колыбельная Баркарола

В ладье крутолукой луна

Осенней лазурью плыла,

И трепет серебряных струн

Текучая влага влекла —

Порою… Порою, темна,

Глядела пустынная мгла

Под нашей ладьей в зеркала

Стесненных дворцами лагун.

Не руша старинного сна,

Нас гóндола тихо несла

Под арками черных мостов;

И в узких каналах со дна

Глядела другая луна,

И шелестом мертвых листов

С кормою шепталась волна.

И Та, что в тебе и во мне

И розой меж нами цвела,

Сияла, как месяц, светла,

Порою в ночной вышине,

Порою в глубокой волне;

Таилась порою, и мгла,

Казалось, ее стерегла;

Порою лучилась, бела,

В небесном, воскресном огне.

Лагуна

Над бледным саваном недвижимой лагуны,

Мрача покой небес и млечный кругозор,

На брег отчаянья дерев нагой позор

Зовет уснувший гром и летних гроз перуны.

Угрозой черною над краем черной дюны

Стоит зима дубов, и в страхе ловит взор

Окостенелых мышц чудовищный узор,

Ожесточения страдальческие руны…

Чуть плещет низкий вал в прибрежном тростнике.

Вися над бездной, челн колеблет вдалеке

Свой образ, вод стеклом незримым отраженный.

И, тенью царственной означив небосклон,

Встает туманный град в дали завороженной,

Как гордой памяти неусыпимый сон…

Димитрий Иванов

«В голубом эфира поле…»

[В голубом эфира поле

Ходит Веспер золотой, —

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой.]

Догаресса молодая

И печальна, и бледна,

На лагуны взор бросая,

Смутно думает она:

«Пусть в любви немало горя, —

Без нее не красен свет,

И с самим супругом моря

В пышном блеске счастья нет»,

И грустит, еще не зная,

Чем ей мрачный рок грозит,

Догаресса молодая,

И угрюмый дож молчит.

Юрий Иваск

Святой Марк

Змеино-зелено и львино-золотисто,

И по-фазаньему, павлиньему пестро,

Но все притушено и лиловато-мглисто,

И вдруг из сумрака колонное ребро.

Не утро и не день, не ночь, а вечный вечер:

Последние лучи и первая свеча.

Июль 1960 г.

Венеция

Выдумываю, например, убийство

На улице Убийц.

Запомнилось лицо убийцы —

Оно родных роднее лиц:

Испуганное, нежное, веснушки

И рыжая упрямая макушка.

Рыдания наемной итальянки

В гондоле гробовой.

Мои же смертные останки

Укачиваемы волной.

Прощайте, разноцветные блудницы,

Еще Венеция мне снится — длится…

Мерцанье дымчатое, голубое

В разбитых зеркалах.

Все призрачное, неживое,

И только тени на стенах:

Колеблемое пламя в шандельерах,

Незримые движенья гондольеров.

Октябрь 1960 г.

Венеция

Пестрая, но неяркая —

Даже в сказке Сан Марко.

Дымка голубоватая,

Розовые палаты.

Незабвенное, нищее

Вычурное кладбище.

Море — бледно-зеленое

До вечернего звона.

Золотисто-волшебное

Меркнет медленно небо.

Меркнем и мы, кончаемся,

В люльке-гробу качаясь.

И, откинувшись на спину,

Мы вспоминаем наспех:

Льва и коней, мозаики,

Музыку и музеи.

Март 1961 г.

Зеленая живопись Венеции

Зеленый змий из зеленá вина,

А то, что молодо, иначе зелено,

И мне у узкого ее окна

Немедленно озелениться велено.

Дремлю Адриатической волной,

Свисаю виноградинами, грушами,

И осыпаюсь ивовой листвой,

Шепча-вдыхая с родственными душами.

Кривелли и Карпачьо: вы со мной.

И Тинторетто с птицами-кликушами.

Живопись Франческо Гварди

Дамский скрипичный концерт в честь графов Северных — в. к. Павла Петровича и в. к. Марии Феодоровны (1782 г.)

Не разглядите ни одной фигуры.

Рассеянный запечатлелся взгляд.

Пятнисто-бело, приглушенно-буро.

Мерцающие люстры серебрят.

Скрипели виолинные девицы.

Не зрится северный курносый граф.

Венеция, любая, зыбко снится

И у-ле-ту-чи-ва-ет-ся стремглав.

Венеция. «Любовь к трем апельсинам» Карло Гоцци

Мантии меловые,

Водоросли узора,

Дожей свиные выи,

Зеленнáя простора.

Ларцы львиного Марка,

Улица Ассасинов,

Срезаны для подарка

Головы апельсинов.

Сердце, играя, рвется

С нитями серпантина.

Околесица Гоцци

И разлюли-малина^[564].

Олег Ильинский

Музеи

И кошельки играющих гуляк

Опустошались в кабаках у мола,

И плавали медузы в хрусталях,

И грузовые двигались гондолы.

И, убедившись, что мошна пуста,

Пропировав последние дукаты,

Венеция, ты поднесла к устам

Зеленой влаги трезвые раскаты.

Но Тинторетто кисти покорял

Твои дворцы, и бархат, и галеры,

И оживлял налетом янтаря

Из пен твоих рожденную Венеру.

Голубоватый двигался фронтон,

Качалась кладь, и зеркала сверкали,

Отбрасывая персиковый тон

Твоей щеки в магическом овале.

Музейная густая тишина,

Озвученная сухостью паркета,

Казалось шумом волн поражена,

Затоплена меняющимся светом.

И в жирном блеске бронзовых скульптур,

В тугом клубке Гераклов и кентавров

Затихли сгустки мыслей и культур,

Как дальний гром и дальние литавры.

Проносится охота на лося,

И славит шелк прекрасную Елену,

А мы домой уходим, унося

В глазах лиловый отблеск гобелена.

Дожди не в силах красок погасить,

И вся венецианская палитра

Пойдет со мной. Пусть желтые такси

Ее о шины рубчатые вытрут.

Пусть световые властвуют куски,

Пусть станет город праздничным базаром,

Пусть заблестит, пусть влажные мазки

Пойдут по мостовым и тротуарам:

Запомнятся рембрандтовы глаза,

Роденовский невоплощенный вылеп,

Замрет венецианская слеза

На ветровом стекле автомобиля.

И вечер, разгоняя облака,

Очистится, как ясная лагуна,

И тучи погрозят издалека,

Как полчища покрытых пылью гуннов.

А в дом заглянет синее окно,

И виноград в хрусталь уронит зелень;

На ужин будет красное вино

И выдох флейты — память о музее.

1964 г.

Венецианские полотна

Здесь плеск весла, как стук кареты,

Весна наядой на волне.

Веселым старцам Тинторетто

Привольно жить на полотне.

Пусть нрав у старцев неразумен,

Зато румянец детски свеж…

Здесь Возрожденье, как Везувий,

Клубится складками одежд.

Переглянувшись с хрусталями,

Помчался в пляске хоровод,

Лозою Вакха заслоняясь

От всех напастей и невзгод.

Стекло дрожит прозрачной дрожью,

Зеленым отблеском горя.

Резвятся подданные дожа —

Большие рыбы на морях.

1962 г.

Венецианская тема

Латерна Магика — о золотистый свет,

Карманный рай, танцующий миражик,

Из бархатного сумрака кассет

Рождающий веселых персонажей.

Сквозных теней китайская игра,

Италия на золотой ладони,

Венеции живые вечера,

Алмазные фантазии Гольдони.

Волшебника пьянил базарный гул,

Он засыпал на пристани туманной,

И ежилась от сырости лагун

Мартышка на плече у шарлатана.

1971 г.

Вера Инбер

Венеция

Упоены волшебным Чимарозой,

Поникли крылья черных пелерин.

Кто там вошел, в сутанe, с белой розой,

И в ложе сел один?

Его уста, как алая заплата

На смуглом бархате его лица.

За сценой голос сладостный кастрата

Баюкает сердца.

Не убежать, не вырваться из плена

Его ресниц и стрельчатых бровей.

Течет, томит и тает кантилена,

Как жаркий воск свечей.

Таись, монах, за спущенною шторой.

Ласкай цветок прикушенной губой.

Я появлюся набожной синьорой

В антракте пред тобой.

Тогда забудь молитвы, и чертозу,

И авантюры карнавальных дней.

С тобою вместе зацелую розу

Соперницы моей.

Л. И. И-ст-м

Венеция

Посвящ. сестре моей А. И.

Слышишь?! — В канале уже раздается

Звук равномерный весла,

Воздуха струйка аккорд донесла,

Песнь гондольера оттуда несется:

Звук то слабеет, то вновь разольется

В страстной мелодьи его.

Между церквей и высоких дворцов

Тихо гондолы плывут по каналу;

Некогда здесь по ночному сигналу^[565]

Сколько невинных погибло голов!..

Сколько здесь темных и мрачных домов,

Сколько решетчатых окон!..

Плиты ступенек, спускаясь к воде,

Лунным лучом озарились;

Волны, плескаясь о них, оживились;

Слышатся говор и песни везде;

Весело все: нет печали нигде…

Звезды спокойно сияют.

Осень 1893 г.

Опять Венеция

Посвящ. моей матери

Тихо качаются группы гондол;

Стоя, гребут гондольеры.

Слышится пенье ночных баркаролл

В теплой струе атмосферы.

Низко спустились ступени к воде;

Волны шумят о их плиты;

Мрачные зданья и церкви — везде

Лунным сияньем облиты.

Мирно покоится город чудес,

В волнах родимых купаясь;

Звездочки смотрят с прозрачных небес,

В темной воде отражаясь.

Еще Венеция

Плывут задумчиво гондолы

Под звуки томной баркароллы;

Гребцы привычною рукой

Спокойно борются с волной

И меж собою разговоры

Ведут, встречаясь на пути.

То громкий смех, то брань и споры

Им не препятствуют грести.

Скользя под арками, мостами,

Гондолы массами плывут;

Дома высокими рядами

Как будто мимо их идут.

И что-то тихо напевая,

Одним работая веслом,

Наш гондольер глядит кругом,

Гондолу мерно направляя.

И мы плывем, плывем вперед,

И вся Венеция идет

Навстречу нам с ее дворцами,

С ее старинными церквами.

Отвсюду веет стариной.

Какой-то сладостный покой

И лень душой овладевают,

И как-то дышится легко…

И где-то здесь, недалеко,

Мандолинату напевают…

Страна беспечного мечтанья!

Здесь люди весело живут:

Не зная будто испытанья,

С утра до вечера поют.

Farniente dolce здесь царит,

И человек поет иль спит!

Лишь звезды на небе блеснут,

Они уж снова отдыхают

И песни новые поют!

Ноябрь 1894 г., Двинск

Вивиан Итин

Догаресса (подражание Пушкину)

«В голубом эфира поле

Блещет месяц золотой.

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой»^[566].

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Старый дож, ее лаская,

Говорит: «Моя жена,

Отчего же ты грустна?

Отчего же без участья

Смотришь ты в мое лицо,

Или ты не знаешь счастья,

От меня приняв кольцо?..»

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Вдруг сверкнул клинок. Блистая

Труп скрывает глубина.

Догаресса молодая

С гондольером молодым.

Ночь, луна и ширь без края,

Хорошо им быть одним!

— Я неволей догаресса,

Я не знатна, не принцесса, —

Дожу силой отдана.

Но почет не стоит счастья

Молодого сладострастья.

Лучше буду я бедна,

Но любимому верна.

…………………………..

«В голубом эфира поле

Блещет месяц золотой».

Гондольер плывет в гондоле

С догарессой молодой.

Михаил Казмичев

Гоцци

В темном халате, с зарею на бледных щеках,

В комнатах темных скитаться с тяжелым шандалом.

Бешенство сказок нести на печальных руках,

Нежить огромное в детском и малом.

Дикое горе романтики пало в окно

Каменным грифом, совой и виденьем полночным.

Желтой арабской хламидой оно взметено

В городе старческом, пестром, сыром и порочном.

В темном халате блуждать, и шандал тяжело

Тянет холодную и благородную руку.

Лучше не буду смотреть в расписное стекло.

Бегать по радугам, верить небесному звуку!

Гоцци!.. Ты кутался в бурю, но ты подарил

Xoxoт Италии, три золотых апельсина…

Ветром задуло огонь, и подсвечник остыл.

Свищут обои, и слабо звенит мандолина…

Июнь 1926 г.

Василий Каменский

Венеция (глава из поэмы «Иван Болотников»)

В зеркальных мастерских

Зеркальный блеск

Тускнее <sic> дум

Рабов — пора б

Туда,

Где волн морских

Шумящий плеск,

Туда зовет

Восставший раб.

К галерникам — туда б.

Там слышен бунт.

Венеция в тревоге.

Иль это мнится?

Шум морей?

Молчит свинцовый

Свод-горбун.

Охрана — на пороге.

И мастерские,

Как темница:

В решетках окна,

Пыль веков,

Молчанье,

Гулкий звон оков.

В жаре, раздеты

Доголá,

Рабы шлифуют зеркала,

Рабы муранского стекла.

Жара.

В горячий вечер

В горле зной

Стоит

Тупым куском:

Африканский ветер

Гонит в окна

Зной с песком.

Жара.

В венецианских зеркалах

Мельканье рабских рук, —

Вся жуть

В бесчисленных телах

Отражена вокруг

На всю Венецию

Палаццо, островов

(их более чем сто),

Сплошных каналов.

Двух сотен площадей,

Четыреста мостов.

На всю республику

Святого Марка

Папской веры,

Где ныне стало

Слишком жарко:

Торговые галеры

Объяты

Рабским бунтом

На море и в порту.

Венеция живет

И спит будто

С ножом во рту.

Мятежный дух,

Как африканский ветер,

По узким улицам домов

Снует десятый

Знойный вечер

И будоражит гладь умов.

Снует

По мастерским изделий

Мозаики, муранского стекла,

Слоновой кости,

Мрамора,

Шелков,

Свирелей,

Железа, кож, свинца.

Рычит,

Где кровь текла

Рабов,

Как слезы

Смертного конца.

Мчит

По каналам

К гондольерам,

Стучит

По тюрьмам,

По мостам,

Бежит

По трепетным

Галерам,

По всем

Обиженным

Местам,

Где только раб,

Бедняк

Иль нищий

Отрады

В бунте

Жадно ищет.

И всюду

В пестроте названий

Зачинщиков,

Кто дерзок и умен,

Несется

Имя

«Джиованни»

Среди

Волнующих

Имен.

Героями

Толпа не обеднела:

В часы восстаний,

Памятью горя,

Вспоминаются

Томазо Кампанелла

И лик Дольчино —

Сердце бунтаря.

Десятый вечер

В дрожи

Дожи,

Совет патрициев,

Суд инквизиции,

Сенат.

Папская Венеция

Потрясена!

Монахов

Яростная арка

Кишит

В негодованьи:

В республике

Святого Марка

Рабский бунт.

И кто он,

Джиованни?

Раб —

Дьявольская лапа!

Спаси, Христос!

Мадонна!

Папа!

Проклятие рабам!

Проклятие!

И всем,

Кто к ним пристал!

С мольбой монахи

Взирали на распятие.

На золотое

Изваяние Христа.

Проклятие!

В палаццо дожей ли

Не скрежетали:

— Дожили!

Неблагодарный раб!

Какой-то московит,

В Стамбуле

Купленный купцами,

На подлость

Смел и мозговит,

Затеял

Бунт с гребцами.

Чума Руси!

Взбесившийся пират!

Разбойник!

Сатана морей!

Удава сын!

Гиены брат!

Дикарь из дикарей!

Бунтарь из бунтарей!

Послать войска

Сегодня же, скорей.

Схватить всех

Рабских главарей.

Иначе бунт

Не в меру разгорится и

От клыков рабов

Первыми падут

Купцы, патриции.

Меч у виска.

Послать войска!

Рука

Инквизиции вольна —

Венеция

Еще сильна!

Memento mori!

Горе!

Дышать от бунта нечем. —

Десятый вечер

Трибунал

Рабов с галер

По тюрьмам гнал,

Пытал, казнил.

Железом жег,

Сажал

В отравленный мешок.

Memento mori!

Кольцо купцов,

Совет патрициев,

Монашество, сенат

Мстили

Бунтарям сторицею.

Венеция потрясена!

Во всех углах

Тоской

Светила броско

Мадонна-дева.

В муранских зеркалах

Кривилась роскошь

Страстью гнева:

Хотелось

В гибели рабов

Увидеть вновь

Игру каналов,

Вино

Мессинских погребов

И блеск любовных

Карнавалов.

Хотелось оргий, —

После крови

Забыться

В шелковых лучах.

Патриций зоркий.

Вскинув брови,

Победы ждал

От палача.

Не в первый раз

Рабы вскипали,

Как пена

Штормовых морей.

И те рабы

На плаху пали —

Скосила сила

Бунтарей.

Memento mori!

Силы в споре —

В смертной встрече

Двух злых врагов.

Десятый вечер

Мечет море

У венецианских берегов

Галеры в пасти,

Рвутся снасти,

Как бьются

В волнах голоса.

Галеры в куче

На зыбкой круче

Пластают

В драке паруса.

Галеры стаей,

Вдруг вырастая.

Как кони,

Лезут на дыбы.

Галеры с боем

Гремят прибоем,

И тонут с воем

Войска, рабы.

И каждый гибнет

В вихре-гимне,

И вместе —

Смешанным огулом.

По-зверски шторм

Обильный корм

Швыряет

Бешеным акулам.

Кто — где.

В воде?

Не всё ль

Одно.

Кто — где.

В беде?

Идет

На дно.

Расправы шторм

Клыки оскалил —

Дрались

Отчаянно гребцы,

И там,

Где волю лет искали,

Нашли

Мгновенные концы.

Кто — где.

В воде?

Крутая

Тьма.

Кто — где.

В беде?

Кругом

Тюрьма.

Во тьме,

В тюрьме,

В ночном ряду

Промокших тел

Горячий гул

Гудел

В бреду

Огня желаний:

— Эй, Джиованни,

Бунт не кончен.

Рабы во тьме,

В тюрьме,

На дне морском,

В земле ползком,

В клещах

Смертельной боли,

Рабы

Останутся всегда

Гребцами воли.

Эй, Джиованни!

Шторм вокруг.

Кто — где.

В беде?

Ты где,

Наш кровный друг?

Ночь тень несла,

Гондолы тень,

Да блеск весла

И зла.

Гондолы тень

В тюрьму везла

Тень черного посла.

Высок он

Был,

Когда входил

В железные врата.

Из окон пыл

Очей следил —

Что дверь не заперта,

Что страж один

У страшных врат.

И страж был

Тих и тайно рад,

Когда к нему

Тень тех очей

Припала

Для речей:

— Ты знаешь сам —

Люблю его.

И жизнь

Ему дарю.

И ты люби.

И вместе мы

Поможем

Бунтарю.

Ты знаешь сам,

Что через час

Он будет

Здесь казнен.

Он ждет меня,

Он верит в нас —

И мы его

Возьмем.

Вода черна,

Как я — верна,

Ты нашим

Счастьем будь,

И мы, как

Легкая волна,

Уйдем

В далекий путь.

Ты видишь сам —

Слепая ночь

Не зря

В крови молчала.

И мы должны

Спасти, помочь.

Гондола

У причала.

Смотри:

Под мантией я — страж.

Останусь

Я у врат.

Ты форму стража

Ему дашь —

Он выйдет

Без преград.

Иди, наш

Верный друг, молчи.

Останусь,

Чуть дыша.

Пускай

Тяжелые ключи

Хранят

Ваш каждый шаг.

Иди, скажи:

Мария тут

Дрожит,

Как гонга медь.

Когда на казнь

За ним придут,

Мы будем

Звездам петь

И плыть

В ночной тиши.

Иди. Спеши. —

И страж ушел.

Мария-Коломба

Скинула черную

Мантию прочь,

Стала каменным

Стражем у врат,

Где фонарь караулил

Тюремную ночь.

Чу! Гондола к темнице —

Плещут волны канала.

Тень за тенью таится:

Это судьи

Ползут —

Инквизиторский

Суд —

Это судьи

Идут трибунала.

Мария тяжелым ключом

Отворила железную дверцу,

Надавила холодным плечом,

Как мечом

Провела

По холодному сердцу.

Трибунал миновал —

Ушагали, шурша

Алым шелком

Палаческих мантий.

Трепетала душа —

Колебались весы

На груди бытия,

На приколотом банте.

Надеждами

Били в башне часы.

Здесь минуты —

Как счастье подарка.

Удары часов

Улетали, как голуби

С площади Марка.

Время, спаси!

Чу! Стук шагов.

Это — они!

У Марии глаза —

Золотые огни,

И сердце, как птица

В апрельские дни.

Откройся, темница!

Это — они!

— Джиованни!

— Мария! —

Два возгласа вдруг

Замерли счастьем

В сплетении рук.

Скорей же, скорей

От тюремных дверей,

От зверей.

Гондола легка.

Звезды — вместо огней

Сил горячих не жаль.

А ты, ночь, ты

Укутай плотней гондольеров

В широкую шаль.

Воля —

Жгучая власть,

Беспредельная высь,

Солнцем сыплет

Заботы иным.

И гондола неслась,

Как счастливая мысль,

По каналам,

Рабами сработанным.

— Кто тут гонит? Эй, стой! —

Орали с мостов

Караульные псы с фонарями.

Джиованни кричал:

— Видишь, стража

Походных крестов

Занята бунтарями!

От них

Некуда деться и

Некуда деть их:

Ныне в рабской Венеции

Бунтари —

Даже дети.

Пахнет бунтом

У каждых дверей.

Эй, сеньоры, нет ли у вас

Из таких главарей? —

Караульные

Лаяли в тьму:

— Их свалили,

Как рыбу, в тюрьму —

Судьи их потрошат.

У раба Джиованни,

Наверно, душа

От клещей

Пошла

К дьяволу в гости,

Где жизнь

Для рабов хороша.

Будет он

Помнить Венецию

Дожей! —

Джиованни смеялся:

— И Венеция — тоже. —

Гондола неслась.

Воля —

Жгучая власть.

Только брызги

Алмазным хвостом

Сверкали в канале

Под каждым мостом.

Молчали да гнали.

И только потом,

На разливе в порту.

Стало легче

Ретивому рту.

Иван небом,

Как хлебом, вздохнул:

— Ххо, пираты на воле,

На море! А звезды?

Как зерна посеяны в поле.

Ой, хорошо бы

Домой

Полететь

Соколом бы! —

Иван — ну

Как земля на луну —

Посмотрел на любовь,

На Марию-Коломба:

— Мария, ты — радуга,

Спасенье мое!

Вижу — ты рада.

Рад и друг Онорато.

А я уж так рад,

Как в саду виноград.

А в саду винограду

По горло полно.

Не жизнь —

Золотое вино.

Не море качает,

А сам я весь пьян:

От казни спасли вы!

Я самый

Счастливый

На свете Иван.

И светел мой след

От весла.

Я снова

Родился на свет —

Ты, Мария,

Меня принесла,

Будто мать.

Мы на воле,

На море,

Нас не догнать,

Не поймать.

Уплывем на размашку,

Как ветер в степях.

Жаль только Пашку —

Сидит он в цепях.

Ну, авось да сорвет пелену —

Бывалое дело

В татарском плену.

А я вот

В раздольи, на воле.

Мария — любовь,

И ты, друг Онорато,

Мы — в гондоле,

На вольной воде,

В красной доле.

Пора-то,

Пора!

Жизнь острей топора.

Вчера — раб под купцом,

Вчера — конь под дугой,

А теперь — молодцом:

Я родился другой

Да с мозгами но пуду.

Пропаду,

Но рабом

Никогда я не буду.

Клянусь!

Пылью неси

Меня в дали!

Ветер,

Башку мне сорви!

Волны морские,

Вы сами видали:

Девять дней мы

Пластались в крови,

Девять дней мы

Тонули гробами.

Дрались,

Помирали

С рубцами на теле, —

Мы не хотели

Жить больше рабами.

Не будем — клянусь!

Прям и ясен

Путь мой,

Думы

Волей болят:

Полетел бы домой

На родные поля.

Клянусь!

Я бы поднял

Холопскую Русь

На дыбы,

Запалил мятежом.

И у нас там — рабы,

Мужики под ножом,

И у нас от беды

Крови ало:

На Руси все

Бунтуют немало.

Эх, домой бы,

Домой сгоряча —

Не жалел бы

Крутого плеча,

Нe гулял бы,

Где горе-трава,

А колол бы

Бояр на дрова.

А бояр у нас

Да патрициев с сечкой.

Как тараканов

За печкой.

Сам жил

У князя псарем,

Знаю, как жить

Под царем.

На Русь

И погоним мы

Быстрее птицы —

Скорей бы

Добраться

До русской границы.

Домой!

А дом мой,

Ой-й-й,

Палаццо!

Дворец!

Ой, штаны мои

В латцах,

Ой, еда — огурец.

Мария!

Смотри — я,

Ой, буйная волна.

Мария!

Смотри — я,

Ой, пьян я да без вина.

Ишь, она, ночь-то,

Прочно бережет.

Очи-то точно

Целуют бережок.

Ищут нам дорогу,

Счастливую для ног.

Чтоб горькую тревогу

Берег скрыть помог.

Авось, да не догонит

Камень из праща.

Морские гривы-кони,

Галеры, порт,

Прощай.

Пришел рабу

Конец, и я

Уйду

В приволье дней.

Прощай,

Страна Венеция —

Тюрьма

Слепых огней.

Прощай. —

И ночь

В густую шаль тепла

Окутала троих,

Дорогой

Тайной повела

Легко и мудро их.

И ночь

Им стала дня ярчей.

Сердца — остры мечи.

И небо

Звездами очей

Бросало им лучи.

Жизнь на мечах!

Мчи!

На рабских плечах

Палачи.

Жизнь, мчи.

Федор Касаткин-Ростовский

Звезда лагун

Сцена-монолог в I действии в стихах

(по сюжету Ю. Д. Беляева)

Василию ПантелеймоновичуДАЛМАТОВУпосвящаю этот этюд,написанный по его просьбе.Автор

(«Лагуны» посреди моря около Венеции. Вдали освещенный огнями город. На авансцене на сваях среди воды часовня-капличка со статуей Богоматери. Ночь, луна. Вдали шум карнавала. Слева показывается гондола, на ней без парика с безумными глазами актер, старый и усталый, схватывает руками статую и полубезумно шепчет.)

Из толпы, что безумна в часы карнавала,

Из толпы полумасок шутов и плащей

Я пришел помолиться к Тебе, как бывало,

Как когда-то средь детства умчавшихся дней.

Я бежал от веселья безумного чада,

Поцелуев, ругательств и песен вдали

В твою тишь, где нисходит нам в душу отрада,

Чтоб забыться в молитве от горя земли…

Там, Мадонна… Далеко… Блистая огнями,

Средь Венеции нынче шумит карнавал,

Здесь спокойное море плескает волнами,

И сюда от людей я к тебе прибежал!

Я актер, о, Мадонна! Меня освистали

Средь театра сейчас… О! какой то был срам!

Я бежал из театра… Подвязки упали,

И парик где-то верно оставил я там!

Как смеялась толпа!.. Какой ужас, Святая!

Я бежал от людей, жребий грустный кляня,

А один негодяй ударял, догоняя,

С злобным смехом и свистом хлопушкой меня.

Сам не знаю, куда я бежал… А за мною

Разда<ва>лись насмешки и крики вдали.

В челн рыбачий я прыгнул, томимый тоскою,

И к тебе меня волны во тьме принесли.

Утомленный от криков и дикой погони,

Головою усталой к тебе я приник…

— Меня сделал, Мадонна, актером — Гольдони,

Я Гольдони великого был ученик!

Он был другом отца… Помню, в детстве, бывало, —

О, Мадонны!.. Рассказ этот ты мне прости, —

Говорил он: «Джованни… Темно уже стало,

Из „Обманщика“ ты монолог мне прочти».

Я читал перед ним… Нежным ласковым взором

Он глядел мне в глаза, улыбаясь порой.

Умер скоро отец… Я потом стал актером.

В то тяжелое время… вечерней порой

Часто ездил к тебе я молиться, Мадонна.

Научила молиться тебе — моя мать.

Ты слыхала молитвы, Святая… Но стона

И мой ропот тогда не могла ты слыхать!

Я ребенком тебе поверял все печали,

И теперь я души приношу тебе боль —

Мне уже пятьдесят… А меня освистали,

И ты знаешь, за что… Я забыл свою роль!

Я сегодня играл, и толпа мне внимала.

Я играл всей душою и сердцем, как мог,

А сквозь стены, ласкающий гул карнавала

Мой знакомый, порой, прерывал монолог.

И читая… я слушал… Средь сцен и явлений

Вспоминался другой карнавал мне тогда.

Тридцать лет пролетело… Но счастья видений

Не забыть мне, Мадонна, с тех пор никогда.

Помнишь ты Коломбину… она проплывала

Здесь, в те чудные дни, раз, в гондоле со мной,

И тебе поцелуй, улыбаясь, послала,

И цветы тебе бросила нежной рукой.

О, Мадонна… Как счастливы были мы вместе,

Сколько было лишений и радости дней…

Она скоро ушла… И пропала без вести.

Но сегодня… Зачем-то я вспомнил о ней!

Говорят, один старый развратник богатый

Захотел Коломбину мою соблазнить.

Долго я убивался… тоскою объятый,

Бросил сцену… И даже, Мадонна, стал пить!

После в жалкой таверне, терпя испытанья,

Песни те, что я слышал, как пела мне мать,

Чтоб сыскать себе угол… лишь для пропитанья,

Для насущного хлеба я стал распевать!..

Мне судьба улыбнулась в таверне не скоро.

Там унылые дни мои грустно текли,

Пока раз не зашли два знакомых актера

И меня из таверны в театр увели!..

Знаешь, что представляли в тот вечер забытый!

Шел «Обманщик» Гольдони… И я услыхал

Те слова, что когда-то маэстро великий

Меня часто ребенком читать заставлял…

Как я плакал в тот вечер!.. И слезы о прошлом

И теперь мой туманят измученный взор.

(Плачет, утирая глаза.)

Снова стал я актером… И честным, не пошлым,

Хоть и был я плохой и отсталый актер!

Вот меня освистали… Мадонна Святая,

Успокой мое сердце… Ослаб я… Устал,

Но уйти из театра нет силы… Играя,

Я всю жизнь ему душу свою отдавал…

Вспомнил я Коломбину сегодня, невольно,

Как прекрасна была и нежна, и стройна,

Как звенел ее голос и смех своевольный,

Как в театре играла порою она!

Помнишь… раз в сцене смерти как всех испугала

Она верной, естественной, чудной игрой.

Нет, с тех пор, как моя Коломбина пропала,

Нет в Венеции больше актрисы такой.

О, Мадонна… театр без актрисы прекрасной

Существо без души, что наверно умрет.

Я молюсь тебе в вечер безоблачно-ясный:

Пусть в Венецию снова актриса придет.

Оглянись ты на город… залитый огнями,

Как красив он… Своей красотой он зовет.

Видишь, лодки скользят по каналам рядами,

Слушай, голос невидимый где-то поет.

(Песня вдали.)

Море гладью безмятежной

Нас зовет в лазури даль,

О любви моей мятежной

Говорит моя печаль.

Звезды в небе, звезды в море,

Льет луна свой яркий свет…

В волн таинственном просторе

Жду тебя плащом одет.

Нежной страстию волнуем,

Жду тебя один в тиши;

О, скорее поцелуем

Муки сердца заглуши!..

Я спою тебе о воле.

Голос мой зовет любя:

У Saint-Marco на гондоле

Ожидаю я тебя.

Карнавал покинь ты шумный,

Жду тебя с тоской в груди.

Я люблю… люблю безумно.

Жду тебя я… Приходи.

(Голос замолкает вдали.)

О, Мадонна… Ты слышишь тот голос безвестный,

Ведь напевы те к счастью и ласкам зовут.

Здесь родятся под песнь, умирают под песню,

Жизнь прекрасна Венецьи… и все здесь поют…

А какие театры… Ты там… не бывала?

Боже… грешные мысли мутятся мои.

Ты, Мадонна… молитву мою ты слыхала,

Дай же нам Коломбину… Актрису пошли…

Дай актрису ты нам, чтоб от сердца смеялась,

Чтоб на сцене театра могла умирать,

Я молю… Ты одна мне надеждой осталась,

Я к тебе прибежал, как в дни детства, опять…

Ты одна, как и я… Ведь меня освистали…

Здесь у ног твоих море дробится в тиши.

Ты ведь любишь людей! Тебе ясны печали

И страданья измученной жизнью души…

(Рыдая в экстазе полубезумья.)

Ты ведь знаешь страданья, как знают их только актеры.

О, Мадонна, пойдем же со мною скорее, пойдем!

Мы наполним слезами беспечно-веселые взоры,

А тому, кто страдал, утешенье с собой принесем.

Дай актрису ты нам… В деревнях, городах и на поле

Мы покажем всем людям, как надо любить и страдать.

Боже, что говорю я… Родятся слова против воли.

О, пошли нам актрису, Мадонна… Пошли нам актрису опять.

Пусть нежна и прекрасна, порою с улыбкою страстной

Она будет ревниво-задумчива в темные дни,

Как Венеция наша… С душою и нежной и ясной,

Как тот город, где нынче лишь серые камни одни…

Пусть темны и тихи, точно спящие ночью лагуны,

Будут очи актрисы, сокрыты ресниц полосой,

А чарующий смех пусть души задевает все струны,

Точно ласточки песня, что будит нас чудной весной…

Дай ты нам Коломбину… Ужели не слышишь ты стона?

Вся душа совместилась в безумной молитве одной:

Дай актрису ты нам… Стань для нас Коломбиной, Мадонна.

В мир бездушный и злобный уйду я без страха с тобой.

Ты молчишь, о, Мадонна… Взгляни, уже солнце восходит,

Там на лодке вдали показались уже рыбаки.

Неужели ж с молитвой моею к тебе не доходит

Вопль безумный актера… вопль полный любви и тоски…

(Совершенно безумный.)

Среди грешного мира, что дремлет средь мук и лишенья,

Твой талант засверкает, как тихой лагуны звезда,

Я пойду за тобой… И я верю, ты слышишь моленья,

Ты вновь явишься в мир… Коломбиной моей, как тогда!

(Бросается в море.)

Борис Каховский

Венеция

Молчит Венеция сурово,

Ответа не дает она;

Ей чуждо все, что в жизни ново:

Она в былое влюблена.

Что ей до наших идеалов,

Сердечных грез и нежных слов…

Она на зеркале каналов

Качает отблески дворцов.

Софья Киндякова

«Черны, как ночь, на землю пали тени…»

Черны, как ночь, на землю пали тени,

Что бросил свет колдующей луны,

И мрамором одетые ступени

В густую тьму уже погружены.

И волны тихо край их омывают…

Трепещет зыбью дремлющий канал,

Улыбку звезд приветно отражает

В немом дворце паркет пустынных зал.

Решетки окон в кружеве ажура

Минувших жизней повести хранят.

Спит кипарис… И, грезя, льет датура

Из чаши белой благовонный яд.

Скользит в саду полотен Тициана

Знакомый образ — в локонах лицо,

И у перил, при лепете фонтана

Гондолу ждет зацветшее кольцо.

Сквозит резьба на стрельчатом балконе,

Тяжелой страстью дышит старый лавр,

И чудится, навстречу Дездемоне

Спешит любовью опьяненный мавр.

Венеция, ты спишь на водном ложе,

Ползут века, меняются пути,

Но шепчет Вздохов Мост, Палаццо Дожей

Про львиный зев Совета Десяти;

Про догаресс, пиры и договоры,

Колоколов лепантских гордый звон,

И про небес лазурнейшие взоры

В жемчуг и яхонт убранных мадонн.

И вечная канцона гондольера,

Времен сразив завистливый черед,

Про forza dell’ amore, dell’ altiera,

До наших дней восторженно поет.

В гондоле

Тебе, Венеция, жемчужина морей,

Я шлю привет мой тихий запоздалый…

Прими его, как стон души моей,

Души измученной, и скорбной, и усталой.

О, как ты хороша! Волшебный, странный сон

Истомой сладостной мое чело объемлет.

В прозрачном сумраке, в тиши, со всех сторон

Громада пышная дворцов зубчатых дремлет,

И негой дышет ночь… Недвижная луна

Лагуны спящие спокойно озаряет,

Чуть веет ветерок, и зыбкая волна

Лучом серебряным капризно колыхает.

На темном бархате канала свежих вод

Бесшумна и легка скользит моя гондола.

Rialto белого прохладный, мшистый свод

Играет звуками чуть слышной баркаролы,

И длинного весла ей вторит влажный всплеск,

Палаццо старого обросшие ступени,

Свидетели времен, когда роскошный блеск

Былых патрициев не знал досадной тени,

Манят взойти опять на звонкий мрамор плит.

Узорных фонарей цветное отраженье

На лоне призрачном причудливо дрожит,

И цепью тянется в бессчетном повтореньи…

Все замерло вокруг, все тонет в ясном мире —

И слышится вдали: «Vorrei merire…»

Семен Кирсанов

Дорога в Венецию

Мы пять часов спускались с Альп.

Вид из гранита вылит.

Давал туннель за залпом залп

вагонами навылет.

За нами следом шла метель,

и голубой, как глобус,

пейзаж отелями летел

и провожал автобус.

Пейзаж рекламой убеждал:

пить воду Пелегрино!

Но путь в Венецию не ждал,

он несся по долинам.

Он несся к Золотому Льву,

к лагуне синесонной,

сквозь буквы надписей «Belvue»

на стенах пансионов.

И каждый дом стоял сквозной

от трехметровых стекол,

желтел налаченной сосной,

поставленной на цоколь.

С плющом, заползшим под карниз,

на стенах белоголых,

а между штор — сюрреализм

столов и кресел в холлах.

И все ж Италия бедна —

ей не хватает лака —

вдруг поворачивается стена

кирпичного барака

и обнаруживает гниль

стропил и старых балок,

где быт, как сваленный утиль,

так безнадежно жалок.

Здесь голь и нищь живет одна,

ни галстуков, ни глянца,

одна лишь запонка видна

на горле итальянца.

Жена — за варкой макарон,

но и в семье рабочей

пригодны кудри для корон

и не глаза, а очи!

Потом с холстами старых зал

сопоставляя это,

я вспомнил тех, кого писал

с натуры Тинторетто…

Автобус, здесь остановись.

Во мне возник прозаик.

Вторгаться я обязан в жизнь,

она важней мозаик!

Но строг маршрут, и мы должны

принять культуры порцию,

взирать на древние ножны,

на Цезаря, на Порцию,

спешить к гостинице в обед,

смотреть сквозь окна влажные

на отдалившийся хребет,

на чудеса пейзажные.

Пейзаж равнинней и ровней,

и, как удар по струнам,

под нами мост и в стороне —

дуга воды —

лагуна!

Большой канал

И вот к гондолам нас ведут,

лагуною обглоданным.

Гондолы называют тут

по-итальянски — «гóндолы».

Мы сели в гóндолу, и вот

толчок, — и по инерции

навстречу с двух сторон плывет

Большой Канал Венеции.

Вздымает вверх скрипичный гриф

ладья резного дерева,

держусь за бронзу львиных грив —

беда для сердца нервного.

Наклонно гондольер стоит —

артист своей профессии!

Не декорации ль свои

театры здесь развесили?

Плывет галерка мимо нас

в три яруса и ложи.

Как зал театра, накренясь,

плывет Палаццо Дожей.

Все задники известных пьес —

и Гоцци, и Гольдони —

мы, проплывая, видим здесь,

качаясь на гондóле.

На этих пьесах я бывал

как друг одной актрисы…

Вплываем в боковой канал,

как ходят за кулисы.

А между двух старинных стен

объедки, в кучу смятые,

на них торжественная тень

какой-то дивной статуи.

Затем ступеньки лижет плеск,

и пристань волны облили, —

сюда бы шляпы, бархат, блеск

в глазах надменных нобилей.

Но там — в беретах пареньки,

бровасты и румяны,

стоят, засунув кулаки

в бездонные карманы.

Они их вынули, когда б

подобралась работа —

кули таскать бы на корабль,

сгружать товары с борта.

И вдруг, когда мы рядом шли,

к стене почти прижатые,

причину пареньки нашли,

чтоб вынуть руки сжатые.

И мы увидели салют,

известный всем рабочим,

а дальше

новые встают

палаццо, между прочим.

«Флориан»

Мир голубей покрыл квадрат

камней Святого Марка.

Брожу я с самого утра

от арок к новым аркам.

И вот кофейня «Флориан»,

и вспомнить ты успеешь,

что здесь садился на диван

синьор Адам Мицкевич

смотреть на разноцветный грим

и ленты карнавала…

Чего ж, о польский пилигрим,

тебе недоставало?

Недоставало с вышины

холмов — смотреть на села?

Недоставало тишины

далекого костела?

Хоть тут и небо голубей

и в лавках звон богатства,

хотелось этих голубей

послать на Старе Място…

Рука поэта оперлась

на темно-красный бархат.

Вокруг Венеция неслась

на карнавальных барках.

Помпоны, длинные носы,

арлекинады краски

и фантастической красы

ресницы из-под маски.

Но вспоминает он корчму,

где, по цимбалам грянув,

мой прадед раскрывал ему

страну Ядвиг и Янов,

где ураганный этот звон

остался жить в «Тадеуше»,

и потому не смотрит он

на чернокудрых девушек,

на золотого, в звездах Льва,

и в бархатной неволе

он шепчет про себя слова

тоски, обиды, боли.

Рассвет в Венеции

Я в шесть часов утра

шел утренней Венецией.

Еще туман устлал

серебряный венец ее.

И кампанилы стан

тянулся в небо млечное,

одел ее туман,

как платье подвенечное.

Из сводчатых ворот

по уличке <sic> Спаддариа

шел заспанный народ

в серебряное марево.

Шел, думая про стол,

шел с брюками <sic> опухшими,

вперед, не глядя, шел,

шел с головой опущенной.

Шел, ящики неся

в тратторию, к хозяину,

шел, зная, спать нельзя,

и не заснуть нельзя ему.

На солнечных часах

еще и тени не было,

и сырость, как роса,

закрыться шарфом требовала.

Ночные дамы шли,

с недосыпа осипшие,

металл незвонких лир

в свои карманы ссыпавши.

Шла бедность, шла нужда

на пoлдoроге к голоду,

которой не нужда

экскурсия по городу.

А с каменных перил

смотрели птичьи головы,

то в пух своих перин,

уткнувшись, спали голуби.

На них садился снег,

как пух, еще не узнанный,

являлись к ним во сне

кулечки кукурузные^[567].

Все это в стороне

я вижу из тумана.

Вставать в чужой стране

рекомендую — рано.

Флаги

Венеция, красив твой флаг,

где Лев на синем поле!

У стен со львами на углах

я двигаюсь в гондоле.

Канал или ладья сама

мой разум укачала,

но мне причудилось: дома

привязаны к причалам.

И эти — рядом, на мели,

дворцовые громады —

в действительности корабли

таинственной армады.

Чья тень мелькнула на носу?

Кто искру в воду бросил?

А окна круглые внизу —

что, разве не для весел?

Но из бойниц наискоски

протянуты не пушки —

здесь на древке висят носки

и простыни для сушки,

гирлянды мокрого белья,

трусов, сорочек разных,

от корабля до корабля

развешаны, как в праздник.

И лепкой дивною богат

дворец над гнутым мостом —

стоит, как парусный фрегат

надутых ветром простынь!

Но вот блеснула и рука,

нет, ручка, из оконца,

флажок батистовый платка

повесила на солнце.

И я увидел вензель «R»,

исполненный умело.

О, все понятно мне теперь:

он вышит для Ромео!

Я разгадал дворцовый быт,

проник в секрет фамильный —

в палаццо этом бак кипит

с водой и пеной мыльной.

И там спиною к площадям

с туманного рассвета

стирает, ручек не щадя,

на всю семью Джульетта.

Я ей желаю всяких благ,

плывя в своей гондоле,

пока на солнечных часах

спит Лев на синем поле.

Палаццо Дожей

В Палаццо Дожей входим мы.

Но я осмыслил позже,

что значит эта фраза: «Мы

вошли в Палаццо Дожей».

А это — в живопись войти,

где вздыбленные кони,

поверить в старые холсты

с Венецией на троне;

поверить в утреннюю синь,

в корабль под парусами

и в женщин с лицами богинь

и с рыбьими хвостами;

поверить в бронзовых рабов

перед узорной дверцей;

поверить в грозную любовь

с кинжалом возле сердца;

в Мост вздохов, в горестную дрожь

в предсмертном коридоре,

и в перстень, что бросает дож

в сверкающее море.

Узнав дельфина по хребту,

когда ладьи трясутся,

суметь поверить, что Нептун

трясет своим трезубцем;

поверить в умиленный взгляд

Мадонны на младенца,

в волхвов молящихся, в козлят,

упавших на коленца;

поверить в воинов, что тут

стоят в сплошном железе,

но верить не в господень суд,

а в гений Веронезе.

И не в тюремный сумрак дел,

рассказанных о дожах,

а в то поверить, что сумел

вообразить художник.

И в нашу сказку о Садко,

и в гофмановы сказки,

во все поверить здесь легко!

Так убеждают краски.

Долгий дождь

Дождь идет, дождь идет.

Молодую догарессу

старый дож ведет.

Через душную Одессу,

полумертвый порт,

молодую догарессу

старый дож ведет.

Через дымную завесу

(где разбитый дот)

в тыл, к расстрелянному лесу,

мокрый Додж идет,

парень держит пулемет,

дождь идет, дорога к лесу.

Молодую догарессу

старый дож ведет.

Он прижал к лицу ладони,

мокрые от слез.

Донна Лючия — в короне

солнечных волос!

По разбитым бомбой рельсам

Пулковских высот

в гимнастерке догаресса

через дождь идет.

Боже, свадебное ложе

тот же эшафот!

Додж идет. В Палаццо Дожей

хлещет пулемет.

Парни в вымокшей одеже

Додж ведут на дот.

В золотой собор на мессу

молодую догарессу

старый дож ведет.

Это с ними или с нами

долгий дождь идет,

беспорядочными снами

войн и непогод,

с Моста Вздохов по дороге,

оскользясь об лед,

поседевший, одинокий,

старый дож идет.

1972 г.

Александр Китаев

Отъезд в Венецию

Александр Китаев! Вы

В золотой Венеции

О величии Невы

Прочитайте лекции,

И под легкою фатой

Итальянку с веером

Очаруйте красотой —

Грустным снежным севером!

Очаруйте санками!

И с венецианками

Приезжайте вы

К берегам Невы!

2 апреля 1914 г.

Дмитрий Кобяков

«Фонарных решеток узоры на стенах…»

Фонарных решеток узоры на стенах

Пестрят закоптелые своды таверн,

И красны блестящие камни ступенек,

Ведущие к устью канала Марен.

Упругие ряби живого агата

Податливо брыжжут под черным веслом.

«В таверну, в таверну! Сегодня богатым

И щедрым, signori, я буду послом!»

Спешащая тень остроносой гондолы

Мелькает на зелени мокнувших стен,

И капает гулко сочащийся холод —

Замерзшая кровь обессилевших вен.

На черной воде окровавленный кокон —

Kpacнеет, как сгусток крови, полоса, —

И светят гондоле из огненных окон

Таверны раскрытой ночные глаза.

Борис Ковынев

Песня гондольера ^[568]

Синьорита подзывает гондольера

И тихонько говорит ему во тьму:

— Гондольер,

Я полюбила кавалера.

Отвези меня немедленно к нему.

И ответил гондольер:

— Чего же проще!

Вот гондола,

Вот гитара,

Вот луна! —

Задремали апельсиновые рощи.

Над Венецией простерлась тишина.

Синьорита отодвинула портьеру.

Показалось ей, что близится гроза.

И случайно заглянула гондольеру

В молодые и влюбленные глаза.

Страсть и ревность бушевали в них открыто.

Так не любит даже страстный кавалер.

И сказала гондольеру синьорита:

— Я люблю тебя, прекрасный гондольер.

И ответил гондольер:

— Чего же проще!

Вот гондола,

Вот гитара,

Вот луна! —

Задремали апельсиновые рощи.

Над Венецией простерлась тишина.

1942 г.

Сергей Козеко

Венеция

Все спит в лазури голубой…

Венеция, ты вся передо мной:

Вот дожей древних дивный дом,

За ним собор Святого Марка

И башни в небе голубом,

И мрамор, блещущий так ярко!

Гондолы мрачные скользят

И плеском тихим говорят:

О славе дней минувших,

О жизни замерших дворцов,

Теперь в тиши уснувших!

Все тихо… лишь напев гребцов

Молчанье нарушает,

Да звон от башенных часов

Далеко где-то замирает…

Венеция, 1912 г.

Венеция

Над Венецией тихо всплывает луна,

Серебря неподвижные воды, —

Не плещет по мраморам больше волна

И замерли грустные своды!

Над Марком святым в вышине голубой,

Вдохновенный Апостол сияет;

Облитый поднявшейся в небе луной,

Он храм красотою венчает!

Нельзя оторваться от этих картин,

Мозаик чарующих очи;

Часами готов я стоять здесь один

В этой сказочно блещущей ночи!

Венеция, 1912 г.

Лидия Кологривова

«Под тихий плеск каналов…»

Под тихий плеск каналов

В величии немом

Венеция заснула,

Спит непробудным сном.

Дворцы глядят угрюмо,

Средь мрачной тишины,

О временах минувших

Порой им снятся сны.

Победы слышны клики

И лязг цепей и стон,

И пенье стройных лютней

И кубков полных звон.

В застенке пыток муки

И черный Трибунал,

Цветы, гондолы, маски,

Веселый Карнавал,

На старом Буцентавре,

В кругу своих вельмож,

Кольцо бросает в море,

С ним обручаясь, Дож.

На лестнице Гигантов

Раздался вопль и плач,

Стоит над черной плахой

С секирою палач,

На белые ступени

Кровь хлынула волной,

И голову седую

Подъемлет он рукой:

«Смотрите! вот изменник

Фальеро!» Кличет он.

«Венецию он предал

И был за то казнен!»

Вот колокола звуки

С Сан-Марко потекли,

То Мавров показались

На море корабли.

Республика к защите

Набатом всех зовет;

Галера за галерой

Под знаком Льва плывет.

Кругом краснеют волны,

Потоком льется кровь,

Враги то отступают,

То подплывают вновь.

«Венеция! Сан-Марко!»

Несется славный клич,

Неверным над Царицей

Победы не достичь!

Сильна ее держава

Владычицы морей,

Ни Генуа <sic>, ни Турки

Не могут спорить с ней.

Бег времени стремится

Вперед, движенья полн

Венеция уснула

Под шум зеленых волн.

Молчат дворцы немые,

Нет в гавани галер,

И будит тишь каналов

Лишь песней гондольер.

Да гордо возвышаясь,

Сан-Марко все стоит,

И в море зорким оком

По-прежнему глядит.

Венеция

1.

Город чудный, город странный

Спит до утренней зари,

Тут и там во мгле туманной

Чуть мерцают фонари.

Всюду говор смолк веселый,

Тишь сменила шум дневной,

Дремлют чудные гондолы,

Словно птицы над волной.

И стоят, как привиденья,

Дней минувших мертвецы,

Чуть белея в отдаленье,

Над каналами дворцы.

Я гляжу на них, и, мнится,

Оживает тишина,

Будто прошлое мне снится,

Ночь виденьями полна.

Слышен тихий скрип балкона,

Шелест… шепот над водой —

Это с Мавром Дездемона

Снова шепчет в час ночной.

Вот, как луч мелькая лунный,

Тень неясная встает,

И аккорд доносит струнный

Ветра легкого полет.

Крик ревнивый, всплеск канала,

Всколыхнулася волна,

И, замолкнув, застонала

Прозвеневшая струна.

И опять передо мною,

И безлюдна и мертва,

Спит, окутанная мглою,

Адриатики вдова.

2.

От былых побед усталый,

Словно присмирев,

Смотрит в мутные каналы

Окрыленный лев.

Он своей блестящей славы

Время пережил,

Не вернуть былой забавы

И угасших сил.

Уж ему набегом боле

Не грозит сосед,

Нет врагов на бранном поле,

Но и нет побед.

И застыл он бесполезный,

Тихой грусти полн,

Опустив свой взгляд железный

В глубь зеленых волн.

Василий Комаровский

Je montai l’escalier d’un pas lourd et pesant.

Théophile Gautier

«Пылают лестницы и мраморы нагреты…»

Пылают лестницы и мраморы нагреты,

Но в церковь и дворец иди, где Тинторетты

С багровым золотом мешают желтый лак

И сизым ладаном напитан полумрак.

Там в нише расцвела хрустальная долина

И с книгой, на скале, Мария Магдалина.

Лучи Спасителя и стол стеклянных блюд.

Несут белеющее тело, ждет верблюд:

Разрушила гроза последнюю преграду,

Язычники бегут от бури в колоннаду

И блеск магический небесного огня

Зияет в воздухе насыщенного дня.

1912 г.

Мария Комиссарова

Венеция

Чем меня Венеция встречала?

Плеском волн

И взмахами весла.

На волнах как на руках качала,

И по узким улочкам вела,

И по переулочкам, как щели…

Чем еще? —

Улыбками друзей,

Что сказать по-русски не умели

Те слова, что мне всего нужней.

А еще она меня встречала

Праздничной, как сказка, пестротой,

Алый парус в море высылала,

Возводила купол золотой,

Раскрывала книгу доброй славы,

Где что ни страница —

Чудеса.

Лев шагал навстречу златоглавый,

Разбудив столетий голоса.

Всю тебя

С твоею далью дальней,

Поселю я в памяти своей:

Все огни гондол твоих печальных,

Все рукопожатия друзей,

Все созвучья линий,

Тени,

Света,

Красок, что не встретятся нигде —

Всё, что ты явила на рассвете,

Как в волшебном зеркале,

В воде.

1962 г.

Александр Кондратьев

Венеция (из путевого альбома)

Воды канала светло-зеленые

В сладкой истоме и лени

Нежно целуют, словно влюбленные,

Старых палаццо ступени.

Солнце… Гондолы скользят, как видения.

Струйки беззвучные блещут.

Темных, старинных дворцов отражения

В зеркале светлом трепещут…

Наталья Кончаловская

Стеклодувы в Мурано

Он резал стекло, этот мастер,

как тесто иль глину,

расплавленный, огненный шар

превращая в кувшин.

Пунцовые змейки-обрезки

ложились у ног, извиваясь,

тускнея, меняя цвета

и в стеклянный грильяж превращаясь.

А мы, обступив стеклодува,

за ним наблюдали,

немым восхищеньем его мастерство одобряя.

И несколько пар

недоверчивых глаз наблюдали

за каждым движением нашим,

за каждым подарком,

что мы привезли из России

муранским рабочим — потомкам

великих искусников в деле стекольном.

Потомкам умельцев, артистов,

что знали секрет, — их за это

хозяин Мурано приковывал

цепью навечно…

А ныне потомки умельцев, украдкой,

для русских туристов

отлили конька.

И глядели мы все в удивленье,

как мастер щипцами вытягивал

красные ножки лошадке,

и хвост закрутил ей игриво,

и гриву, и ушки у ней на макушке

поставил торчком…

Лошадка остыла. Из красной

она превратилась в прозрачную,

бледную, хрупкую — вся на ладони!..

Но в этой игрушке стеклянной

остались дыханье и отблеск

священного пламени дружбы,

что сплавит любые породы,

как пламя печей стеклодувных.

Пьяцетта

На площади Сан Марко белый лев,

взобравшись на колонну, озирает

лазурь лагуны, зыблющейся вечно,

и черные, печальные, как скрипки,

гондолы у расцвеченных шестов.

И каменное кружево палаццо,

и бусами увешанных торговцев,

и мост, изогнутый над водяным проулком,

и онемевших в изумленье — нас.

Пьяцетта — площадь — зал без потолка.

И в зале том сокровище хранится —

оправленная в золото мозаика,

Венеции и Византии чудо —

собор святого Марка.

А вокруг живет народ.

Шаги по плитам гулки,

и смех, и быстрый говор итальянцев,

и жесты, подкрепляющие речь.

Стоят красиво, движутся красиво,

красивы жесты, голоса и лица.

И голуби на площади Сан Марко

шныряют меж людьми, выпрашивая зерен.

За полдень час восьмой.

На розовой, на стройной Кампанилле

ударил колокол. И, крыльями шурша

взметнулись голуби на крыши,

в ниши и завитки колонн.

А белый голубь,

взлетев, уселся вдруг

над пастью льва, с торчащими усами.

Спокойно чистить перышки он стал,

доверив символ мира — льву из камня.

Лестница Гигантов

Вошли во двор Палаццо Дожей,

к подножью Лестницы Гигантов.

Задрали головы — глядим

на двух античных обнаженных,

что вход в палаццо стерегут.

А под палаццо тыщу лет

вода лагуны плещет в сваи

и голубым смеется смехом,

резьбу на камне отразив,

в рябой улыбке исказив.

Там, под палаццо, были тюрьмы,

где заключенные сгнивали

в мохнатой плесени и слизи

холодных, каменных мешков.

А над палаццо тыщу лет

трепещет голубая дымка,

и сквозь нее, беспечно, дерзко

в свинцовой крыше отражаясь,

смеется солнце в ясный день.

Под крышей тоже были тюрьмы,

те тюрьмы назывались — «пьомби»^[569].

Свинцовой крышей раскаленной,

что день и ночь не остывали,

сжигали в пьомби заключенных,

им солнце распаляло мозг.

А в середине жили дожи —

зимой — в тепле, а прохладе — летом:

любуясь живописью дивной,

ступая по коврам бесценным,

из окон глядя на лагуну

и слушая лазурный смех.

Вернемся к лестнице.

Когда-то на этой мраморной площадке,

меж мраморных гигантов стоя,

избранники венчались — дожи,

республике венецианской

давая верности обет.

Потом спускались вниз, к лагуне,

чтоб в голубые волны бросить

в честь обручения с царицей —

с Венецией — свое кольцо.

Ей все они служили верно.

С почетом их изображенья

венецианки помещали

под потолком, в парадном зале

Палаццо Дожей — там они.

И лишь один из тех портретов

завешен пыльной тканью черной.

То изменивший дож Фальеро.

Давно забылась бы измена

и распылилась бы в веках,

когда б не черная завеса.

Зловеще всем напоминает

она, что Марино Фальеро

один из всей плеяды дожей

попрал закон республиканцев,

сам посягнувши на престол…

Он был за это обезглавлен

на белой мраморной площадке,

меж двух гигантов обнаженных,

где венчан был тиарой дожа.

И голова его седая,

обрызгав мрамор темной кровью,

кружась, катилась по ступеням

и, мертвый взгляд уставя в небо,

легла на каменные плиты

сюда… Где мы стоим сейчас…

Юрий Кос

Венеция

М. И. Травчетову

Как сладко вспоминать в безжизненных стенах,

В объятьях скучного, немого заключенья,

Венеция, твой пышный, твой волшебный прах,

Твои дворцы, напевы и волненья;

Вновь унестись к тебе скорбящею мечтой,

Вновь чувствовать тебя так близко пред собою,

Быть полоненным вновь твоею красотой

И с нею слиться грустною душою.

Вот ночь, благая ночь так тихо низошла;

Дворцы загадочны; как призраки гондолы;

Безмолвен легкий всплеск послушного весла;

Волшебны звуки дальней баркаролы…

И замолчала песнь… и снова тишина…

На безграничном небе звездное свеченье;

В водах струящихся колеблется луна

И фонарей змеятся отраженья…

Прекрасный, чудный миг! Загадочен, как сон,

Его живой восторг, святой и углубленный,

И кажется, что я случайно занесен

В надзвездный мир, в эфире затаенный.

Ни злобы, ни вражды. На сердце, как весной

Проснулись и цветут мечтательные розы, —

И тает, как мираж неволя предо мной

В живых волнах зовущей душу грезы.

Александра Костомарова

Путешествие в Венецию в 1895 г

Стихает вечер ясный.

Мелких сосен ряд

Давно узором путь каймят,

И желтенький песок прекрасный

Не даром мимо промелькнет,

То детских игр милый гнет.

Вот на полях маис растет,

И солнце жаркое печет.

Но не тревожь того, что было.

За днями многое уплыло,

Или оставило свой след,

Который скажет Божий Свет.

На дне морском амуры пляшут.

Ах! что-то волны нам расскажут.

Они нас в город привезли,

Потом в костюмчик облекли

Для погружения в теплом море,

Где босиком гуляют на просторе.

Под солнцем юга дивный сад

Шлет благовонный аромат.

Искусство здесь нашло приют:

Скульптура, живопись вас ждут.

Но звуки музыки нежней

Передают нам южных мир страстей.

Мандолины звук блестящий,

Голос душевно-простой,

Все — как гимн настоящий

Души непритворно живой.

Оттенки желаний земных

Найдут выразителей в них.

Догаресса

И красива, и слышна

В сердце каждая струна.

Убаюкана волной,

Звезд не чует над собой,

Мы в Божественном плену,

Где любовь всегда живет.

Все знакомо лишь Ему.

Посторонний не поймет,

Так любви предел не нам

Полагать, стремясь к мечтам.

Старый дож с своей женой

Едут мирно; над волной

Тихо гондола скользит,

Открывая чудный вид

На дворцы и на мосты,

На прибрежные сады.

Догаресса — молода

И красива, и стройна.

Щеки матово-бледны.

Брови тонко сведены.

Очи весело глядят

И таинственно манят.

Взгляд спокойный их, как сталь,

Знает страсти пылкой даль.

Губы тонки и одни

Вашу страсть могли вспугнуть

Или ласкою вернуть

Восхитительные дни.

Константин Краевский

В Венеции

Гаснут в море последние отблески дня,

засыпают-мечтают лагуны —

и рождается грусть. Колебаясь, звеня,

робко плачут далекие струны.

Мы плывем, мы плывем в находящую ночь,

в глубину, где сполохи заката

спорят с зыбкой волной, что сбегает к ним прочь,

пенным блеском прибоя объята.

Гаснет в море последний закатный пожар,

загораются звезды — лампады

и слышнее, слышнее напевы гитар

и смелее мотив серенады.

Выплыл месяц, в безоблачном небе повис,

над огнями далекого мола,

глубже в волны уходит «пьяцетты» карниз.

Колыхается сонно гондола.

Пусть чутка тишина, — любопытна волна.

Взгляд чужой на себе не лови —

гондольеру скучна и любовь и луна.

Ночь для нас, для тебя — для любви.

Мы плывем, мы плывем мимо сонных лагун,

мимо Лидо, на море, туда,

где пенится в прибое серебряных рун

всплеском волн — седая гряда.

Далеко-далеко, где певучих огней,

в тихой ночи чуть слышно звенят, —

там, вдали под гирляндой цветных фонарей

отголоски гитар-серенад.

Венеция, 1910 г.

Александр Красносельский

Сан-Марко

Луна на небе бледно-лиловатом

Повисла точно праздничный фонарь…

Чудесный силуэт Сан-Марко — мой алтарь;

Молюсь — раздавленный, ничтожный жалкий атом.

И чужд я воркотне и трепетам пернатым,

Журчащим голосам и шелесту гитар…

Взношусь к ажурам сребротканых чар,

К фронтонам, башням, статуям крылатым.

Кто из камней и бронз сумел создать сонет, —

Сплел вычуры колонн, тимпанов, капителей

Со вздохами виол и всплеском кастаньет?

Кого глаза восторгом не блестели,

Впивая радугу осуществленных грез,

Где гений красоту превыше звезд вознес?

Дмитрий Крачковский

Венеция

Простора шумного сверкающей пьяцетты

Милее улиц мне забытых тишина.

В них столько прелести! — и вновь покорена

Их лаской тихою печаль души поэта.

Их тень зовет меня, и в мягком полусвете

По плитам скошенным и узким ступеням

Иду, иду вперед, куда? — не знаю сам,

И радость тихая звучит в моем ответе.

Вот улица одна окончилась. Подъем

На стройный мост. Минутный свет кругом;

Внизу — зеленых вод канала плеск печальный.

Один… И в тишине так ласково звенит

И этот тихий плеск о дремлющий гранит,

И монотонный крик гребцов гондолы дальней.

«Для ваз, тончайших ваз чудесного Челлини…»

Для ваз, тончайших ваз чудесного Челлини,

Венчавших славою печаль его чела,

Сама Италия с улыбкою дала

Живую красоту своих волшебных линий:

Изгиб стены, рисунок стройных пиний,

Неясный силуэт забытого дворца

И трепетный узор садов, где без конца

Горит орнамент роз, азалий и глициний.

Ему подарены, и в блеске ваз живут

От Комо — аметист, от Капри — изумруд,

А пурпурный закат на зеркале Канала,

На rio спутанных Венеции моей —

В изгибах легких ваз, среди других камней

Горит созвучием рубина и опала.

«Асимметрия окон во дворце…»

Асимметрия окон во дворце

Венецианских дожей, искаженье

Пропорций тел у Греко, на лице

Возлюбленной — гримаса наслажденья;

Челиниевский бронзовый Персей

В зеленоватой плесени патины,

Засилье лебеды в густом овсе,

Пруд, удушенный бархатистой тиной;

Античный торс с отбитою рукой,

Рыбачий парус с пестрою заплатой,

Осенней ночью век кончая свой —

Звезда, срывающаяся куда-то…

Всё это чья-то, в сущности, беда,

Изъян, порок, увечье, гибель, тленье…

Но всматриваемся мы в них всегда

С каким-то тайным восхищеньем!

1968 г.

«Те очень нежные слова…»

Те очень нежные слова,

Что ты когда-то мне сказала,

Не все, а иногда едва

Скупая память удержала.

Их было много. Столько есть

На площади Святого Марка

Ленивых горлиц, и не счесть

Участниц этого подарка.

Вот так же не пересказать

И не запомнить без ошибки

То, что успела ты сказать

Сквозь смех, сквозь слезы, сквозь улыбки.

И все-таки порой еще

Меня твой голос догоняет,

Венецианской на плечо

Внезапно горлицей взлетает.

И слышу снова, что едва

Еще возможным мне казалось,

Те очень нежные слова,

Что ты когда-то мне сказала.

Кристина Кроткова

В Венеции

Мечтам не отогнать видений хор

В Венеции. Здесь улочки все те же.

На них в средневековый сумрак прежде

Мадонны белокурой падал взор.

Свидетель давнего в палаццо Дожей двор,

Где прошлое ползет травой из трещин.

Как странно жжет, встречаемый все реже,

Под черным веером печальный взор.

На влажный мрамор пала тень-монах

Под издавна ветшавшей позолотой.

Чуть спотыкаясь в медленных волнах,

Гондола около колышет воды.

Былые образы в опять ожившем чувстве

Возводят жизнь в таинственном искусстве.

Ночь в Венеции

Тревожат волны лунные лагуны,

В слепые окна бьет голубизна.

Играя парусом уснувшей шхуны,

Остаток ночи жадно пьет весна.

Угадывая будущего гунна

И метя перекрестки и мосты,

Срываясь вниз из‐за перил чугунных,

Скрывался ветер вдаль из темноты.

И облаков седеющие руна

Развеиваются на высотах,

И плавятся разбившиеся луны

На черных неустойчивых волнах.

И, слыша ветра рвущиеся струны,

Глушит ночной прохожий звонкий шаг,

Не видя над собою рог Фортуны,

С карниза счастье сыплющей во мрак.

На воды замутившейся лагуны

Предутренняя льнет голубизна.

Стучат в порту разбуженные шхуны,

Встает морская сонная весна.

Михаил Кузмин

Новый Ролла (неоконченный роман в отрывках) (фрагмент)

I ГЛАВА

ВЕНЕЦИЯ

1.

Ты помнишь комнату и свечи,

Открытое окно,

И песню на воде далече,

И светлое вино?

Ты помнишь первой встречи трепет,

Пожатье робких рук,

Неловких слов несмелый лепет

И взгляд безмолвных мук?

Навес мостов в дали каналов,

Желтеющий залив,

Зарю туманнее опалов

И строгих губ извив?

Вечерний ветер, вея мерно,

Змеил зеркальность вод,

И Веспер выплывает верно

На влажный небосвод.

2.

О поцелуй, божественный подарок,

Кто изобрел тебя — великим был.

Будь холоден, жесток, печален, жарок, —

Любви не знал, кто про тебя забыл!

Но слаще всех минут в сей жизни краткой

Твой поцелуй, похищенный украдкой.

Кем ты была: Дездемоной, Розиной,

Когда ты в зал блистающий вошла?

А я стоял за мраморной корзиной,

Не смея глаз свести с того чела.

Казалось, музыка с уст сладких не слетела!

Улыбкой, поступью ты молча пела.

Была ль та песня о печальной иве,

Туманной Англии глухой ручей,

Иль ты письмо писала Альмавиве,

От опекунских скрытая очей?

Какие небеса ты отражала?

Но в сердце мне любви вонзилось жало.

Всё вдруг померкло, люстр блестящих свечи,

Дымясь, угасли пред твоим лицом,

Красавиц гордых мраморные плечи

Затменным отодвинулись кольцом.

И вся толпа, вздыхая, замолчала,

Моей любви приветствуя начало.

3.

По струнам лунного тумана

Любви напев летит.

Опять, опять открылась рана,

Душа горит.

В сияньи мутном томно тает

Призывно-нежный звук.

Нет, тот не любит, кто не знает

Ревнивых мук!

Колдует песня крепким кругом,

Моей любви полна.

Ревную я тебя к подругам,

Будь ты одна.

Душа моя полна тревоги

И рвется пополам.

Ревную к камням на дороге

И к зеркалам.

Ревную к ветру, снам, к прохожим

И к душной темноте,

Ко вздохам, на мои похожим,

К самой тебе.

4.

Собор был темен и печален

При свете стекол расписных,

И с шепотом исповедален

Мешался шум шагов глухих.

Ты опустилась на колени,

Пред алтарем простерлась ниц.

О, как забыть мне эти тени

Полуопущенных ресниц!

Незрим тобой, я удалился,

На площадь выйдя, как слепой,

А с хоров сладостно струился

Напев забытый и родной.

Скорей заставьте окна ставней,

Скорей спустите жалюзи!

О друг давнишний и недавний,

Разгул, мне в сердце нож вонзи!

5.

Нос твой вздернут, губы свежи,

О, целуй меня пореже,

Крепче, крепче прижимай,

Обнимай, ах, обнимай!

А та, любимая…

Пусть твои помяты груди,

Что для нас, что скажут люди!?

Слов пустых не прибирай,

Что нам небо, что нам рай!

А та, любимая…

Вижу, знаю эти пятна…

Смерть несешь мне? презанятно!

Скинь скорей смешной наряд,

Лей мне в жилы, лей твой яд!

А та, любимая…

6.

Лишь прощаясь, ты меня поцеловала

И сказала мне: «Теперь прощай навек!»

О, под век твоих надежное забрало

Ни один не мог проникнуть человек.

Светел образ твой, но что за ним таится?

Рай нам снится за небесной синевой.

Если твой я весь, простится, о, простится,

Что когда-то я не знал, что весь я твой.

Вот душа моя ужалена загадкой,

И не знаю я, любим иль не любим,

Но одним копьем, одной стрелою сладкой

Мы, пронзенные, любви принадлежим.

Лишь одно узнал, что ты поцеловала

И сказала мне: «Теперь прощай навек».

Но под век твоих надежное забрало

Ни один не мог проникнуть человек.

7. Письмо

Я тронута письмом, что вы прислали,

Печали голос так понятен в нем,

Огнем любви те строки трепетали.

О, если б ваша ночь вновь стала днем!

Вы пишете, что снова власть разгула,

Как дуло пистолета, метит в Вас,

Чтоб в час ужасный к вам я протянула

Улыбку кротких и прохладных глаз.

Вы обманулись званием доступным,

Преступным было бы ответить «да».

Когда объяты вы тем ядом трупным,

Молюсь за вас сильнее, чем всегда.

Я скрыть могу, но вот я не скрываю:

Страдаю не любя, но не люблю,

Внемлю мольбам, но их не понимаю,

Пусть судит Бог, когда я вас гублю.

Вам недостаточно того, я вижу

(Обижу ль вас, я не могу решить).

Просить не стану, тем себя обижу,

Но в ваших мыслях я б хотела жить.

В моей пустыне было бы отрадой

Оградой вам служить на злом пути.

Найти звезду так сладостно, так надо,

Что я не смею вам сказать: «Прости».

8.

В ранний утра час покидал я землю,

Где любовь моя не нашла награды,

Шуму волн морских равнодушно внемлю,

Парус направлен!

Твой последний взгляд, он сильней ограды,

Твой последний взгляд, он прочней кольчуги,

Пусть встают теперь на пути преграды,

Пусть я отравлен!

Вот иду от вас, дорогие други,

Ваших игр, забав соучастник давний;

Вдаль влекут меня неудержно дуги

Радуг обетных.

Знаю, видел я, что за плотной ставней

Взор ее следил, затуманен дремой,

Но тоска моя, ах, не обрела в ней

Взоров ответных.

О, прощай навек! кораблем влекомый,

Уезжаю я, беглеца печальней,

Песне я внемлю, так давно знакомой,

Милое море!

Что я встречу там, за лазурью дальней:

Гроб ли я найду иль ключи от рая?

Что мне даст судьба своей наковальней,

Счастье иль горе?

III ГЛАВА

ОПЯТЬ ВЕНЕЦИЯ

1.

Лишь здесь душой могу согреться я,

Здесь пристань жизни кочевой:

Приветствую тебя, Венеция,

Опять я твой, надолго твой!

Забыть услады края жаркого

Душе признательной легко ль?

Но ты, о колокольня Маркова,

Залечишь скоро злую боль!

Пройдут, как тени, дни страдания,

Взлетит, как сокол, новый день!

Целую вас, родные здания,

Простор лагун, каналов тень.

Вот дом и герб мой: над лужайкою

Вознесся темный кипарис, —

Сегодня полною хозяйкою

Войдет в тот дом моя Фотис.

Привыкнет робою тяжелою

Смирять походки вольный бег.

Влекомы траурной гондолою,

Забудем ночью дальний брег.

Как воздух полн морскими травами!

Луна взошла на свой зенит,

А даль старинными октавами,

Что Тассо пел еще, звенит.

Когда ж, от ласк устал, я падаю

И сон махнет тебе крылом,

Зачем будить нас серенадою,

Зачем нам помнить о былом?

Здесь каждый день нам будет праздником,

Печаль отгоним рядом шлюз,

С амуром, радостным проказником,

Тройной мы заключим союз!

Св<ятой> Марко

Морское марево,

Золотое зарево,

Крась жарко

Узор глыб!

Святой Марко,

Святой Марко,

Пошли рыб!

Венеция

Обезьяна распростерла

Побрякушку над Ридотто,

Кристалличной сонатиной

Стонет дьявол из Казотта.

Синьорина, что случилось?

Отчего вы так надуты?

Рассмешитесь: словно гуси,

Выступают две бауты.

Надушенные сонеты,

Мадригалы, триолеты,

Как из рога изобилья

Упадут к ногам Нинеты…

А Нинета в треуголке,

С вырезным, лимонным лифом, —

Обещая и лукавя,

Смотрит выдуманным мифом.

Словно Тьеполо расплавил

Теплым облаком атласы…

На террасе Клеопатры

Золотеют ананасы.

Кофей стынет, тонкий месяц

В небе лодочкой ныряет,

Под стрекозьи серенады

Сердце легкое зевает.

Треск цехинов, смех проезжих,

Трепет свечки нагоревшей.

Не бренча стряхает полночь

Блестки с шали надоевшей.

Молоточки бьют часочки…

Нина — розочка, не роза…

И секретно, и любовно

Тараторит Чимароза.

Сны

— Спишь ли? — Сплю; а ты? — Молчи!

— Что там видно с каланчи?

— Византийская парча

Ниспадает со плеча.

— Слышишь? — Сквозь густую лень

Звонко белый ржет олень.

И зелена, и вольна,

Мнет волокна льна волна!

— Видишь? — вижу: вымпела

Нам мадонна привела.

Корабли, корабли

Из далекой из земли!

На высокое крыльцо

Покажи свое лицо.

Чтоб сподобиться венца,

Удостоиться конца,

Золотое брось кольцо.

Венецианская Луна

Вожделенья полнолуний,

Дездемонина светлица…

И протяжно, и влюбленно

Дух лимонный вдоль лагун…

Заигралась зеркалами

Полусонная царевна,

Лунных зайчиков пускает

На зардевшее стекло.

Словно Дáндоло, я славен

Под навесом погребальным.

О, лазоревые плечи!

О, лаванда в волосах!

Не смеемся, только дышим,

Обнимаем да целуем…

Каждый лодочник у лодки

В эту ночь — Эндимион.

1921

Иван Кукарников

Серенада

из старых венецианских песен

Догоресса <sic> молодая,

Спит Венеция седая —

Выйди поскорей!

Здесь я, у дверей.

Длинный плащ да ночь немая

Скроют нас. О, дорогая,

Выйди поскорей!

Здесь я, у дверей.

Под плащем есть нож как жало,

А у ночи глубь канала —

Выйди поскорей!

Здесь я, у дверей.

Утро вместе нас разбудит,

А за утром будь, что будет…

Выйди поскорей!

Здесь я, у дверей.

Александр Кушнер

Венеция

Венеция, когда ты так блестишь,

Как будто я тебя и вправду вижу,

И дохлую в твоем канале мышь,

И статую, упрятанную в нишу, —

Мне кажется, во дворик захожу.

Свисает с галереи коврик. Лето.

Стоит монах. К второму этажу

С тряпьем веревку поднял Каналетто.

Нет, Тютчев это мне тебя напел,

Наплел. Нет, это Блок тебя навеял.

Нет, это сам я фильм такой смотрел:

Француз вояж в Италию затеял,

Дурак-француз, в двубортном пиджачке.

Плеск голубей. Собор Святого Марка.

О, как светло! Крутись на каблучке.

О, как светло, о, смилуйся, как ярко!

Лидия Лебедева

Венеция

Мне снился чудный сон… Над гладью вод царила

Мечта — Венеция, поэта идеал…

Гондолы траурной тень призрачно скользила,

И в нежных сумерках храм золотой сиял.

Вокруг него дворцы безмолвно утопали

В неугасаемых, ликующих лучах…

Потоки музыки над площадью дрожали,

Росли, могучие… терялись в небесах!..

Чу! голос прозвучал… Поет, не умолкая,

Зовет в надзвездный край, про идеал поет —

Сулит восторги он, сулит блаженство рая

В стране, где рай земной нас неизменно ждет;

Где камни говорят о славе невозвратной;

Где сказкой кажется весь жизненный обман;

Поэзия горит зарею незакатной;

Где сном бессмертных спят Канова, Тициан;

Где ночь-волшебница над сонною водою

И над царицей вод торжественно плывет…

Укутан гордый лев прозрачной синевою,

Он в прошлое глядит, он в даль времен зовет!..

…………………………………………………………………..

…………………………………………………………………..

Ты можешь воскресить усталого душою,

Навек приворожить того, кто рвется в даль,

Венеция! Сияй и властвуй красотою —

О, Идеал, вернись… Torni, bel Ideal!..

Борис Лейтин

Весна

Весна. И голуби воркуют жарко.

Венеция приснилась в Соловках.

Венеция. Сверкающий Сан-Марко.

Видения, застывшие в веках.

Но синь небес так трогательно марка —

Взгляни: уже пятнится, в облаках.

Какой безумец — Данте ли, Петрарка

Расцвет, любовь размерит здесь в строках.

Нет! Лишь на миг мечте поэта просто,

Игрой пленившись нежной голубей,

Взнестись в лазурь, что выше, голубей,

Забыть дыханье жгучее норд-оста.

Чу! Севера пронзительный язык —

То будит к жизни чайки резкий вскрик.

Владимир Лехно

Венеция

Кто ж не писал о Марке дивном

И о таинственных дворцах Дожей?

Возможно ль передать словами,

Что будет вечно жить в душе моей!..

Стоял в немом я созерцаньи,

Подавленный всей древней красотой…

Прискорбно видеть храм священный

Соседом с инквизиторской тюрьмой.

Склеп человеческих страданий,

Как прошлое, забыт уж навсегда;

А над измученной страною

Взошла свободы яркая звезда!

Иду по площади широкой.

Вот стая голубей летит ко мне:

Уселись на руки, воркуя. —

Свободу сознают они вполне!..

Скользит гондола по каналу;

В ней «он», «она» и черный гондольер…

Она прекрасна, как Венера;

Он словно — Аполлон из Бельведер…

Уста порою их сливались;

Но взгляд был у обоих не живой.

Как будто кто мешал их счастью,

В их светской жизни скучной и пустой.

А дальше — узкие каналы;

Над ними арками висят мосты.

Здесь мрачно, сыро и пустынно,

Лишь на балконах яркие цветы.

Под звон гитар и звуки пенья,

Уходит солнце от людских страстей.

Засеребрился диск на небе,

Как спутник всех таинственных ночей.

Кто ж любит красоту природы,

Тот в сумерках, когда спадает зной,

Помчится птицей на гондоле

Искать уединенья и покой.

И на заливе, близ утеса,

Откуда вся Венеция видна,

Слетят, как призрак, чары-грезы,

И будет убаюкивать волна,

И, опьянев от чар волшебных,

В немом забытьи я назад плыву,

Обвеянный покоем неги…

Казалось, жил во сне — не на яву!..

Оскар Лещинский

Венеция

По каналам

Бледно-алым

Я движением усталым

Направляю лодку в море

К лиловатым островам…

Замок Дожей

Непохожий

На дворцы, что знал прохожий,

Промелькнул подобный тонким

И воздушным кружевам.

Желто-синий

Город линий —

Храм Джиовани Беллини,

Храм великого Беллини

Серебристого творца.

По каналам

Бледно-алым

Я с желанием усталым,

Наслаждаясь ровным бегом,

Плыл и плыл бы без конца.

Магда Ливен

Баркаролла

Не мешай, не буди, я так сладко спала…

На гондоле вдвоем уплывали они,

и светился закат, и гондола плыла,

и в Риальто зажглись золотые огни.

Он был молод и смел; из-под темных бровей

его взор полный неги и страсти пылал;

на берете сверкал драгоценный камей,

и блестел в полутьме изумрудный кинжал.

Отливались в ее волосах жемчуга,

ниспадали на лоб волны светлых волос.

Догорающий день золотил берега,

за гондолой плыло ожерелье из роз.

И скользило весло, и молчали они…

Ароматная ночь до зари их ждала…

Сквозь весенний туман отдалялись огни…

Не буди, не мешай, я так сладко спала.

Константин Липскеров

Воришка

Под мостом прощальных вздохов

Иностранец завздыхал.

За собой следил он плохо,

Кошелек его я взял.

Видя чудные картины,

Для чего вздыхать о том?

Вот теперь не без причины

Он вздыхает под мостом.

Венеция

Ты, Венеция прекрасная,

Всем отрада мореходам.

О моя лагуна ясная,

Золотая тишина.

Адриатика лазурная

Принесла тебя народам,

И дворцы твои безбурная

Повторила глубина.

Дни людские здесь гондолами

Проплывают в зыбкой пляске.

Тут заботы невеселые

Забывают по годам.

Пью беспечности отраву я,

Город шутки, город маски.

Не в тебе ль звенят лукавые

Все развязки легких драм.

Венеция

Венеция, Венеция,

Лазурных вод венец.

Проникнул, наконец, и я

В твой мраморный ларец.

Как легкие долматики

Раздолье облаков.

Над пеной Адриатики

Царица городов

Стоит и улыбается

Веселием полна,

Здесь нежно колыхается

Певучая волна.

Здесь легкими гондолами

Плывут людские дни,

И встречами веселыми

Исполнены они.

Здесь мореходу дальнему

Все радостно кругом,

Изгнаннику опальному

Родной найдется дом.

Венеция, Венеция,

Лазурных вод венец.

Проникнул наконец и я

В твой мраморный ларец.

Здесь все летят за масками,

Здесь даже лев крылат,

Здесь легкими развязками,

Трагедии звенят.

Венеция, Венеция,

Лазурных вод венец.

Проникнул, наконец, и я

В твой мраморный ларец.

Серенада о Луне

Золотая гондола всплывает

В бездорожье сапфирной волны.

Этот свет в пенах облака тает, тает

Венецианской луны.

Это ночь к облакам поднимает

Наши сны

В синей глуби ночной тишины.

Все что днями томит многозвонно,

Все что трудно тебе превозмочь,

Все смывает спокойно и сонно, сонно

Венецианская ночь.

Все заботы твои неуклонно

Канут прочь,

Все отступят волнения прочь.

Если губы прелестные лгали,

Если очи играли тобой —

Унесутся все горести в дали, в дали

Венецианской волной.

Хочет милая в лунном канале

Плыть с тобой,

Плыть с тобой в этой тьме голубой.

Марк Лисянский

Венеция

Рим — вечный город, — говорим,

И тут добавить нечего.

О, Рим, конечно, это Рим,

Но мне милей Венеция.

Ее морская синева

В любом окне колышется,

И чуть кружится голова,

И облегченно дышится.

Горят созвездия цветов

Кострами ярко-алыми.

Сплелись четыреста мостов,

Как руки, над каналами.

И острова в ее простор

Непринужденно вписаны,

И улочка лишь коридор,

Ведущий прямо к пристани.

Со всех сторон дома-дворцы

Над самою лагуною,

Спят в храмах папы и творцы

Под тяжестью чугунною.

В лихой тельняшке гондольер

Одним веслом орудует,

Он курс науки одолел

За этим вот орудием.

И без руля и без ветрил

Ведет гондолу черную…

Он к мачте розу прикрепил,

С любовью обрученную.

Отбрасывают фонари

Свой желтый свет таинственный.

И он не гаснет до зари

На площади единственной.

И постарев, и одряхлев,

Под лунною ковригою

Венеции крылатый лев

Стоит с открытой книгою.

Над темно-мраморной водой

Несет собор прославленный

Равновеликий крест святой,

Ночной звездой расплавленный.

Здесь отвоеван рай земной

Людьми у моря светлого,

И море в берег бьет волной,

Им не прощает этого.

Я вижу, как вода кипит

На знаменитой площади

И падают с граненых плит

И ангелы, и лошади.

Темнеет зарево зари,

Как будто небо в проруби,

И не воркуют сизари,

А стоном стонут голуби.

Я вижу, как за домом дом

Влечет на дно инерция

И оседает с каждым днем

Великая Венеция.

Я слышу сквозь церковный звон,

Сквозь влажный сумрак полночи

Ее тысячелетний стон,

Ее мольбу о помощи.

— О люди! — слышу зов земли, —

Одной судьбой мы связаны.

Когда-то гуси Рим спасли,

А вы меня — обязаны!

На площади Святого Марка

В лучах готическая арка,

Колонны в мраморном строю.

На площади Святого Марка

Я — грешный Марк — в толпе стою.

Собор уходит в сумрак ранний

Над средиземною водой,

И столики, как в ресторане,

Стоят на площади святой.

Поет толпа, играют скрипки,

Вокруг зевак полным-полно.

Венецианские улыбки,

Венецианское вино.

У стен дворца, где только дожи

Священнодействовать могли,

Мы дружно хлопаем в ладоши

В такт песне нашенской земли.

Сметая пыль тысячелетий,

Сдувая пену облаков.

Переворачивает ветер

Страницы каменных веков.

На башне бьют часы. Суббота

Уже сдает свои права.

А матросня Шестого флота

Горланит пьяные слова.

Звенит на башне век двадцатый,

А под старинный этот свод

Американец фатоватый

Ночную девочку ведет.

Италия!

О, как нелепо

Все это здесь, где над водой

Твое божественное небо

И храм на площади святой!

Николай Лихтерман

Венеция (фантазия)

Сказка-греза: мы в гондоле, —

Гондольер и ты, и я…

Позабыв о горькой доле,

Мчимся к звучной баркаролле.

Ты мне шепчешь: «я твоя»…

Промелькнули пьяцца Марка,

Дожей царственный дворец,

И огней далеких арка

В темноте сверкнула ярко.

Как я счастлив, о Творец!

Зазвучала серенада…

Я люблю, и любишь ты,

А пьянящая рулада,

С дивной мощью водопада, —

Навевает нам мечты…

Вот «Лючия» льется плавно,

Баркароллу заглуша.

Сердцу мило, сердцу славно,

И в влюбленности бесправно

Рвусь обнять тебя, спеша…

27 ноября 1916 г.

Павел Ловинский

Баркаролла

Льются привольные, льются широкие

Звуки страстные лютен над нами.

В море лазурное небо глубокое

Смотрит нежно златыми очами.

В воздухе тихо, прохладно, не жарко,

Плещут плавно о портики волны,

Дремлют колонны священного Марка,

Прошлой славы величия полны.

Медленно, стройно, каналы минуя,

Вся в цветах проплывает гондолла <sic>…

Томный донесся мне звук поцелуя,

И вдали она скрылась у мола.

С песней моею к тебе долетает

Ветерок полный струй ароматных.

Локоном нежно твоим он играет,

Полон звуков любви он невнятных.

Выйди скорее, не мучай томлением,

Жду с надеждой тебя и мольбою!

Зыбь поднялась по каналу, в волненьи

Твой приход ожидая со мною.

Всходит над морем луна золотая,

Светом чудным все вкруг озаряет,

Луч ее нежный к тебе проникая,

С неземной тебя страстью лобзает.

Если бы в месяца луч обратился,

К твоему б я приник изголовью.

В песнях страданья тогда б я излился,

Я б рыдал над моею любовью…

В душу твою я тогда бы проникнул,

И чтоб лед растопить ее хладный,

Солнце на помощь себе бы я кликнул,

Он пришел бы, товарищ мой славный…

Нет, ведь не месяца луч я печальный,

А товарищ мой солнце высоко…

Море зовет меня песней прощальной,

В него верю — оно так глубоко…

Алексей Лозина-Лозинский

В Венеции

I.

Кто молчаливей и скромней

Послушника Джордано?

Он над Писаньем много дней

Не разгибает стана,

Пред юной девой капюшон

Он опускает низко,

Уставу всех вернее он

Блаженного Франциска.

Но ночь… и ряса спала,

Под бархатом камзола

Кинжал хороший скрыт;

В тьме узкого канала

Неслышная гондола

По черни вод скользит.

II.

Несчастна, но горда жена

Богатого сеньора.

Как долго молится она

Под сводами собора!

А дома, на окна гранит

Облокотясь лениво,

По целым дням она молчит,

Одна, грустна, красива…

Но ночь… и ждет гондолы

И ловит каждый лепет

Канала об уступ…

Чьи это баркаролы,

Изящный стан и трепет

Упорных, наглых губ…

Михаил Лопатто

«Две тени мы души одной…»

Две тени мы души одной,

Томим друг друга и тревожим.

Как сумрак твой и хмель и зной

На четкий день мой не похожи!

Мне сладок пестрый порта гул,

Блеск солнца, шорох толп на пьяцце,

И в жизни сдержанный разгул

Люблю я мирно погружаться.

Люблю друзей, мой кабачок,

Прогулки в гондоле на Лидо.

Мне раздвоений чужд клубок,

Где нежность спутана с обидой.

Порою лишь твой мутный срыв

Влечет меня и, очарован,

Над краем острых скал застыв,

Я взглядом к пропасти прикован.

Я жду, что хлынет вот в меня

Весь хаос, вызванный тобою.

Но в свете брежжущего дня

Ты вновь становишься дневною.

И сухо я прощусь с тобой,

Твоим терзаем тайно жалом,

Чтоб долго в гондоле сырой

Скитаться по кривым каналам.

Венеция

О незнакомые салоны,

Куда вас вводят первый раз!

Из всех углов тайком влюбленно

Косится на хозяйку глаз.

Дымится кофе, лампы глухо

Горят меж чашек и гвоздик,

И друг нашептывает в ухо

Чуть переперченный дневник.

Ах, в сердце жизни есть запасы,

Остроты рвутся с языка,

А геммы, кружева, атласы

Кружат мне голову слегка.

Окно раскрыто на каналы,

Дрожит бродячий гондол свет,

И баркароле запоздалой

Гитары вторит жаркий бред.

Чудесно все, что незнакомо,

В любви мы любим узнавать.

И трепет пальцев, жар, истома

Привычкою не могут стать.

Взгляд любопытный не устанет

В чужих глазах искать до дна,

И рот целованный не вянет,

Лишь обновляясь, как луна.

«Голубки Марка, вечер осиян…»

Голубки Марка, вечер осиян,

С кампаной слился робко вальс под аркой.

Ложится солнце в сеть каналов жарко.

Окрай лагуны плоской сиз и рдян.

Насмешница, и ты — голубка Марка.

Все тот же он — задор венециан,

Дворцов линялых плесень, рис, пулярка,

Аббат-атей, родосского стакан,

Голубки Марка.

Но полночь уж. Сгорели без огарка

Гитары, маски, жирный лоск румян,

Вся в пестрых платьях золотая барка.

Стал шалью черной радужный тюльпан.

Но рокот ваш как радостный пеан,

Голубки Марка!

Байрон в Венеции

Кто так надменно, так покорно,

Так упоительно любя,

Сквозь гамму ласк и примирений,

Обид и долгих опьянений,

Тереза, нежный, хищный, вздорный,

Другой кто мог вести тебя?

Где блеск другой, на мой похожий?

Мой хмель и жар, моя любовь

Создали профиль злой камеи,

И эти локоны у шеи,

И мушку в матовости кожи,

И чуть приподнятую бровь.

«Густое черное вино…»

Густое черное вино

Прилило к щекам терпким жаром.

Мне ненавистно казино,

Скитание по ярким барам.

В тебе есть странная черта,

Противочувствий дрожь и сила.

Мучительно вдруг складка рта

Небесный облик исказила.

Пойдем на воздух, ты бледна

От карт и давки, ламп и дыма.

Смотри: лагунная луна

Влияньем древних чар томима.

Лепечет плоско у крыльца

Волна отрады запоздалой,

И хрипло окрики гребца

Несутся в темные каналы.

Мосты горбятся, фонари

Тускнеют, и набухло платье.

Тоскливо тени ждут зари

В угаре хилого зачатья.

Я стал блаженно нем и тих,

И словно растворилось тело,

Волос каштановых твоих

Рука коснуться не посмела.

Яков Лурье

<Пародия> на Гумилева

Меж двух каналов венецианских

На островке стоит дворец,

Реликвий старых, патрицианских

Седой хранитель и отец.

Струится серый свет из окон,

Бросает блики на портреты,

Осветит крест, там, дальше, локон,

Оружье, платье, амулеты…

Тут целый мир изобразил

Наивный мастер примитива,

И я невольно взор вперил

В его сияющее диво.

Здесь каждый штрих понятен, ясен,

Неуловимо прост и мил,

И так спокойно-безучастен,

Что мир в душе моей вселил.

Но есть картины здесь другие,

Что сильно возбуждают страсть:

На них — красавицы нагие,

Которым в рай уж не попасть.

Увидишь — дух замрет в груди,

Как будто взнесся на качели…

Таких пред смертью, впереди,

Едва предвидел Боттичелли…

Почтенный фра Филиппо Липпи,

Благочестивый старый мастер,

Создав задумчивые лики

Мадонн, не знал еще о страсти.

О страсти той, что исказила

Черты красавицы Милана.

Рука художника скользила,

Творя в мистическом тумане.

Мария Ченчи из Милана,

Любя, покончила с тоскою,

Отраву выпив из стакана

С ажурной, тонкою резьбою.

Ее черты еще прекрасны,

Хотя измучены борьбою…

Здесь не глядит уже бесстрастно

Искусство, гордое собою.

Павел Лыжин

Закат Казановы

Октавы

Замок Дукс

I.

20 октября 1797 года

Претит мне этот край и целый свет не мил!

Раскашлялся опять средь вечной книжной пыли.

А все же эту жизнь, как я ее любил,

И бурно, и легко, немногие любили!..

Ах, вырваться, бежать, коль только хватит сил…

Куда? — Не все ль равно: в Париж, в Севилью, в Чили?

Нет, лучше на восток: ex Oriente lux!

Мечта!.. Но где же я? Октябрь… туманы… Дукс!..

II.

Богемские леса и варварские нравы!

Опять в отъезде граф, и снова я один

Средь наглой челяди, не чтящей громкой славы,

Ни подвигов моих высоких, ни седин.

Вечор я вслух читал Торкватовы октавы

И строфы медные божественных терцин,

А слуги фыркали. Мерзавцы! Вот я вас-то!..

Хоть, впрочем, трости жаль. Но со стихами — basta!

III.

И в мрачной сей дыре тянуть остаток дней!

Мошенники кругом, лентяи или сони;

То сцена, то скандал. Комедия, ей-ей,

С утра до вечера, но только не Гольдони.

Сегодня, например, мертвецки пьян лакей,

А повар мне назло испортил макароны.

В хоромах холодно; весь день дымит камин.

Беда, коль мажордом дурак и якобин!

IV.

26 октября

С визитом местный ксендз. Как речь его елейна!

Как ограничен ум! Чтоб черт его побрал!

Ушел, отдавши честь графинчику портвейна…

Ах, сколь мне надоел библиотечный зал,

И глобус, и портрет пожухлый Валленштейна!

Сел в кресла, снял парик и два часа дремал

Под хриплый стук часов с фигуркою Амура.

Нет, право, тяжела мне эта синекура!

V.

Венеция моя! Хоть, правда, я не дож,

Но средь сынов твоих, быть может, не последний:

Вольтер меня ценил, Руссо, Шамфор… и что ж? —

На склоне лет своих, как нищий в богадельне,

Из милости живу, на чучело похож…

Нет, нет: то лишь кошмар иль старческие бредни.

А новый мой роман? — Ведь не дописан он.

Засяду-ка скорей за «Икосамерон».

VI.

1 ноября

Чудовищную весть прочел сейчас в газете:

Мир в Кампо-Формио… Позор! Ну, времена!

Конец Венеции, конец всему на свете…

Иль чашу горестей я не испил до дна?

Иль это все брехня и ложны слухи эти?

Иль мозг мой помутнел? Иль я схожу с ума?

Но путь французских войск следил я по ландкарте…

Нет, видно, это так… Проклятый Буонапарте!

VII.

Снотворный порошок и рюмочка «Клико»;

Почти исчез озноб, в ногах утихли боли,

И смутно грезится: куда-то далеко

Скользнул я сквозь туман в таинственной гондоле

Блаженным призраком, беззвучно и легко,

Без горьких помыслов, без силы и без воли.

Но память дивная, мой вечный гондольер,

Поет, избрав октав чарующий размер.

VIII.

Скользим, скользим, скользим… Однако что же это? —

Как будто бы туман рассеялся, и вот

(Видение иль холст волшебный Каналетто,

Или действительность?) — среди оживших вод

Мой город сказочный: Сан-Марко и Пьяцетта…

И все ликует здесь, и любит, и поет!

Полгода без преград, без званий, без опаски

Справляют Карнавал бесчисленные маски.

IX.

Хрусталь, и зеркала, и теплый свет свечей —

Ридотто! Но сейчас понтировать не стану.

Смешался дивно тут патриций и плебей;

Сменяет менуэт развязную фурлану.

Под маскою глядит маркизом брадобрей;

Сенатор в домино подобен шарлатану.

Монахиня, купец, носильщик, сводня, сбир…

О, сумасбродный мой венецианский мир!

X.

Но не до звуков мне Скарлатти и Тартини;

С лорнетом я стою средь ряженой толпы,

Но бархатом личин, увы, мои богини

Скрывают от меня любимые черты…

Нанетта и Мартон, скажите, где вы ныне?

Где та Лукреция? Где Анриетта та?

Но кто ж там в зеркале? — До ужаса, до боли

Знаком мне тот старик в поношенном камзоле…

XI.

Очнулся. Глупый сон! Пустая дребедень!

Но, право, сам себе несносен я и гадок.

Под нудный шум дождя поднять мне штору лень.

Денечек новый, знать, не будет слишком сладок,

Суля одну тоску, иль острую мигрень,

Иль сердца старого мучительный припадок…

А под моим окном опять уже орет

То графский водовоз, то конюх-санкюлот…

Прага, 10–18 сентября 1958 г.

Константин Льдов

«И мне сверкали вы бывало…»

И мне сверкали вы бывало,

Душе восторженной сродни,

Венецианского канала

Завороженные огни.

Как переброшенная арка

Из светлых снов в мир хмурых слов,

Сиял мне храм святого Марка

Венцами древних куполов.

Угасла пламенная вера,

Умолк аккорд сердечных струн…

Мой стих — как песня гондольера

В туманном сумраке лагун!

Напевы неги и печали —

Псалом заката моего…

Что в нем звучит, поймет едва ли

Мое земное божество.

Сергей Маковский

Венецианские ночи (сонеты)

I.

Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах

Венеции я ворожу, колдун.

И дышит мгла отравленных лагун,

и спят дворцы в решетчатых забралах.

Всю ночь внимаю звук шагов усталых, —

в колодцах улиц камни — как чугун,

и головы отрубленные лун

всплывают вдруг внизу, в пустых каналах.

Иду, шатаясь, нелюдим и дик,

упорной страстью растравляю рану

и заклинаю бедную Диану.

А по стенам, подобен великану,

плащом крылатым закрывая лик,

за мною следом лунный мой двойник.

II.

Ленивый плеск, серебряная тишь,

дома — как сны. И отражают воды

повисшие над ними переходы

и вырезы остроконечных ниш.

И кажется, что это длится годы…

То мгла, то свет, — блеснет железо крыш,

и где-то песнь. И водяная мышь

шмыгнет в нору под мраморные своды.

У пристани заветной, не спеша,

в кольцо я продеваю цепь. Гондола,

покачиваясь, дремлет, — чуть дыша

прислушиваюсь: вот, как вздох Эола,

прошелестит ко мне ее виола…

И в ожиданье падает душа.

III.

Ленивый плеск, серебряная гладь,

дурманы отцветающих магнолий…

Кто перескажет — ночь! — твоих раздолий

и лунных ароматов благодать?

Ночь! Я безумствую, не в силах боле

изнемогающей души унять,

и все, что звуки могут передать,

вверяю — ночь! — разбуженной виоле.

И все, что не сказала б никому, —

ночь! — я досказываю в полутьму,

в мерцающую тишину лагуны,

и трепещу, перебирая струны:

вон там, у пристани, любовник юный

взывает — ночь! — к безумью моему.

«Неверия и веры слепота…»

Неверия и веры слепота.

Монахи в рубищах. Венцы, тиары.

Надменный пурпур, медные удары

колоколов, и Божья нагота…

Не ты ли, Рим? Надежнее щита

не мыслил водрузить апостол ярый.

Флоренция, — о, мраморные чары, —

и ты, венецианская мечта!

Крылатый Марк. У пристани гондола.

Выходит дож, внимает сбиру он, —

литая цепь на бархате камзола.

А в храме золото стенных икон

мерцает призрачно, уводит в сон,

в даль запредельную святого дола.

«На веницейском кладбище когда-то…»

На веницейском кладбище когда-то

прочел я надпись: — Здесь почиет прах

Лукреции и Гвидо, в небесах

соедини, Господь, любивших свято.

«Любовь, синьоре! — пояснил монах.

— Жил Гвидо вольной птицей, да она-то

была за герцогом ди Сан-Донато.

Их тайну выдало письмо. В сердцах

обоих заточил супруг: был зорок

ревнивый герцог и душой кремень.

А умерли они, спустя лет сорок,

хоть жили врозь, да чудом — в тот же день».

Монах умолк. И набегала тень…

И древний ночь договорила морок.

Варвара Малахиева-Мирович

«На мраморную балюстраду…»

На мраморную балюстраду

И на засохший водоем

В квадрате крохотного сада

Под хризолитовым плющом

Гляжу я так же, как бывало

В те обольстительные дни,

Когда душа припоминала,

Что в мире значили они.

И вижу черную гондолу,

Мостов венецианский взлет,

И голос сладостной виолы

Меня томительно зовет.

Сквозь шелк дворцовой занавески,

Как нож, блистает чей-то взор,

А весел радостные всплески

Звучат, как поцелуев хор.

И знаю, в этом же канале

На мягком и тенистом дне

Я буду спать с твоим кинжалом

В груди, в непробудимом сне.

Сергиев Посад

«Цикламена бабочки застыли на столе…»

А. К. Тарасовой

Цикламена бабочки застыли на столе.

Под алым одеялом Алла

Спит в темно-синей утра мгле.

И снятся ей Венеции каналы,

И мавр возлюбленный с нахмуренным челом,

И роковой платок, и песня Дездемоны.

Но в коридоре крик: «Беги за кипятком!» —

И ярый топот ног ее из грезы сонной

В советскую действительность влекут.

И уж обводит ясными очами

Она свой тесный каземат-приют:

Вот чемоданы, ставшие столами,

Вот пол измызганный, вот чайник с кипятком,

Тюфяк, под ним два бревнушка хромые.

...........

Венеция и мавр — все оказалось сном.

Я — Алла Кузьмина. Я дома. Я в России.

12 декабря 1924 г., Москва

Сергей Мамонтов

Жемчужина морей

Солнце льет потоком пламень

На пустую площадь Марка,

И под солнцем жаркий камень

Белизною блещет ярко.

Залиты полдневным зноем

Спят лагуны голубые,

Лишь у мачты сизым роем

Вьются голуби ручные.

Пестрый, вычурный и яркий

Мирно спит собор старинный,

И дворец, склонясь на арки,

Свой фасад покоит длинный.

В созерцанье погруженный,

Я стою в тени собора,

От Пьяцетты раскаленной

Оторвать не в силах взора.

И в очах моих усталых

Грезы пышные клубятся:

Жизнь воскресла на каналах

И пред герцогским палаццо…

Волны гулкие народа,

Эхо гомоном тревожа,

Собираются у входа,

Ждут сиятельного дожа.

Гладь лагуны отражает

Золоченые галеры,

И, теснясь, их окружают

На гондолах гондольеры.

Дож явился. Влево, вправо,

Он идет, толпе кивая,

И сияет величаво

Диадема золотая.

За вождем роскошной свитой,

Разодетые богато,

Выступают сановито

Представители сената.

Зажигает солнце блеском

Пурпур, злато и каменья,

И гремит вся площадь плеском, —

Стонет гулом одобренья.

Потрясая воздух знойный,

Звон несется колокольный…

Флот плывет водой спокойной

К Адриатике привольной.

Там, в лазоревом просторе,

Гордым взмахом с возвышенья

Дож кольцо бросает в море,

С ним свершая обрученье.

Море томно негой дышит,

Как невеста молодая,

И избранника колышит,

Дни блаженства обещая.

Осип Мандельштам

«Веницейской жизни мрачной и бесплодной…»

Веницейской жизни мрачной и бесплодной

Для меня значение светло.

Вот она глядит с улыбкою холодной

В голубое дряхлое стекло.

Тонкий воздух кожи. Синие прожилки,

Белый снег. Зеленая парча.

Всех кладут на кипарисные носилки,

Сонных теплых вынимают из плаща.

И горят, горят в корзинах свечи,

Словно голубь залетел в ковчег.

На театре и на праздном вече

Умирает человек.

Ибо нет спасенья от любви и страха:

Тяжелее платины сатурново кольцо!

Черным бархатом завешанная плаха

И прекрасное лицо.

Тяжелы твои, Венеция, уборы.

В кипарисных рамах зеркала.

Воздух твой граненый. В спальнях тают горы

Голубого, дряхлого стекла.

Только в пальцах роза или склянка —

Адриатика зеленая, прости!

Что же ты молчишь, скажи, венецианка,

Как от этой смерти праздничной уйти?

Черный Веспер в зеркале мерцает,

Все проходит. Истина темна.

Человек родится. Жемчуг умирает,

И Сусанна старцев ждать должна.

1920 г.

Нина Манухина

L’heure mauve à Venise

Мы встретились с тобой в лиловый час,

Когда расплывчаты и смутны были тени,

Когда закат опаловый погас

И сумеречно брезжили в воде ступени…

И, словно призраки зловещие тая,

Гондолы черные, над дремлющей водою

Бесшумно и таинственно скользя,

Пред нами проплывали чередою…

Действительность суровую забыв,

Как поцелуем — взглядами мы опьянялись,

Но… час лиловый неуклонно плыл, —

И мы расстались…

1917 г.

Мария Мара

Баркаролла

Спой мне песню, певец молодой,

Ты гитару свою подыми,

И над этой падучей звездой

Золотую ты зорю зажги!

Спой мне песню! Гитара твоя

Струной нежной к ногам опустилась…

И в тебя загляделась луна,

И она твоим взглядом смутилась…

Спой мне песню, любимец гондол,

Пой о том, как тебя они носят

Средь хрустальных Венеции волн

И они как о песне лишь просят!

Спой мне песню, красавец ты южной весны,

В колыбели волшебной заснувший цветов,

Расскажи, как от солнца скрывали они

Ее крыльями легких, как свет, мотыльков!

Что же кудри твои черной ночи темней

Взгляд глубокий к земле опустили

И на лире разбитой толпою людей

Вдоль струны слезы быстро проплыли?..

Владимир Марков

Мост вздохов

По мрачному Палаццо Дожей

Мы шли гурьбой за гидом вслед.

Все слушали, я слушал тоже

Об ужасах минувших лет.

Гид сырость каменной темницы

Нам на минуту показал,

Где прежде, узник бледнолицый,

Ты смерти месяцами ждал.

Когда б ты жил еще на свете,

Ты убедился бы сейчас,

Насколько вы пред нами дети,

Насколько мы несчастней вас.

И если б перед нашим адом

Случайно ты теперь предстал,

Каким бы жалким маскарадом

Свое столетье ты признал!

Ты умирал всегда красиво

Под гул легенды иль молвы,

А мы без славы, молчаливо,

Как стебли скошенной травы…

Печальный гость в веселом пире,

Я шел, молчание храня,

И даже Понте деи Соспири

Не вырвал вздоха у меня.

«Трудно пробыть полчаса в церкви Scalza на Grande Canale…»

Трудно пробыть полчаса в церкви Scalza на Grande Canale.

Все ты там можешь найти, нет только голой стены:

Фрески, витражи, картины, колонны, плафоны и ниши,

Склепы, карнизы, кресты, статуи и алтари.

Наша религия — свечка, а их — огнедышащий факел;

Там — благодатная тишь, здесь — исступленный порыв.

Нет у католиков кротости нашей, умильности, ласки —

Бьется в истерике все, вьется, стремится, кричит.

Кажется, даже мадонны хотят оторваться от камня,

Чтобы греховно начать буйный вакхический пляс.

«Рада гондола, покинув каналов сырых паутину…»

Рада гондола, покинув каналов сырых паутину,

Где обрамляют дворцы затхлую зелень воды.

Синюю влагу лагуны колеблет ласкающий ветер,

Спутал на собственный вкус волосы на голове.

— Дай мне весло, гондольер, я в море направлю гондолу!

Выдержит черный твой челн волн озорную игру?

Но гондольер не ответил, он смотрит на Санта-Микеле:

Остров-кладбище собой к морю нам путь преградил;

Странный, как вымысел Беклина, как очарованный замок,

Каменной красной стеной смотрит сурово на нас.

— Кто там? Живые? Назад! окликают меня кипарисы,

К небу, как пики, подняв конусы темных вершин.

Но неприступное — пусть даже в смерти — влечет человека.

Я бы хотел умереть, чтобы проникнуть туда.

Я бы хотел умереть недалеко от паперти Фрари,

Чтоб отпевали меня там, где лежит Тициан,

Чтобы священник над трупом долго читал по-латыни,

Плакали чтоб под орган статуи грустных мадонн,

Чтоб по каналам везли меня, чтоб гондольер беззаботный

На поворотах кричал грустно-протяжное «Ой»,

Чтобы следы сладковатого тленья от пышного гроба

Ветер морской разогнал, синей лагуной скользя,

Чтобы причалить нарядной гондолой у острова мертвых,

В крепость попасть наконец, от любопытства дрожа,

И у корней кипариса, в болотистой вязкой могиле,

В важном торжественном сне жизни иной ожидать.

Мальвина Марьянова

«Венеция влечет твои взоры…»

П. С. К.

Венеция влечет твои взоры,

И Флоренция, и синий Рим. —

Русские любишь просторы,

Закатные янтари.

Где тихий Блок в своей келье

Озаримые поет слова —

Ах, там зачарованные ели,

И с ними поет синева.

Их станет двое в незримом саду:

Один мыслитель, другой — поэт.

Оттого тебе я несу звезду,

Оттого ты мною воспет.

Алексей Масаинов

Венеция

Привет твоей священной седине,

Венеция, любимица столетий,

Грустящая в вечерней тишине!

Владычица морей, в чьем гордом свете

Горела страсть средь синих волн морских,

Где цвел народ твой, радостный, как дети, —

Тебе восторг, тебе мой бедный стих,

Тебе мое раздумье и отрада,

Венеция, усопшая в живых!

Не в полночь ли сильнее запах сада?

И не в тоске ли память о тебе

В душе звучит, как старая баллада, —

О, верная таинственной судьбе,

Прекрасный лик свой, женственный и юный,

Хранившая в невзгодах и борьбе!

Звенят, звенят немолкнущие струны

Твоих певцов и славят жизнь твою,

Бурливую, как гневные буруны!

Отчаливай же быструю ладью,

Ладью поэтов, Светлая — с тобою

И я дерзну и вслед им запою.

С твоею одинокою судьбою

Отныне сплетена моя судьба,

Как верный плющ сплетается с листвою!

Не отвергай влюбленного раба —

О, Госпожа, грустящая в лагунах,

В домах, в дворцах, у Львиного Столба,

И в старости юнейшая из юных,

Венеция, почившая средь вод,

Как древний сфинкс, заснувший в мертвых дюнах!

Но светел сон твой, ясен небосвод,

Ясна печаль, безгневен лик усталый,

И плавно над тобою свой полет

Свершает Время. Тихо спят каналы,

Беззвучны всплески гондол в тишине,

Бездумны дни и пышно грезят залы

Твоих дворцов. И в солнечном огне,

Блестя над Марком, так же дремлют кони,

Как бронзовый на бронзовом коне

Хранит молчанье старый Каллеони!

О, город запустения и снов,

Когда-то смелый в гневе и в законе!

О, город душ, поэтов и певцов,

Чья грусть — чиста, раздумие — напевно,

Венеция, мечта иных миров,

Венеция, заснувшая царевна!

Весна, 1913 г.

Франческа

Покинутая смуглянка,

Благословенно имя твое!

Она была итальянка,

И звали Франческой ее.

Проносились годы, как птицы,

И пели колокола.

На тихом канале Альбрицци

Она жила и цвела.

Ты, солнце в славе и блеске,

Украситель, зиждитель дней,

Сравнишься ль с глазами Франчески,

Смелой Франчески моей?

Как радовался я, влюбленный,

Как глаза ее целовал!

Помню нежно-зеленый

Полусонный канал…

Помню, как гордо-покорно,

С розой в смуглой руке,

Приезжала в гóндоле черной

Франческа в черном платке…

Франческа, пусть знают люди!

Франческа, чудесный цветок!

Не твои ли нежные груди

Целовал я, сбросив платок?

И не твой ли отец затаенно

Смотрел на наше окно

На Calle della Madonna,

Где нам было так пряно-грешно?

О, бросившая смело и дерзко

В сердце храбрых свое копье,

Одалиска, безумка, Франческа, —

Благословенно имя твое!

1915 г.

Дмитрий Мережковский

Венеция

Прощай, Венеция! Твой Ангел блещет ярко

На башне городской, и отдаленный звон

Колоколов Святого Марка

Несется по воде, как чей-то тихий стон.

Люблю твой золотой, твой мраморный собор,

На сон, на волшебство, на вымысел похожий,

Народной площади величье и простор

И сумрак галерей в палаццо древних Дожей,

Каналы узкие под арками мостов

И ночью в улице порою звук несмелый

Ускоренных шагов;

Люблю я мрамор почернелый

Твоих покинутых дворцов,

Мадонны образок с лампадой одинокой

Над сваями, в немых лагунах Маломокко,

Где легче воздуха — прозрачная вода:

Она живет, горит, и дышит, и синеет,

И, словно птица, в ней гондола, без следа,

Без звука, — черная, таинственная реет.

1891 г.

Николай Митрофанов

Венеция

Венеция, Пьяцца Сан Марко,

Хаос бушующих вод…

Вслед за босою весталкой —

Иду я по площади вброд.

Кто она? Беатриче, маркиза —

В красном плаще до колена,

А может, сама «Мона Лиза» —

Пришла из французского плена.

Вода прибывает… О Боже —

Веди нас, весталка, быстрей…

Пред нами судилище Дожей,

Тюрьма и спасение в ней.

На башне пробили куранты,

И чайки охрипли от клича…

Слышу — тоскующий Данте —

Снова зовет Беатриче.

Ольга Можайская

Венеция

I.

По Пьяцетте бродят эфиопы.

Потускнел лагуны изумруд…

Все ограды мнимые Европы

Беспокойных демонов приют.

Черным лебедем скользит гондола.

Низкое с решеткою окно.

Чудится предательство, крамола…

Все, что в тех стенах погребено,

Плесневеет цветом ядовитым,

Точит и незыблемый гранит,

Прячется под мраморные плиты

И зловонным пламенем горит.

Но твоим неодолимым чарам

Уступает жадная волна…

О любимица богов! недаром

Именем Венеры названа.

С новым не померишься Аттилой,

Дряхлая Владычица морей.

Старишься над влажною могилой

В приглушенном блеске фонарей.

Нежишься на солнечном просторе,

Плещешься средь радужных зыбей,

Раковина розовая моря,

Город самых мирных голубей.

II.

Когда в голубое лоно

Тебе велят погрузиться

И рухнут твои колонны

И стены морской столицы, —

Вернешься в родные глуби

Ты в кружеве легкой пены.

Но тот, кто навек полюбит,

Капризом зовет измены.

И в час золотой отлива,

Сияя красою прежней,

Ты царствуешь горделиво

У низкого побережья.

Быть может, не ты — другая

Ступает по глади водной,

Бестрепетная, нагая

В зеркальности первородной,

Чтоб снова на камне голом

Сушить золотые пряди,

Вступить в хоровод веселый,

Как подобает наяде.

Александр Моргулис

«А если ты жгла меня…»

А если ты жгла меня

И тешиться мной хотела,

Копытом стучу коня

В тяжелую тину тела.

Взвевайся и развевай,

Как по морю пленный парус,

Меж балок и синих свай

Мерцающую Тамару.

Так — рея на высоте,

Не в тусклом чернильном блеске,

Лишь ангел слететь хотел

Ко мне с венцианской фрески.

Андрей Муравьев

Муравиада (отрывок из моей биографии)

(фрагмент)

Италия — мой первый выезд с братом

И очертания Швейцарских снежных гор,

И в этом мире, ярком и богатом,

Искал найти ответ мой жадный юный взор…

Милан, Венеция, заснувшие дворцы,

Моста причудливая арка,

Каналы тихие и храм святого Марка —

Завесы вечности приподнял я концы.

Людмила Мухина

Венеция

Всплёски.

Пересекающиеся весла.

В каждой волне —

Губы хохочущего солнца.

Кадр за кадром —

Прямо ко мне!

Плещутся, бьются краски.

В той волне — мазки черепиц.

Эта — лазурь неба в клочья рвет запросто,

А эта — поникшее дерево

Топит, повергнув ниц.

Вьются угрями верткими

В воде столбов отражения,

Расклеванные гондолами

Под стенами замшелыми.

Гондола черным лебедем

Летит послушно.

Подбросит веер влажный

У самой суши.

Подставят гондольеры

Любезно руки —

И выползут на берег

Богатые старухи.

Пойдут, сутулясь важно,

К святому Марку,

Струится ветер влажный

Светло и ярко.

Трепещут низко голуби,

Как блестки в волнах.

Все словно рукоплещет

Легко и вольно.

А где венецианцы?

Как им работается?

Туристы-иностранцы,

Узнать вам хочется?

Плывите на Мурано!

В цеху старинном,

Под отсветом багряным

И с трубкой длинной

Над месивом расплавленным

Стоят, колдуют,

В стекло живую душу

Из трубки вдуют.

В затейливой оправе

Пурпурный кубок,

Под масками лукавыми

Изгибы губок.

Но стенки легких сделаны

Не из волшебной ткани.

Уходят раньше времени

Из жизни парни.

Пойдите к кружевницам!

Старинный промысел.

Весь инструмент: иголочка, рука и домысел,

Творит рука-волшебница

Извивы пенные.

Сплетают кружевницы

Узор отменный.

Пять лет четыре девушки,

Потупив взоры,

Для драгоценной скатерти

Плетут узоры.

В игре тончайшей пены

Русалок танцы.

Вот так они работают — венецианцы!

Владимир Мятлев

Гондолонера

Моя Маделена, с тобой обвенчаться

Мы в храме не можем, нам надо из плена

Отчизны жестокой далеко умчаться

В широкое море, моя Маделена!

Моя Маделена, в канале зеркальном

На глади недвижной гондола готова,

Скорее, скорее в наряде венчальном

Сойди по ступенькам палаццо родного.

Гондолу качнуло, мелькнуло виденье,

Княжна гондольеру в объятья упала.

Уста повстречались в немом упоеньи.

Гондола скользила по глади канала…

И синие волны, и ветер прибрежный

Всю ночь доносили до места их встречи

Под звуки лобзанья и шепот их нежный

Безумную песню: «Моя Маделена».

Наутро на берег, где дети плескались,

Пригнала два трупа сребристая пена…

Объятья сливались, уста прикасались

И словно шептали: «Моя Маделена!»

Баркаролла

(слова на собств. мелодию)

Ты плыви, моя гондола,

Ночью лунною вперед,

Раздавайся, баркарола,

Далеко по лону вод.

В золотом палаццо дожей,

При звездах и при луне,

Та, кто мне всего дороже,

Будет грезить обо мне.

Ты плыви, моя гондола,

Ночью лунною вперед,

Раздавайся, баркарола,

Далеко по лону вод.

Об условном помня часе

И обет любви храня,

На порфировой террасе

Будет ждать она меня!

Ты плыви, моя гондола,

Ночью лунною вперед,

Раздавайся, баркарола,

Далеко по лону вод!

Спят отец и мать, и братья,

Нелюбимый мертв жених,

Для меня ее объятья,

Скоро, скоро буду в них.

Ты плыви, моя гондола,

Ночью лунною вперед,

Раздавайся, баркарола,

Далеко по лону вод!

7 декабря <1906 г.>, Орел

Владимир Набоков

Итальянке

К тебе, в минувшее, к иной, чудесной доле,

душа моя плывет в зазубристой гондоле;

осталось горе за кормой.

Я рад, что до конца молчали мы упрямо,

что в пышный, страшный сад не вышли мы из храма

любви глубокой и немой:

на каменных устах прекрасного былого

улыбкою горит несказанное слово,

невоплощенная мечта, —

как световой двойник стоцветной, вечной зыби,

дрожащий, над водой, на внутреннем изгибе

венецианского моста…

© Vladimir Nabokov, 1920, 1923, 1941, 1942, 1943, 1944, 1945, 1946, 1950, 1951, 1952, 1953, 1955, 1956, 1957, 1966, 1970, 1991, used by permission of The Wylie Agency (UK) Limited

Евдокия Нагродская

«Лагуна спит, ночь дышит томной лаской…»

Лагуна спит, ночь дышит томной лаской,

Приди ко мне, тебя лагуна ждет,

Плывем туда, где мраморною сказкой

Сан-Джорджио встает, встает из сонных вод.

На мрамор ступеней с тобой мы сядем рядом,

Твой нежный гибкий стан рукой я обовью,

Букет из тубероз пусть дышит сладким ядом,

И где-то стон гитар поет любовь мою.

Мы призраки… Мы бред прекрасной ночи,

Серебряный туман, что над водой дрожит,

Увидеть могут нас влюбленных только очи,

И то в волшебный час, когда лагуна спит.

Неизвестный

«Плывя по каналам молчащих Венеций…»

Плывя по каналам молчащих Венеций,

Любовью забытой горю.

И в небо всплывает кровавый венец.

И воды звенят, горюя.

И струны звенят, горюя.

Струны двух сердец,

Кто ты, забытая? С кем говорю

Под небом гордых Венеций.

Под небом тихих Венеций

Гудит черный конец.

Кому ж я скорбь мою дарю,

Забытая, со мной горюющая.

Максим Нетропов

Венецианская ночь

Над мягкими водами плеск раздается,

И слышится смеха кристалл,

В мерцании ночи ракета несется,

Искрясь приглашает на бал,

На бал челнострельный цветистых огней,

Пылающих блеском бенгала,

На праздник лучистых и знойных очей,

Влекущих под звоном бокала.

Вот вспыхнули искры

Челнов разукрашенных,

Стремительно пущенных вдаль,

И кажется близкой

Немного подкрашенных

Оков лицевая эмаль.

Бесшумно скользим мы

Над озером бархатным,

Внимая стихии своей.

Мы оба любимы,

Мерещится крохотным

Весь мир нам в покрове ночей.

Осоки купава

Тихонько колышется,

Звенит соловьиная трель.

Там — ждет меня слава,

А здесь — уже слышится,

Горя страстью новой, свирель.

И парк, стариною

Глубокой обвеянный,

Молчаньем своим говорит.

Волна за волною

Камыш залелеянный

Колеблет и радость творит.

С тобою все цветно

В тиши огнедышащей

Под звуками дальнего бала,

И сладко, приветно,

В глазах полумыслящих

Читать бледнолучность опала.

Оркестры играют

В зигзагах заглушенных,

Встает, разливаясь, луна,

И медленно тают

На кудрях раздушенных

Любви поцелуи и сна.

Над мягкими водами плеск раздается,

И слышится смеха кристалл,

В мерцании ночи ракета несется,

Искрясь приглашает на бал,

На бал челнострельный цветистых огней,

Пылающих блеском бенгала,

На праздник лучистых и знойных очей,

Влекущих под звоном бокала.

Александр Никитин

Под звуки баркароллы

Посв. Н. В. Касьяновой

Играйте, милый друг! Пусть звуки баркароллы

Перенесут меня в ту светлую страну,

Где смуглый гондольер с кормы своей гондолы

Купает грань весла в заснувшую волну.

И от весла его, как лента огневая,

Бежит, воспламенясь, канала полоса,

И зноем дышит ночь, истому навевая

На эти берега, на эти небеса…

Полна соблазнов ночь! Как страстная гитана,

Раскинулась она над морем и землей,

Смущая грешный мир сквозь пелену тумана

Пленительной своей, бесстыдной красотой…

И на призыв ее к любви свободной, к счастью

С гондолы льется песнь под звуки мандолин.

Та песня рождена безумной южной страстью

Венецианских дев, ласкающих мужчин…

Я слышу лепет их беспечный и веселый,

Я слышу плеск волны и весел мерный стук…

Играйте, милый друг! Пусть звуки баркароллы

Перенесут меня в страну любви — на юг!

Лев Никулин

В Венеции

I.

В стенах прохладной Базилики

С гербами рода на щите,

Как прежде недвижим, великий

Один, на бронзовой плите…

И, не пронзая взором арки,

Он не увидит в облаках,

Над куполом святого Марка,

Борьбы невиданной в веках…

Века он стережет гробницу,

Недвижен мантии узор,

И металлическую птицу

Во мгле не различает взор.

И грохот пушек арсенала

Не нарушает сон эпох, —

Он не расслышит у канала

Орудия тяжелый вздох;

Он в небе не увидит боя…

Еще намеченный удар —

И в волны тихого прибоя

Воздушный падает корсар…

Но чуждый бою за каналом

Креста не двинет он рукой,

И над усопшим кардиналом

Недвижен мертвенный покой…

II.

Вы, сочетавшие в сердце

Хитрость, отвагу и пыл, —

Я постучался у дверцы

Ваших гранитных могил…

В склепы купца и вельможи

Пусть возвращаются сны, —

Слышите, мертвые дожи,

Трубы великой войны?..

Воин, епископ и герцог…

Вспыхнуло пламя зарниц, —

Внуки стучатся у дверцы

Ваших гранитных гробниц…

Венеция

Вуаль от бешеных москитов,

Улыбка, утомленный рот,

О, милая… Любовь не скрыта,

И сколько юношей убито

У ваших бронзовых ворот…

Лепные окна над каналом,

К воде склоненные столбы,

Как грустно вам с лицом усталым

Бродить по опустевшим залам

И слушать оклики судьбы…

Уже витрины антикваров

Грустят по книгам и гербам

И вечер заревом пожаров

От фонарей кафе и баров

Нисходит к бронзовым гробам…

Иван Новиков

Монастырь в Венеции

О, как тих монастырь,

Как спокойна широкая паперть!

Заросший зеленый пустырь,

А она бела, как скатерть.

И монахини к ранней обедне

Как темные на ней, четкие четки;

И одна всегда идет последней

И медлит, медлит у чугунной решетки.

Подошла; прильнула; застыла.

Или все томит неутомный грех?

Или ничего сестра еще не забыла?

Или просто она моложе всех?

Кто знает! Разве лишь ты, одинокая келья,

Ты, молчаливый и ветхий псалтырь!

Отзвенело земное веселье,

Звонит — монастырь.

Венеция

Венецианский бокал

Цявловским

Картины, полки, книги, книги…

И всюду запечатлены

Событья, лица, даты, миги:

Миниатюры старины.

Но вот на волнах корректуры —

И золот и закатно-ал

(С улыбкою глядят авгуры!)

Блеснул Венеции бокал.

Он прост и ясен, и прозрачен,

Ко влаге жаден, влагой щедр,

И вязью кружевной охвачен,

Как пеною вскипевших недр.

Недаром днем и ночью каждой

Здесь выплывают кружева:

Знать в утоленье страстной жажды —

Вот старина: как сон жива!

И вéка вдруг — как не бывало,

Все живо явью давних дней:

В лучах заветного бокала

Как стало все видней, родней!

Любовь, поэзия и слава —

Не тень ли Пушкина меж нас?

И голос дрогнул у Мстислава,

И ночи плыл безмолвный час…

Душа забвения искала —

И сжала трепетно рука

Венецианского бокала

Чуть отпотевшие бока.

8 мая 1935 г., М<осква>

Ирина Одоевцева

«Ни дни, ни часы, а столетья…»

Ни дни, ни часы, а столетья

В разлуке дотла сгорев…

И вот наконец Венеция,

Дворцы и Крылатый лев.

Стеклянные воды канала,

Голубизна голубей.

Ты плакала: — «Мне этого мало.

Убей меня лучше. Убей!..»

Казалось, что даже и смертью

Ничем уж тебе не помочь.

Не в первую, нет, а в третью

Венецианскую ночь…

— Послушай, поедем в Венецию!..

Владимир Орлов

Венеция

1. Воспоминание о первом утре

Вдруг колокол — и все уяснено…Фет

Каких еще мне ждать подарков,

Когда надежд давно вобрез,

Средь дряхлых мраморов Сан-Марко,

Где бродят тени догаресс?

Покуда жив, не позабуду:

Из незапамятных времен

Дошел ко мне, подобно чуду,

Колоколов хрустальный звон.

Из мглы с отливом перламутра

Он все призывнее звучал…

Кончалась ночь. Рождалось утро.

Гондолы бились о причал.

И я нашел… В подземном храме,

Мерцая пурпуром шелков,

Молились, сидя пред дарами,

Двенадцать дряхлых стариков.

2. Прощание

Восемь лет в Венеции я не был…Бунин

Нет, не восемь, а уже двенадцать!

Только время снова расставаться —

И теперь, конечно, навсегда…

Провожает перезвон хрустальный,

Облетает первоцвет миндальный,

Плещется зеленая вода.

Что ж, пройтись в последний по Скьявони,

Отыскать дорогу к Коллеони,

Улочек распутывая сеть,

Поглядеть на купола Сан-Марко,

Молча постоять возле тетрархов,

Под конец у «Гарри» посидеть…

Сам не знаю, по какой причине

Загостился я у графа Чини,

А пора, давно пора назад —

Из волшебной сказки венецейской

В задремавший под водой летейской,

Грозно замолчавший Ленинград.

Алексей Охрименко

Отелло

Венецианский мавр Отелло

Один домишко посещал,

Шекспир узнал про это дело

И водевильчик накропал.

Да, посещал он тот домишко,

А кто не знает почему,

То почитать Шекспира книжку

Мы посоветуем ему.

Девчонку звали Дездемона,

Собой, что белая луна,

На генеральские погоны

Ах, соблазнилася она.

Он вел с ней часто разговоры,

Бедняга мавр лишился сна,

Все отдал бы за ласки, взоры,

Лишь им владела бы она!

Сказала раз она стыдливо,

Ах, это было ей к лицу:

«Hе упрекай несправедливо,

Скажи всю правду ты отцу…»

Папаша — дож венецианский —

Большой любитель был пожрать,

Любил папаша сыр голландский

Московским пивом запивать.

Любил он спеть романс цыганский,

Свой, компанейский парень был,

Но только дож венецианский

Проклятых мавров не любил.

А не любил он их законно —

Ведь мавр на дьявола похож,

И увлеченье Дездемоны

Ему что в сердце финский нож!

Но убедил Отелло дожа,

Что мавр отнюдь не Асмодей,

И дал добро на брак вельможа,

И стало все как у людей.

Оно бы так, но подчиненный

Отелло — Яшка-лейтенант

На горе бедной Дездемоны

Был страшно вредный интригант.

Исчез платок! Обман и драма!

Подвоха мавр не уловил,

И, не считаясь с тем, что дама,

Он Дездемону удавил.

Кончиной потрясен супруги,

Вошел Отелло в жуткий раж —

Всех перебил, кто был в округе,

А под конец пырнул себя ж!

Пусть поступил Отелло смело

Или трусливо — вам судить,

Hо мавр — он сделал свое дело,

А значит, может уходить…

Девки, девки, взгляд кидайте

Свово дале носа вы

И никому не доверяйте

Свои платочки носовы!

Николай Павлов

«Слышишь, играет виола…»

Слышишь, играет виола

Грустный, до боли мотив?

Плавно скользнула гондола

— В узкий пролив.

Слышишь, звенят мандолины?

Давит величьем портал…

Вкован в немые теснины

— Мутный канал.

Близится лоно лагуны…

Строги громады дворцов.

Сердца откликнулись струны

— Песней без слов.

О, эти тайные ласки,

Страсть, и любовь, и обман!..

Чудился в тающих красках

— Тициан…

Валентин Парнах

«Иду в улыбки и в толпу беспечных…»

Иду в улыбки и в толпу беспечных,

Когда на площади оркестр и тьма.

Цепляется за пуговицы встречных

Венецианских шалей бахрома.

Но волн хочу. О ветр и мол,

И столкновения гондол!

1913 г.

«Аравитянки иль индуски…»

Аравитянки иль индуски

О смуглые цвета,

Лица родимый очерк узкий

И дикие уста!

Легчайших кружев плеск, белея,

К ее руке приник.

Ей нежно открывает шею

Кастильский воротник.

Вот ночью черной и веселой

На вековом молу

Она стоит перед гондолой,

Чтоб долго плыть во мглу.

Венеция и бред Востока,

И музык древний час

Исторгли жадно и жестоко

Мой стон по Вас!

1913–1917 гг.

София Парнок

«Я не люблю церквей, где зодчий…»

Я не люблю церквей, где зодчий

Слышнее Бога говорит,

Где гений в споре с волей Отчей

В ней не затерян, с ней не слит.

Где человечий дух тщеславный

Как бы возносится над ней, —

Мне византийский купол плавный

Колючей готики родней.

Собор Миланский! Мне чужая

Краса! — Дивлюсь ему и я. —

Он, точно небу угрожая,

Свои вздымает острия.

Но оттого ли, что так мирно

Сияет небо, он — как крик?

Под небом, мудростью надмирной,

Он суетливо так велик.

Вы, башни! В высоте орлиной

Мятежным духом взнесены,

Как мысли вы, когда единой

Они не объединены!

И вот другой собор… Был смуглый

Закат и желтоват и ал,

Когда впервые очерк круглый

Мне куполов твоих предстал.

Как упоительно неярко

На плавном небе, плавный, ты

Блеснул мне, благостный Сан-Марко,

Подъемля тонкие кресты!

Ложился, как налет загара,

На мрамор твой — закатный свет…

Мне думалось: какою чарой

Одушевлен ты и согрет?

Что есть в тебе, что инокиней

Готова я пред Богом пасть?

— Господней воли плавность линий

Святую знаменует власть.

Пять куполов твоих — как волны…

Их плавной силой поднята,

Душа моя, как кубок полный,

До края Богом налита.

Борис Пастернак

Piazza S. Marco

Я лежу с моей жизнью неслышною,

С облаками, которых не смять.

Море встало и вышло, как мать,

Колыбельная чья — уже лишняя.

Потому что водою вдовиц

Приоделися рифы и россыпи.

Говор дна — это скрип половиц

Под его похоронною поступью.

В серый месяц, как в старые латы,

Не вмещается лай собак,

Отекают туманом телята,

И уходит в степь рыбак.

О какой он рослый в споре

С облаками. Как — он рослый?

Вскоре ты услышишь: море

Перевесят его весла.

Венеция <редакция 1913 г.>

А. Л. Ш.

Я был разбужен спозаранку

Бряцаньем мутного стекла.

Повисло сонною стоянкой,

Безлюдье висло от весла.

Висел созвучьем Скорпиона

Трезубец вымерших гитар,

Еще морского небосклона

Чадяший не касался шар;

В краях, подвластных зодиакам,

Был громко одинок аккорд.

Трехжалым не встревожен знаком,

Вершил свои туманы порт.

Земля когда-то оторвалась,

Дворцов развернутых тесьма,

Планетой всплыли арсеналы,

Планетой понеслись дома.

И тайну бытия без корня

Постиг я в час рожденья дня:

Очам и снам моим просторней

Сновать в туманах без меня.

И пеной бешеных цветений,

И пеною взбешенных морд

Срывался в брезжущие тени

Руки не ведавший аккорд.

Венеция <редакция 1928 г.>

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,

Во сне я слышал крик, и он

Подобьем смолкнувшего знака

Еще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем скорпиона

Над гладью стихших мандолин

И женщиною оскорбленной,

Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкой

Торчал по черенок во мгле.

Большой канал с косой ухмылкой

Оглядывался, как беглец.

Туда, голодные, противясь,

Шли волны, шлендая с тоски,

И гóндолы^[570] рубили привязь,

Точа о пристань тесаки.

Вдали за лодочной стоянкой

В остатках сна рождалась явь.

Венеция венецианкой

Бросалась с набережных вплавь.

1913–1928 гг.

Петр Перцов

Венеция

Ты дорог мне, реликвия святая,

Крылатый лев на мраморном столбе!

О, сколько раз, на севере мечтая,

Венеция, вздыхал я о тебе!

Твоя краса, твоя печаль немая,

Твоя покорность тихая судьбе,

Весь жребий твой в изменчивой борьбе, —

Весь этот сон и блеск былого рая.

Твоих дворцов узорных вереница,

Твоих каналов черных тишина,

Где тайною, как тень, окружена,

Скользит гондола, легкая как птица, —

Еще ты вся бессмертных чар полна,

Бессмертного волшебная гробница.

Венеция. Дворец дожей ночью

В этой мраморной аллее,

В арках стройного окна,

Ночью лунной реют феи,

Веют духи-чародеи,

Чарованье веет сна.

И за ним в немые сени

Чудной жизни входит строй —

Чей-то призрак, чьи-то тени

На широкие ступени

Подымаются толпой.

Веют перья, блещут латы

В смутных месяца лучах…

Чей убор мелькнул богатый,

Чей мерцает пурпур смятый

В этих сумрачных рядах?

То ли дож с своею свитой,

Дож Венеции былой —

Он, веками позабытый,

Он, легендою повитый,

Входит снова в город свой?

И чертог его старинный

Ожиданием объят…

Снова шумен двор пустынный,

Снова ожил портик длинный

Почернелых колоннад.

Веют перья, блещут латы,

В глубине горят огни…

Чей-то шлем сверкнул крылатый,

И пылает пурпур смятый

В убегающей тени.

1897 г.

Дмитрий Петровский

Венеция в природе

Мариечке

То, что вверху, то и внизу.

Леонардо

I.

Каждый вечер, дышавший прохладой,

Нес я лестницею сады, —

Ставил, лез и метал синий факел

Дискоболом первой звезды.

И первому шагу в прохладе

Кидал под ноги ночи цветы,

Палисадник в бежавших оградах

Кидал недр ископаемых синь.

И, в кобальт погружая стопы,

Ослеплялись песками пустынь,

И, во сне раскачавшись, кусты

Целовали укусом босых.

За миражем зажмурясь мечты,

Умирали как те без воды,

Замирали во влаге следы,

Замирали в пространстве весы и часы,

Как в укусе змеи ослы (по ночам)

На распятьях слоновой кости

Замирали Христы…

Все в мерцаньи в пробеге звезды

Останавливалось, светясь…

И листы, что возжаждав росы,

Лепетали «Или, или»

И качались

В них отражались

Как в мираже пруды

В опрокинутой чаше земли

Весь сводчатый мир

Зеркалами сменялись, летят

И взгляды сошлись как бойцы

В рукопашной схватясь

И бились и бились

И долго волною война шла на башне.

—

И башни дыбились

И падали в чащу ночного канала

Качалась вода, шла

И лестницей сада несла через чашу ограды

Вершины и их окунала в каналы

Гондолой и дальше

И пальмы и мальвы и пихты и сосны

Как галлюцинанты,

Как в трансе — в канале

И были балластом

Белые сальные плошки иллюминаций

В себя окунавшие ночь и

Их пламя лизавшая ночь

Глядела им в очи

Как галлюцинантка.

И в головокруженьи туда же

В блестящий катилась канал…

Дискобол запускал синий факел

В лазурную чашу

Звезды и смеялся

Смеялся сам Бог довольный,

И в сон придвигал

Канцоною сосен и пальм

Сам венцом и венцами венцов

И пел.

Венцы и венцы.

О венцов и вверху и внизу

Без конца: мы в пловучем лесу,

Мы в Венеции ночи и мачт

Плывем и весло не мутит

И весла

И не будит и мель и киль

Мелка ведь во сне синева.

Это — звезды мелькают,

Рукой достаю в них поуды. <sic>

Это — звезда.

И это седьмая в воде.

И это покой.

Куда же рукой запустил дискобол

Мое солнце ночное?

Кто он?

Я ль с тобой иль с собой…

II.

О земля, каждый шаг тех ристаний

Как признанья растений красив,

И в кристаллы изрезаны камни

И вводились стволами в порыв.

Порываньем светились цветы

Их кусали ресницы крапив

Но во имя своей красоты

Каждый ствол свою цвель выпивал.

Допивал и, бросая листы —

Обращаясь в кусты, каменел

Можжевельником, мхом, чтоб олень

Из-под камня опять добывал

И опять бы свой сон допивал

Камень рвущийся в жизнь,

как кристалл…

Кидал недр ископаемых синь

В разметавшиеся моря

Растворяясь.

Достигал, развиваясь, всех сил

И дыхания рыбьих жабр

И синел в небесах, как орел,

И сложась разбивался

— Немыслимо мыслить в течении

ночи себя.

И опять отражался бокал

Вечно полным светящимся дном

И опять окунал в океан

Неистощаемым днем

Бога жаждущие глаза.

Он в ночах отражал свой полет

И казалось вверху и внизу

Все одно, как в одном глазу

И поет как и я об одном

И задумано сном одним

И навеки запета <sic> в одном

Верх и дно, воз и низ

И витает лишь воздух над ним.

И казалось,

поднимет и бросит.

И, казалось, он спит…

Но он помнил, что в праздник любви

Испытал он ту самую горечь,

Что и творческий день

Что субботы и что тех семи

Нет чудесных, нет зовущихся ОТДЫХ

Чисел в небе ни на земле.

III.

И под каждым кустом и над каждым

Кубки чокались звезд за одно

Выпивалась вся темная осинь <sic>

И светилось вновь синее дно

Выпивалось за Темное Око

И доснилось виденье одно

Уже прояснившимся днем

Мне казалось: нет Бога, — есть Бог

И двойственность дана мной.

И под каждым окном и над каждым

Каждый вечер Ромео ль звездой ли

Серенаду своей Джульетте

Допевал подъезжая в гондоле

И Венецией арки, каналы

Зажигались на небе и меркли

Различим был Овен их и Лебедь

Замок дожей небесных и Марк их.

В этих сводах сова на огарок

Свечи заглядясь задремала

С ума было можно сойти

Над бездонным небесным каналом.

И коснувшись губами прохлады

Я не знаю, в каком окне

Садом, лестницею ли в лианах

Я с Джульеттой на свете вдвоем.

О Венеция. Так и надо

Саду, месяцу, галлюцинанту —

Так и надо и им и мне (чтобы

заслужить венец

на ристалищах звездных Олимпов)

Всю ночь твою в серенадах

Сменяясь лишь в соловье

Синеть в двух бездонных каналах,

Синеть в двух бездонных началах.

По-венециански в природе —

Вверху и внизу огни,

По-венециански мы оба

И там и тут — в любви…

Так пусть дискобол метает

Еще одно солнце в небо

Новой болью мерцающий город

Пью за Венецию — воздух.

Нестор Петровский

Pax Tibi Marce!

Прощай, Венеция гнилая!

В последний раз передо мной,

На сотню верст, благоухая,

Ты блещешь «сказочной» красой!

К тебе стремился я издавна;

Ты в дивном блеске снилась мне,

И в красоте самодержавной,

И в неприступной вышине…

И день настал… и рок безбожный,

Неутомимый реалист,

Умчал навек тот призрак ложный,

Как вихрь уносит желтый лист.

Там, где по лживому ученью,

Искусство, роскошь, вкус царят —

Повсюду мерзость запустенья

Встречает изумленный взгляд.

Где жил художник, к славе пылкой,

Велик, и сердцем, и умом —

Корпят бездарные «мазилки»

Над загрязненным полотном.

Там, где великие маэстро

Гармонией ласкали слух, —

Теперь военные оркестры

Пленяют маршем швабский дух.

Где ослепляя зренье блеском,

Сверкали мрамор и гранит —

Теперь, под грязным арабеском,

Кирпич ободранный торчит.

Где прежде расписные флаги

Смотрели в зеркало волны —

Теперь над лужей грязной влаги

Висят дырявые штаны.

Прощай же, чудо отставное!

Заросши тиною и мхом,

Лежа в торжественном покое,

Во сне мечтая о былом.

И пусть малюют нам маралы,

Пусть воспевают нам певцы

Твои вонючие каналы,

Твои облезлые дворцы —

В серьезность этих увлечений

Я — скептик — верить не могу

И из лагун, без сожалений

В курьерском поезде бегу.

Июнь 1900 г.

Сергей Поварнин

Дандоло

С византийцами был у Венеции спор.

К императору их, заключить договор,

Послан был знаменитый Венеции сын,

Дандоло. Призывает его властелин.

Он вошел. Договор уж готовый лежит.

«Подпиши!» — император ему говорит.

Он прочел — и вскричал вне себя: «Подписать!

Обесчестить отчизну, себя запятнать?

Никогда!» Император во гневе встает,

Но посол его взглядом пылающим жжет.

Тот дары обещает — посол оскорблен,

Речь заводит про казнь — улыбается он.

От стыда император взбешенный горит.

«Если ты не подпишешь, ему говорит,

Я сейчас позову моих верных рабов.

Они свяжут тебя, и, под гнетом оков,

Прут железный в огне раскалив до красна,

Тебе выжгут глаза!.. Отвечай!.. казнь страшна!»

Он молчит!.. Вот каленые прутья несут.

Он молчит!.. Вот к глазам приближается прут…

Он молчит!.. Вот из глаз, где железо шипит,

Льется кровь… Он молчит!.. Дым идет. Он молчит!

И, когда была страшная казнь свершена,

Он промолвил: «Отчизна теперь спасена!»

Константин Подревский

Чичисбей

Было мне в Венеции жарко и смешно кормить голубей,

И на площади святого Марка был бамбино мой чичисбей.

Вид ваш синьора мне приятней

Самой высокой голубятни

Вы всех голубок мне милее

Сердце сжимается больнее, больнее…

Ах, у меня на сердце стужа

Больше всего боюсь я мужа,

Кротости в нем нет голубиной,

Спросит он: что за бамбино, бамбино,

Но я отвечу не робея

Даме нельзя без чичисбея

Бродят по городу фашисты

К дамам они пристают.

Часто он в закрытой гондоле пылко мне шептал: «Убей»

И сжимал мне руки до боли, мой бамбино, мой чичисбей

Жаль мне сеньора вы так юны,

Но холоднее вы лагуны

Да, вы лагуны холоднее

Сердце жмется больнее, больнее!

Ах у меня на сердце стужа

Больше всего боюсь я мужа,

Он на меня посмотрит грозно

Спросит он: «с кем ты так поздно, так поздно»

Но я отвечу не робея

Даме нельзя без чичисбея

Бродят по городу фашисты

К дамам они пристают.

Кирилл Померанцев

Опять на дорогах Италии

Опять на дорогах Италии, —

Порывисто дышит мотор,

Венеция, Рим и т. д.,

Помпеи, Миланский собор…

Блаженствует вечер каштановый,

Над Лидо в полнеба закат,

Совсем, как в стихах у Иванова,

Сгорает и рвется назад.

Но мне ли теперь до Венеции,

До кружев ее базилик,

Когда, оборвавшись с трапеции

В бессмыслицу, в старость, в тупик,

Я вижу: в конце траектории,

Над стыком дорог и орбит,

Огромное небо Истории

Последним закатом горит.

Венеция

Ну вот, я в Венеции снова,

Хотя и неведомо мне,

Зачем прикоснулся Канова

К ее запрещенной весне.

Зачем захотелось Беллини

Тосканские ночи забыть,

И музыкой красок и линий

Неверье свое подменить.

Зачем покачнулись каналы,

Зачем?.. Но не все ли равно? —

Потухли старинные залы,

Как перед сеансом кино.

И буря прошла по Парижу,

И где-то запели в трубу…

Так я сквозь Венецию вижу

Свою и чужую судьбу.

И нет ни каналов, ни зданий,

Ни снов, ни видений… И вот

По лунным волнам, на экране

Ночная гондола плывет.

Александр Попов

В Венеции

Нежные, синие воды канала

Тихо плескались с улыбкой печальной…

Ласковый ветер из церкви недальной

Чуть доносил ко мне звуки хорала.

Борис Попов

Догаресса ^[571]

В голубом эфира поле

Ходит Веспер золотой,

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой…

Белой дымкою смягченный,

Месяц золотом кропит;

С морем синим обрученный

Двоеженец старый спит…

Адриатика ж не дремлет,

В тонкий пар погружена…

И великой тайне внемлет

Дожа юная жена…

Нет властителя сильнее,

Нежли он — старик седой.

Нет красавицы яснее

Догарессы молодой!..

Баркароллы отдаленной

Ветром звуки донесло,

И, как будто утомленный,

Гондольер поднял весло…

Но гондола темной рыбкой

Не замедлила свой бег,

Оставляя след свой зыбкий,

Белый, белый, будто снег…

Догаресса молодая

Наклонилася к борту,

Грудью к доскам припадая

Погруженная в мечту…

Опустила ручку в струи,

Ощущая на руке

Свежей влаги поцелуи

В полусне, в полутоске…

Ей мерещится красавец,

Что под Пломбами сидит;

Дож — изведанный лукавец

Над его неволей бдит…

Отчего ж тревогой странной

Расцвело его лицо?!..

Ей на палец безымянный

Вдруг наделося кольцо…

Слышен голос ей подводный:

«Отдаю твое тебе —

С Догарессой благородной

Не хочу я быть в борьбе»…

«Ты отдай колечко это,

Да не Дожу, а тому,

Кто теперь тоскует где-то

По тебе в твоем дому…

Кто теперь в оковах плена,

Кто под Пломбами теперь,

Для изменника измена —

Кара лучшая поверь…

Пусть узнает Дож-изменник

Муки ревности, любя,

Пусть увидит бедный пленник

Догарессу у себя…

Он пролил ведь слез не мало,

И от них моя волна,

Что дворец ваш омывала,

Стала боле солона…

От тюрьмы ключи у Дожа…

На ночь дай ему питье…

И с супружеского ложа

Уходи, — там все твое…

В этот миг он все забудет;

Будет мука прощена;

Адриатика же будет

В этот миг отомщена»…

В мир нисходят простодушно

С неба свет и красота…

Догарессе страшно… душно…

Обняла ее мечта…

И таинственным разливом

Подымается волна,

И далеким переливом

Баркаролла чуть слышна…

В голубом эфира поле

Ходит Веспер золотой,

Старый Дож плывет в гондоле

С Догарессой молодой…

Петр Потемкин

Песнь Казановы

В чужих краях блуждая,

Во поле черных дней,

Все видел города я,

Но сердцу всех милей

Венеция златая,

Жемчужина морей.

Искал вдали тебя я,

И жемчугов и роз

Любви, не отдыхая,

Но горький рок принес,

Венеция златая,

Мне только жемчуг слез.

И вот вотще сгорая,

Горением любви,

Я мчусь к тебе, родная,

Яви же мне, яви,

Венеция златая,

Жемчужину любви!

Николай Поярков

Венеция

I.

Борису Зайцеву

Венеция! Венеция! Нестройный, длинный ряд

Надежд забытых, образов уснувших,

Тревог и снов из дней давно минувших

В моей душе проснулись властно, внятно говорят.

Царица вод морских, моя единая любовь,

Прекрасная, таинственная сказка, —

Венеция, Венеция, ты мне смеешься вновь,

Меня, как встарь, чарует твоя ласка.

Лагуны, гондолы, из мрамора дворцы,

Окаменевшие страницы древней жизни,

Статуи, фрески. Смотрят с стен борцы,

Всю жизнь отдавшие отчизне.

Венеция любимая. Блеск солнца, звонкий шум —

Прибой Адриатического моря

В его безмерно-роковом просторе…

А в сердце грусть от несказанных дум

И жажда жить, и страх, и горе.

Остров Лидо

II.

М. М. Ковалевскому

Гондолы без шума, как большие птицы,

По воде уснувшей медленно скользят.

Догорают ярко быстрые зарницы,

И заката краски пламенно горят.

Умирает день невыносимо-знойный.

Колокольня Марка скрылась за углом.

В одеяньи белом, загорелый, стройный

Гондольер лениво шевелит веслом.

Тянутся палаццо в мраморных одеждах —

Лепестки живые ярких прошлых дней.

Ближе ночи трепет… День смежает вежды.

Засверкало небо россыпью огней.

Как возможно счастье, как далеки муки.

Грезится, что жизни новый путь начат.

Тишину ночную разбудили звуки;

Робко баркароллы нежные звучат.

Заповедных мыслей веют вереницы.

Сердца струны нежно, ласково дрожат,

Гондолы без шума, как большие птицы,

По воде спокойно, медленно скользят.

Софья Прегель

Венеция

Во дворце, где суровые дожи

Размышляли над сонной водой,

На посланника странно похожий

Антиквар поселился седой.

Сняли пыль. Многолетние щели

Заложили. Воскресло стекло,

И фарфором столы запестрели,

И хрустальные люстры запели

Переливчато и светло.

И пришел покупатель, неистов,

Беспорядочен, жаден и скор,

И тяжелая поступь туристов

Омрачила сиреневый двор.

И, единственно, луч над камином,

Где румяный огонь не трещит,

Озаривший подсвечник с дельфином,

Кружева, полумаску, плащи, —

Только луч показался старинным,

Бледный луч из небесной пращи.

«Смолистый воздух и тяжелый…»

Смолистый воздух и тяжелый

Еще мучительнее днем.

Скользят высокие гондолы

В старинном трауре своем.

Сквозь водяную пыль не сразу

Проходит солнца бахрома.

Дворцы Венеции безглазы,

Ее изранены дома.

По вечерам в каналах пленный

Фонарный свет. Печальный лавр

Под колоннадой неизменной.

Тепло от музыки военной,

От барабанов и литавр

На белой площади атласной,

Где ходят важно, не спеша,

Где вижу в синеве неясной

С венецианкою прекрасной

Приземистого торгаша.

Александр Радченко

В Венеции

Привет Венеции, владычице морей,

Царице прошлого, волшебной сказке чудной!

Подножия твоих дворцов и алтарей

Окаймлены волною изумрудной.

Среди воскресших грез, откинувши печаль

И длинный ряд тревог, недавно пережитых,

С гондолы вырезной, скользившей тихо вдаль,

Глядел я на дворцы патрициев забытых.

Кругом кипела жизнь, спеша, бежал народ.

Под ярким солнцем дня все искрилось, сверкало:

Кресты, балконы, башни. Пароход

На Лидо шел, и плавно колыхала

Пологая волна гондолы и суда.

Блестели в стороне свинцовые лагуны,

Звучали голоса, и робко иногда

Звенели трепетно гитар примолкших струны.

На шумной площади от солнечных лучей

Пестрели, как узор, мелькающие блики.

С каналов и мостов все ждали, чтоб скорей

Играла музыка. Вдали смолкали крики,

И говор заглуша, широкою волной

Из медных труб вдруг вырвалися звуки,

А в небе, с высоты, над стихшею толпой,

Казалось, хлопали бесчисленные руки.

То Марка голуби взлетели сразу ввысь.

Кружат над площадью встревоженные птицы.

А звуки медные гудели и неслись,

И гасли бледные в волнах лучи денницы.

Лазурный неба свод, туманясь, розовел,

Мечты в минувшее неслышно улетали.

На барке баритон из «Паяцев» запел,

И огоньки на мачтах заблистали.

На Лидо

Адриатические волны

Бегут, шутя, к моим ногам.

И, шумом волн завороженный,

Стремлюсь я к дальним берегам.

Вокруг морской простор сверкает,

На солнце золотом горя.

И море тихо колыхает

Вдали громаду корабля.

Прозрачны воды голубые,

Ясна небес лазурных высь.

В душе порывы молодые…

Но пред неведомым смирись.

Вот тучка в небе показалась

И пала тень ее на пляж.

Все потемнело, все смешалось

И в миг исчезло, как мираж.

А в небесах раскаты грома,

Обрывки туч то тут, то там…

И волны, полные разгрома,

Бегут, грозя, к моим ногам.

Всеволод Рождественский

Венеция

Не счесть в ночи колец ее,

Ласкаемых волной.

Причаль сюда, Венеция,

Под маской кружевной!

В монастырях церковники

С распятием в руках,

На лестницах любовники,

Зеваки на мостах

Поют тебе, красавица,

Канцоны при луне,

Пока лагуна плавится

В серебряном огне.

Не для тебя ль, Венеция,

Затеял карнавал

Читающий Лукреция

Столетний кардинал?

Он не поладил с папою,

Невыбрит и сердит,

Но лев когтистой лапою

Республику хранит.

Пускай над баптистерием

Повис аэроплан,

Пускай назло остериям

Сверкает ресторан,

Пускай пестрят окурками

Проходы темных лож, —

Здесь договоры с турками

Подписывает дож.

За рощею лимонною

У мраморной волны

Отелло с Дездемоною

Рассказывают сны.

И разве бросишь камень ты,

Посмеешь не уйти

В истлевшие пергаменты

«Совета десяти»?

Душа, — какой бы край она

Ни пела в этот час,

Я слышу стансы Байрона

Или Мюссе рассказ.

А где-то — инквизиция

Скрепляет протокол,

В театре репетиция,

Гольдони хмур и зол,

Цветет улыбка девичья

Под лентами баут,

И Павла-цесаревича

«Граф Северный» зовут.

Здесь бьют десяткой заново

Серебряный улов,

Княжною Таракановой

Пленяется Орлов.

Гори, былое зодчество, —

Весь мир на острие.

Уходят в одиночество

Все томики Ренье!

Не повернуть мне руль никак

От шелка ветхих карт.

«Севильского цирульника»

Здесь слушал бы Моцáрт.

Скользит гондола длинная

По бархатной гряде,

А корка апельсинная

Качается в воде…

Между 1923 и 1926 гг.

Лунатик (фрагмент)

Спит столица дожей, и в окно

Тянет ветер горным виноградом.

В хрустале янтарное вино —

Как луна, встающая над садом.

Бархатистей персика плечо

И смуглей оранжевого лета.

Как она прижалась горячо.

Молодость? Венеция? Джульетта?

Вот он сад, луною налитой,

Жизнь пестра, лукава на приманки.

Опусти ее, как золотой

За корсаж хорошенькой служанки!

Вы легки с подругой, как стрижи.

Что вам муж? Досаднейшее слово.

Пой, люби. А сердце расскажи

Год спустя сеньору Казанова.

Вот и осень… Сердце у меня

Тяжелее кисти винограда;

Дилижанс в косом багрянце дня

Протрубил за яблонями сада.

Запах супа, стук шагов и лай.

По прилавку катится монета….

Где мой плащ? Италия, прощай,

Девушка, ты горячее лета!

Посети мой страннический бред,

Там, на Рейне, улыбнись лукаво.

Я забуду университет —

Доктор философии и права.

Потащусь в карете почтовой

К тарантелле, солнцу, балаганам…

— Что, старик, ты смотришь,

как слепой?

Что ты шепчешь над моим стаканом?

— Я пришел из‐за далеких гор,

Я назойлив, извинюсь заранее,

Может быть, угодно вам, синьор,

Прочитать судьбу свою в стакане? —

По спине струится холодок,

Я сажусь, отстегивая шпагу…

Вот щепоткой белый порошок

Брошен в золотистую малагу,

Вот качнулось облако, платан,

Мой парик, дымок за черепицей,

Вот редеет вогнутый туман,

Пахнущий сушеною корицей…

Роберт Рождественский

Венеция

К. Ваншенкину

И когда, казалось бы,

уже придумать

нечего —

Все видано-перевидано,

думано-передумано,

даже как-то слишком…

И — на тебе! —

Венеция.

Будто ветром

брызнуло.

Будто светом

дунуло…

На тебе!

Прохаживайся,

учи досконально.

На тебе!

Глуши ее

восторгами увесистыми!..

А она помалкивает

в улочки-каналы.

Очень

театральная.

Очень

человеческая…

Можешь притворяться

бдительным и зорким.

Требовать от гида

политической ясности.

Пожимать плечами:

«Глупая экзотика…»

Глупая.

А все же хороша

дьявольски!

Глупая.

А нам ее все мало,

мало!

Глупая.

Но лезут слова

высокопарные!

Мы теперь матросы

знаменитого мавра,

и под нами площади

покачиваются,

как палубы…

Мы ложимся за полночь,

разомлев от нежности.

Дремлем,

улыбаясь красоте по-доброму.

В кубриках ворочаемся,

слушая Венецию.

И плывем с Венецией

к дому.

К дому.

Александр Ротштейн

В гондоле

Как дышится легко. Жара дневная спала.

Щитом серебряным, светясь, луна взошла…

Скорее в гондолу!.. Пусть робкий плеск весла

Разбудит тишину заснувшего канала.

Мечтой встают дворцы. На окнах — блеск опала;

Под аркой стрельчатой, в углах густится мгла.

И грезится дворцам все то, чего не стало, —

Та жизнь, что некогда восторгом здесь цвела.

Душой усталою уйдем в их сон безмолвный…

О счастье дней былых пускай нам шепчут волны…

Поток кудрей твоих, сверкая и клубясь,

Парчевой мантией пусть падает вкруг стана;

Пусть буду думать я, в глаза твои глядясь,

Что Догаресса ты с картины Тициана.

Венеция

Догаресса

М. П.

Я разгадал давно: твоя душа когда-то

Горела радостно, и ярко, и светло,

В одной из Догаресс, чьи образы так свято

Xранит Венеция слепым векам назло.

Вот почему тебя всегда к себе влекло

Все то, что красочно, нарядно и богато:

Стихи, и кружево, и шелк, и блеск заката,

И золотистое Венеции стекло.

Когда перед тобой я говорю свой стих,

Мне кажется, я — паж — сижу у ног твоих

И нежу чуткий слух певучею канцоной.

И если в глаз твоих глубоких синеву

Я пристально вгляжусь — мне мнится, я плыву

Лагуной дремлющей, лазорево-зеленой.

Петербург

Венецианский xрусталь

Я так люблю тебя, Венеции хрусталь,

Слегка подернутый отливами опала,

Прозрачно-дымчатый, расплывчатый, как даль,

Крапленный золотом, как лезвие кинжала.

Как отблеск жемчуга меж отблесков корала, <sic!>

Слезой дрожит в тебе неясная печаль;

И как на одалиск, что заперты в сераль,

Из кружев на тебя одето покрывало.

Неясный идеал, и радужные грезы,

И золотые сны, и радость юных сил

В стекле расплавленном художник растворил.

И в искрометный сплав, блестя, скатились слезы —

Отвергнутой любви безмолвная печаль…

Душа художника живет в тебе, хрусталь.

Myрано

Неол Рубин

Преступление ^[572]

Гра-стройнофиня вы не смели

Дууша со специей

И с вами муж

Плы-сонно-лыли вы в гондо-ночелле

В ка-глубоналах Веневодеции

А меж квиритом и вашим обликом

Вы уже уже

Там там вы-трестрелы

Заря и тьма

Тогда пиччикато оркестрово

Нежилая тюрьма

Сосе-милодка объясняала ж вам

К такому-то часу

Гри-сфинксо-масы.

Алина Рубинская

Венеция

Ване

Венеция! Все красочно и ярко,

И все величьем прошлого живет;

На площади собор святого Марка

И целый день толпа людей снует.

Мозаика, и роспись, и иконы —

Все сохранилось здесь до наших дней.

Их древних храмов взятые колонны,

И группа чудных, бронзовых коней.

А ближе к морю, здесь, Палаццо

Дожей —

Как необычен нам его фасад,

И на дворцы другие не похожи,

Построенный так много лет назад:

Какие залы, потолки, картины,

Идешь, идешь и нету им конца —

И оживают прошлого картины

Величия прекрасного дворца.

Под арками — базар венецианский:

Стеклянные изделья, красота!

И два оркестра, тут же, итальянских,

И публики несметной пестрота…

Приятно здесь, за чашкой капучино

Часок, другой, спокойно посидеть,

Не чувствуя толпы снующей мимо,

Под музыку в былое улететь…

А голуби? О них-то я забыла!

Они летают всюду и везде

И забавляют публику, и мило

Воркуют по карнизам в высоте.

Вот колокольня старая с часами,

А вот другая — с этой вышины

Лазурные лагуны с островами

При заходящем солнышке видны.

Шумит мотор, вокруг волнует воду

И к пристани подходит пароход.

Моторные вошли здесь лодки в моду

И по каналам возят здесь народ.

Но все же есть, конечно, и гондолы,

И над каналом ночью, в поздний час

Несутся к звездам звуки баркароллы —

И восхищают, и волнуют нас…

Иван Рукавишников

Ponte Dei Sospiri

Легкая песня звенит над лагуною

Между водой и луной.

Вьется, как ласточка, песня веселая,

Машет крылом надо мной.

Стройно гондолу, послушную, легкую,

Гонит он длинным веслом;

Струйка за нею. Так гладь темно-синюю

Ласточка режет крылом.

Мимо дворцов он направо, до площади

С песней веселой скользил.

Колокол Марка под бронзовым молотом

Полночь в то время звонил.

Быстро гондола из глаз моих спряталась

В узкий и темный канал.

Голос еще веселей, беззаботнее

Между камней зазвучал.

Слушал я песню. За легкой гондолою

Быстрою мыслью следил.

Колокол Марка под бронзовым молотом

Все еще полночь звонил.

Чутко ловил я сквозь песню веселую

Мерные всплески весла.

Вот уж, должно быть, гондола спокойная

Мимо дворца проплыла.

Справа тюрьма, а вверху перекинулся

Каменный крытый проход;

Грузно висит он над гладью бесстрастною

Кровью пропитанных вод.

Песня несется волной беззаботною

Пошлых желаний и грез…

Что же не смолкла ты, песня бесстыдная,

В месте страданий и слез?

Ты пронеслась жизнерадостной птицею

Между проклятых камней.

В этих камнях плачет злоба предсмертная:

Ты не поплакала с ней.

Здесь раздирали тела беззащитные,

Здесь, в этой черной тюрьме.

Здесь, без надежды на тень сострадания,

Люди кричали во тьме.

Здесь из людей вырывали признания,

Чтобы вести во дворец;

Там получали страдальцы бессчетные

Вести про скорый конец.

Снова вели их в тюрьму безысходную,

В стены, где муки и тьма.

С дивным дворцом, где весь мрамор как кружево,

Связана мостом тюрьма.

Это дорога несчастных. От времени

Кровь с этих стен не сошла;

В трещинах стен доживают чудовища

Прошлого гордого зла.

Память прошедшему! Песня веселая

Гасла в дали голубой,

Гасла, как дни, что с слепою покорностью

Тихо идут за судьбой.

San Marco (отрывок)

Площадь спит, пустая, темная,

Вся из камня и огромная.

Ни огней, ни голосов;

Сторожат ее семь львов.

Первый лев, крылатый медный,

На столбе перед дворцом.

И, играя, отблеск бледный,

Лунный блеск лежит на нем.

С двухэтажной колоннадою

Для республики оградою,

Чтоб, господствуя, служил,

Тот дворец построен был.

Но со всей своею славою

Он страницею кровавою

В книгу жизни занесен,

В том обширный, всем богатый.

Справа лев второй, крылатый,

Весь в раздумье погружен,

Над собором дремлет он.

Третий смотрит за часами,

Что с луной и со звездами

В башню вделаны под ним.

Он спокойствием своим

Всем, и бедным и богатым,

И товарищам крылатым

Говорит, что все пройдет,

Говорит, что смерть не ждет.

Лев четвертый с пятым рядом

На камнях своих лежат,

Вход на площадь сторожат

И глядят унылым взглядом.

Лев шестой и лев седьмой,

Мрамор белый и немой,

Опираясь на скрижали,

Взор теряя в смутной дали,

Львы крылатые стоят,

Со стены дворца глядят

Взглядом строгим, взглядом властным,

И покойным и бесстрастным.

Ни огней, ни голосов.

Вся из камня и огромная,

Площадь спит пустая, темная.

Сторожат ее семь львов.

Владимир Саводник

Гондольер (фантазия)

Далеко во мгле потонули огни.

Беззвучно гондола скользит. Мы — одни…

Не шепчутся волны… простор… тишина…

И кротко нам светит луна.

Но, словно в тоске, ты припала к плечу,

И взор твой как будто погас… Я молчу…

Я чую, в моей твоя стынет рука,

А в сердце рыдает тоска!

Как будто бы сердце устало для грез,

Как будто их день отшумевший унес,

Как будто бы юного счастия дни

Погасли, как в море огни…

А ночь так ясна!.. — Гондольер молодой,

Ты песню, веселую песню нам спой! —

«Извольте, синьор, я готов, и спою

Вам лучшую песню свою!»

Не шепчутся волны, дробясь серебром,

И песня звучит в полумраке ночном

Так чисто, так ясно, как будто она

Ночной тишиной рождена.

Поет гондольер о далеком былом,

О славных победах над грозным врагом,

О пышных пирах средь покорных зыбей

Роскошной царицы морей.

Поет гондольер про красавиц былых,

Про знойные грозы страстей молодых,

Про негу лобзаний, про ревности яд,

Про мщенья кровавый булат.

Поет гондольер: «Весела и светла

Роскошная жизнь здесь когда-то цвела,

И многих красавиц и славных вождей

Возил я в гондоле своей.

Гондола скользила по сонной волне;

Я пел им про счастье в далекой стране,

Про роскошь Востока, про давние дни, —

И песне внимали они.

Я пел им про счастье заветной мечты,

Про вечную славу земной красоты,

Я в песне сулил им блаженные дни, —

И песне внимали они.

Я пел им о темных решеньях судьбы,

Я пел им про тщетность безумной борьбы,

Про смерть, стерегущую их в тишине, —

И сердце смеялось во мне!

В гондоле своей Дездемону я вез:

Я пел ей про счастье несбыточных грез,

Про ласки и слезы в ночной тишине, —

И сердце смеялось во мне!..»

Не шепчутся волны, дробясь серебром,

И песня звучит в полумраке ночном

Так гордо, так властно, как будто она

Нездешней мечтой рождена.

«И минет веков утомительный бред,

И смоется морем затерянный след

От жизни, когда-то кипевшей кругом —

Роскошным, пленительным сном.

И новые люди придут, и, со мной

По взморью плывя, в час дремоты ночной,

О жизни отцветшей вздохнут — и опять

О будущем станут мечтать.

И песню спою я в ночной тишине:

Спою им про счастье в далекой стране,

Про вечную юность, про светлые дни —

И песне поверят они.

Послушной мечтой убаюканы вновь,

Поверят они, что бессмертна любовь,

Что счастье и радость их ждут впереди,

И сердце взыграет в груди.

Но, в сердце взглянув темнотой моих глаз,

Я встану виденьем в полуночный час,

И смех мой раздастся, над морем звеня, —

И люди узнают меня!»

Не плещутся волны, дробясь серебром,

А хохот несется в молчанье ночном

Над водным простором, над гладью немой,

Над сонной пучиной морской.

И в дымчатой тучке исчезла луна…

Туманным покровом оделась волна… —

Смотри, на корме гондольера уж нет, —

Там голый белеет скелет!

И череп, осклабясь, взирает на нас…

Что в свете страшней темноты его глаз!

И слыша, как хохот звучит в тишине,

Ты с криком припала ко мне…

И чары ночные прогнал этот крик, —

Как жизни призыв, он мне в душу проник,

И в мир обольщений и призрачных грез

Он слово живое донес!

И призрак исчез, как видение сна, —

И снова все смолкло… Простор… тишина…

А там, на корме, озаренный луной,

Стоит гондольер молодой.

Глеб Сазонов

Пиранези

От улыбок на Риальто, от лагун святого Марка

Без цехина и без друга увезет мальчишку барка

Далеко, в края чужие — к храмам Весты и Кибелы,

К обелискам и фонтанам, к башне царственной Метэлы.

Полный смутных ожиданий удивительных видений,

Тихо, тихо по лагуне проплывает юный гений…

И узнают в гордом Риме и народ и властелины,

Что прекраснейшее в мире — позабытые руины!

Марк Самаев

«Где-то с детства Венеция есть…»

Где-то с детства Венеция есть.

И в гондолу, качнув ее, прямо

из постели я мог перелезть

через позолоченную раму.

В годы, вычитанные из книг,

уходить уже дальше старался,

под случайными взглядами тих,

в закоулках блаженно терялся.

Выйдет девушка из‐за угла,

светом выхвачена напряженно,

и шепчу: «Подожди, ты могла,

ты любила, ты знала Джорджоне,

ты…» Но здесь, в этой общеземной

духоте и бензинной пылище,

я постиг, что везде под луной

только Кунцево, только Мытищи.

1966 г.

Сергей Сафонов

«Странно на душе, тоскливо отчего-то…»

Странно на душе, тоскливо отчего-то,

Несмотря на праздник радостного дня…

Точно я сегодня хоронил кого-то,

Точно кто-то близкий умер у меня…

Вижу из окна, как белые ступени

Мраморной террасы обдает прибой,

Как колышат волны прорезные тени

На груди залива бледно-голубой…

И сдается мне, что вечно так продлится:

Вечно будет море жалобно роптать,

Вечно будет сердце так же все томиться —

И прибоя всплески глухо повторять…

Венеция, 1893 г.

Венецианские грезы

Целый день к земле залив ласкался

С тихим плеском, с ропотом влюбленным…

Целый день пересказать старался

Страсть свою он плитам раскаленным.

К берегам послушно, терпеливо

Приносил он, млея от истомы,

Светлых брызг цветные переливы

И волны лазурные изломы.

Но молчали мраморные плиты

На призыв любви святой и нежной,

Блеском дня согреты и облиты,

Позабывшись в дреме безмятежной…

А когда на землю мрак спустился,

Видел я, как тот залив влюбленный

Трепетал, в бессильной страсти бился,

И стонал, и рвался, исступленный…

И рыдали волны, и метались,

Небесам тоску свою вверяя,

И тревожно тучи откликались,

Рокот моря грозно повторяя….

Не стони так жалобно, о море!

Не взметай так пену, непогода!

До зари твое продлится горе,

До зари — до ясного восхода:

Только день сияющий проглянет —

Волн гряда, утомлена грозою.

Вновь ласкать холодный берег станет

С прежней страстью, с прежнею слезою!

Из «венецианского альбома»

Сегодня тих, но сумрачен залив;

Мой старый друг мне показался новым:

Спокойных волн лазоревый отлив

Вдруг потускнел — и сделался свинцовым.

Идет ли то гроза издалека,

Иль в небе чересчур светло и знойно? —

Все так же даль ясна и широка,

Но что-то в ней тоскует беспокойно…

Венеция безмолвна, как всегда,

Ее дворцы и холодны, и строги…

Огонь небес, угрюмая вода —

И жаркий трепет сдержанной тревоги…

«Создана наша ночь не для радостных встреч…»

Создана наша ночь не для радостных встреч,

Не для шумных торжеств создана:

В тишине как-то странно разносится речь, —

Негодует в ответ тишина…

Так и кажется мне в час разлуки с тобой:

Для печали немой рождены

Эти тени дворцов в полумгле голубой,

Эти робкие всплески волны…

Как прекрасно, как жутко! расстаться — и плыть,

И отдаться на волю волне,

И о том, что нельзя ни вернуть, ни забыть,

Тихо грезить в томительном сне!

«Вчера я до зари не мог забыться сном…»

Вчера я до зари не мог забыться сном;

В тоске моя душа стонала и томилась…

А трепетная ночь плыла перед окном, —

Плыла как в забытьи, — и пела, и молилась…

Венеция спала. Спокоен и ленив,

У мрамора дворцов ласкаясь и сверкая,

На полосе луны в истоме лег залив,

Как чаша, серебром до верху налитая.

И так прозрачен был, так строен неба свод,

Что, кажется, одним волны случайным всплёском

Нарушился бы сон небес и тихих вод

И даль отозвалась тревожным отголоском.

Быть может, я один подслушал в этот час,

Чего хотела ночь в таинственном волненьи,

Кому она мечтой безгрешной отдалась,

Кого звала к себе в восторженном томленьи…

Манила ночь в тоске покой иных миров,

Властительницу-смерть, что глубь небес объемлет…

Молилась, чтоб земле заснуть без грез и снов,

Как звездный караван в прозрачной бездне дремлет.

Но это был лишь бред… Мир снова оживет:

Невольник или трус — он умереть не смеет…

Я слышал, как рассвет, предтеча дня, идет, —

Я чувствовал, как ночь тоскует и бледнеет…

Виссарион Саянов

Венеция

В холодный день светлы твои каналы,

С утра мелькают весла по волне…

Я видел это, кажется, во сне…

И в наступившей сразу тишине

Летит в волну цветное покрывало…

Да, это ты зовешь, венецианка,

Да, это ты зовешь из полусна!

Невидимая, все же ты видна,

Неслышимая, все же ты слышна…

Зовешь меня сегодня спозаранку,

Зовешь меня, и в звонкой тишине

Твое лицо обращено ко мне.

Идешь сквозь гул осенней непогоды,

По всем путям, что вечер озарил, —

И вспомнились немеркнущие годы,

Когда Россию Грамши полюбил.

М. Свентицкая

Венеция

Потухли в небесах зари вечерней краски,

На темный небосклон взошла луна,

Скользит гондола, словно лебедь в сказке…

А в ней… она…

Сверкают белизной во мраке звездном плечи,

Гирлянды роз за лодкою скользят,

И слышны страстные ликующие речи,

Блестит их взгляд…

Как на крылах вперед летят гондолы

И спит Венеция, как чудный — яркий сон,

И слышен смех вечерней баркароллы,

И арфы стон…

Владимир Святловский

Венеция

Наверно, вы не раз блуждали

По Пиацетте, вдоль аркад,

И гондольера подзывали:

«Проехать Гранде — и назад!»

Купая мраморы подножий

В струе цветистой, как опал,

Палаццо позабытых дожей

Там смотрит сумрачно в канал.

Минуем плац, где Коллионэ, —

Суров таинственный бандит, —

И вот на изумрудном фоне —

Лазурный неба монолит.

То — Адриатики безбрежной

Вечерний радостный простор,

Он чист, как запрестольный, нежный

Монахинь покаянный хор.

Когда же солнце заходило

За синей Лидо полосой

И огоньки паникадила

Сверкали в ризе золотой, —

Багрянцем вспыхнув, оживали

Червонноокие дворцы

И будто плавились эмали,

Иль тлели медные ларцы.

Вальс «Венеция» (весенний сон)

За кручами альпийских гор, —

У Адриатики ленивой,

Хранит свой царственный убор

Святого Марка Град счастливый.

В столице дожей горделивой

Я жил давно, в рассвете лет.

Любил дворцов немые залы.

И мой заносчивый берет

Видали сонные каналы…

Я помню вечер, в день приезда,

Отель, балкончик на Пьяцетту,

Шум гидов около подъезда,

Тебя, лукавую Лизетту,

Когда ты, ставни приоткрыв,

Смотрела томно на залив…

Я был взволнован, был счастлив…

День догорал. Утихли шумы,

Умолк рокочущий прилив,

Угасли молодые думы,

Рой впечатлений пережив.

Подкрался вечер. Я лениво

Уселся в кресле у окна.

Залив колышется, как нива,

Одевшись в мутные тона.

И женщин, разодетых ярко,

По узким мостикам и аркам

Шаги становятся звончей.

Не слышно взлета голубей,

Которых днем кормили гиды.

Мост «Вздохов» кажется светлей

От ярких фонарей на Лидо.

Уже луна, уже не жарко…

Чуть видны отблески огней

На сонных львах святого Марка…

Прильнувшие к столбам гондолы

Не бороздят седой воды,

Лишь пароход бурлит у мола,

Роняя искры из трубы.

Да, нарушая сон ленивый,

Вдали оркестр играет струнный

Мотив задумчивый, игривый,

Так подходящий к ночи лунной…

И, звуком нежным усыплен,

Я видел сон.

О, сладкий сон!..

В страну любви им унесен,

В края немолкнущих созвучий,

Где я, как юноша, влюблен,

Как солнце, — светлый и могучий…

И вижу я, — стою над кручей,

Сверкает море меж колонн,

Плющами мраморы увиты,

А небеса, — как божий трон,

Как из лазури монолиты.

А там, где небо с морем слито,

Жемчужные искрятся дали,

Звенит полуденный простор…

В цветах из света и эмали

Начертан неземной узор

И сил незримых слышен хор.

Я был любви и неги полон,

Горел огнем безбрежной ласки,

И видел: парус между волн,

Одежд ладьи седые краски.

В ней плыть хотел на Остров Сказки,

В который был уже влюблен.

Но вдаль ушел неверный челн…

И вот — закатом ослеплен,

Я видел только гребни волн

И слышал, как прилив вечерний

Гудел грозней и равномерней…

И, будто вещая Ундина,

Меня влекла к себе пучина

Неотразимой глубиной.

И я внезапно, как лавина,

Рванулся к пропасти седой…

Раздался всплеск, и я… проснулся…

Когда, затем, я оглянулся, —

Нависли бархаты ночи

И звезд дрожащие лучи

На них уж выткали узоры…

Растаял сон, остыла кровь,

Невидимые смолкли хоры,

И песню взволновавших снов

Сменили буден разговоры…

О, милый, незабвенный сон!..

Люблю я тех, кто был влюблен

В простор воды и гимн созвучий…

В стране любви прекрасен сон,

А юный сон — как вальс певучий…

1912 г.

Дмитрий Святополк-Мирский

Венеция

Серебро луны на зеркале лагуны.

Черные тени дворцов тянутся в глубину.

Звенит в воздухе «Santa Lucia».

Город Джорджоне и Тьеполо!

Англичане и американцы качаются в черных гондолах, и, как готические колокольни, высятся черные силуэты гребцов.

Англичане и американцы…

Чужие звуки слышатся… «Addio mia bello Napoli».

Чужая это, новая песня.

Union Jack плавает над белой яхтой.

Addio… Addio… Прощай, прощай, Венеция былого!..

Стихла песня. Медные сольди летят в протянутую руку певца.

И снова звуки слышатся. Не твои, оскверненная Царица.

Не твои, жемчужина мира, Венеция, краса вселенной, камея, на которую, в прозрачные ночи прошлого, месяц глядел дрожа и томился по тебе, Пеннорожденная!

Во дворце Дожа толкутся черные чужеземцы, и бритые лица их нахально смеются в свете электрических ламп.

Они за лиру входят туда, куда послы Султана шли как на страшный Суд Божий.

Осквернена, обесчещена, терпеливо сносишь ты позор свой. Без ропота.

Но каждый камень шепчет тебе о прошлой славе.

Серебро луны на зеркале лагуны.

Черные тени дворцов тянутся в глубину.

Черные гондолы скользят по глади канала, в белом озарении месяца.

Страстные, безудержные песни колышут полночный воздух.

Белые фигуры венецианок, белее, чем луч влюбленного месяца, выделяются на погребальном фоне гондол.

Плещется лагуна. И напевает песнь свою, близкую сердцу твоему, Венеция.

Серенады струятся. И тихий шепот любви, и женский смех, и полночный бой часов, и звон шпаги, и блеск воды — сливаются в один стройный хор. И он поет хвалу Пеннорожденной и дочери ее — царице морей, Венеции. И струится, струится сладкая песня.

О, город Тьеполо и Джорджоне!

Игорь Северянин

«Где грацией блещут гондолы…»

Где грацией блещут гондолы,

Лавируя гладью лагун;

Где знойно стрекочут мандолы;

Где каждый возлюбленный — лгун;

Где страсть беззаботна, как люди;

А люди свободны, как страсть;

Где гении столько прелюдий

Напели потомству; где пасть

Умеют победно и славно;

Где скрашена бедность огнем;

Где чувствуют смело, — недавно

Я думал о крае таком…

Июнь, <1909 г.>

Анатолий Секретев

Венеция

Посв. Поэту — Георгию Иванову

Дочь Адриатики златая,

Печально видеть Твой закат,

Волнующая неземная,

Первоплощенный Мифов Град…

Венеция — Ты, как Старушка,

В морщинах, с прошлой Красотой!

Турист — Ей милостиво в кружку

Бросает грош, как «золотой»…

О, Ты, красавица былая,

Отвергнешь, в гневе, дар грошей!

В канал зеленый, умирая,

Сойдешь, рыдая, Тень Дожжей…

Турист. О, Варвары-Столетья!

Души Твоей далек, как он.

Один Поэт лишь в Лихолетье,

С Тобой узрит минутный Сон…

1971

Н. Селиванов

Венеция

Дремлет Лев святого Марка

И царица моря спит

А. Фет

Спит мертвым сном жемчужина морей,

О прошлых славных днях храня воспоминанье.

Но и в развалинах полна так обаянья,

Что оторвать от них я не могу очей.

В седое прошлое волной воображенья

Я унесен. Мне мнится, что в окне

Дворца забытого я вижу привиденье:

В уборах дорогих, в узорчатой парче

Стоит красавица с кудрями золотыми

И грустно смотрит в даль очами голубыми,

И жадно слушает, как плачет серенада

Ей в клетке золотой — и мука, и отрада.

Александр Семенов-Тян-Шанский

Венецианские строфы

I.

1.

И вдруг Венеция! Она,

Вся как невеста убрана,

Предстала мне в красе венчальной,

И в глади вод своей зеркальной,

В красе той радостно-печальной

Она была отражена.

2.

И отражалась, и двоилась,

И то являлась, то таилась.

Да кто она? И сон, и явь…

Мудрец, ты мудрость здесь оставь,

Земные строки переплавь,

Что есть, что будет… здесь свершилось.

3.

Гляди — лагуна будто спит,

Томясь в былом и в небывалом,

И отливает, и горит,

То перламутром, то опалом,

И солнце чуть лучом усталым

Ее воскрылья золотит.

4.

Туда, туда к далеким зорям

Тут отходили корабли,

Туда… не видно их за морем,

И возвращались и несли

Добычу для своей земли

Чужим уплаченную горем.

5.

Давно под сводами дворцов

Умолкли струны, отзвенели

И звоны чаш, и глас певцов

И нет там кованых ларцов

Для самоцветных ожерелий.

6.

Умчалась празднеств вереница,

Едва найдешь их легкий след,

Но дивный Праздник длится, длится…

Ты — Адриатики Царица,

Ты — Праздник тот, другого нет.

7.

Над зачарованным каналом

Дворцы торжественным хоралом

Здесь воздымаются, зовут

Все к новым встречам и причалам.

Не здесь ли камни вопиют?

8.

Красуйся, зодчества держава!

Здесь власть твоя легка, светла,

Здесь из причудливого сплава

Камней, металла и стекла

Творцу возносится хвала;

Ему хвала и слава, слава;

9.

Зане, что славе той причастный

И человек и раб и тварь

От века призван Им, как царь

Творить свободно, самовластно;

И вот искусства на алтарь

Несет он жертвы ежечасно.

10.

Но, бедный путник, ты затерян —

Доколе здесь тебе бродить?

Красы той пестрой не испить…

Иди, не бойся, город верен

Творцу, что дал ему здесь быть,

Он весь молитвою измерен.

11.

Твой взор блуждает здесь не тщетно,

Очарований новых ждет;

От храма к храму незаметно

Тебя здесь верный путь ведет.

12.

Сосредоточие строений,

Сосредоточие души,

Здесь каждый храм взимает пени

С разнообразных впечатлений;

В его торжественной тиши

И ты, о путник, заглуши

Огни разнузданных стремлений —

13.

Иль всех соедини в одно

Молитвой дышащее пламя…

Так все вокруг — здесь в каждом храме

Каналы, площади с дворцами,

Гляди — воссоединено

И к небу вдруг вознесено.

14.

Колонны все возносят ввысь,

А выше, видишь, вознеслись

Там куполы над куполами

И крест над ними и над нами.

Какая высь!.. Перекрестись!..

15.

Благословенная минута!

Жалеть ли, что порвалась круто

Дворцов прибрежная кайма

И встал в пространстве разомкнутом

Марии храм della Salute,

Ведь Ею попрана чума?

16.

Как позолоченный цветок,

Что с неба брошен в мир наш грешный,

Сияет Марк красою вешней,

Пасхальной радостью утешной,

Но там внутри он тих и строг.

17.

Внутри священная дремота,

Внутри святая позолота

Вечерней гаснущей зари,

Свечей зажженных янтари

И мед молитв и слез без счета

Веками собранных, что в соты.

18.

Но полно, Муза, не перечь,

Пора закончить нашу речь.

Не мы одни — другие вправе

Пером и кистью право править

И могут лучше нас сберечь,

Что в сердце нам дано прославить,

19.

Печаль и прелесть увяданья

В надежде скорого свиданья…

Рассвет, а в нем уже прощанье,

Закат, а в нем иной рассвет,

Противоречий сочетанье,

Былых веков безлетний след

И скрытой вечности сиянье.

20.

Давно то Гуарди усмотрел

И Тернер то запечатлел,

Воздушным светом упоенный,

А ныне Вейдле то воспел

В стихах и прозе просветленной.

21.

Да, много тех, кто здесь бродил,

Пером и кистию водил,

Чьи стих и кисть здесь просияли,

Красы Венеции лобзали,

Кто радость пил в ее печали

И с нею радуясь грустил.

II.

1.

Довольно, Муза, не перечь!..

Но ты, ослушница поэтов,

Уже со мной на вапоретто…

Куда же хочешь ты увлечь?

Причал! Ужели остров этот?

Тут бы охотнику залечь

Стрелять по уткам в час рассвета…

2.

Полуболото, полулуг,

Кусты, кусты, а там осока,

Ну что ж — идем… Пришли и вдруг,

Как на дворе, в траве… вот сбоку

Гляди — как будто полукруг

Какой-то церкви невысокой.

3.

Все просто в ней. О кроткий зов

Былых, совсем иных веков;

Колонны тонкие, как свечи,

Над ними кровля в поперечьи

Из черепиц, как у домов;

Чуть выше выступы, что плечи,

И снова черепичный кров…

4.

Еще повыше выступ строгий…

Но разве может мой убогий,

Мой робкий стих то передать,

Как этот купол смог пологий

Едва приметно увенчать

И будто неба свод обнять.

5.

Вот этот розовато-серый

Из кирпича сложенный храм?

В нем все повымерено верой,

И мера стала верой там,

То вера в мир, то вера в меру

И в то, что Бог снисходит к нам.

6.

Здесь так же просто, и мгновенно

Как перед нами вдруг возник

Ты — милый Божий дом смиренный,

Что некий гений безыменный

В честь Santa Foska здесь воздвиг.

7.

Но мы уж рядом в базилике —

Таких не много на земле;

Святых торжественные лики,

А за престолом — погляди-ка —

Что угли в тлеющей золе

Сиянье неба в полумгле!

8.

Ведь это небо не простое,

Не голубое — золотое,

То вечность золотом горит —

И в небе том высоко стоя

На нас Владычица глядит.

9.

О добрый путник незнакомый,

Остановись, смирись, застынь,

Вглядись в одежды этой синь

И взглядом взгляд тот не покинь —

В нем тайн предвечных водоемы.

III.

1.

Тут подошел ко мне один

Приличный очень господин,

Искусствовед, знаток отменный

И Византии паладин…

Как проповедник вдохновенный

Хвалил он этот храм бесценный.

2.

Он говорил мне, что одна

Мадонна эта, что видна

На этом небе золоченом,

Ему дороже, чем милльоны

Сокровищ разных, чем полна

Венеция и чем славна.

3.

«Здесь дух, тут святость, здесь святое,

А там лишь плоть и все такое,

Чем приукрасить, чем облечь

Хотят все бренное, пустое…

Все это можно даже сжечь,

Уничтожению обречь…»

4.

Люблю внимать Савонаролам,

И этот новый был мне мил,

Своим суровым протоколом

Меня совсем он убедил.

Но вот в абсиде — за Престолом

Я снова взгляд тот уловил.

Он был ни грустным, ни веселым,

Но он прощал и не судил…

5.

Благословенна и светла

Искусства чистая основа —

Нам Богом данная хвала;

В ней луч божественного Слова…

И если та хвала была

Порою с примесью бедовой

6.

Чувств человеческих земных,

Влетев на крыльях золотых

Хвалы той радостной, — не те ли

Земные чувства просветлели,

Как просветлели песни их?

7.

Так пусть художник за свой страх

Святых своих приукрашает,

И пусть их свита выступает

В парче тяжелой и шелках

И ангелочки там играют

В кудрявых этих облаках.

8.

Хвалы затейливым приправам,

Аллегорическим забавам,

Времен минувших пестрым нравам

Ты, путник мудрый, улыбнись,

Но вспять бросаться к переправам

На древний берег берегись.

9.

С тех пор, что Слово воплотилось

И то последнее «свершилось»

Слетело к нам с Его креста,

Другое сердце в нас забилось,

Иною стала красота.

10.

Краса былая стала пресной,

Теперь, омыта силой крестной,

Она не тешит, но горит

В сердцах, как зов страны небесной;

Лишь он искусство сохранит.

IV

1.

Уже смеркалось, вечерело

И вапоретто дал гудок,

Но долго взор искал Торчелло,

Зеленый этот островок.

А тот, чье сердце сиротело,

Он был теперь не одинок.

2.

Он знал, и Муза то узнала:

Кто там на небе золотом

Блюдет без устали о том,

Чтоб здесь Венеция сияла.

3.

Метнулась чайка второпях…

За нами волны разбегались

И колыхались в камышах

И утки дикие качались

На тех смолкающих волнах.

1968–1969 гг.

Нина Серпинская

О чудесном

Сияли закатно знамена Венеции,

В лагунах тонко зеленела вода.

Шептал он: «С такими губами Лукреции

Не станете монахиней — никогда».

Качались слова, как фонарики желтые,

В тягучую топь погружая глаза,

Прежде любившие, ввертывали мертвые

Желание тончей острия ножа.

Куда-то проваливалось «я» Московское,

Чертящие жизнь на углы, круги,

И будто запела арию из «Тоски» я,

В которой качание итальянской любви.

Алексей Сидоров

Венецианский сонет

Небесный шелк неумолимо ал.

Ты позвала — прекрасная подруга.

Под ветром, надвигающимся с юга,

Нахмурился мечтательный канал.

Чью маску отеняет <sic> там портал?

То черный евнух твоего супруга.

Блеснула сталь — и зазвенел упруго

Отточенный предательский кинжал.

За поворотом, у палаццо Дожей,

Следят замаскированные тоже —

За чернобархатным плащом моим.

Последнее я шлю тебе прощанье —

Твой друг пропустит жданное свиданье.

— Я погибаю — пусть: я был любим.

«Нет луны на свете яркой…»

Нет луны на свете яркой

Как луна святого Марка,

И такого не бывало

Веселее карнавала.

Из-под каждой полумаски

Приключений ищут глазки.

Опасаться вечно надо —

Ожидает Бастонада.

Только мне не страшно фурий:

Я — Венеции Меркурий,

Знаю я как на ладони

Город славного Гольдони:

Каждой ночью вечно новы

Похожденья Казановы.

«Венеция, звезда морей…»

Венеция, звезда морей,

Тебе я буду песню петь,

Прекрасней нет страны моей,

Чтоб жить и сладко умереть.

Здесь золотая борозда

Отрадных дней, часов, ночей

— Венеция, морей звезда,

Венеция, звезда морей!

Теперь пора любить и петь,

Ответить зову ласки «да»;

Мы будем пламенно хотеть,

Чтоб длился карнавал всегда, —

Наш праздник станет веселей,

И счастьем озарит года

Венеция, звезда морей,

Венеция, морей звезда!

Моисей Скороходов

Баркаролла

Бьются волны в борт гондолы,

Освещенные луной,

И под звуки баркароллы

Мы плывем в тиши ночной.

Всюду ряд волшебных зданий

На гранитных берегах,

И неясность очертаний

В тихо блещущих волнах.

Сколько сказочных видений

В бледном сумраке ночном!

Только ты в немом томленьи

Вся склонилась над веслом.

Только ты не веришь сказкам

Этих радостных ночей,

И моим не веришь ласкам,

И тоске моих очей…

Максим Славинский

Догаресса

«В голубом эфира поле

Блещет месяц золотой;

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой»^[573].

Убаюканный волнами,

Утомленный трудным днем,

В ложе, убранном коврами,

Дож заснул глубоким сном.

Тихо плещет о гондолу

Светло-синяя волна, —

И челом поникла долу

Дожа старого жена.

Звезды ясными лучами

С неба ласково глядят, —

Затуманился слезами

Догарессы светлый взгляд.

Ночь полна благоуханьем.

Ночь и нежит и томит, —

И тоскою и рыданьем

Догарессы грудь кипит.

Дож, проснись, — жена рыдает,

Обласкай, уговори!

Слезы, что из глаз роняет,

Поцелуями сотри!

Не тобой, властитель старый,

Догаресса занята, —

Ей иные снятся чары,

Снится юность-красота.

Невозвратное былое

Перед ней воскресло вдруг, —

Сжалось сердце молодое

От забытых раньше мук…

Свет и блеск. Толпой шумящей,

Улыбаясь и смеясь,

Во дворец на пир блестящий

Вся Венеция сошлась.

Бархат мягкий и тяжелый,

Море шелка и цветов…

Молодежи смех веселый,

Важный говор стариков…

Догаресса всех встречает,

Всех улыбками дарит,

На поклоны отвечает,

Но тревогой взор горит.

И страданье, и забота

Залегли в груди у ней,

Очи светлые кого-то

Робко ищут средь гостей.

Вот он, вот красавец стройный

С бледным вдумчивым челом;

Дышит взгляд любовью знойной,

Светит ласковым огнем.

Он спокойно и с улыбкой

К догарессе подошел

И, склонивши стан свой гибкий,

Речь безумную повел, —

И слова его звучали

То надеждой молодой,

То отчаяньем печали,

То безбрежною тоской:

«Завтра утром, ранним-рано,

В час, как солнце лишь взойдет

И осветит из тумана

Гладь лазурных, сонных вод,

Уезжаю навсегда я,

И тоскуя, и любя, —

Но поверь мне, дорогая,

Не забуду я тебя.

Пусть опасности и битвы

Ждут меня в стране чужой, —

Будут мне твои молитвы

И кольчугой, и броней.

О, взгляни же на прощанье

Взглядом ласковой любви,

На разлуку и страданье,

На тоску благослови!»

И внимала, замирая,

Бедным сердцем смущена,

Догаресса молодая,

Дожа старого жена…

«В голубом эфира поле

Блещет месяц золотой;

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой».

В. Сладкопевцев

Венецианское предание

По зыбкому лону холодной волны

Лениво гондола скользит,

В ней паж молодой, полный жизни красы,

С догарессой-красоткой сидит.

Лаской жгучей глаза голубые горят,

Ручки гибкие друга ласкают;

И не чует никто, что за ними следят,

Что гондолу их две нагоняют.

И уж близко совсем. Вот и рядом уж с ней.

«Стой» с передней сурово звучит.

Вздрогнул паж. Стала снега красотка белей.

«То отец мой», — она говорит.

Крепче девушку обнял красавец молодой,

Пред собою кинжал положил,

И лишь только что дож на гондолу ногой,

Он кинжалом красотку пронзил.

После в волны морские он бросился сам,

И с тех пор, как преданье гласит,

В эту ночь по холодным и зыбким волнам,

Как и прежде, гондола скользит.

Борис Смиренский

«Свернулись синие волокна…»

Свернулись синие волокна

Ночных блистающих плащей,

И блики трепетных свечей

Проникли в стрельчатые окна.

С прощальным отблеском зари

Угас на дремлющих руинах

Горячий день, и фонари

Зажглись на утлых субмаринах.

Тянулись в призрачную тьму

Зубцы соборного портала;

Луна накинула тесьму

На ленту синего канала;

И, перевязанный каймой,

Он спал, волнующе и жарко…

И мерен был курантов бой

На площади святого Марка.

Владимир Смиренский

Казанова

Тысяча любовниц целовала

Эти потускневшие глаза.

Что же делать, если жизни мало,

Если смерть перед порогом встала,

Разве можно повернуть назад?

Ведь для тысячи любовниц милым

Было это сердце, что теперь

Бьется без желаний и без силы,

Сердце, что и мне теперь постыло,

Потому что у порога — смерть.

Правда, я могу еще смеяться,

И недаром мне сказал Вольтер:

«Умный Вы, и Вам бы надо взяться

За греховный подвиг святотатца,

Дабы показать другим пример».

Но смешным уделом богослова

Не меня Вольтеру соблазнять:

Ведь еще не умер Казанова,

Неужель я не заставлю снова

Сердце девичье затрепетать?

Быть не может! Что с того, что зубы

Пожелтели, как у старика.

Разве разучились эти губы

Целовать насмешливо и грубо

Медный кубок и цветной стакан?

Снова в путь, чтоб в грохоте и гуле

Встретить уходящую весну,

Чтоб во тьме венецианских улиц

Так же, как и церкви потонули,

Самому навеки потонуть.

Но пути — тревожны и пустынны

(Вот оно, глубокое окно!)

В этой ночи, сумрачной и длинной,

Молча, с недоступной Марколиной

Прошлое мне вспомнить суждено.

А наутро в узеньком мундире

Робкий, точно мальчик, офицер.

Кто ж из нас подумает о мире,

Если солнце блещет на рапире,

А вдали ехидствует Вольтер?

Никому и ни о чем ни слова

(Надо молча отходить ко сну).

Кто сказал, что умер Казанова?

Он живет и — вот глядите — снова

Через теплый труп перешагнул…

Алексей Смирнов

В альбом Э. Ю<ргенсону>

В лунном сиянии дожей аркады;

Море в серебряном сне…

Чу! от Salute плывут серенады:

Звуки скользят по волне…

В зыбкой гондоле, дремотно мечтая,

Сладко внимать в тишине

Песням, где плачет любовь молодая

Об улетевшей весне…

Венеция, 30 июля 1908 г.

«Садик бедной траттории на Джюдекке отдаленной…»

Садик бедной траттории на Джюдекке отдаленной,

После ряда темных комнат, знойным солнцем озаренный…

Под листвою винограда как там ярки пятна света!

Как красива там хозяйка, шалью черною одета!

Вот на стол она вскочила, кисти зрелые срезая.

Как она смеется звонко, их товарищу бросая!

Стройный, юный, белокурый, весь он полон к ней участья…

И в глазах у двух влюбленных блещет молодость и счастье…

Gallo Rosso. Венеция, 1911 г.

Ирина Снегова

«Я слыхала, что упорно и давно…»

Я слыхала, что упорно и давно

Опускается Венеция на дно.

В Адриатику, в прозрачность, в синеву,

Опускается не в дреме — наяву.

Слишком людным стало море, и оно

Раскачало тишь лагун. Уйдут на дно

Колоннады, серенады, мгла времен,

Ярость мавров и безвинность Дездемон…

Ваша правда, в мире все на срок дано

И всему идти когда-нибудь на дно,

Но должны ж мы что спасаемо — спасти,

Может, можно где-то денег наскрести?

Может, можно. Хрупкий город!.. Жизнь моя

Не пускала меня в странные края.

Не видала я Венеции в глаза.

Что мне в ней!.. Спасти ее нельзя?

В доме тихо. Дождь. В окне почти темно.

Опускается Венеция на дно.

1970 г.

Леонид Собинов

Венеция (в закоулках)

Вечером узкими, темными каналами

Плыли мы, как призраки, в гóндоле,

Знакомясь с местными анналами,

Колокольный слыша звон в дали.

Мерный скрип весла всплесками

Разбил мертвую тишину пережитого;

Льется вода с весла блестками,

Как цветы на могилу забытого.

Перед нами окно светится картиною:

Внутри старец тешится скрипкою;

Ваш дворик с темно-зеленой куртиною

Подарил нас своею улыбкою.

Вдруг очаг вспыхнул в окне булочной,

Внутри тенью кто-то мелькнул спокойною.

За углом смехом рассыпался гул ночной,

Воздух пахнет водою застойною…

Еще утром был в музеях, в соборе я

Взволновался чудесными красотами,

Но и в переулках, как и там, история,

Наверно, чьими-то сохранена заботами.

7–8 октября 1933 г., Венеция

Венеция (на площади)

Длинная лысинка на небе обозначилась,

Небо такое темное, небо такое синее:

Это луна, протестуя против безбрачия,

Растаяла в облаке инеем.

И вдруг снова лунноблинная

Бледная половинка в небе катится,

А полоска лысинки длинная

Уж не полоса, а каракатица.

Гуляют по площади Марка жители,

Гуляют важно и с убеждением:

Раньше здесь были всякие дожи да правители,

На которых глядели с угождением.

Куда же пропала красота бывалая,

Достойная редких образов творчества?

Хотя бы одна полоска зари нежно-алая

Среди безрадостного богоборчества!!

И впрямь, как из луны каракатицы

Из былой красоты растет безобразие…

А люди думают, что демократия,

Иначе их назовут: «Азия»!!!

7–8 окт. 1933 г., Venezia

Николай Соколов

«В сумрак безмолвной лагуны…»

В сумрак безмолвной лагуны

Чья-то гондола плывет,

Плачут печальные струны,

Кто-то в тумане поет…

Прошлого светлые грезы

Новой печали полны…

Вянут весенние розы,

Гаснут весенние сны…

1897 г.

Сергей Соловьев

Венеция

Лазурь и свет. Зима забыта.

Канал открылся предо мной,

О край прибрежного гранита

Плеща зеленою волной.

Плыву лагуною пустынной.

Проходят женщины с корзиной

По перекинутым мостам.

Над головою, здесь и там,

Нависли дряхлые балконы,

И пожелтевшую ступень

Ласкает влага. Реет тень

И Порции, и Дездемоны.

Всё глухо и мертво теперь,

И ржавая забита дверь.

Где прежних лет моряк отважный

Спускал веселые суда,

Всё спит. На мрамор, вечно влажный,

Сбегает сонная вода.

И, призрак славы не тревожа,

Угрюмо спят чертоги дожа;

Их окон черные кресты,

Как мертвые глаза, пусты.

А здесь блистал на шумном пире

Великолепный, гордый дож,

И укрывалась молодежь

На тайном Ponte di Sospiri^[574];

И раздавался томный вздох,

Где ныне плесень лишь да мох.

Венецианская лагуна

Как будто умерла давно.

Причалил я. В отеле Luna

И днем все тихо и темно,

Как под водой. Но солнце ярко

Блестит на площади Сан Марко:

И изумрудный блеск зыбей,

И воркованье голубей,

И, грезой дивною и дикой,

Родного велелепья полн,

Как сон, поднявшийся из волн,

Златой и синей мозаикой

Сияет византийский храм…

Ужели правда был я там?

Здесь, с Генуей коварной в споре,

Невеста дожей вознесла

Свой трон, господствуя на море

Могучей силою весла.

Здесь колыбель святой науки!

Здесь Греции златые звуки

Впервые преданы станкам.

Здесь по роскошным потолкам

Блистает нега Тинторетто.

Без тонких чувств и без идей,

Здесь создавалась жизнь людей

Из волн и солнечного света,

И несся гул ее молвы

В пустыни снежные Москвы.

Я полюбил бесповоротно

Твоих старинных мастеров.

Их побледневшие полотна

Сияют золотом ковров,

Корон, кафтанов. Полны ласки

Воздушные, сухие краски

Карпаччио. Как понял он

Урсулы непорочный сон:

Рука, прижатая к ланите…

Невольно веришь, что досель

Безбрачна брачная постель…

А море, скалы Базаити!

Роскошный фон Ломбардских стран

И юный, нежный Иоанн.

О город мертвый, погребенный!

Каналы темные твои

И ныне кроют вздох влюбленный

И слезы первые любви.

В тебе какая скрыта чара?

Давно канцона и гитара

Не будят сонные мосты,

Но так же всех сзываешь ты

Для чистых грез и неги страстной.

Твой ветер освежил мне грудь,

Он шепчет мне: «Забудь, забудь

Виденья родины ужасной

И вновь на лире оживи

Преданья нежные любви».

Венеция

Былое, словно сон тяжелый,

Рассеялось. Рожденный вновь,

У ног твоих, под плеск гондолы,

Я видел небо и любовь.

И ты как будто узнавала

Тебе знакомую страну,

Зеленоструйного канала

Следя блестящую волну,

Заливши грудь — белее снега —

Ручьями кудрей золотых…

И неожиданная нега

Восторгов, первых и святых,

Блаженно искрила зеницы.

Поверив невозможным снам,

Я целовал твои ресницы

И к влажно-рдеющим устам

Склонялся жадными устами,

И пил из них в ночной тиши

И опаляющее пламя,

И весь эфир твоей души.

Жизнь отходила, замирала…

Казалось, мы с тобой давно

В лесу подводного коралла

И тихо зеленеет дно.

Весь мир мучительных видений

Как будто навсегда исчез,

И над струями — точно тени —

Карпаччио и Веронез.

И в этом царственном затоне

Ты ощутила ночью той

В усталом от восторгов лоне

Биенье жизни молодой.

Одна, сама того не зная,

Покинув светлый горний мир,

Душа спустилась нам родная

На наших упоений пир.

О нет! Недаром ты со мною

Упала на глухое дно!

Все, все мятежное, земное

Искуплено, воплощено.

Из темно-жгучего желанья,

Из вечной ночи без лучей

Восходит новое созданье

И новая лазурь очей.

И богомольно я не смею

Твоих коснуться милых ног,

И той не назову моею,

Которую отметил Бог.

Валентин Сонгайлло

Баркаролла (песнь венецианских лодочников)

Над пучиной морской

Тихо блещет луна…

Ночь волшебства полна,

И незыблем покой.

Над волной голубой

Тихо лодка скользит, —

Гондольер молодой

Одинок в ней сидит.

Он нахмурил чело,

Затуманился взор…

«Что, иль жить тяжело,

Или давит простор?

Или сердце в груди

Стало биться сильней,

Или нету пути

К сердцу милой твоей?»

Гондольер тут запел…

По сребристым водам

Песни звук полетел,

Эхо вторит мечтам.

Песнь его не сложна,

Песнь не блещет красой,

Тихой грусти полна,

Обливаясь слезой.

Баркароллы слова

Нежной страстью звучат,

Как морская волна

Над пучиной кипят.

«Где то донна моя,

Что в гондоле катал,

Точно птица летя

Через спящий канал.

Ночь была как сейчас:

Тот же звезд хоровод,

Тот же вечера час

Усыплял говор вод.

И она предо мной

Как богиня сидит,

И небесной красой

Образ дивный блестит.

Цвет златистых кудрей

И при звездах горит,

Блеск прелестных очей

Легкой дымкой покрыт.

Как немой я сижу,

Очарован я ей

И очей не свожу

С девы чудной моей.

А гондола, скользя,

Мчаться вдаль не спешит;

Точно счастье деля,

Миг свидания длит.

Как ни силюсь тянуть

Час любви дорогой,

Но окончен наш путь,

Этот путь роковой.

И с тех пор в час ночной

Выезжаю сюда,

И мечтаю о той,

Кто ушла без следа».

А над гладью морской

Так же светит луна, —

Ночь волшебства полна

И незыблем покой.

А. Степной

На венецианском канале

Воды тихого канала

Чуть-чуть плещут о ступени,

Тишиною всюду веет,

Всюду нега, много лени.

Не звенят напевно весла —

Днем гондолы без работы —

И пока царят повсюду

Повседневные заботы.

Но на миг венецианка

Замерла в мечтах мятежных,

Позабыла труд докучный

С рядом скорбей неизбежных.

В каждом сердце — тайна жизни,

В каждом сердце есть загадка.

И к любимому, быть может,

Грезы рвутся с негой сладкой.

Может быть… А гладь канала

Дремлет тихо и спокойно,

Воздух солнечный и жгучий

Обвевает тело знойно…

Виктор Стражев

«Мерной зыбью закачала…»

Мерной зыбью закачала

В черной гондоле волна.

В глуби сонного канала

Тихо плещется луна.

Спит Ca d’Oro. Трепет лунный

Лег на мрамор кружевной.

За Риальто — рокот струнный,

На пьяцетте — гул ночной.

А над гондолой — сверканье

Белоснежного крыла.

— Милый! Милый! — И молчанье…

Плеск размеренный весла.

Вся укрыта шалью черной.

Вся — как тихая свеча.

Сердце клонится покорно…

Очи страсти — два меча.

Слов не надо. Вся — во взоре.

Тишина души хрупка.

— Дальше! К Лидо! — Близко море.

И плывут, плывут века.

Firenze, 8 июля 1907 г.Москва, 19 июля

Венецианские ночи

Едва Гигантов звон чугунный

Замрет, на piazza, в вышине —

Как снова полночь в зыби лунной

Струит свой яд — и горе мне!

Я жду в томленьи необорном

И тот же ясно вижу сон…

- — —

Идет, идет, под маской, в черном,

Она идет из‐за колонн.

Дает мне — тайно — знак условный.

Проходит. Ждет. И мы — идем.

Украдкой — поцелуй бескровный…

Piazzetta. Гондола. Плывем.

Опять колышет веер звездный

Волну и черную любовь.

И мы плывем — плывем над бездной,

И сердце слышит — смерть и кровь!

Глядит безумными глазами

Ее безумная мольба.

И гондольер стоит над нами,

И нем, и властен, как судьба.

Как гробы — мертвые palazzo.

Канал — в забвенье вечный путь.

О, сладко, сладко целоваться

И тихо никнуть к ней на грудь!

—

«Скорей! скорей!» В железной дверце

Ключа чуть звучен легкий щелк.

«О милый! милый!» Слышу в сердце

Ее шуршащий черный шелк.

Ступени. Зал. И лунных прядей

В холодном мраморе игра.

Подвески люстр горят в мириаде

Лучистых искр из серебра.

Опять! «О, нет! не бойся, милый!»

В пустынном зале — черный гроб.

Целует нежно и уныло

Луна высокий строгий лоб.

В груди — я вижу ясно-ясно! —

Мерцает сталью рукоять.

И он, мертвец, одетый в красном,

Он дышит, медленно… опять!

«О, нет! его не бойся, милый!

Он будет мертвым до утра».

Влечет. Нейти за ней — нет силы!

А в белом мраморе игра.

И холодней, чем мрамор белый,

Ее влекущая рука.

Пылай, мой сон оледенелый!

Сжигай, ты, смертная тоска!

—

За дверью — спальня, в черном крепе.

В окне — луна и тишина.

И тишина душна, как в склепе.

И смерть со страстью сплетена.

Ах, знаю: вновь не снимут маски

Любовь и тайна до утра!

И вновь в холодном теле ласки

Как пламя ярое костра.

Ах, знаю! знаю! длится то же,

И сердце слышит — смерть и кровь.

На пышном красном лунном ложе

Пылает черная любовь.

А рядом, в зале, за стеною,

В гробу, и в красном — он, мертвец.

«Нет! нет! Не встанет под луною!»

И смутно брезжит наконец!

Но лишь последнему объятью

Я отдаю последний стон —

В дверях, с погрудной рукоятью,

Стоит — из гроба красный сон!

О, кто-то слышит, верно, где-то

Тогда двойной мгновенный крик!

- — —

Лежу. На piazza. Муть рассвета.

День подымает синий лик.

2–28 декабря 1910 г.

Василий Сумбатов

Венецийский вечер

Золотой Буцентавр зари

Затонул среди синей лагуны.

В древний колокол бьют звонари.

Волны шепчут старинные руны.

Много дожеских перстней на дно

Встарь упало в лагунном просторе,

Но теперь овдовело давно

Венецийское яркое море.

А на набережной толпа

Наслаждается вечером ясным,

Для былого глуха и слепа,

К сказу волн, как всегда, безучастна.

Все пропитано солнцем кругом, —

От прогретого мрамора жарко.

Голубиная стая ковром

Застелила всю площадь Сан-Марко, —

Подвижной сине-сизый узор

С серебристо-зеленым налетом,

Резкий звук — и взметнулся ковер

Настоящим ковром-самолетом.

Снова бронзовые звонари

В старый колокол бьют молотками.

Засветились вокруг фонари,

Поползли по воде светляками.

Под колоннами — музыки гул,

Там все гуще толпа засновала.

Яркий месяц на площадь взглянул,

Будто выплыл с Большого канала,

Ярче, выше, — и, вот, по углам,

Посинев, разбегаются тени,

Луч скользит по крутым куполам

И считает у лестниц ступени.

Все зажег его пристальный взгляд —

Колокольню, узоры порталов,

Черных гондол у пристани ряд

И столбы разноцветных причалов.

Раззолочен и рассеребрен

Весь дворец ослепительных дожей…

Этот вечер запомню, как сон —

На волшебную сказку похожий!

Голуби Св. Марка

Голуби, голуби, голуби —

На золоченых конях,

В нишах, на мраморном желобе,

На капительных цветах,

И на задумчивом ангеле,

И у святых на главах

И на раскрытом Евангелии

У нимбоносного льва.

К щедрому корму приучены,

Тысячи птиц на заре

Носятся сизыми тучами,

Будто в воздушной игре.

Днем они ждут подаяния

От венецийских гостей,

Вьются вкруг них с воркованием,

Зерна клюют из горстей.

К ночи на крыши соборные,

В ниши и на фонари,

На балюстрады узорные

Сядут до новой зари.

Сизые, тихие, чинные,

Спят среди мраморных снов,

Как изваянья старинные

На архитравах дворцов.

Мост вздохов

Как мрачен в кровавом закате

Тяжелый тюремный карниз!

Мост вздохов, молитв и проклятий

Над черным каналом повис.

Налево — дворец лучезарный,

Ряды раззолоченных зал, —

В них где-то таился коварный

Всесильный паук — Трибунал;

Под крышей свинцовой направо —

Ряд каменных узких мешков…

От блеска, почета и славы

До гибели — двадцать шагов.

Алексей Сурков

Венеция

Крылатый лев Сан-Марко с высоты

Кивает нам кудлатой головой.

Здесь Каналетто старые холсты

Бледнеют перед красотой живой.

Венеция все та же до сих пор —

Вместилище находок и чудес.

Палаццо дожей, сказочный собор,

Гондолы, чайки, мачт ажурный лес.

У горизонта силуэты шхун

За маревом осеннего тепла.

И малахитовая гладь лагун

Лучистее муранского стекла.

Где прикрывает старый особняк

Канала своенравный поворот,

Старик Гольдони над толпой гуляк

Кривит улыбкой тонкогубый рот.

Тут в самый раз и размечтаться мне б.

Но возле свай, реальные вполне,

Огрызки яблок и зеленый хлеб

Качаются в лазурной глубине.

Тут унестись бы в высь подзвездных сфер.

Но, распознав мою страну и род,

«Бандьера росса» юный гондольер

Под скрип весла вполголоса поет.

Венеция! Как в пору дожей, ты

Живешь под плеск волны и скрип весла,

Но жизнь уже на старые холсты

Мазки иной эпохи нанесла.

Прошли века. Еще пойдут века.

И нас столкнут в водоворот года.

Но в море у подножья маяка

Для наших внуков будет петь вода.

П. Тайна

Венеция

Ах, не во сне же это было!

Минуя спящие palazzo,

Гондола тихая скользила…

И я глядел — глазам не верил!

………………………………………

На воде огней цветы…

Очарован… в созерцаньи…

Чую тайну красоты,

Тайну чую я в молчаньи!

………………………………………

Тьма голубая над сонной водою…

Мерцание звезд золотистых надо мною…

Тихие воды… Огни по агату змеятся…

Хочется плакать и хочется страстно смеяться!

Михаил Тамаров

«Ты помнишь, как плыли в гондоле с тобою…»

Ты помнишь, как плыли в гондоле с тобою

По сонной лагуне… Как в зеркале вод

Купалися звезды волшебной толпою,

И мнилось, что неба под нами был свод.

Подернуты дымкой тумана эфирной

Виднелись вдали силуэты дворцов

И будто, объятые дремою мирной,

Шептали о жизни минувших веков…

Мы тихо скользили, в немом упоеньи

Любуясь игрой серебристой волны…

И в этом неясном, но чудном волненьи

Мы были блаженства и счастья полны…

Ты помнишь, как вдруг над водами лагуны,

Спокойно блиставшей своей красотой,

Раздалися звуки… Как нежные струны

Сливалися с песней в аккорд неземной…

Ты помнишь ли эти волшебные звуки

И песнь бесконечной, безумной любви?..

В ней слышалось счастье, блаженство и муки,

И трепет страстей, и волненье в крови.

В них слышались светлые, юные грезы,

Надежда и вера в грядущие дни…

И звуки той песни в нас вызвали слезы —

Так были правдивы и страстны они.

С последним аккордом замолкнули струны…

Уж звезды бледнели пред светом зари…

А мы не спешили покинуть лагуны,

Как будто все слушали песню любви.

Владимир Торопыгин

«Вода вдоль колоннады немо…»

Вода вдоль колоннады немо

на площадь хлынула опять…

Венеция — одна, как небо,

другой такой не отыскать

с каналом Гранде в камне сером

дворцов, уснувших вечным сном,

с певучим криком гондольеров

и криком чаек под окном…

Но и в таком необычайном

сосредоточье красоты

я нахожу — как бы случайно —

давно знакомые черты.

Канал, мерцающий и дымный,

мост и вода, как тетива,

мне кажутся канавкой Зимней,

а вся лагуна — как Нева.

Венецианка-длинноножка

над зеленеющей волной

идет в резиновых сапожках,

как ты по лесу

в дождь грибной.

Александра Тулунова

Венеция

В Венеции мы не были с тобой.

Но, может быть, в каком-то сновиденьи

На набережной в час уже ночной

Мы, юные, шептались в упоеньи?

Сверкнув улыбкой, лодочник простой

Нас пригласил уплыть с ним по теченью.

И о любви он пел с такой тоской,

Что душу нам перевернуло пенье.

«Ой! ой!» — на повороте он взывал.

Канал дворцы жилые отражал…

Не помнится, где плыли мы потом?

Причалив там — куда ушли вдвоем?

В Венеции ты был со мной иль не был —

Об этом знают только сны и небо…

Петр Успенский

Венеция (из путевых набросков)

Быстро несутся гондолы,

Мягко скользя по волне.

Чудный напев баркаролы

Издали слышится мне.

Там, где уснувший Риальто

Мрачно навис над водой,

Чей-то прелестный контральто

Мягкою льется волной.

Вот под мостом показалась

Барка с оркестром певцов;

Чудное пенье раздалось…

Все это мне рисовалось

Грезой чарующих снов.

Рядом огней разноцветных

Барка кругом убрана;

Массою блесток несметных

В море дробится луна.

Бледным мерцаньем одета,

Площадь Соборная спит;

Дремлет во мраке Piazetta;

Полночь на башне звучит.

Замер Palazzo Ducale —

Памятник злой старины;

Вот, отражаясь в канале,

Окна темницы видны;

Мрачные, темные своды,

Страшно тяжелая дверь…

Это — могила свободы…

Лучше ль, однако, теперь?!..

Спят боковые каналы,

Мрачно чернея меж стен;

Тайной полны их анналы^[575],

Пытками, рядом измен…

Кровью полны их страницы!..

Дальше! Теперь нас зовут

Чудные трели певицы —

Там, где гондол вереницы

К барке с оркестром плывут.

Здесь по волнам озаренным

Весело радостно плыть;

Хочется быть здесь влюбленным, —

Да и нельзя им не быть:

Негой любви и отрады

Южная ночь так полна;

Страстно звучат серенады;

В море дробится луна…

Венеция, 1899 г.

Александр Федоров

Венеция

Как черный призрак, медленно, беззвучно

Скользит гондола. Тонкое весло

Вздымается, как легкое крыло,

И движется, с водою неразлучно.

Блестит волны бездушное стекло

И отражает замкнуто и скучно

Небесный свод, сияющий докучно,

Безжизненный, как мертвое чело,

И ряд дворцов, где вечный мрамор жарко

Дыханьем бурь и солнца опален.

Венеция! Где блеск былых времен?

Твой лев заснул на площади Сан-Марко.

Сквозят мосты. Висит над аркой — арка.

Скользит гондола, черная, как сон.

Татьяна Филановская

Осенняя Венеция

Я иду вдоль Канала

По Венеции Дожей,

На Васильевский остров

Щемяще похожей.

Словно тронуты струны

Чьей-то легкой рукой,

Влажный ветер с лагуны

И туман над рекой,

И гранит этот мокрый,

Те же мостики, львы —

У Фонтанки, у Мойки

И в разливе Невы.

Но нельзя обернуться

И потрогать нельзя,

На речном пароходе,

По Каналу скользя.

Я на площадь Сан-Марко

Выхожу не спеша.

По-сентябрьски не жарко,

И томится душа.

И в тоске этой острой

Слиты радость и грусть, —

На Васильевский остров

Больше я не вернусь.

Борис Филиппов

«Тиной и рыбой несет от каналов…»

Тиной и рыбой несет от каналов,

и коты здесь не дикие, как в Риме,

а сытые, очевидно, одним запахом

густой и едкой ухи Венеции.

Полосатые тельняшки гондольеров

облегают торсы обрюзгших атлетов,

и вода полощется повсюду, —

зеленый навар злато-бурой отставной царицы,

нежащейся на изумрудном ковре Адриатики.

На площади Святого Марка оркестрики ресторанов

играют вальсы Штрауса и Грека Зорбу,

и скрипач вдвое складывается в поклоне

публике, лакающей пиво и кока-колу.

А официанты с лицами Сенек и Платонов

на лету подхватывают грошовые чаевые,

и даровые слушатели-венецианцы

толпятся поодаль,

хлопая музыкантам оглушительно-дружно.

За день набегаешься по хоромам и храмам

до мозолей кровавых и кровавого пота,

а вечером слушаешь на каналах гармошку

и хрипотцу певца, уставшего за день.

«Глоток вина, горбушка хлеба, винограда кисть…»

Глоток вина, горбушка хлеба, винограда кисть —

и облака над дремлющим Торчелло…

Все зелено. И старый гондольер,

зевая, крестит рот над тинистым каналом.

А ящериц! — не счесть их средь камней

и даже в придорожной траттории.

А в храме солнечном на небе золотом

синеют Богоматери одежды.

И черти синие беззлобно и слегка

терзают грешников —

по долгу службы только:

ведь грех на Адриатике необорим,

а жизнь так сладостна под твердью изумрудной…

И снова небо, Адриатика, земля

обильная, любимая…

Нина Харкевич

«Венеция, видавшая все виды…»

Венеция, видавшая все виды

И Дожей, и Австрийцев, и Склавон,

Из-за приезда Fräulein Doctor Лиды

Вдруг поняла, что все летит вверх дном.

Сыскать в Музеях невозможно гидов,

Хранилища искусства опустели,

На пароходике удрали все на Лидо

(Уж очень все купаться захотели!).

И по ночам напрасно хочет немчура,

Чтоб при луне их в гондолах возили.

Исчезли гондольеры… но куда?

Увы! И те на Лидо все уплыли.

И кто в медовую луну

Сюда приехал, без оглядки

Жену бросает на плацу,

На Лидо мчит во все лопатки —

-–

Среди пустующих домов

Одна лишь тень безмолвно ходит…

Она без шляпы, без очков —

Покоя ищет — не находит! —

Шлет нижайший всем поклон

Ядовитый ваш Скорпион.

Владислав Ходасевич

«„Вот в этом палаццо жила Дездемона…‟»

«Вот в этом палаццо жила Дездемона…»

Все это неправда, но стыдно смеяться.

Смотри, как стоят за колонной колонна

Вот в этом палаццо.

Вдали затихает вечерняя Пьяцца,

Беззвучно вращается свод небосклона,

Расшитый звездами, как шапка паяца.

Минувшее — мальчик, упавший с балкона…

Того, что настанет, не нужно касаться…

Быть может, и правда — жила Дездемона

Вот в этом палаццо?..

Полдень

Как на бульваре тихо, ясно, сонно!

Подхвачен ветром, побежал песок

И на траву плеснул сыпучим гребнем…

Теперь мне любо приходить сюда

И долго так сидеть, полузабывшись.

Мне нравится, почти не глядя, слушать

То смех, то плач детей, то по дорожке

За обручем их бег отчетливый. Прекрасно!

Вот шум, такой же вечный и правдивый.

Как шум дождя, прибоя или ветра.

Никто меня не знает. Здесь я просто

Прохожий, обыватель, «господин»

В коричневом пальто и круглой шляпе,

Ничем не замечательный. Вот рядом

Присела барышня с раскрытой книгой. Мальчик

С ведерком и совочком примостился

У самых ног моих. Насупив брови,

Он возится в песке, и я таким огромным

Себе кажусь от этого соседства,

Что вспоминаю,

Как сам я сиживал у львиного столпа

В Венеции. Над этой жизнью малой,

Над головой в картузике зеленом,

Я возвышаюсь, как тяжелый камень,

Многовековый, переживший много

Людей и царств, предательств и геройств.

А мальчик деловито наполняет

Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет

Мне на ноги, на башмаки… Прекрасно!

И с легким сердцем я припоминаю,

Как жарок был венецианский полдень,

Как надо мною реял недвижимо

Крылатый лев с раскрытой книгой в лапах,

А надо львом, круглясь и розовея,

Бежало облачко. А выше, выше —

Темно-густая синь, и в ней катились

Незримые, но пламенные звезды,

Сейчас они пылают над бульваром,

Над мальчиком и надо мной. Безумно

Лучи их борются с лучами солнца…

Ветер

Всё шелестит песчаными волнами,

Листает книгу барышни. И всё, что слышу,

Преображенное каким-то мудрым чудом,

Так полновесно западает в сердце,

Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо,

И я смотрю как бы обратным взором

В себя.

И так пленительна души живая влага,

Что, как Нарцисс, я с берега земного

Срываюсь и лечу туда, где я один,

В моем родном, первоначальном мире,

Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то —

И обретенным вновь… И еле внятно

Мне слышен голос барышни: «Простите,

Который час?»

Встреча

В час утренний у Santa Margherita

Я повстречал ее. Она стояла

На мостике, спиной к перилам. Пальцы

На сером камне, точно лепестки,

Легко лежали. Сжатые колени

Под белым платьем проступали слабо.

Она ждала. Кого? В шестнадцать лет

Кто грезится прекрасной англичанке

В Венеции? Не знаю — и не должно

Мне знать того. Не для пустых догадок

Ту девушку припомнил я сегодня.

Она стояла, залитая солнцем,

Но мягкие поля панамской шляпы

Касались плеч приподнятых — и тенью

Прохладною лицо покрыли. Синий

И чистый взор лился оттуда, словно

Те воды свежие, что пробегают

По каменному ложу горной речки,

Певучие и быстрые… Тогда-то

Увидел я тот взор невыразимый,

Который нам, поэтам, суждено

Увидеть раз и после помнить вечно.

Всего на миг является пред нами

Он на земле, божественно вселяясь

В случайные лазурные глаза.

Но плещут в нем те пламенные бури,

Но вьются в нем те голубые вихри,

Которые потом звучали мне

В сияньи солнца, в плеске черных гондол,

В летучей тени голубя и в красной

Струе вина.

И поздним вечером, когда я шел

К себе домой, о том же мне шептали

Певучие шаги венецианок,

И собственный мой шаг казался звонче,

Стремительней и легче. Ах, куда,

Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,

Когда тяжелый ключ с пружинным звоном

Я повернул в замке? И отчего,

Переступив порог сеней холодных,

Я в темноте у каменной цистерны

Стоял так долго? Ощупью взбираясь

По лестнице, влюбленностью назвал я

Свое волненье. Но теперь я знаю,

Что крепкого вина в тот день вкусил я —

И чувствовал еще в устах моих

Его минутный вкус. А вечный хмель

Пришел потом.

«Брента, рыжая речонка…»

Адриатические волны!

О, Брента!..

Евгений Онегин

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

1920 г.

«Интриги бирж, потуги наций…»

Интриги бирж, потуги наций.

Лавина движется вперед.

А всё под сводом Прокураций

Дух беззаботности живет.

И беззаботно так уснула,

Поставив туфельки рядком,

Неомрачимая Урсула

У Алинари за стеклом.

И не без горечи сокрытой

Хожу и мыслю иногда,

Что Некто, мудрый и сердитый,

Однажды поглядит сюда,

Нечаянно развеселится,

Весь мир улыбкой озаря,

На шаль красотки заглядится,

Забудется, как нынче я, —

И всё исчезнет невозвратно

Не в очистительном огне,

А просто — в легкой и приятной

Венецианской болтовне.

Романс ^[576]

«В голубом Эфира поле

Ходит Веспер золотой.

Старый Дож плывет в гондоле

С Догарессой молодой.

Догаресса молодая»

На супруга не глядит,

Белой грудью не вздыхая,

Ничего не говорит.

Тяжко долгое молчанье,

Но, осмелясь наконец,

Про высокое преданье

Запевает им гребец.

И под Тассову октаву

Старец сызнова живет,

И супругу он по праву

Томно за руку берет.

Но супруга молодая

В море дальнее глядит.

Не ропща и не вздыхая,

Ничего не говорит.

Охлаждаясь поневоле,

Дож поникнул головой.

Ночь тиха. В небесном поле

Ходит Веспер золотой.

С Лидо теплый ветер дует,

И замолкшему певцу

Повелитель указует

Возвращаться ко дворцу.

20 марта 1924 г., Венеция

«Нет ничего прекрасней и привольней…»

Нет ничего прекрасней и привольней,

Чем навсегда с возлюбленной расстаться

И выйти из вокзала одному.

По-новому тогда перед тобою

Дворцы венецианские предстанут.

Помедли на ступенях, а потом

Сядь в гондолу. К Риальто подплывая,

Вдохни свободно запах рыбы, масла

Прогорклого и овощей лежалых

И вспомни без раскаянья, что поезд

Уж Мэстре, вероятно, миновал.

Потом зайди в лавчонку banco lotto,

Поставь на семь, четырнадцать и сорок,

Пройдись по Мерчерии, пообедай

С бутылкою Вальполичелла. В девять

Переоденься, и явись на Пьяцце,

И под финал волшебной увертюры

Тангейзера — подумай: «Уж теперь

Она проехала Понтеббу». Как привольно!

На сердце и свежо и горьковато.

Варвара Холодковская

Ночь в Венеции

Тихо спускается ночь ароматная

С горних далеких высот,

Синих небес глубина необъятная

Блещет милльонами звезд.

Диском серебряным в бледном сиянии

Тихо всплывает луна,

Плещется робко в приветном журчании

В берег канала волна.

В сумраке ночи белеют колонны

Герцога мрачных дворцов,

Блещет холодный мрамор балконов

В благоуханьи цветов.

Звук мандолины и нежный и сладостный

Слышен в ночной тишине.

С легкой улыбкой привета и радости

Тень промелькнула в окне.

Ближе доносится звук мандолины,

Точно кого-то зовет…

И под окно молодой синьорины

Тихо гондола встает.

И баркаролою страстной и знойной

Даль оглашается вод…

Юный красавец, высокий и стройный,

Ту баркаролу поет.

«Выйди, желанная, выйди, прекрасная,

Дай мне взглянуть на тебя.

Свет моей жизни, солнышко ясное,

Я умираю, любя.

Выйди скорей, дорогая Инеса <sic>,

Жду я с гондолой моей,

Скроет от мира нас ночи завеса

Легкою тенью своей».

Тихо открылась окна половина,

И средь ночной тишины

В ней показалася вдруг синьорина,

Облита светом луны.

«Рыцарь прекрасный мой, любим мы оба:

Бдительна стража отца,

Верной тебе я останусь до гроба,

Но не покину дворца.

Зоркие очи сердитой дуэньи

Бодрствуют даже во сне.

Так призови же, мой рыцарь, терпенье,

Или забудь обо мне».

— «Так посмотри же, как я умираю», —

Рыцарь печально сказал.

Острый клинок дорогого кинжала

В твердой руке не дрожал.

И, засверкавши, глубоко вонзилась

В сердце холодная сталь…

Выплыв из облак, луна озарила

Светом зеркальную даль.

С криком отчаянья вдруг распахнулась

Рама широких окон,

Тень синьорины безумно метнулась

Через высокий балкон.

Волны канала бесшумно раскрыли

Черные бездны свои,

Тело красавицы в них погрузилось

С криком последним: «прости!»

Волны канала безгласное тело

Прочь унесли от дворца,

Быстро за ними гондола летела

С трупом красавца-певца.

1913 г.

Гурий Хронусов

Венецианская мелодия

Над сонною владычицей морей

Спустилась ночь!

Но загорелся блеск твоих очей —

— И тени прочь!

Как светлое виденье на балкон

Явилась ты!

Волшебных грез повеял сладкий сон!

Летят мечты!

И пышная колышет грудь волну

Любовных мук!

Твоя перчатка скрыла белизну

Лилейных рук!

В спираль крутясь, к щекам твоих кудрей

Припал фонтан!

И кудри шелку мягкого нежней!

Их цвет — каштан!

Не долго тонкий шарф красу твоей

Груди таил —

— И легкий ветер мрамора белей

Плечо открыл!

И шлет луна, играя и блестя,

Лучей обман!

И платье, страстно шелком шелестя,

Схватило стан!

Спустись скорей ко мне! Давно уж нас

Гондола ждет!

Давно и лунной ночи тихий час

К любви зовет!

Вон там вдали сверкает и блестит

Волна морей!

И нежно так, лаская, говорит:

«Ко мне скорей!»

Умчимся мы, и заиграет кровь —

— Я песнь спою!

И в песне той открою всю любовь

Тебе мою!

К гранатам влажных губ прильну, горя,

Я много раз!

И в розы утренних небес заря

Оденет нас!

Георгий Цагарели

Венеция

Вечерний ярко-алый шелк

Украсил свод небес просторный.

Ты проплыла в гондоле черной,

И золотой канал умолк…

А я слежу огней игру,

Моя любовь неутолима.

Прощай!.. у стен Иерусалима

Твоим я рыцарем умру!

На закате

Венеция горит, изящные палаты

В каналах отразив, как в глубине зеркал.

Вечерний небосклон в рубинах засверкал,

Осыпав золотом старинных стен заплаты.

Спокойно шли века… И Марка лев крылатый,

На книгу наступив, к мечтам надменно звал…

Корабль морских бродяг в лагуну приплывал,

И грабили дворцы веселые пираты.

По зыби алых вод тяжелые гондолы

Скользили, торопясь. Смолкал напев веселый

Влюбленных рыцарей и уличных певцов.

Вставало зарево в густеющем тумане,

И доносился стон из дымных окон зданий,

И принимал канал остывших мертвецов.

Николай Цветков

Ночью в Венеции

Сергею Николаевичу Цветкову

Тихая песнь несется с гондолы,

светлая в небе сияет луна,

тихо — кругом… лишь волна плещет робко,

нежно гондолу качает она…

Думы несутся одна за другою,

но на душе нет печали, тревог:

чудная ночь успокоила сердце, —

нежный ласкает лицо ветерок.

Звезды на небе блистают, играют —

вдруг оборвется одна, упадет,

с неба высокого, темного неба

в море глубокое быстро уйдет.

Вот проплывает другая гондола.

Слышатся тихие звуки на ней:

чудную кто-то поет серенаду,

— звуки все льются нежней…

Ночь безмятежная! ночь восхищенья!

сколько в тебе красоты,

сколько покоя в тебе, упоенья!

Ты — создана для мечты!

Венеция, 30 июля 1906 г.

Лидия Чарская

Дож и Адриатика

Синь небес… Лучи восхода,

Клики праздного народа…

И цветы… цветы!

Сколько красок, жизни, света,

Сколько радости, привета,

Блеска красоты!

Слышны сладостные звуки —

Чьи-то трепетные руки

Струны шевелят.

Всюду говор, оживленье…

Лодки в праздничном смятенье

По морю скользят.

Под жемчужною фатою,

Вся покорная прибою

Голубых валов,

Ждет невеста, замирая,

Южным солнцем залитая,

Ждет у берегов.

Папа дожа Себастьяна

С дщерью мощной океана

Обручить решил.

Чтоб над бездною морскою

Как над верною женою

Человек царил…

Вот зачем венециане,

Горожанки, горожане

К морю собрались.

Разукрашены гондолы,

Сладкозвучные виолы

Нежно раздались.

В лодке, розами увитой,

Дож Циани именитый

С музыкой плывет.

Отпрыск царственного рода,

На глазах всего народа

Себастьян встает.

Перстень с папскою буллою

Высоко над головою

Поднимает он.

Кротко море голубое,

Притаилось не живое…

Стих виолы звон.

В знак покорности стихии

Дож алмазы дорогие

Морю отдает.

И бросает перстень в волны,

Что порою злобы полны,

Так страшат народ.

И опять виолы сладкой

Звуки слышатся украдкой

В славу красоты.

И горят лучи восхода…

Громче возгласы народа…

И цветы… цветы…

Степан Чахотин

«Мне снится вновь и призрачность каналов…»

Мне снится вновь и призрачность каналов,

И тихая печаль гондол,

И дружный звон изысканных бокалов,

И убранный цветами стол.

Я помню: в спальне — старая икона,

В гостиной — бабушкин портрет.

А у раскрытого, в цветах, балкона

Знакомый стройный силуэт.

Я легкий жест руки надменной знаю,

Печаль в улыбке узнаю.

Вновь сладкие часы переживаю,

Вновь яд воспоминаний пью.

Усталым золотом лучи заката

Венчают купол и портал.

Под поцелуем алого граната

Амур влюбленный задремал.

Но в небесах, лагуной отраженных,

Являет лик мне свой любовь.

Как эхо дней забытых, отдаленных, —

Венеция мне снится вновь.

«Позднею ночью, при белой луне…»

Позднею ночью, при белой луне,

Лик твой, Венеция, нравится мне.

Мрачный и ветхий каналов убор

Тайной столетий чарует мой взор.

В окна покинутых, гордых дворцов

Призраки смотрят, и слышен их зов.

И по балконам, крестам, куполам,

Звонким ступеням и сонным мостам

Тени и вздохи чуть внятно скользят,

Шепотом мне о любви говорят.

Музыка грустных и пламенных слов

С масок снимает оковы веков.

Музыке смерти мне сладко внимать.

Мертвых любовь я желаю узнать.

Много ночей напролет я не сплю.

Призраки! призраки! вас лишь люблю.

«Кружится сладко голова…»

Кружится сладко голова.

Ясней пылает ум.

Идут беспечные слова

Навстречу вместо дум.

Играет искрами вино.

Звеня, пьянит бокал.

«Откроем, Арлекин, окно

На темный наш канал.

Смотрите, тишина кругом…

Как сонный страж, — луна.

Лагуна томным, лунным сном

И негою полна.

Умолкло эхо серенад,

Толпы нарядной гул.

Осенней влагой дышет сад,

В саду Амур уснул».

« — О, маска! я не Арлекин.

Я — тень забытых снов.

Из снежных голубых равнин

На твой пришел я зов».

«От вас исходит свет луча» —

В ответ раздался смех.

Коснулись две руки плеча.

И бог любви утех

В саду проснулся и стрелой

Два сердца вмиг пронзил.

Дыханьем, пламенной игрой

Он двух соединил.

Идут бессвязные слова.

В тумане алом ум.

Кружится сладко голова,

А в сердце странный шум.

«Тобою я не встречен…»

Тобою я не встречен.

Сжимает сердце жуть.

Я весел был, беспечен…

Теперь пустынен путь.

Плывут ночные тени.

Летают злые сны.

Ночь, полная сомнений,

Без звезд и без луны!

Над водами лагуны

Туман повис седой.

Натянутые струны

Нарушат ли покой?

Встают и где-то тают

Старинные мосты,

И страхи замирают

Во мраке пустоты.

Гондола к дальней цели

Ни медлит, ни спешит.

О сердце, не во сне ли

Тоска меня томит?

Ответ я слышу ясный:

— Ты к пристани причаль,

Твой путь, как ночь, опасный

Сулит одну печаль.

Венеция, лето 1911 г.

«Miracoli! с высокого дворца…»

Miracoli! с высокого дворца,

Из окон я библиотеки

Твой вижу силуэт, как тень лица,

Уснувшего, любя, навеки.

И мост, и призрачный канал,

Молитвы старых колоколен,

И ряд пустынных, сонных зал,

Где я брожу, любовью болен.

Колонны, мраморный балкон,

Молчат аккорды клавесина.

Вот маска, веер и роброн,

Часы — у черного камина.

Портреты предков и дожей,

Парчи великолепной складки,

Старинных кружев, фонарей

И люстры бронзовой остатки…

Всё это жило для любви,

Дыша канцонами и страстью.

Miracoli! в моей крови

Почти уж нет ее, к несчастью…

«Последний день приходит карнавала…»

Последний день приходит карнавала,

Я с каждым часом становлюсь грустней,

Любовь меня к балкону приковала,

Любовь меня пытает много дней.

В вечернем небе зарево пожара.

Последний луч на мраморе дворцов.

Я сердцем жду безропотно удара

И слышу тихий и упорный зов.

Гондолы след — серебряная лента,

С лиловой шляпы улетает <sic!> вуаль.

Как вор, урочного я жду момента,

Как страж, свой взор я устремляю вдаль.

Но нет и нет! тревожней миг за мигом!

Пишу письмо, безумное, как бред,

Начало лжи, таинственным интригам,

Предчувствие возможных близких бед.

Последняя, в объятьях карнавала,

Нисходит ночь, на ухо шепчет мне:

«Вынь роковой любви из сердца жало,

Чтоб не гореть на медленном огне».

Но я отверг совет. Смеясь и плача,

Я принял вызов смелый и слепой.

Победа ли, позор ли, неудача? —

Мне все равно: молясь, вступлю я в бой.

Венеция

«Опять в palazzo Morosini…»

Опять в palazzo Morosini,

По темной лестнице, за мной,

В плаще и в маске, бледно-синий

Восходит тихо призрак твой!

Тяжелый ключ имеет каждый.

В замкe старинном ржавый звук

В глухую полночь слышен дважды,

Как эхо в сердце, полном мук.

Твой звонкий шаг в просторных залах

Почти сливается с моим.

Свинец в плечах, в ногах усталых,

И жест руки неуловим.

Идем туда: к последней двери.

Я приглашаю. Я зову.

В любовь, как в грех прекрасный, верю,

Любя во сне, как наяву…

Вот кресло и камин. Я сяду

На мраморном полу у ног

Того, кто дал мне выпить яду,

Кто был со мной суров и строг.

Мне слов не надо. Не забуду

Святых и пламенных речей,

Звучавших раз в угоду чуду,

Исторгших слезы из очей.

Позволь обнять твои колени.

Склонись, о предок мой, ко мне…

Соединятся наши тени

В последней, вечной Тишине.

Венеция, осень 1912 г.

Венеция

Лагуна спит. В лучах заката

Висят недвижно паруса

И цепью золотых дукатов

Дворцов сверкает полоса.

Скользит бесшумная гондола,

Качаясь мерно в такт весла,

Бренчит, поет вдали мандола.

Без меры город, без числа…

Люблю, Венеция, твой облик,

Твоих каналов аромат,

Гортанный гондольера окрик,

Забытый у палаццо сад.

Твоих старинных закоулков

Замысловатый лабиринт,

Мостов, каналов, переулков,

Зеленных лавок, бочек вин…

Оторван здесь от жизни были,

Умчавшись сотни лет назад,

Я розово-душистой пыли

Веков вдыхаю аромат.

1925

Федор Червинский

В Венеции

Будут мне грезиться многие годы

Узких каналов зеленые воды,

Мрамор твоих почерневших дворцов,

Тихого Лидо пески золотые,

Теплого моря валы голубые,

Белые крылья его парусов…

Будут мне грезиться многие годы

В серых туманах отчизны моей

Старой темницы подземные своды

Рядом с волшебным дворцом палачей,

Песни вечерние в гондолах сонных

Под светозарным покровом небес,

Куполы храмов, в водах отраженных,

Мачт отдаленных желтеющий лес…

Многие годы, о, многие годы,

В серых туманах отчизны скорбя,

Буду я жаждать, как узник — свободы,

Снова увидеть тебя…

Колау Чернявский

Удине

Со старой гравюры

И Удине, и Пьяцца Контарена.

Шатры купцов цыганские на ней.

На площади — латинская арена,

— Смиряют резвых, бьющихся коней.

Здесь лавочник, на нищего похожий.

Как римлянка, просящий величав.

Ему подать склоняется прохожий,

А он сидит, надменно замолчав.

Над чашею фонтана, сенью лоджий

Крылатый лев на острие меча

Напоминает нам столицу дожей,

Как отблеском далекого луча.

И в плесени, как в черни горностая,

Тая убранство белое свое,

Венеция румяно золотая,

Жеманная, желанная встает.

Игорь Чиннов

«Задуматься, забыться, замечтаться…»

Задуматься, забыться, замечтаться,

Заслушаться ночной тоски.

Венеция, весна, и ночь, и пьяцца.

Вот — хризантемы, видишь — орхидеи

(Обрывки дыма и туман).

Что ж, посидим, друг другу руки грея.

Нет, волшебство едва ли возвратится.

От лунных чар болят виски

(Платить по счету: кьянти, асти, пицца).

И мы идем, и в луже грязной роза,

А музыка один обман,

Как постаревшая Принцесса Греза.

«И по Дворцу венецианских дожей…»

И по Дворцу венецианских дожей,

Среди парчи и бархатов кровавых,

Мечей, кинжалов, воинов суровых,

Я шел, не воин — беженец, прохожий,

И щерился Отелло темнокожий,

Испытанный в воинственных забавах.

В тяжелой мрачности Эскориала,

Где ожидалась дивная победа,

Плыла Непобедимая Армада

(Она непоправимо затонула) —

И здание суровое дрожало

От грозных кликов смертного парада.

И тот миланский грузный замок Сфорца.

Как много битв, и стонов, и проклятий!

(Там со Христом, убитым, Богоматерь —

Работа Микеланджело — и Смерти.)

…Я слушал кровь слабеющего сердца,

Беглец, усталый от кровопролитий.

Георгий Чулков

Сон в Венеции

Per occulta virtù che da lei mosse,

D’antico amor senti la gran potenza.

Dante

Венеция прекрасная!

Святого Марка возлюбленная дочь!

Я ночью дивною тебя увидел —

Каналы томные, волшебные дворцы…

И траур гондолы,

И сон твоих лагун,

И звон твоих часов на башне —

Весь мир твой стал понятен мне.

И сказка древняя казалась мне вчерашней былью:

И вновь с зеленым морем дож венчался твой;

В палаццо Тинторетто вновь писал

Плафоны пышные;

Фасады прокураций венчались розами;

А там, на пьяцце белой,

Восточную колонну, с львом крылатым Марка,

Надменно ставила, как дар богатый,

Толпа венецианцев…

Яркий сон веков!

Великолепная Венеция!

Твоей одежды коснуться жаркими устами, —

Тайной страстью питая сердце,

Тайную надежду лелея,

Что будет миг —

И нагота священной плоти откроется,

И ты на ложе золотом томиться будешь

В знойной новой неге.

Так верить… Боже!

И ночью, в час свиданья,

К палаццо дожей

Робко, тихо прийти и ждать.

И там, внутри, по темным коридорам, искать тебя,

И шорохам внимать пугливо;

Стыдливую любовь сменить безумствами;

И влагу страсти пить…

Так снилось мне.

Но сны пришли иные.

Морей зеленых диво! Венеция! Прости!

Родных полей я чую тишину…

И вновь я ваш, желтеющие нивы!

И вы, леса…

Кровь ранней осени на бледных листьях ваших

Милее мне, чем царственный и пышный багрянец

Красавицы заморской.

Странная Россия!

Твою я песню слышу.

Сердце верит песне…

Чудесней мир вокруг:

Ты улыбнулась мне таинственной улыбкой;

Стан твой нежно-гибкий склонился над криницей;

Вон дикой вереницей проплыли журавли;

Вон в небе облак сизый…

Как зыбок путь мой!

Пусть… Люблю…

Венеция

Как близко та, чье имя тайна!

Как близок мой последний день…

Но вот, я знаю, неслучайно

Венеции мне снится тень.

То тихий плеск ее лагуны,

То пьяццы блеск и белый свет,

Лепечут, шепчут нежно струны,

И лепет их — любовный бред.

Она, закутанная в шали,

А он? Не я ли этот он?

И в сердце страсти и печали

Смешал венецианский сон.

Так этот мир — как берег Леты —

Очарования и сны:

Любви таинственной обеты,

Дыханье неземной весны.

И тишина — как укоризна

Хмельной душе — во мне поет:

Узнай, поэт, твоя отчизна

У берегов Летейских вод.

8 февраля 1920 г.

Воспоминание

Венеция почила в тихом сне,

И тихий лепет струн — как шепот сонный, —

И лунный свет подобен пелене,

Раскинутой над ночью благовонной…

Таинственная! Ты — со мной вдвоем —

Нам суждено изведать страх забвенья.

И кажется, что вот сейчас умрем

От нежного, как сон, прикосновенья…

Ада Чумаченко

Венеция

Какой Венецией, — смотри!

Москва прикинулась сегодня.

На поле розовой зари

Мосток, как брошенная сходня,

И зыбко пляшут фонари

В разливах темных луж сегодня.

И вечер в зеркале канав,

Совсем как в зеркале лагуны,

Считает, крылья разметав,

Огней натянутые струны

И смотрит в зыбкий блеск канав,

Совсем как в зеркало лагуны.

А здесь, под аркой, у ворот,

В платке, накинутом на плечи,

Весна, как девушка, поет,

Поет и ждет желанной встречи,

А ветер ей целует рот,

И шаль с волос ползет на плечи…

1925 г.

Николай Шатров

«Я положил себе за правило…»

Я положил себе за правило:

Не вмешиваться ни во что!

Хотя б всю землю окровавило,

Лишь полы подколю пальто.

Земля… Приветствую конец ее,

Чуть шляпу приподняв на миг.

Моя любовница — Венеция!

Бог к Адриатике приник.

Любыми прохожу каналами,

Дробящими кристалл звезды.

За всеми флагами линялыми

Цветут подводные сады.

Где музыка (не ваша грузная)

Хрустальной люстрою звенит.

А люстры светятся медузами,

Всплывая во дворцах в зенит.

Я встречусь, наконец, не с жалкими

Рабынями ночных минут,

Холоднокровными русалками,

Что так позорно к людям льнут.

Но, переполненный терпением,

Не зная в вечности преград,

Усну, завороженный пением

Душ, ввергнутых страстями в Ад.

Дмитрий Шаховской

Венеция

Страна, где голуби некрылы,

А сторожит их пленный лев,

С брегов младенческого Нила

На крыльях тяжких прилетев, —

Я мерно плыл в твоем канале,

Когда у узкого крыльца

Mеня, в гондолах двух, нагнали

Четыpе маски… Их лица

Лицом нагим не привлекая,

Следить я начал скорый ход

Гондол упругих. Так за Каем,

Вдруг, Кая легкая идет.

Гондолы шли… У поворота

(Опять у узкого крыльца)

Мелькнуло в черных лицах что-то —

Без глаз, без света, без лица.

Приостановлен в созерцаньи,

Поэму новую творя, —

Я бросил взор на тихий, ранний

Лимонный отсвет фонаря.

И там увидел, что пустое

Вокруг и — мертвое лицо;

Нет ни поэтов, ни героев, —

Ни бесноватых, ни слепцов, —

Одни лишь хладные провалы,

Провалы вниз, провалы вдоль,

На гондольерах, на каналах,

На буквах огненных: «Бристоль».

Георгий Шенгели

«В голубом эфира поле…»

В голубом эфира поле

Ходит Веспер золотой.

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой.

Догаресса молодая ^[577],

Призадумавшись, глядит,

Как звезда любви, играя,

Мутны волны золотит.

Глянул дож и поникает,

Думой сумрачной томим:

Ах, опять красой сверкает

Тот патриций перед ним,

Тот прелестник и повеса…

Вдруг донесся дальний крик,

И пугливо догаресса

Обратила бледный лик.

Молвил дож, помедлив мало,

Указуя на волну:

— «То спустили в глубь канала

Долг забывшую жену».

Догаресса поневоле

Прикрывает взор живой.

В голубом эфира поле

Никнет Веспер золотой.

1925 г.

Вячеслав Шене

«Прядут безжалостные Парки…»

Прядут безжалостные Парки

……………………………….

Созвездий многоокий хор

Над площадью Святого Марка

Согласный выводил узор.

Был день веселый карнавала.

Среди задумчивых лагун

Весну Венеция встречала

И пеньем, и бренчаньем струн.

Поблекли радужные краски

Дворцами огражденных вод.

Со смехом в пестрый хоровод

Стекались отовсюду маски.

Дурманил праздничный угар,

Влекли нарядные уборы,

И сердца возбуждали жар

Красавиц пламенные взоры.

Очарования полна,

Ночной владычица природы,

Смотрелась южная луна

В Адриатические воды;

Под звуки нежных баркарол

И грохот шумной сарабанды

Ряды таинственных гондол

Скользили по Canale Grande;

И над зеркальной гладью струй

Ладьям вдогонку посылали

Венецианки поцелуй

С мостов Риальто и Кавалли.

Аккорды сладких серенад

Мешались с музыкой бравурной;

Певцы Италии лазурной

Уже сошлись на маскарад.

И каждый раз, как песня спета,

Они при звоне мандолин

Сбирали picсola moneta

У разодетых синьорин.

Вокруг полуденное море

Свои раскинуло красы,

И били медленно на Torre

Del Orologio часы.

В ту ночь, залив пересекая,

Под равномерный шум весла,

От Лидо, золотом сверкая,

Гондола тихая плыла.

В ней путник ехал одинокий,

Глаза в пространство устремив,

И элегантный, и высокий,

Лицом задумчив и красив.

Среди подушек он парчовых

Сидел, исполнен тайных грез.

Его поспешно в город вез

Каналов житель бирюзовых.

Сирены выли тут и там;

Искрясь цветными фонарями.

От берегов и к берегам

Ладьи тянулись за ладьями;

Мигали тысячами глаз

Небес полночные светила,

Но ничего не веселило,

Казалось, путника сейчас.

Печальным созерцая взглядом

Лагуны царственный простор,

Веселый смех он слышал рядом.

Но ни девиц наивный взор,

Ни серпантина дождь без меры,

Ни вапоретто ход вдали,

Ни песни жгучие гетеры

Его от дум не отвлекли.

Сергей Шервинский

Венеция

(секстина)

«Поедемте, друзья, на гладь лагун!

Лазурь веслом сверкающим встревожим!

Ведь не любить, пока наш голос юн,

Венеции и песен мы не можем.

Настройте строи виолинных струн.

Без струн я не хочу быть даже дожем!

Без струн я не хочу быть даже дожем!

Подальше от Сан Марко! До лагун

Недалеко! — не то бряцаньем струн

Мы строгие мозаики встревожим…

Я взял цветов. Кидать их в волны можем.

Фиалки тем, кто белокур и юн!

Фиалки тем, кто белокур и юн!

Пусть Тициан сидит со старым дожем. —

Но с нами Виоланта; песней можем

Прославить нежный взор, — сапфир лагун! —

Клянусь, сердца сегодня мы встревожим:

Ее слова как серенады струн.

Ее слова как серенады струн,

Парча и смех. О, кто из нас не юн?

Мы будущим веселья не встревожим!..

Мой будет бучентавр! Я буду дожем!

Под гром литавр помчусь я вдоль лагун!

Мы о судьбе загадывать не можем!

Мы о судьбе загадывать не можем!

Мы любим мессы, как и пенье струн.

Наш круг благочестив, о, пусть он юн.

Мы честь твоя, владычица лагун!

И, правые пред папой и пред дожем,

Сомненьями мы гладь небес встревожим!

Сомненьями мы гладь небес встревожим!

Не всё ль равно? Мы „завтра“ знать не можем,

Кем будем мы, кто крючником, кто дожем!

Но нам — Венеция и звоны струн!

Люби любовь и музыку, кто юн!

Поедемте, друзья, на гладь лагун!»

«Старки». 18 августа 1913 г.

В Венеции

[Взошел посев, — пришлось нам жать…

От этой глупости житейской

Порой так хочется бежать,

Бежать к лагуне венецейской.

То было счастье, что ее

Успел увидеть я, хоть кратко,

Когда казалось грустным всё,

А сердце так сжималось сладко…

Той невеселою весной,

Российские покинув долы,

Зеленоватою волной

Баюкал я корму гондолы.

Какое наслажденье мне

Мое безлюдье доставляло.

Ничто, как в мимолетном сне,

Печаль души не отравляло…

Закончив вечером обед

В гостинице американской,

Менял я ресторанный свет

На полумрак венецианский,]

О, теплый полумрак ночной…

На Riva dei Schiavoni

Стоял я и дышал волной

Морских соленых благовоний,

И ветер прикасаньем крыл

Ласкал мне волосы и шляпу…

А лев безмолвный возносил

Над морем бронзовую лапу.

И было хорошо молчать…

Лишь я, Венеция да море…

Иль черную ладью качать

Туда, к San Giorgio Maggiore,

Где песни давних серенад

Поют измученные девы,

А путешествующий рад

Внимать их скорбные напевы…

Ему ль, пришельцу, не прощу?

Он пьян от воздуха лагуны…

Я сам так сладостно грущу,

Заслышав голоса и струны!

[В них что-то пламенное есть,

И песня кажется веселой,

И пестрых фонарей не счесть

Над слишком громоздкой гондолой…

Одни и те же лодки тут

Звучат от музыки продажной,

А утром мертвецов везут

На остров под псалом протяжный…]

Лежи, облокотясь на край

Не накренив его налево,

Безмолвствуй, слушай и вздыхай

От венецейского напева…

Вдали в огнях piazzetta… Там

Звучит — вздымаясь — гул оркестра.

Взнесен там Верди к небесам

Бесалиеровским маэстро…

Сливаются в единый гул

Оркестр вдали и серенада…

И я в них канул, утонул,

И лучшего душе не надо…

Я не один в ладье ночной…

Я чувствую над сердцем узы

И, одинокие, с тоской

Уста целую призрак Музы.

21 мая 1917 г.

Четыре города

Сергею Соловьеву

Нет места на земле, к которому любовней

Я был бы, чем к тебе, родимая Москва,

Твоя мне дорога седая голова,

Всегда к тебе иду с любовию сыновней…

Подругой детства мне Флоренция была,

Больная, чуткая и строже, чем другие.

Она, как лилия, в моей душе цвела,

Ей покровительствовала с небес Мария…

Когда же юношеский пыл зажег мне кровь

Мятежным праздников любви, страстей, мученья,

К тебе, Венеция, о, первая любовь,

Я уносил души безумные влеченья…

Теперь, переходя срединный свой порог,

Когда столь многое избыто и знакомо,

С благоговением тебя я жду, о, Рома,

О, Рим… Надежная ты пристань всех дорог,

К вину минувшего привычному устами.

На землю скорбную, не чуждый пилигрим,

Но словно в дом родной, вступлю в твой мир, о, Рим,

Шумящий водами, глаголящий крестами,

Проливший мирру роз на мрамор алтарей,

И вам я поклонюсь, проникнув в вечный улей,

О, Юлий^[578] древности, и ты, о новый Юлий^[579], —

В печальном золоте кампанских ноябрей…

1917 г.

Гондола

Когда по Сухоне я плыл и по Двине,

Где лиственниц леса и рек разливных дюны,

Пузатые баржи там понравились мне, —

Но более люблю я гондолу лагуны…

Моей Венеции бесшумная ладья!

О тихая стрела! Словно скорбью, одета

Черной ты бахромой. Люблю твой траур я.

Нарочно создана, чтоб баюкать поэта,

Немая гондола, под арками мостов

Скользящая своим серебрящимся носом.

С нее внимать легко звукам многоголосым,

Житейской музыке каналов и домов,

Где сопрани звучат под певучую скрипку.

Как мило с гондолы в вечерний миг улыбку

Красавице дарить!.. В поворотах, где сор

И мшист нагих дворцов угол заплесневелый,

Мой гондольер, слегка склонясь в рубахе белой,

Гулкий крик подает, и встречный гондольер

Ему ответствует, и, рядом проплывая,

Проходят гондолы, не задевая края…

…………………………………………………………….

Май благодатный был, когда я одиноко

Томился от лучей венецианских звезд.

В воду текли цветы из‐за стены высокой,

И тени с говором скользили через мост,

Одеты в белое… Сомненьями не мучим,

В накрененной ладье, южной ночью дыша,

Я мира пил красу, и в городе певучем

Цвела так сладостно влюбленная душа!

Язык Венеции

Нет музыки нежней, чем говор человечий,

Но в повседневности шумливых наших дней

Мы в четырех стенах людские слышим речи,

То крик оратора, то диалог друзей…

Но в странном городе на берегу лагуны,

Где с морем венчаны, медлительные луны

Баюкают в ладьях благоуханный май, —

Там говору людей на воле ты внимай.

Где тихие мосты, где до морских окраин

Доносится удар гигантовых часов,

Где каждый стройный миг из тишины изваян,

Услышишь пенье, крик, брань, ропот голосов, —

Их гулко отдают зеленые глубины…

Язык Венеции, как рокот голубиный,

Тех смирных голубей, чей легкий трепет мил

Плечу туриста… Я и каждый их кормил

На знойной площади у Марковых подножий,

Где, виден издали, исконный Вены враг,

На мачте треплется красно-зеленый флаг

Турина юного над ветхим градом дожей…

К сторожу церкви Сан-Джорджо Дэи Скьявони

Еще ты жив ли, мой единственный приятель

В Венеции? Ужель роковая война

Тебя оторвала от твоего окна,

Не для того, чтобы пополнить, — мой создатель! —

Смелых колонн ряды, что альпийскую грудь

Дробят, предведены седовласым Кадорной, —

Ты был уж слишком стар, — но смерть могла спугнуть

Тебя, и, может быть, уже на лодке черной

По лагуне твой прах увезли в тишину

Морского кладбища твои внучата, дети

И семейные все… Я помню: в ту весну

Я любил посмотреть, как ты рыбачьи сети

Сшиваешь сморщенной и узлистой рукой,

По подоконнику протягивая ногу,

Которую томят ревматизмы в пустой,

Но славной церкви. Здесь уже не служат богу

Давно… Алый шарф повязав, одиноко

Небритый здесь сидишь… Ты рассказывал мне,

Как жил художник тут из России далекой,

Что чай обильно пил, что только по весне

Уехал, что с тобой распростился как с другом…

Я в болтовне твоей всего не понимал,

Но полнилась душа блаженнейшим недугом…

Сан-Джорджо! Милый храм, и уютен, и мал,

Полутемный, блестит вековой позолотой…

Карпаччо на стенах прилежною работою

По фризу нам явил простодушный рассказ:

Там братья прах несут почившего в восторге,

А там, копьем разя, проносится Георгий

На фоне города в передвечерний час.

Венецианская дева

С. С. Заяицкому

Я знаю: позы ты не принял иезуитской,

С негодованьем ты не станешь отвергать

Нестрогие стихи, мой милый Заяицкий,

Где только памяти хочу я помогать…

Ты помнишь милых дев Венеции любезной?

Ах, лунным вечером иль лучше ночью звездной,

Невольно юношу таинственно влечет

Под арку темную гигантовых ворот,

Где извивается шумливо Мерчериа.

В ней движется толпа, а в окнах кисти бус,

Мозаик пестрота пленяют чуждый вкус,

Со львом апостольским тисненья дорогие

И слава поздняя муранского стекла…

А там стоит она, таясь из‐за угла,

Мещанка по лицу, по стану королева,

Венецианская пленительная дева,

Которая меж нас своей добычи ждет…

Иль страстью на тебя уста их не дышали?

Ты помнишь беглый взгляд и траур длинной шали,

И в переулок вдруг нежданный поворот,

И смех заманчивый, и низкий тэмбр альта, —

И здесь у Сан-Дзулиан иль около Риальто

Идет к ней юноша и предлагает сесть

В немую гондолу, чтоб вместе ночь провесть.

Вот отданы пути случайной Ариадне…

Нет города нежней, но нет и беспощадней

Венеции! Ее причудливая сеть,

Где триста мостиков не устают висеть

Над бездной роковой канальца иль канала,

Таит до наших дней и Шейлоков немало,

И всяких нор, куда полночная краса.

Увозит юношей, — храни их небеса!..

Ладья, накренена, скользит стрелою; скоро

Уж пройден Вендрамин и золотой Ка д’Оро,

Но вот красавицы корыстный произвол

В ущелье мшистое любовный пыл увел,

Уж гондола скользит по темным переулкам.

Вот церковь проплыла, мелькнув во мраке гулком

Сырой стеной. Кругом безлюдно и темно,

Лишь ругань сыплется в открытое окно,

Крик женский иногда пронзает воздух влажный,

Да изредка удар иль поцелуй продажный…

Ах, страшно!.. Что ему прелестный шепчет рот

На языке чужом? Вот новый поворот,

И приоткрыла дверь им грязная трущоба…

Здесь вместо ложа ты найдешь… не крышку гроба, —

А смерть безвестную, бескровной раны боль

И для нетления лагунной влаги соль…

А этот кто такой, стоит, в кармане роясь?

Наверно, у него кинжал заткнут за пояс?!

Решетка для чего у черного окна?

И в доме почему такая тишина?

О, бедный юноша! Промолвив «buona sera»,

Уже красавице он кинул кошелек,

Из лодки не встает и молит гондольера,

Чтоб поскорей его отсюда он извлек…

Отелло, Джессика, ридотто, Казанова!..

Проклятый романтизм! Нет, на пьяцетту снова,

Где плавная толпа, где шумные кафэ,

Где речь звучна, как стих в Торкватовой строфе,

Где гондолы толпой бескрылой присмирели,

Где чопорно царит роскошный Даниэли

И, с лошади следя беспечные часы,

Взмывают короля крученые усы…

Так, Заяицкий мой, ты жив, и я доволен,

И даже ни душой, ни телом ты не болен,

И ныне легкий нрав исправить собрался…

Увы, проглочен крюк, натянута леса.

Пропитан Фолькельтом, сигарой и рейнвейном,

Предвижу, будешь ты почтенным и семейным,

И скоро, скоро уж на свадебных пирах,

Наверно, у тебя я буду в шаферах…

Но, верю я, тебя семейные обузы

Не вовсе отвлекут от дружественных уз,

И поэтический наш сохранят союз

Навек любимые и праведные музы!..

У моста вздохов

Однажды, обратясь к Понтэ дэи Соспири,

Я склонился на мост, чей влажный парапет

Стал блестящим от рук за четыреста лет,

И за спиной моей волна лагунной шири

Плескалась тихо… Миг тот черный помню я,

В Венеции, где мы так редко брови хмурим!..

Исполняя закон, зеленая ладья

В этот миг подплыла ко входу древних тюрем,

И на лодке сидел меж сабель наголо

Преступник в кандалах, большой, красноволосый,

В разорванном холсте. Страдание свело

Ему конвульсией скулу и нос курносый…

Им убит человек? Чужой расхищен скарб?

Обесчещена ль им на Мурано невеста?

Иль с моря негодяй босой агенобарб,

Завернувший сюда из гавани Триеста,

Чтоб по Венеции звон разнести оков?..

Был прочитан приказ. Слова звучали четко.

И гулко звякнула тюремная решетка,

И промозглую пасть на миг открыл засов, —

И зверь вдруг заревел, и мускулы надули

Белесые бугры… Кусал он цепь свою,

Завопил, зарыдал и грохнулся в ладью, —

Но тут три пары рук солдатских протолкнули

Его в колодезь тьмы… И томительный вздох

Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе

Изящного моста… Гранит, одетый в мох,

Вдруг призраком возник из молчаливой зыби

Веков и вод. Тюрьмой неизбывной стоит

Любимица любви и томных дилеттантов!

Явью чудится нам согревший мрамор плит,

Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов…

Дитя Венеции

На плитах каменных, соседствующих с влагой,

Где днем и ночью спит слепой старик с багром,

Где часто ветреник проходит с тонкой шпагой,

Сопровождаемый всегда ростовщиком, —

Ты свет увидела, и знала ты измала

Прикосновенье лишь к ногам горящих плит,

И жалась, смуглая, к подножью пьедестала,

Где мнится путнику звон вычурный копыт

Коня роскошного, на коем рыцарь бритый

С лицом Нечистого и панцырем покрытый

Жезл в бронзовой руке налево повернул.

Здесь у кирпичных стен ты вслушивалась в гул

Томивших радостью тебя богослужений,

Месс с причтом золотым у дожеских гробниц,

Здесь лет в четырнадцать ты припадала ниц,

Молясь: боялась ты соседских осуждений

За мимолетный грех, приплывший на корме

С веслом плескающим, свершенный в сладкой тьме

Апрельской полночи у храмовой абсиды…

Ты из объятий тех гроша не унесла, —

Лишь сладострастный плеск влюбленного весла

Да сердце полное младенческой обидой.

А после в кружевном большом воротнике

Сияла во дворцах, окружена рабами,

Виолам праздничным внимала вдалеке,

Томилась и цвела беспутными ночами,

И золото волос твоих пленяло кисть,

И славили твою беспечную корысть…

Когда же ты была застигнута нежданно

Болезнью, старостью, забвеньем, нищетой,

Перевезли тебя на лодке безуханной

Под алым рубищем лагуной голубой,

И дочь твоя, дитя, которой ты не знала,

На плитах каменных под ливнями дрожала,

Похожа на тебя, курчава, как и ты,

Дитя лагунное красы и нищеты…

Дитя Венеции! Тебя я знаю ныне.

Когда с Бедекером исписанным к картине

Прославленной я путь причудливый ищу,

Среди убожества о прошлом не грущу,

Хотя и не забыв совсем о Чайльд Гарольде,

Склоняюсь, проходя, под влажное белье,

Из переулка вдруг мне личико твое

Мелькнет, и слышу я привычный возглас «Soldi!»,

Как легкий ветерок по струнам тростника…

Но, помня издавна все наставленья гидов,

Пристрастья к нищенке улыбкою не выдав,

Вхожу в прохладный храм, — взволнованный слегка, —

И прямо к алтарю иду без колебанья,

Где фра-Антонио уж обещает стать

Мне на день идолом научного мечтанья, —

Так изумительно умел он птиц писать…

Байрон в Венеции

Любимый из певцов, и ты пронесся здесь!

В сих переулках ты бродил, как демон, — весь

Истерзан грозами весенними… Приметил

Лишь чистый глаз детей, как взор поэта светел…

Через Италию должны вести певцов

Камены. Ты прошел среди ее сынов,

Как луч из мрака туч, с улыбкой сладострастья,

Любовник пламени и дольнего несчастья! —

Меж тем как там вдали тебя уже звала

Эллада, милая для гениев… Свобода

Сама у плеч твоих взрастила два крыла

И сына лучшего как жертву отдала

Воспоминанию мятежному народа!..

И здесь, в Венеции, меж гондол и гитар

Ты юность жег. Богов завистливая кара

Ждала тебя, — а ты лелеял путь Икара,

Когда мелькал в плаще во мраке звездных чар

И призраком смутил безумие Эдгара…

Анатолий Штейгер

«Здесь мы могли бродить с тобою вместе…»

Здесь мы могли бродить с тобою вместе,

Но я — один и, как слепой во тьме,

Закрыв глаза и вдруг застыв на месте,

Стою часы, — и лишь одно в уме…

Пока плечом толкнет в сердцах прохожий,

И я проснусь и, содрогаясь весь,

Увижу пред собой Палаццо Дожей,

И Марк мне скажет: — Почему ты здесь?..

Абрам Штейнберг

Венецианский дож

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

563

Этот куплет, как известно, найден в черновых бумагах Пушкина. По примеру Майкова, я взял на себя смелость продолжить его. (Прим. автора.)

564

Зеленое шитье на белом облачении дожа (картина Джованни Беллини). (Прим. автора.)

565

В Венеции существовал закон, по которому в полночь, по особому сигналу, совершали все казни над преступниками, причем отрубленные их головы клались в гондолы и увозились в открытое море, где их и бросали. И теперь за полночь в Венеции раздается заунывный и зловещий звон колоколов, напоминающий ужасное прошлое. (Прим. автора.)

566

Начало стихотворения взято из неоконченных черновиков А. С. Пушкина. (Прим. автора.)

567

На площади св. Марии <sic! вероятно, Марка> продают кулечки с кукурузой для голубей. (Прим. автора.)

568

Интермедия к спектаклю «Слуга двух господ» в постановке Театра имени Вахтангова в 1942 году. (Прим. автора.)

569

Пьомби — свинец. (Прим. автора.)

570

В отступление от обычая восстанавливаю итальянское ударение. (Прим. автора.)

571

Первые четыре строки А. Пушкина. (Прим. автора.)

572

С разрывными словами. См. также «Подъезже-» и Обрученные». (Прим. автора.)

573

Этот отрывок найден в бумагах Пушкина; продолжения не нашли. (Прим. автора.)

574

Здесь допущена историческая ошибка. (Прим. автора.)

575

Летопись. (Прим. автора.)

576

Окончание пушкинского наброска. Первые пять стихов написаны Пушкиным в 1822 г. (Прим. автора.).

577

Первые пять стихов принадлежат Пушкину. (Прим. автора.)

578

Юлий Цезарь. (Прим. автора.)

579

Папа Юлий II. (Прим. автора.)