Нежные годы в рассрочку

Анна Богданова, 2007

К пятидесяти годам Аврора Дроздометова вдруг осталась наедине с собой. А это для женщины, прежде не обделенной вниманием, настоящая катастрофа. Что делать? – задала она себе вопрос. Сидеть дома и смотреть телевизор? Устроиться работать консьержкой? Встречаться с приятельницами ради обмена сплетнями? Ничего этого ей не хотелось… Настоящее безрадостно и тускло, будущее… Каким может быть будущее? Неудивительно, что при таком раскладе Аврора с наслаждением принялась вспоминать прошлое: родственников, друзей детства и юности, свою магнетическую красоту, которая, как казалось сейчас, утеряна навсегда, и любовь – много светлой счастливой любви. Ведь все это было, было! Но кто теперь поверит? Может быть, тот, кто прочитает мемуары простой русской женщины? И начинающая писательница села за компьютер…

* * *

За четыре года брака верность Владимира Ивановича потерпела крах. И кто тут виноват, сказать сложно. Впоследствии он уверял дочь, что первой ему изменила Зинька:

— Ты что, не знала? Она ведь переспала со Средой! — выпучив глаза, доказывал он.

— С какой средой? Почему не с пятницей? — хохотала Арка.

— Не с какой, а с каким! Ты что, не помнишь эту падлу Среду? Он жил этажом выше! Я их застукал! Своими глазами видел! — возбуждённо, плюясь и стуча костяшками пальцев по столу, орал он. — А им-то, глазам, я верю! Не верь брату родному, верь своему глазу кривому, как говорится. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук, — ты спроси, спроси её о Среде — посмотришь, как у неё глазки забегают! Что ж мне оставалось делать? Я отчаялся, потому что мне в душу нахаркали — в мою чистую, открытую, неиспорченную душу, — высокопарно заключал он, считая, что предательство жены со Средой с лихвой оправдывает его бессчётные измены и сумасбродные поступки.

Аврора помнила, что безрассудное, порой дикое поведение отца началось как-то внезапно, в одночасье. Может, и правда толчком этому послужила измена матери. Как знать? Сама же Зинаида Матвеевна в предательстве по отношению к мужу так и не призналась до конца дней своих, но при упоминании среды даже как дня недели отчего-то глазки у неё действительно начинали бегать туда-сюда, напоминая маятник мчащихся вперёд неисправных часов.

В гостях, когда собиралось множество народу, Гаврилов, пропустив рюмки три, запускал руки под стол и принимался шарить по дамским коленкам (иногда ошибался и хватался за мужскую, что нередко заканчивалось дракой, от которой Владимир Иванович спасался бегством, поскольку не мог дать достойный отпор противнику — сыпанёт злопыхателю солью в глаза и мчится наутёк, только пятки сверкают). Та женщина, которая отвечала на сей дерзкий жест хоть каким-то знаком — улыбкой ли, дёргающимся глазом или просто открытым, лишённым какого бы то ни было смущения, взором, через четверть часа оказывалась в его страстных объятиях либо в коридоре, либо в соседней комнате, а иногда и в той же самой — за ширмой. Не раз Зинаида заставала супруга без штанов, слившегося с незнакомой (а порой и очень хорошо ей знакомой) женщиной в дивном, упоительном экстазе, после чего Владимир Иванович и не думал оправдываться, а говорил мечтательно, с восхищением, обыкновенно томно прикрыв глаза:

— Она — прэлесть! — И словно спохватившись, добавлял: — Но ты, Зинульчик, всё равно лучше. Даже не могу сравнить, насколько ты лучше!

Очень часто Гаврилов стал исчезать из дома, оставив скудную записку на столе:

«Зинульчик! Уехал по местам своей грешно проведённой молодости — вспомнить пережитое и покаяться!» или просто: «Уехал на трамвайчиках кататься. Накатаюсь — вернусь». «Кататься» и «каяться» Гаврилов мог по две недели кряду (взяв на работе отпуск за свой счёт) — по приезде же он был наигранно кроток, послушен, скромен и немногословен. Иногда даже дарил своему Зинульчику то кофточку, то шарфик, но через неделю отбирал вещь и уже ношенную сдавал обратно в ГУМ, требуя вернуть деньги. В промежутках между отлучками (не считая тех коротких сроков, когда он, нагулявшись вдоволь, возвращался в семью) Владимир Иванович дебоширил, пил, изменял — вообще творил чёрт знает что, нарушая покой девятиметровки, а главное, доводя дочь до психических срывов. Так однажды он заявился домой (тут надо упомянуть, что произошло это в конце ноября) в одних трусах и затеял дикую ссору с женой. Соседи негодовали, колотили в дверь их комнаты, нецензурно ругались, тем самым выражая своё недовольство. Крепко выпившему Владимиру Ивановичу только того и надо было — он распахнул дверь и разразился таким ядрёным, отборным матом, что обитатели коммуналки даже отпрянули в коридор.

— Жить я вам не даю? Меша-аю? — с упоением кричал он, злобно сверкая глазами. — Я тут всем мешаю! У-у, падлы, я вам щас покажу кузькину мать! — заключил он свою насыщенную речь, затем метнулся вдруг на балкон (шестого, кстати, этажа), вылез на карниз и подобно канатоходцу, махая руками и подгибая коленки, принялся ходить по нему взад-вперёд, испытывая терпение взволнованных зрителей, которые стояли, разинув рты и глядя во все глаза, как припадочный сосед балансирует почти голый вокруг да около своей смерти.

— Что это он делает?! Люди добрые! Товарищи! Сделайте же кто-нибудь хоть что-нибудь! — заголосила нараспев Зинаида Матвеевна, перейдя от крайнего нервного возбуждения и страха на свой родной диалект.

— Скондыбится! Ой скондыбится… — размышляла Авдотья Ивановна, завороженно глядя на любимого зятя, — Володь, а Володь, ведь помрешь, а нашто это в рассвете силов-то!

— Я ща его сниму, — расхрабрился Иван Матвеевич — младший брат Зинаиды.

— Ваня! Не смей! Он и тебя за собой уволочёт! На кого ты нас с Любашкой оставляешь?! — схватила мужа за руку Галина Тимофеевна (в девичестве Соколова). (Об этой особе можно сказать то, что она преподавала химию в старших классах и, с упоением рассказывая о металлах и галогенах, очаровывала своих учеников. Очаровывались они не на шутку — мальчики ходили за ней табунами, провожали до дома, дарили цветы, конфеты, признавались в любви. Галина Тимофеевна не отвергала эти ухаживания — более того, она даже флиртовала с учениками и бог весть, что там себе ещё позволяла… Зато после окончания школы её многочисленные поклонники поступали на химфакультеты московских вузов.)

— Не уволочёт! — решительно заявил Ваня и весело расхохотался.

— Не подходи! А то щас спрыгну! — взревел дебошир.

— Ваня, не подходи! — взмолился Зинульчик.

— Он прямо хуже мово Дергача! Лёнька ещё по перилам не ходил! — несколько разочарованно пролепетала Екатерина.

— Ох! Что же делать-то? Что делать? — причитала Зинаида Матвеевна, и тут взгляд её наткнулся на Аврору, которая, не реагируя на происходящее, улыбаясь, спала в своей кроватке и видела сто первый сон. Что снилось ей в детстве? Наверное, пряники в сахарной пудре, леденцы и шоколадные конфеты. — Арочка, Арочка! Проснись, дитятко! Тятя твой по карнизу ходит! Поди, уговори его слезть! — трясла она дочь что было сил.

Аврора была единственным человеком, несмотря на свои четыре года, который из всех собравшихся мог повлиять на папочку-скандалиста. И не только на него. У ребёнка был особый дар в самых критических и, казалось бы, безысходных ситуациях урезонивать и успокаивать совершенно невменяемых, агрессивных, разгорячённых водкой людей — в особенности мужчин. Так, она однажды буквально вытащила из петли своего дядю — Василия Матвеевича — старшего брата матери, который по причине безответной любви решил расквитаться с жизнью и пожелал совершить это не где-нибудь, а именно в многонаселённой девятиметровке в то время, когда все ушли по своим делам, — Аврора же мирно спала на сундуке.

Бессчётное количество раз девочка усмиряла уже знакомого многоуважаемому читателю дядю Ваню, который, стоило ему только выпить, попеременно то плакал, то смеялся, с яростью выкрикивая в промежутках:

— Я всю войну прошёл! А до Берлина не дошёл! Почему? Почему не я сорвал с Рейхстага поганое фашистское знамя? Я вас спрашиваю!

Доведя себя до бешенства, в обиде на судьбу-злодейку, которая не позволила именно ему сорвать поганое фашистское знамя, он непременно затевал драку. Иван Матвеевич, несмотря на свой небольшой рост, страстно любил драться и не был настолько умён, как его шурин, чтобы спасаться от противников бегством, поэтому частенько ходил с синей расквашенной физиономией. Тут, справедливости ради, надо заметить, что Иван Редькин хоть и воевал, но прошёл не всю войну, как всегда утверждал, а был демобилизован через шесть месяцев после наикурьёзнейшего ранения. Его товарищ — рядовой Быченко, решив прочистить винтовку Мосина, по неосторожности нажал на курок и угодил Ване Редькину в… мягкое место — так, что Иван пять лет после этого события не мог сидеть, а ложился с разбегу, сразу на живот или на Галину Тимофеевну. Вся его армейская служба из-за этого случая казалась окружающим фарсом, а ему самому трагедией всей жизни.

Аврора увещевала дядю не только милым лопотанием, но и ласковым прикосновением своей нежной детской ручки к его заскорузлым рабочим пальцам, но главное, что действовало на всех буянов безотказно, — её недетский, магический взгляд, который, проникая в их огрубелые корявые и искалеченные души, разливался целительным бальзамом по израненным войной, нищетой, голодом, борьбой за выживание, самой жизнью, наконец, сердцам.

— Всё в порядке, Арочка! Ты что перепугалась?! Дядя Ваня не сердится — дядя Ваня вспоминает! — громким, каркающим голосом обычно говорил он и со страстью, с нескрываемой патетикой запевал свою любимую песню, деря глотку: — Др-р-рались по-гер-ройски, по-рррусски два друга в пехоте морской. Один пар-р-ень бы-ыл калужский, дррругой паренёк — костромской…

— Ну вот и хорошо, вот и славненько. Да, Ванюша? — кудахтала, бегая вокруг супруга, химичка Галина Тимофеевна, радостная от того, что на сей раз всё обошлось благополучно, без мордобития.

— Оврор! Уйми тятю! — повторила просьбу Авдотья Ивановна, и тут Аврора, увидев отца в трусах до колен, дефилирующего взад-вперёд по карнизу, закричала от ужаса и кинулась к нему. Она была в шоке — если папка, её любимый папка, разобьётся, то кто ж ей будет покупать сахарные пряники и разноцветные леденцы, кто заберёт её из детского садика и прокатит с ветерком на «трамвайчике» с потешными, вкусными остановками?

— Папочка, миленький, любименький, слезь оттуда! Пожалуйста! — немного картавя, лепетала она. Владимир Иванович очнулся, посмотрел на дочь и в её беспокойном взгляде уловил совсем взрослую неописуемую тоску, почти безысходность и отчаяние, более того, в глазах ребёнка затаилось знание о своей ненадобности — мол, кроме тебя я никому тут и не нужна: у дяди Вани есть Любашка, у мамы с бабушкой — Геня, только ты уделяешь мне внимание — что ж я буду делать, если ты разобьёшься?

— Во, падлы! Используете ребёнка! Гниды низкопробные! — стыдил он перепуганных зрителей. — Не бойся, Аврик, папа сейчас слезет! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук, — отбивал он по кирпичной стене дома. — Разбудили мою дочь! Как посмели трогать такого ангела?! — спросил он сурово, спрыгнув на пол.

— Ты меня так напугал! Так напугал! — Аврора повисла у него на шее и заплакала.

— Костричная ты, Зинька! Зачем дитя-то травмируешь? — растаял Владимир Иванович — он не ожидал или упустил из виду, что на свете есть кто-то, кто действительно любит его искренне и никогда не предаст ни с какими «Средами» и «Четвергами». — Ну что раззявились? Тут вам не театр — пшли вон отсюда! — И соседи моментально рассосались по своим комнатам — слышны были только обрывки фраз: «да у них вечно», «скорее б расселили», «если б он спрыгнула, я б всю жизнь дежюриль — поли миль, миль, сортир — миль, миль».

Весь следующий день Гаврилов изображал из себя образцово-показательного отца. Он взял отгул и повёл дочь в Зоологический музей. Владимир Иванович купил ей двести граммов трюфелей и, сунув кулёк под нос, сказал: «Ешь». Целое утро он рассказывал ей про зубров, слонов, альбатросов, целое утро он фотографировал её со всеми подряд экспонатами музея, чем в конце концов замучил до полусмерти, сам не ведая того.

— Встань рядом с зеброй. Да, да, вот с этой, полосатой. Подними правую ручку и дёрни её за хвост. Дёргай, говорю, не бойся! — командовал он. — Сейчас вылетит птичка! Смотри на меня! Улыбнись, улыбнись! Да не ржи ты как лошадь! Вот дурочка! Улыбнись чуть-чуть! Молодец! Вот так! Хорошо! А теперь ещё раз дёрни кобылу за хвост! Да посильнее — не бойся ты, что тебе сделает это чучело? Ну, зебра, какая разница! — отмахнулся он на поправку дочери. — Она ж не укусит тебя! Она ведь дохлая!

— Гражданин! Вы что, читать не умеете? — возмутилась смотрительница зала — полная женщина, лет сорока, с жидким пучком на макушке и в очках в металлической оправе — ни то, ни другое не шло ей и уж тем более не придавало интеллигентности музейного работника, которую та, во что бы то ни стало, хотела примерить на себя.

— В чём дело? — поинтересовался Гаврилов и, не думая ни секунды, приблизился к «мымре» (именно так он про себя определил работницу музея) в полной боевой готовности, более того, его подмывало с ней сцепиться: — Я читаю побольше вашего! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук.

— Что-то незаметно! — язвительно отозвалась та. — Тут русским языком написано, что дотрагиваться до экспонатов категорически запрещено.

— Что страшного в том, если ребёнок пару раз дотронется до хвоста чучела? А? — И он уставился на смотрительницу тем своим проницательным взглядом, что говорил: «Хе, да я о тебе всё, шельма, знаю! Все твои грешки, желания да пороки вижу насквозь!» — Дёрни, дёрни, Аврик, лошадку, как следует! Не бойся эту злую курву!

— Что-о? Да как вы смеете?! — воскликнула «злая курва», и в этот момент Аврик так сильно дёрнул хвост дикой африканской лошади, что тот отвалился.

— Надо же какой кадр пропустил! И всё из-за тебя, змея подколодная! — разозлился Гаврилов.

— Всё! Я в-вызываю милицию! За н-на-нанесение материального ущерба… За вандализм… С вас вз-взыщут… Вас на пятнадцать суток уп-пекут!.. — запинаясь от негодования, кричала смотрительница.

— Щас! Упекли! Да я на ваш музей в суд подам! Аферисты! Наставили тут пугал с приклеенными хвостами! Ну-ка быстро говори: фамилию, имя, отчество, дату рождения. Давай, давай. Мне для суда понадобится, — и он с деловым видом достал из внутреннего кармана блокнот с карандашом.

— Да что вы, мужчина! Какой суд! Ну оторвался нечаянно хвост — ничего страшного, мы починим… Пришьём… Подклеим, где надо. Вы только не беспокойтесь, продолжайте осмотр. И не нужно никакого суда, уверяю вас! — испугалась смотрительница — в те далёкие годы люди боялись многого.

— Что? В штаны наложила? Не будем мы больше ничего смотреть в вашем вонючем музее. Пойдём отсюда, Аврик. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук. — А на вас я всё-таки подам в суд! — заявил он.

— Всего вам доброго, приходите ещё, — расшаркивалась та напоследок, и тут произошло… То, что произошло. Владимир Иванович вдруг ни с того ни с сего рванул к бесхвостой зебре, вспрыгнул на постамент, поднавалился всем своим малоразвитым телом и столкнул её на пол. С реакцией у него было всё в порядке — он схватил дочь в охапку и пустился прочь из Зоологического музея, не забыв при этом получить в гардеробе верхнюю одежду.

Бежал он до Манежной площади без оглядки, там смешался с толпой и, поставив на тротуар Аврору, задыхаясь, спросил как ни в чём не бывало:

— Ну что, Арка, сожрала трюфеля?

— Сожрала, — с печальным вздохом сказала Арка — в руке она крепко сжимала музейный трофей: нарядный хвост дикой африканской лошади.