313 дней: Агапэ

Анна Элфорд, 2020

Роман скорее о мести и эгоизме, чем о любви. О том, как прошлое всегда портит настоящее; что, чаще всего, мы живем именно прошлыми воспоминаниях, в которых останемся даже после смерти. О двух людях, сошедшихся на основе общей философии и культурных ценностей. И важны здесь не секс и не нагота, а то, что стоит за этим. Платон делил любовь на разные виды. «Агапэ» – это то самое «золотое сечение», «романтический идеал», а в нашем варианте – «новая философская модель любви». Талантливый художник Дилан – двигатель сюжета – и преуспевающая актриса Грейс – душа романа – Орегон; театры; выступления; два человека искусства. Они самостоятельно строят свою судьбу, отличаясь от своего вялого окружения. Грейс проходит через: цикл роста и падения, принятие полигамии, физические увечья от преследующей ее француженки. Она борется с повсеместной завистью и матерью, доводившей дочь в детстве до невроза. И все вышеперечисленное меркнет перед людским комом чувств, однажды созданным и наросшим в прошлом.

5

Грейс

Рассудок слегка затуманен алкоголем; смущение прошло, сменившись вкрадчивым любопытством. В этом доме посреди блаженной ночи настойчиво, маняще и лживо собралась толпа; и нашлась лишь одна сила, движущая ею; вовсе уж не такая разумная сила; она переменчиво кренилась, покачивалась из стороны в сторону. Она не вдохновлялась на подвиги торжественными обрядами и песнопениями, а лишь являлась редким талантом позирования каждого и каждой в ней. Видя сладкие муки, горькие радости, нежные страдания и приятное отчаяние других, я наблюдаю за Диланом, а он за мной. И все взгляды — сияющие, угрюмые, любопытные, восхищённые, вызывающие, манящие — обращены на него, потому что его наряд 20-х годов прошлого века и весь его облик выдают в нем поклонника часа веселья, часа удовольствий.

Я бы назвала Дилана сексуальным. Ни пошлым, ни вульгарным. Живым. От него ощущается этот поток энергии; его хочется коснуться. Он говорит с Алексом и незнакомцем, но в перерывах между словами делает небольшие глотки виски, бегло смотрит на проходящих. Когда падала тьма, луч маяка виднелся сквозь стёкла окон и притуплялся в лунном свете, медлил, тайком озирался и возвращался, влюблённый. Кружась с Зедом, я клала руки на его плечи в попытке отмахнуться от всех этих ряженых павлинов, но земля неожиданно ушла из-под ног. Зед возмущается и помогает мне встать.

— Грейс, как ты? — спрашивает Дилан.

Он неожиданно выплыл сбоку, и я почувствовала его руку на плече. Дилан поддерживает меня, ограждая от нового падения. Но Зед разделил нас с Диланом из ревности, буркнул что-то почти хамское под нос и увёл меня к лестнице. Ах! Грубость — это обыденность для него в последнее время! (Но лишь бы не испортить надежды Али на становление Дилана в новом городке) Поднявшись на несколько ступеней выше, я слышу у себя за спиной пожелание Дилана:

— Сладких снов, королева, — сказал он, немного помедлив и глядя на меня, вернулся к Алексу.

В ответ я смогла лишь нарисовать на лице лёгкую улыбку для него, не имеющую в себе ни зла, ни откровения. В белоснежной и воздушной комнате, так контрастирующей с остальным домом, я коснулась рукой кружев покрывала кровати сливочного цвета.

— Удивлена?

— Твоей ревностью или интерьером? И тем, и тем, на самом-то деле, — ответила я и упала на постель.

Зед обходит кровать и садится возле. Я поднимаюсь на локти; гляжу на него.

— Он мне не нравится. Не общайся с Диланом, — приказывает Зед, также ложась на бок рядом.

— Нет, Зед. Ты не можешь указывать мне, с кем общаться, а с кем нет.

— В данном случае могу, — шепчет он, понижая голос.

— Нет. Не можешь. — Я касаюсь его подбородка и заставляю посмотреть на меня. — Я с тобой, Зед. Тебе незачем ревновать.

Помедлив мгновение, Зед кивает с явно наигранной улыбкой и оставляет меня одну в комнате засыпать, сам же уходит неизвестно куда. Сон захватывает целиком, не оставляя места реальности. Я обретаю тихую долгожданную заводь, пока бездна народа танцует всю ночь до утра и тайные страсти маленького городка кипят.

На следующее утро я просыпаюсь от жары. Открываю глаза и отчетливо вспоминаю вчерашний день: Дилана утром, день с Зедом, маяк, дом Алекса и Зеда, вновь Дилана и вновь вечеринку; провожающий взгляд. Зед лежит рядом со мной; он так спокоен под параличом сна. Он мирно дышит, а я отхлёбываю прохладную воду, осматривая широкоплечего блондина и помещение. Волосы Зеда слегка растрёпаны, такие непослушные пряди. Быстро одевшись, я выхожу из комнаты за завтраком. Негромко играющая музыка с первого этажа разливается свинцовыми кругами в воздухе. Сквозь стеклянный потолок в выси виднеются багряные и воздушные далёкие облака; пол покрыт мелким сором; жёлто-красные птицы вспышками мечутся вверху, голося как ведьмы. Почти все комнаты первого этажа объединены арками; кухня со столовой тоже. У тёмной барной стойки замечаю Алекса и Дилана за беседой с чайными кружками в руках.

— Почему ты уже встала? Сейчас лишь шесть утра.

Дилан обнимает меня в качестве приветствия. Он безупречен и прочен. Дилан будто созерцает мир с некой высоты, одет соответственно, но сознаёт сложные обязательства, которые накладывают на него здоровье, рост, богатство, статус и род деятельности. Он скрупулёзно придерживается, даже без нужды, тонкой старомодной учтивости, отчего мне так запоминается и нравится его поведение. И я не хочу говорить о вчерашней грубости Зеда; не портить же разговор.

— Заботливо решила смягчить завтраком ужас похмелья Зеда. — Я открываю кухонные шкафчики.

— Да, ты идеальная девушка, — встревает Алекс несмотря на то, что он не может терпеть неряшливости, олицетворением которой я сейчас являюсь. Алекс питает врождённое почтение к породе, к одежде.

Мне становится неуютно от своей не прибранности, но через миг я уже и забываю об этой беде. Алекс был так удивительно мил и оказал мне любезность комплиментом, пусть со всеми остальными он всегда грубоват. Алекс уходит к своему гарему этажом выше.

— Я понять не могу, в этом доме есть что-то съедобное?

— Только алкоголь. Грейс, давай начнем от Адама?

— От Адама?

— Мы позавтракаем вдвоем и тут же вернемся. Сейчас 6:20. Ты возьмешь завтрак Зеду, а он еще спать будет.

Так я оказалась с Диланом у ресторана в предрассветный час в его машине. Он открыл мне дверцу своей черной ретро машины, и раннее утреннее пение птиц отрезвило меня до конца; в этом прохладном воздухе разлит горький, здоровый запах полыни. Вода океана вплёскивается в скалы в паре сотен метров отсюда под лучами возрождающегося солнца. В густой буйной траве там и сям разбросаны разноцветные огни, бриллианты крупной росы. Только в глубоких и узких аллеях лесов, меж крутыми обрывами поросших кустарников ещё лежат, напоминая об ушедшей ночи, влажные синеватые тени.

И все же интеллигентный тип мужчин — самый сексуальный, самый харизматичный. Ведь интеллигенты знают классиков литературы и произведения искусства, знают историю (отчего бы это им любить историю? Оттого, что настоящее ужасно). Эстетическое чутье, восприимчивость к интеллектуальным ценностям, любовь к новым знаниям, понимание каждого человека, его характера и индивидуальности, восхищение природой, понимание тонких граней искусства от грубости и вульгарности — вот они, и я обожаю их, и хотелось бы видеть их больше вокруг себя.

— Не стой на ветру. Пойдём лучше внутрь. — Дилан скептически оглядывает мои голые плечи и застегивает на мне кофту, придерживает дверь.

Тёплый воздух обдувает тело, возвращая его к прошлому состоянию без еле ощутимой тугой дрожи. Мы проходим вглубь помещения; посетителей почти нет. Пустой зал, забитый множеством столиков. Стены покрыты тёмно-красными обоями, крупные окна открывают панораму на живую растительность за этими стенами. Садимся у оконных стёкол. Пожилая официантка подходит к нам и вручает в руки меню, но Дилан тут же, даже не открывая его, называет несколько японских блюд. Официантка уходит.

— Храни бог поваров и их кулинарные труды.

— Это уж точно.

— Ты так смотришь.

— И как же?

— С любопытством.

— Ты же не против?

— Только рад.

Мне хотелось забросать его сахаром — мы как раз завтракали. Перевожу взгляд на его руку, лежащую позади меня, на татуировку в виде полос разной ширины. Не осознавая до конца, я касаюсь кончиками пальцев его кожи, повторяя и выводя орнаменты рисунка закрытой книги с художественной кистью на его левом плече.

— Мы с тобой впервые где увиделись?

— На моей выставке.

— Точно. А сейчас я спрошу, возможно, самое шаблонное и глупое, что ты регулярно слышишь в своей жизни. Готов?

— Зарекаться не люблю, но я весь внимание.

— Есть ли смысл в этих рисунках? Лично для тебя.

Дилан с насмешливой улыбкой кивает. Я перестаю изучать рисунки, зато теперь все мое внимание приковано к шрамам. Опираясь на спинку кресла, я сажусь прямо и скольжу пальцами под ткань его футболки, полностью обнажая плечо.

Выслушав его рассказ, ловлю эфемерную мысль, связанную с его историей; я спрашиваю его:

— Сколько у тебя было девушек?

— Были многие, кто пытался взобраться верхом на меня, но я ничего не чувствовал. Они были пошлы и не отставали, как… — наперекор текучему и зыбкому отвечает он.

— Как Том от Джерри? — перебиваю я вольно.

— Да. — Он пожимает плечами, и уголки его губ поддразнивают. — Так оно и было чаще всего.

И я понимаю Дилана, ибо в моей жизни сложилась аналогичная ситуация. Были многие до Зеда, сам Зед, и во время Зеда свидания с другими. Но официально — лишь с ним. Лишь с Зедом. И мы с Диланом отдались минуте — минуте августовского утра, вобравшего отпечатки стольких прежних утр. Дилан — такой приятный собеседник. Мы уже хотели поехать обратно, но с нами произошло кое-что очень интригующее: когда мы спустились по ступеням из пиццерии (на улице стало значительнее теплее), он подшучивал над картинами Густава Климта, как возле машины к нам подошёл европейский вариант бродяги попрошайки — парень предложил написать стихотворение, и если оно нам понравится, то мы его купим. Переглянувшись и забыв уже о художнике, предмете наших споров, мы согласились. Мы сели на капот машины, и Дилан закурил, ожидая конца работы незнакомца. Утро было такое свежее, будто нарочно приготовленное для детишек на пляже.

— Ты слышала о делении любви на разные виды?

— По Платону? Да.

— Тогда, друг, вставь в одну из строчек слово «Агапэ», — просит Дилан, и голубой на фоне неба дым взвивается выше.

— Конечно! Хороший выбор.

Светловолосый, довольно неловкий молодой человек садиться на камень на обочине дороги и достает помятые листы бумаги; рюкзак с его вещами катиться с возвышенности, но он и не замечает этого недоразумения, падая глубже в музыкальную рифму.

— Я смутно помню характеристику Агапэ, — шепчу я Дилану.

— Самая поэтичная из всех шести, — улыбается он. — Идеальная любовь.

И несколько минут мы терпеливо ждали; все наши споры сошли на нет, а разговор зашёл в самое неожиданное русло, как когда ты бежишь летом возле бурного ручья, бежишь, и ничего не выдаёт того, что вот он внезапно оборвётся, и весь твой путь, наполненный фантазиями, был напрасным.

— Что ты думаешь насчёт жизни после смерти?

— Не помню сейчас, откуда я взял эту идею. Нет ни рая, ни ада. Есть лишь какая-то маленькая комнатка после; какое-то одно из твоих воспоминаний, где ты остаёшься навсегда, — отвечает он.

— Это поэтично.

По площади возле забегаловки разливается собачий лай.

— Это захватывающе. Каким бы у тебя было это воспоминание? — спрашивает Дилан.

Тёплый ветер оставляет воспоминания в наших скептичных глазах и то, как мы принимаем жизнь, что-то нелепое и отрешённое, пока мы изучаем друг друга. Между тем поэт на обочине бубнит себе под нос языческие фразы, слагавшиеся в рифму; он напевает сам себе тихонькую песню. Искра сигареты разгорается, и Дилан снова выпускает дым и смотрит на меня.

— Мне кажется, оно ещё не настало.

— А если бы мы с тобой погибли этим вечером? У меня-то есть точный выбор.

— Тогда уж расскажи первый.

— Ладно. Этим особенным мгновением могла бы быть хоть даже эта секунда. — Он замолкает, смотрит внимательно на деревья, словно примеряя трафарет, прикидывая наброски. — Но, вероятнее всего, это давний вечер, когда я сидел в курительной и оскорбил там одну девушку, а затем поцеловал. Просто знай, что она была сволочью, и не говори мне, что я груб.

— Я и не собиралась.

— Хорошо. — Дилан неожиданно усмехается и запрокидывает голову; я наблюдаю за движением его кадыка, когда подул ветер из-за спины. — Но есть ещё одно воспоминание. Вероятнее даже, оно и будет тем самым. Первое всё же проигрывает в значимости. Это было туманное утро, и в тот день я лишился одной очень близкой подруги; я нашёл её мёртвой на поляне. — Я замираю на месте; что за интересная персона с захватывающей жизнью! Я знаю, что в эту секунду он забивает себе голову разными ужасами, но не говорит об этом; не дает себе воли. — Ещё немного, и на то место, где она лежала, упало бы подгнившее дерево и раздавило её тело так, что гроб был бы закрытым.

— Вы можете, пожалуйста, нам прочесть свою работу? — любезно прошу поэта я, быстро оглядывая глазами содержание, слова, которые поэт вывел карандашом низко, нежно, точно спелые органные ноты, но с хрипотцой.

Дилан сует ему банкноту и сдёргивает с себя куртку; поэт встает напротив, неловко перетаптываясь, но начав читать, он завладевает своим голосом от твердого знания, на каких ладах связок необходимо играть:

Иллюзии трезвых дней постепенно проходят.

И он помнит осенние короткие ночи,

когда она казалась совершенно другой!

Граница меж небом и нами забыта,

Ныне по пальцам считая в карманах, сколько ж Их было,

Он, размышлял об Агапэ.

Да, Их не забыть,

Ни одну из памяти не упустить.

За то, что Они и Она дали ему,

Стоило бы возблагодарить.

Я улыбаюсь, а Дилан молчит, затем кивает, и поэт уходит. Когда мы подъезжаем к дому, где мы провели ночь порознь, он задает вопрос:

— Я хотел спросить, подумала ли ты, какое из воспоминаний будет особенным?

— Кажется, да.

— Расскажешь?

— А ты меня иначе не отпустишь, — забавляюсь я.

— И то верно.

— Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. Они всё ещё растут на том же месте. И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть. — Я замолчала.

— Это всё? Это в твоём стиле.

— Нет! И что значит в моем стиле?

— Просто продолжай, — смеётся Дилан.

— Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?» Я думала о том, почему моя мать кричит «о Боже», если она не верит в Бога. — Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только лишь продолжаю с нарастающей интонацией: — И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат?

Но наш с Диланом смех неожиданно прерывают: дверца машины открывается извне, и в минуту нашей немыслимой доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет — втроём.

— Зеди! Да ты очухался после выпивки, — отпускает Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, опираясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, — это недостаточно.

Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как и мне, так и Дилану. Дилан сунулся бы в наш спор, но я прошу оставить нас с Зедом вдвоем. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой кричим, до потери сознания, не слышим друг друга. «Сволочь! Сволочь!», — кричу я Зеду от всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.

Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь смазывается полётами испуганных чаек. Оставшийся день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшается. Мы рассматриваем растения, и я ничего не могу с собой поделать, ведь от злости раздираю свою кожу так, что кровь превращается в звёзды на моей коже. Маленькие и алые, блестящие, как клюквенное варенье, капли сияют, а кровь начинает свёртываться, напрашиваясь на второй раунд, чтобы я размазала кровь ко всем чертям по своему телу. Я прихожу в себя только на следующее утро — отвечаю на новопришедшее сообщение Дилана.

— Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.

Часы аккуратным плотным отзвуком повседневности отбивают пять утра. Дилан пробивается сквозь серо-зелёную сонь раннего часа; а сонь всё обволакивает и обволакивает меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбаюсь самой себе и отвечаю на сообщение:

— Тебе стоило, но уже поздно. Всё в полном порядке, — лгу я.

Через пару часов мой ментор Даниэль подъезжает к дому, и мы направляемся в Окленд. Спектакль с моим участием идёт полдюжины раз за эти три дня. (Он может заснуть буквально в любом месте и в любой позе; Даниэль равнодушно относится к общественному мнению, считая, что прекрасно знает, что есть «хорошо» и что есть «плохо», и без других людей. Свободное время проводит за старинной печатной машинкой деда, сочиняя различные сценарии, которые после откладывает в большую шкатулку и закрывает на ключ, а через год перечитывает и ставит по ним пьесы)

Звёздная Ночь

Ночи необходимо многое совершить. Она ни то вздохнула, ни, то застонала, подумала о своём и вздохнула вновь, облегчённо, горько. Растрогалась и сама получила по носу, как бьющей с отскоком колючей веткой. Ночь будто бы надвое разрывает: одна её часть тянется туда, где было дымчатое тихое минувшее утро, когда навсегда ушла дорогая душа, а океан неизменно стоял в необычной дали; но другая часть упрямо, строптиво застряла тут, на лужайке, возле незнакомого дома со знакомыми обитателями. Перед собой она видит холст — он словно взмывает и, белый, неумолимо навязывается глазу, и холодною белизной корит за все эти дёрганья и треволнения, за зряшную трату эмоций вечера и половины ночи. Ночь призывает саму себя к порядку; и покуда расстроенные чувства покидают в смятении поле, как и она сама покидала завершившийся период жизни, Ночь начинает разбирать вещи, самые личные и самые сокровенные в кладовке. Те, что нельзя никому показать.

Подобным образом она и проводит оставшуюся половину темноты, рассуждая, как она будет рассказывать о них через несколько месяцев. Не знает Ночь, когда именно, но точно уж расскажет, поведает хоть кому-нибудь. Но сперва завоюет её сердце.

Грейс

После очередного выступления к вечеру я наконец-то возвращаюсь. Измотанная, но счастливая, проведавшая мать с отчимом и встретившая продюсеров на обеде в ресторане, я в конце концов вспоминаю о своих планах. Часы бьют пять вечера.

Собравшись, выбегаю на улицу из дома, а внутри зреет неоправданное волнение; Логан ждет меня в машине и безостановочно сигналит, пока я не села внутрь.

— Ну и как прошли твои выступления? — интересуется Логан вместо приветствия.

Я пересказываю события прошедших дней до того момента, как мы заезжаем на парковку кофейни и, чертыхаясь, вбегаем в помещение. Нет ни одного знакомого, даже Нэт — сегодня не её смена.

— Что-то Али с Алексом задерживаются, — стонет он и жестом указывает мне на свободный столик, предлагая занять его.

— Впрочем, как и всегда.

Голубоглазый брюнет выхватывает телефон из моих рук, ладонью другой руки множество раз ударяя о поверхность стола, подражая барабанной дроби. Вопросительно изгибаю брови с дружеской улыбкой на лице.

— Скажи мне, вы с Зедом помирились? Я волнуюсь за ваши отношения…

Но только я хочу ответить, как фигуры Али с Алексом всплывают возле нас; их мокрые волосы, помятая одежда, — обычно такое неуловимое счастье здесь приобрело чёткое выражение. Они присоединяются к нам; неоновое освещение включается, музыка постепенно убыстряется. Солнечные лучи, растворённые в воздухе, скоро становятся невидимыми. Темнота расплёскивается за окном.

Насильно вырываю себя из дремотного состояния и сквозь отрешённость изучаю большую заходящую внутрь компанию. Столь разнородный состав, но один парень выделяется из общего контекста. Это… это Дилан. Ну, конечно же! Первая ловлю глубокий карий цвет и улыбку; вот его замечают остальная троица. Знатный художник с выставками по миру; человек поразительной одарённости — я сама видела; он неизвестно зачем переехал в небольшую провинцию и уже обзавёлся теми, кто прыгает на него и кружит возле как стервятники.

— Дилан! — вскрикивают они почти хором.

— Может быть, ты всё-таки сядешь? — предлагает Алиша, как самая близкая ему из всех нас; она всегда так харизматично изгибает брови.

Дилан переводит взгляд на Али, а затем на меня и Логана. Вот он уже обходит наш диван, взбирается на сиденье позади, перешагивает спинку и приземляется, протискиваясь, меж мной и Алексом. Крайне открытый тип, этот Барннетт! Официантка принимает его заказ: фильтр кофе и пепельницу. Я отпиваю скотч Логана. Я заметила, что Дилан всегда ест немного, никогда не наедается до отвала, только по мере голода, а порой и вовсе забывает поесть в порыве творчества. Теперь я отпила из другого стакана; напиток жжёт так же, как и джин, но я люблю это.

— Как твоё выступление, королева? Вернее сказать атеистишка.

Да, у Дилана есть этот императив к самовыражению — эта восприимчивость к любым изменениям чувств другого, то бишь чувственность и чувствительность. Чтобы владеть техникой рисования, необходимо тонко чувствовать человеческие души (это значит разбираться в литературе). Почти что невозможно рисовать человека, не зная, что скрывается под его кожей. Какие органы, сухожилия, мышцы и связки. И лицо необходимо рисовать, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что происходит в человеческих душах. И Дилан это знает. Неожиданно звонит мой телефон (личный маячок, кравший информацию обо мне, ей-богу, не люблю телефоны), и Кэррол говорит в трубку на другом конце Портленда:

— Грейс, поезжай к дому Виктории.

— Ты говоришь о моей сводной сестре? Что-то произошло?

— Надеюсь, ничего серьезного, — отвечает она беззаботно, не тревожась ни о чем и ни о ком, но я слышу через трубку фоном нервозный голос Майка; все же Виктория — его дочь от первого брака.

Я прошу прислать мне адрес сестры, будучи настороженной от неожиданности подобной просьбы о девушке, которую видела всего однажды. Когда я удивляю известием друзей, Дилан кладёт обе руки на стол и внимательно изучает обстановку.