313 дней: Агапэ

Анна Элфорд, 2020

Роман скорее о мести и эгоизме, чем о любви. О том, как прошлое всегда портит настоящее; что, чаще всего, мы живем именно прошлыми воспоминаниях, в которых останемся даже после смерти. О двух людях, сошедшихся на основе общей философии и культурных ценностей. И важны здесь не секс и не нагота, а то, что стоит за этим. Платон делил любовь на разные виды. «Агапэ» – это то самое «золотое сечение», «романтический идеал», а в нашем варианте – «новая философская модель любви». Талантливый художник Дилан – двигатель сюжета – и преуспевающая актриса Грейс – душа романа – Орегон; театры; выступления; два человека искусства. Они самостоятельно строят свою судьбу, отличаясь от своего вялого окружения. Грейс проходит через: цикл роста и падения, принятие полигамии, физические увечья от преследующей ее француженки. Она борется с повсеместной завистью и матерью, доводившей дочь в детстве до невроза. И все вышеперечисленное меркнет перед людским комом чувств, однажды созданным и наросшим в прошлом.

3

Грейс

Истории всегда случаются в самый заурядный день, когда их и не ждёшь. Али и Логан едут в отдельной машине точно за нами; оглядываюсь и нахожу их глазами среди зелени сосен и придорожных кустарников, что растут по краям автострады. Детская наивная серая тоска накрывает волной в этом движущемся судне где-то посреди глуши; красоты тихоокеанского бриза и побережья, как на рождественской открытке, уже давно скрылись

— Обычно ты всегда радуешься выставкам искусников-художников!

Я не ответила Алексу, и он ребячески коснулся моего лица пальцами, заявляя, что украл нос, и я сделала вид, будто обомлела. Как в детстве с отцом, я озорно засвистела, ахнула. Мы с другом разыгрались, но Зед пресек наше обыденное хулиганство.

— Ну, всё, господа, мы на войне, — в своей энергичной раздражённой манере сказал Зед.

— И зачем вы это делаете?

— Разве мы занимаемся чем-то криминальным?

— Нет, но просто ты, дорогая, сама по себе излучаешь сплошной негатив. А зачем тебе вообще этот шарф, Грейс? На улице двадцать градусов!

— Надо же. Ему ничего не нравится! — Алекс сразу шел и что-то делал, пока мы с Зедом тратили время на пустые пререкания, не зная уж, всегда ли мы говорим с сарказмом. Просто порой слишком много подразумевается; а истину затем сложно найти. — Кто-нибудь, бросьте моего брата снова в океан, — припомнил Алекс свою выходку годичной давности.

— А сейчас мы все замолчим и перестанем дурачиться, — отрезала я, и парни послушали меня. — Зед поведет машину так, чтобы мы не разбились от его скачущего уровня желчи. А Алекс станет моей подушкой. «Но Зед хороший, обаятельный», — думала я.

Он разбирается в биологии, уж в этом-то знает толк! В его сухости, практичности нет ничего плохого. Зед смотрел на чистое небо. Играла тихая музыка.

— Мое плечо всегда готово, Грейси. — улыбается Алекс, и солнечный свет падает на его коротко стриженные белые волосы.

Никто: ни Зед, ни Алекс, ни Кэррол (моя мать) — не понимает значение «Грейси». Так нежно меня называл мой отец Тэд лет десять назад, словно в другой жизни. А Алекс без малейшей капли сочувствия протягивает руку к приоткрытому окну, сдавливает пальцами твёрдое, похожее на череп насекомое и выкидывает его на ветер. С тем же беззвучным смешком стучит пальцами. Сон окутывает разум, и я закрываю глаза и трусь виском о ткань рыжей толстовки друга. Алекс нагибается, развязывает шнурки и сбрасывает правый, а вслед за ним и левый башмак. Размяв ноги, он предлагает лечь, и я соглашаюсь. В таких тёплых, неудобных объятиях лучшего друга я мысленно говорю Зеду: «Не ревнуй, блондинчик». От Алекса чувствуется перегар. Его задранная кверху ступня мирно отбивает такт. Алекс начинает петь жидким тенорком.

Мы заезжаем в дом Кэррол и Майка (моя мать и отчим соответственно) и остаёмся на несколько часов в их доме американской мечты. Крашеные рыжие волосы Кэррол, ее зелёные глаза, подчёркнутые тонкой линией чёрного карандаша, и губы, покрытые слоем насыщенной красной матовой помадой, — обычный образ. Она была замешана в какой-то известной интриге восьмидесятых годов, ныне забытой. Кэррол испорчена пороками, от нее отшатываются все встречные мужчины, кроме наивного Майка.

Но вот мы с Зедом за руку выбегаем на улицу, где душно, сухо, знойно даже в сумерках. Смеясь над нами, из дома выскальзывает Логан. В светских нарядах мы вновь отправляемся в путь на такси; водитель давит на газ; солнце клонится к горизонту; постепенно темнеет. Глаза Алекса, выкаченные, похожие на странные каменья, уставились в одну точку за высотные здания, что наполнены искусственными огнями. У выставочного зала элегантные дамы и господа медлительно заходят внутрь, а Али выскакивает из машины первой, с радостью загоняя нас в здание; бант в ее волосах так иронично подмечает ее детскую веселость, которая, впрочем, присуща и мне, и каждому из компании моих друзей.

Первый и второй этаж объединены и окрашены приглушённым светом. В коридоры с картинами выходят множество дверей, а сами полотна подвешены к потолкам — тщательно выписанные потемневшие импрессионистские пейзажи или (таковых ещё больше) серии портретов шести девушек из разных эпох, мирные, уютные сценки.

Мои друзья разбредаются кто куда; через несколько дюжин мимолётных словесных перепалок меня более не заволакивает лица чужаков, и полубоги превращаются в простых людей. Нет необходимости прибегать к актёрской игре — моей работе; перемещаясь вдоль запутанных лабиринтов стен то с джентльменом, то с дамой, встречая скучающего Алекса или задумчивого Зеда, я не заметила, как осталась одна, и замечталась, глядя на полотна в главном помещении. Картины так разнородны; в живописи отражается характер артиста — что-то немного резкое, чувственное, но утончённое и цепляющее за душу. На одном из полотен изображена на редкость дружная весна с зеленеющей поляной и девушкой (женщина приобретает особое очарование, когда становится неотъемлемой частью природы); она в кружевах благочинно дремлет, надёжно укрыв свои сокровища тканью покрывала, и будет, как я полагаю, дремать вечно. И сияет роса крупными чистыми бриллиантами, но всё же что-то, да и ускользает от глаз, как бы предупреждая: «Это не рай, чтобы всё было идеально, дорогуша». Я аккуратно пробираюсь сквозь толпу к другому болезненно выразительному полотну, где преобладают цвета, какие можно представить при безумном смехе: один из солдат, сжимающий оружие, лежит согнувшись поодаль в неглубокой луже, пытаясь ползти, но вовсе не в сторону блиндажа. Тут мои мысли прерывает артист-брюнет, старше меня, в белоснежной рубашке и темном костюме в клетку; на вид ему около двадцати одного, но не по годам матерый и звонкий. Он меня подхватывает под руку (так же, как и все дамы и господа до этого; но — ах! — они не вели таких приятных разговоров, как этот молодой человек).

— В глазах солдата читаются последние мысли, последние воспоминания перед очевидной гибелью, — говорит с британским акцентом.

— И солдат вспоминает радостные моменты жизни, ведь счастье мы всегда только вспоминаем. — Медово-карие глаза наблюдают за мной и однозначно довольны ответом. — Это обыденно лучезарные вспышки. Однажды Гёте спросили, был ли он счастлив за свою жизнь, и он ответил: «Да, две минуты». Эта картина об этом.

— А ты отлично чувствуешь искусство! — восхитился он по-дружески открыто и повел меня в сторону остальных картин в ряду. Мягкие правильные черты лица незнакомца, квадратный, немного острый подбородок и губы, чуть-чуть приоткрытые, словно готовые для поцелуя, не были экзотичными; я бы даже с легкостью забыла этого юношу.

— Искусство только и можно, что прочувствовать, — продолжила я. — И если ты работаешь театральной актрисой, то это просто необходимо уметь делать.

— А твоя игра востребована? Я мог бы получить билет на один из спектаклей с твоим участием.

Мы рассмеялись и, поддерживая разговор, я даже ребячески предложила ему билеты в партер. (Надо же, а мы и не знали друг друга; это и не нужно, и неважно. Знаю лишь, что мы оба не от мира сего) Все светские разговоры затихают в миг, словно сам Бог призвал к очищению здешних обитателей, ведь на импровизированную сцену на балконе вышел ведущий, но мы за обсуждением продолжаем двигаться от одной картины к другой.

— Дорогие дамы и господа! Вы слышали меня сегодняшним вечером уже неоднократно! Но сейчас я хотел бы отступить в тень и…

Пухлый мужчина с дёргающимися подбородками и, кажется, придушившим его галстуком, натянутыми пуговицами рубашки и костюма, такой, что хочется сжать, как игрушку от стресса, скачет перед публикой. Почти вся толпа, насчитывающая четыре дюжины голов за исключением двух, задрала носы и слушает на каждом из двух этажей ведущего. Однако мы с незнакомцем, всё ещё глядя на работу художника, выкидываем чужие голоса из головы и идет дальше, нечаянно сталкиваясь с другой парочкой на углу. И находим мы себя возле картины, описывающей сюжет войны.

— Она одна из моих любимых. Душераздирающая, такая интимная и чувственная. — А он был выше меня. — Боль ужасает и одновременно притягивает людей. И так было всегда.

— А как же красоты Ниццы с той аристократичной француженкой? — интересуюсь я. — Её хитрый взгляд вечно прикован к нам. Я даже и сейчас словно чувствую её глаза.

— Да, я тоже. — Он быстро оглядывается. — У меня к Франции скверное отношение. Серии портретов остальных девушек гораздо ближе сердцу. Они хотя бы не отдают настроениями публичных домов.

Его слова заглушаются чужим, громким голосом ведущего, который всё же перебивает любителя искусства.

— Но сегодняшнего вечера не было бы без нашего художника! — чуть ли не выкрикнул ведущий с большим энтузиазмом.

— Надеюсь, мы ещё увидимся. — Брюнет, любитель искусства, целует мою руку и, обходя меня, дружески проводит пальцами по плечу, отдаляясь. — Ещё увидимся.

Он скрывается в толпе, и я оборачиваюсь к сцене, поправляя голубое платье и проверяя, на месте ли серьги.

— Не было бы сегодняшнего вечера без Дилана Барннетта! Где же он?

— Я прямо перед твоими глазами, милый друг, — отвечает незнакомец, с которым я только что распрощалась, и поднимается по ступеням лестницы.

Люди отшатываются, и все взгляды теперь прикованы к нему. Предавшись мыслям оригинальным и глубоким, он сливается с окружающими в единое гармоническое целое. В свою очередь толпа приняла его, они его начали обожать. А я, в свою очередь, словила ухмылки некоторых отвлечённых зевак возле себя: «Вот она; столкнулась с художником и теперь глядит на него же»; «Довольна собой? Обратила внимание!»; «Возможно, она его подруга, знакомая», — запросто читается в расширенных, обкуренных вечером зрачках. (Забавно, ведь так?)

— И я бы хотел сказать отдельные слова благодарности одному человеку здесь. Алиша! — Имя близкой сердцу так остро врезается вслух, и я каменею. — Отсюда свет так слепит, ни черта не вижу. — В толпе проходит лёгкий смешок. — Поднимайся ко мне, Алиша!

Толпа оживает. Все оглядываются, ищут, кто же это такая. Движение откуда-то сзади, и вот Алиша выскакивает на лестницу. Доносятся аплодисменты.

— Даже и недели не прошло с момента, как я сел на самолёт в Шотландии и оказался в Орегоне. — Али поднялась и подошла к брюнету. — И Али мне помогла с таким трудным решением. Она великодушно полетела на другой конец света и даже ещё до нашей личной встречи помогла мне с организацией первой выставки в Северной Америке.

Али покраснела, Али замялась. Она посмотрела на меня и одновременно поправила кофейного цвета бант в волосах.

— Ты точно преувеличиваешь моё значение в этой истории, Дилан. — Улыбается она.

— Ты не веришь в мою искренность? — В его голосе звучали иронические нотки.

— Не верю.

— Мне пролить слезу перед тобой и перед всеми, чтобы ты поверила?

— Дилан, ты же знаешь, я твоим слезам не поверю, — играет она.

— Алиша действительно не поверит моим слезам, — подтверждает Дилан. — Спасибо тебе, Али, что пришла сегодня.

Дилан продолжает речь, а ко мне подходят Зед, Алекс и Логан, вытесняя из поля ближайшего вида слова художника.

— Какого черта здесь происходит? — спрашиваю я недопонимая и выдвигая предположения в голове.

— По-моему, всё очевидно, — вздыхает Логан. — Она позвала нас на выставку своего любовника.

— Нет! — вскрикиваю я и, вечно скучающий на выставках Алекс, отшатывается в сторону. — Конечно, нет!

— С чего ты взяла? — Логан разворачивает меня за плечи к себе. — Она почти что месяц, без преувеличений, была с ним в Англии. Мало ли что он мог ей наговорить. Соблазнить!

— Но это никак не меняет сути, вундеркинд! Алиша никогда не пойдёт против своего Бога, и ты это великолепно знаешь! — отрезала я настолько строго, чтобы Логан осознал, насколько бредовы его слова. — Отбрось ревность, которую Али бы назвала её человеческим пороком. Она не променяет свой воображаемый рай на земные удовольствия, и будь так добр, никогда не смей подобного заявлять больше!

Зед встревает в наш разговор, пародируя голосом ученых, а я разворачиваюсь спиной к лестнице:

— Мы всегда невольно обращаемся к богу, ведь это ощущение так чисто по своей природе, так сладко, что и не хочется возвращаться в реальность. Если считать веру в Бога наркотиком, то Али обречена на всю жизнь. Хорошо, что нас не трогает религиозность Али.

— Ну почти, — засомневался еврей Логан.

— Верно, Зед. — Я замолкаю. — Итак, это действительно Дилан? — произношу я, хотя сама уже поняла правду. — Между прочим, Зед, выходит он твой будущий однокурсник.

— Действительно он? — повторяет мои слова уже знакомый голос бывшего незнакомца, нынешнего носителя имени Дилан и фамилии Барннетт да в целом просто отважного пирата.

Дьявол! В карих глазах незнакомца читается добрый смех. Мгновение он молча смотрит на меня. Не успеваю я разглядеть какую-то невиданную мной ранее эмоцию в его глазах, ставших тёмными и бурными из прежде спокойных, ожидающих. Его глаза изучают всех и меня, чтобы в дальнейшем писать наши портреты. Внезапно Али подбегает к нам со стороны, рассеивая и оживляя пространство.

— Дилан! — вскрикивает Али, и складки её юбки скачут вверх-вниз, прикрывая и оголяя обувь.

— Что ж, я надеюсь, что оправдал ваши ожидания. Мы с вами сойдемся.

Звёздная Ночь

И гордая внешностью девушка ушла от своей смерти, словно мольберт убежал от художника. Она ушла к очередной из картин с сюжетом нежной дивы и поцеловала другого. Она была юная, но статная; весёлая, но сдержанная; темноволосая и обворожительная. А мощный, неподдельный, сексуальный аромат жасмина разлился в просторе меж картин; это были её пронзительные духи, по которым её и узнают. Она казалась олицетворением артистического темперамента, обречённая на судьбу героини трагического романа. Она входила в дом, и от одного ее «Здравствуйте!» все вздрагивали. Почему она влечёт? Она не стесняется; многие назовут Грейс бессовестной; она глубокая, любопытная, целеустремлённая, работящая, но податливая, энергичная. Именно эта неугомонность и нужна мужчинам.