Стану рыжей и мертвой, как ты

Анна Данилова, 2019

Следователь Дмитрий Дождев подбирает у своего подъезда девушку, которая называет себя Линой Круль. Лина рассказывает ему странную историю о том, что она приехала на похороны родственницы, но по дороге, в лесу, на нее напали и ограбили. Теперь она хочет, чтобы преступника наказали – в этом ей и должен помочь Дождев. И хотя поначалу Дмитрий, влюбившись в девушку, соглашается, после ее отъезда он начинает понимать, что вся ее история шита белыми нитками, а сама она – совсем не та, за кого себя выдает.

3. Лева Гурвич

Вот так спросить ее прямо, мол, ты едешь к своему любовнику, я, конечно, не мог. Все-таки она моя мама. Она-то называла его экстрасенсом, который помогает ей вылечиться от мигрени. Она никогда не говорила, что у нее просто болит голова, она называла свой недуг мигренью.

Познакомилась она с этим Виктором в прошлом году, когда ездила к подруге в Крым. Вернулась помолодевшая, загоревшая и счастливая. Давно я не видел такой мою маму. И хотя загар ее со временем сошел, улыбка еще несколько месяцев продолжала освещать ее лицо так, как если бы она втайне чему-то тихо радовалась. Конечно, я знал, что она переписывается с кем-то, что ей кто-то присылает сообщения, а она отвечает. Все эти милые сигналы, оповещавшие о том, что о ней не забывают, думают, были для нее просто музыкой. «Что ж, она еще молода, — думал я, — ей нет еще и пятидесяти, и выглядит она хорошо». Стройная, милая, женственная, такие женщины нравятся мужчинам. Но все-таки я ее ревновал к этому Виктору, чувствовал, что между ними не просто прошлым летом вспыхнул курортный роман, что там что-то посерьезнее, а потому почти уже был готов к переменам в нашей семье.

Я предполагал, как могут развиваться события. Если он проживает в Крыму, а она здесь, в Москве, то они будут искать такой вариант совместного проживания, чтобы им обоим было удобно и комфортно. Но, зная свою маму, я все же был склонен предположить, что она вряд ли осмелится привести своего любовника (или жениха) к нам домой. Квартира у нас двухкомнатная, маленькая, свою комнату я бы им никогда не отдал, и не потому, что эгоист и не люблю свою маму, а просто потому, что моя комната уже давно превратилась в мастерскую, где я писал свои картины, чем, собственно, и зарабатывал себе на жизнь. Предположить же, что «молодые» поселятся в проходной гостиной, было просто нелепо. Возможно, конечно, что этот Виктор способен купить или, на худой конец, снять жилье в Москве, чтобы не так уж резко лишать мою маму всего того окружения, в котором она проживала, в особенности общения со мной и своими подругами. Но что-то подсказывало мне, что парочка выберет Крым и теплый, мягкий морской климат. Но это в том случае, если им там обоим будет где жить.

Поэтому я не удивился, когда одним дождливым июньским утром получил сообщение от мамы, находящейся в Крыму, в котором было всего два слова: «Наш дом». К сообщению прилагался снимок огромного красивого дома, напоминающего скорее отель, в окружении платанов, пальм и кипарисов. Зеленые лужайки, голубой бассейн, белые столики с кружевными стульчиками под белыми полотняными зонтами.

Я ответил ей тоже коротко: «Я рад». После чего тотчас последовал ее звонок, и она, щебечущая, как птичка, принялась рассказывать о том, что Виктор сделал ей предложение и что она теперь, после моего одобрения, готова ответить ему согласием. Она говорила быстро, вероятно, улучив момент, когда Виктора не было рядом, и буквально за минуту сообщила, что у них гостиница, маленький ресторан, но что ей не придется там работать, там есть персонал, и что она будет просто наслаждаться жизнью. И уж не знаю почему, но мне захотелось плакать. Я испытал примерно такое же саднящее и острое чувство одиночества, как в детстве, когда мама оставляла меня в детском саду. Я понимал, что у нее своя жизнь и что она имеет право на любовь и все такое, но все равно, я посчитал себя брошенным.

Предала ли она меня? В какой-то степени да. Она же бросила меня. Исчезнут теперь из моей жизни наши с ней завтраки, обеды и ужины, наши разговоры, ее восхищение моими работами, ее улыбка, наконец. Теперь она без остатка будет принадлежать крупному лысому господину по имени Виктор. И кто знает, как он со временем станет к ней относиться. Не разлюбит ли ее. Не станет ли она раздражать его своей праздностью, предложенной им в порыве любовных чувств. Не заставит ли он ее потом разносить подносы с едой, пылесосить в номерах или стричь газоны?

После разговора с мамой, во время которого я уверил ее в том, что искренне рад за нее, и попросил, чтобы она не переживала за меня, все-таки я уже взрослый тридцатилетний мальчик, и мне как бы пора заняться устройством своей личной жизни, я стоял посреди нашей кухни и чувствовал, как по щекам моим льются слезы. Слезы брошенного мальчика. Слезы слабака. Мне было стыдно перед самим собой! Но что, если я такой, какой есть?! Я панически боюсь девушек, потому что считаю себя некрасивым и полным. Хотя мама говорит, что у меня всего-то пять килограммов лишних, что я хорошо сложен, что у меня красивое лицо с благородными чертами и густые волнистые волосы. Что я просто не могу быть некрасивым, потому что являюсь точной копией своего отца, Александра Борисовича Гурвича — настоящего красавца. Гурвич и мама не были женаты, это был роман длиной в полгода, который закончился для моей мамы настоящей драмой — Гурвич изменил ей с какой-то молоденькой балериной.

Мама не любила его вспоминать, ей было больно, и я понимал ее. Мама, красивая и нежная, взвалила на свои хрупкие плечи всю заботу обо мне, единственном своем сыне, и любое напоминание о человеке, который предал ее, вызывало в ней боль.

Быть может, она и вовсе не вспоминала бы о нем, если бы он сам время от времени не напоминал о себе звонками, сообщениями или переводами. Он прекрасно знал, что я его сын, и много раз пытался подружиться со мной. Он был известным в Москве человеком, весьма состоятельным, и сколько раз предлагал мне встретиться, поговорить — словом, пытался наладить отношения. Но боясь расстроить маму, считая, что встречи с отцом будут восприняты ею как предательство, я всякий раз отказывался от этой затем. Хотя в душе мне так хотелось, чтобы у меня все-таки был отец. Возможно, будь я другим, более сильным и мужественным, словом, настоящим мужиком, я бы и не заметил отсутствия отца в своей жизни. Но я был, повторяю, таким, каков я есть, слабым и ранимым маменькиным сынком и всю сознательную жизнь чувствовать себя незащищенным.

У нас с мамой хватало проблем. Во-первых, я рос болезненным ребенком, и маме, финансисту, приходилось постоянно увольняться с хороших мест, чтобы иметь возможность почаще бывать дома. Поэтому она мыла полы в трех местах, даже ночами. Хотя внешне ее никто и никогда не мог бы принять за уборщицу. Что бы она ни делала, за какую бы грязную работу ни бралась, она всегда пользовалась резиновыми (а потом и латексными) перчатками. В ее туалетном столике всегда было несколько тюбиков или баночек с кремом для рук. И на ночь она часто просила меня натянуть ей на густо смазанные кремом руки целлофановые пакетики, поверх которых мы надевали ей уже варежки.

Питались мы с ней всегда просто и дешево. Каши, молоко, овощи и фрукты. Мы редко позволяли себе даже курицу. Зато мама никогда не отказывала мне в покупке кистей и красок. Познакомилась с одним скучающим пенсионером, которому подсказала идею скромного бизнеса: Анатолий Петрович научился натягивать холст на подрамник и грунтовать его; мы же с мамой в благодарность за его копеечные (только для нас) холсты поставляли для него клиентов из моего окружения. Это были молодые художники, с которыми я учился в художественном училище. Потом он, проникнувшись возможностями интернета, открыл свой интернет-магазин для художников, где продавал теперь, помимо дешевых кустарных, произведенных им лично товаров, и самую дорогую акварельную бумагу, краски и пастель.

Мама с самого начала приучала меня к мысли, что заниматься живописью я должен с прицелом на продажу. Что это незазорно, напротив даже, профессионально. Вот почему я начал продавать свои работы с ранней юности. Сначала знакомым и друзьям за сущие копейки, потом цены чуть подросли, и я научился предлагать свои акварели туристам, облюбовав себе место на автобусной площадке неподалеку от Новодевичьего монастыря. Познакомился там с женщинами, торгующими сувенирами, стал отдавать им часть на реализацию. Поначалу это были совсем маленькие, но прилично оформленные акварельки с видом монастыря или московских достопримечательностей. Затем перешел на картины маслом, поскольку они стоили гораздо дороже. Потом стал развешивать свои работы в холлах спортивных клубов, салонах красоты (здесь уже мне помогала мама со своими связями).

Когда я подрос и со здоровьем у меня все как-то наладилось, и у мамы отпала необходимость мыть ночами полы в офисах, она устроилась бухгалтером в одну маленькую фирму, торгующую шоколадом, и поскольку могла заниматься своими профессиональными обязанностями и дома, то все свободное время проводила в музеях и театрах, куда ходила с подругами. Она умела заводить полезные знакомства, и одним из таких оказалась связь (полагаю, что ее можно даже назвать любовной) с одним немолодым уже художником, выставляющим свои картины в подземном переходе на Крымском Валу. По мере развития их отношений мои работы появились и в этом «хлебном» месте.

Словом, я начал вполне прилично зарабатывать, и мы с мамой наконец вздохнули свободно — бедность была преодолена, пережита.

…Тот день, когда я благословил свою маму на брак с Виктором, я не забуду никогда. Мама и раньше уезжала надолго, они со своей приятельницей тетей Розой научились (или наловчились) покупать горящие туры за границу, и теперь мама путешествовала по миру. Но эта последняя ее поездка в Крым была особенной, я вдруг особенно остро почувствовал свое одиночество. Я вдруг понял, что лишился не только ее присутствия рядом, но и возможности подолгу разговаривать по скайпу. Ведь теперь она, повторюсь, практически полностью зажила своей жизнью и принадлежала своему мужу. А это означало, что я должен был как бы оставить ее в покое. Не досаждать ей своими частыми звонками. И довольствоваться инициированными ею сеансами.

Думаю, именно в тот вечер, когда я это осознал и принял, моя рука сама потянулась к телефону, и я набрал номер своего отца.

Я знал, что с этой стороны уж точно не будет никакого предательства или негатива, что отец будет рад впустить меня в свою жизнь, тем более что я являюсь его единственным ребенком, наследником. Отец был женат на одной известной актрисе, и я не так уж и редко ревностно разглядывал их семейные фотографии на страницах глянцевых журналов. Его жена была яркой блондинкой, женщиной редкой красоты, и мне иногда казалось, что он выбрал ее и женился на ней исключительно как ценитель всего красивого и дорогого — мой отец был известным коллекционером драгоценностей и часов. Полагаю, что те скандалы, связанные с похищенными драгоценностями или кладами, что клубились иногда вокруг его имени, имели под собой вполне реальные факты. Однако у него были влиятельные покровители где-то на самом верху, а потому ему всегда удавалось выйти сухим из воды.

Сказать, что я гордился отцом, — как говорится, не сказать ничего. Да, я был горд, что являюсь сыном такого выдающегося и богатого человека. И где-то в глубине души злился на маму, которая, не сумев простить ему предательства, напрочь вычеркнула его из своей жизни, лишив меня возможности общения с ним. Да наша жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому, если бы она позволила отцу помочь нам. Мы бы могли жить в центре Москвы, где-нибудь на Тверской, и маме не пришлось бы так тяжко работать, чтобы прокормить меня. Вот и получается, что, с одной стороны, я уважал маму и даже гордился ею, с другой — считал, что она совершила грандиозную ошибку, лишив меня возможности общаться с таким отцом.

Вот почему в тот памятный вечер я сделал то, что сделал — позвонил отцу. Я понимал, что он живет своей жизнью, что может быть занят или вообще в отъезде, у него может быть дурное настроение, да что там, он просто мог быть не готов к разговору со мной. И если бы с его стороны, к примеру, я услышал бы что-то такое, из чего бы понял, что он не желает со мной разговаривать, то и я тоже, скорее всего, вычеркнул бы его из своей жизни. Махом. И вспоминал бы этот звонок со стыдом или даже слезами досады.

Однако мой отец, услышав мой голос, даже заикаться стал от радости. Я только и слышал в трубку «Левушка… Левушка…». Он пригласил меня пообедать в армянский ресторан «У Бурчо», что на Садовнической набережной. Сказал, что пришлет за мной машину. Я даже отказаться не успел, да вообще ничего не успел. Он разговаривал со мной таким тоном и так быстро, словно боялся, что я в любую секунду могу отказаться, передумать.

— Хорошо, пап, — сказал я, чувствуя, как щеки мои начинают пылать от непривычного звучания этих слов в нашем с мамой доме. Да что там, я весь взмок! — А твоя жена?

— Не беспокойся. Она на гастролях до осени.

Приняв душ, я надел все белое и легкое — льняные штаны и батистовую рубашку, туфли из мягкой кожи, причесался сначала аккуратно, а потом просто взбил пальцами свою густую мокрую гриву. И вот стоял я, розовый после душа, чистый и большой мальчик, спрашивая себя, правильно ли я поступил, позвонив отцу. Когда, когда я уже перестану быть мальчиком и бояться кого бы то ни было? Гнева мамы, к примеру? Почему меня немного потрясывает, когда я представляю себе ее реакцию на то, что я встретился с отцом?

— Левушка, выходи, он уже у подъезда, — я услышал заботливый голос отца в трубке, которая замурлыкала примерно через сорок минут после нашего первого разговора.

— Все, выхожу.

Я спустился и увидел рядом с подъездом огромную черную машину, сверкающую на солнце. Новая, роскошная. В марках машин вообще не разбираюсь, но сразу понял, что она крутая, шикарная. Водитель за рулем кивнул мне и улыбнулся. Я подумал тогда, что водители зачастую бывают близкими друзьями своих хозяев. Или, наоборот, первыми предателями.

— Добрый день, — произнес я бодро и сел рядом с ним на мягкое сиденье.

— Меня зовут Аркадий, — водителю было примерно лет сорок, он производил впечатление неразговорчивого, но приятного человека. На нем были черные брюки и черная водолазка. И пахло от него хорошо, каким-то горьковатым мужским парфюмом.

— Лев, — ответил я, глядя, как мы медленно проплываем по двору, мимо старых вязов и тополей, как выбираемся из кирпичных трущоб на простор, как я покидаю свое прошлое и, набирая скорость, стремлюсь в будущее.