Нежные годы в рассрочку

Анна Богданова, 2007

К пятидесяти годам Аврора Дроздометова вдруг осталась наедине с собой. А это для женщины, прежде не обделенной вниманием, настоящая катастрофа. Что делать? – задала она себе вопрос. Сидеть дома и смотреть телевизор? Устроиться работать консьержкой? Встречаться с приятельницами ради обмена сплетнями? Ничего этого ей не хотелось… Настоящее безрадостно и тускло, будущее… Каким может быть будущее? Неудивительно, что при таком раскладе Аврора с наслаждением принялась вспоминать прошлое: родственников, друзей детства и юности, свою магнетическую красоту, которая, как казалось сейчас, утеряна навсегда, и любовь – много светлой счастливой любви. Ведь все это было, было! Но кто теперь поверит? Может быть, тот, кто прочитает мемуары простой русской женщины? И начинающая писательница села за компьютер…

* * *

Детство Авроры было тяжёлым с редкими вспышками радости. Но с годами, как часто бывает, вспоминались лишь эти незначительные вспышки.

— Какая всё-таки раньше была весёлая, беззаботная жизнь! А какие были конфеты! В каждом кругленьком леденце разноцветные домики, собачки или зайчики! А какой варенец продавали на Рогожском рынке! А пряники! А уж если зайдёшь в колбасный, то там такой аромат стоит, что в обморок упасть можно. Попросишь, бывало: порежьте сто граммов докторской, и ведь резали! Резали! Тоненькими кружочками — в те времена продавцов обучали этому, и потом холодильников-то не было… Сливочное масло хранили в банке с водой, чтобы не портилось… Зимой продукты вывешивали за окно, а воришки по ночам срезали кульки ножичками у жителей первых этажей, — с упоением и ностальгией по минувшим годам нередко рассказывала Аврора Владимировна дочери.

Матери она почти не помнила в своём детстве — та, когда бывала дома, всё время сидела за столом и со стуком гоняла костяшки на счётах. Из детского сада Арочку всегда забирал отец — зимой он вёз её на санках через парк по скрипучему снегу и, останавливаясь у каждой лавки, кричал:

— Остановка «Петушки» — выгружай свои мешки! Трамвайчик следует до остановки «Парк — конечная». Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук. Следующая остановка «Булочная», — и Арочка хлопала в ладоши — она знала, что у этой самой булочной она сойдет, и отец непременно купит ей сахарный пряник, а себе, несомненно и всенепременно, чекушку водки. — Тебе что, теремок или солнышко?

— Пряник-теремок, — и она получала усыпанный сахарной пудрой предмет мечты всего дня, проведённого ею в детском саду.

— Граждане, занимайте свои места — трамвайчик отправится через три минуты. Сейчас водитель отметится и вернётся, — и Владимир Иванович, усадив дочь в резные деревянные сани, бежал «отмечаться» в винный магазин. Он возвращался с бутылкой за пазухой совершенно счастливый. — Матери не говори! — предупреждал он дочь и, весело прокричав: — Следующая остановка «Бубликово»! — мчался на всех парах до самого дома, напрочь забыв обо всех остановках.

Распив бутылку с тёщей, которую Владимир Иванович с первого дня его пребывания в девятиметровке называл «мамой», обыкновенно говорил:

— Чо-то не хватает для вдохновенья! Мать, дай на чекушку!

— Ох, Володя, Зинаида придёт, ругаться будет! Костричная она! — окала Авдотья Ивановна, но отказать зятю не могла — она давала деньги и просила купить ей «красненького»: — Не люблю я водку — горькая она!

Нередко Зинаида Матвеевна, придя с работы, наблюдала следующую картину. Разомлевший супруг её дремлет на сундуке, где периодически спала Екатерина, скрываясь от Дергачёва, мать, забравшись под стол, кричит петухом.

— Мама, опять ты за своё! Вылезай! И этот идиот снова нажрался! Где Геня?

— Где Геня? Дак откуда ж мне знать? Оврорка тут…

— Я и сама вижу, что Аврорка тут! Вылезай, кому сказано!

— Нашто?

— Как такое — нашто? Так и будешь под столом сидеть?

— Буду! Мне совестливо! — отвечала Авдотья Ивановна. Стоило старушке выпить лишку, как ей действительно становилось чрезвычайно стыдно: как же она, мать шестерых детей, не смогла удержаться и напилась до головокружения?! Единственным спасением и укрытием для неё в такие минуты был длинный стол, который на ночь превращался в её ложе. Редькина залезала туда, спасаясь от позора, и сидела до тех пор, пока из головы не выветривался хмель, периодически выкрикивая: — Кук-кареку! Кук-кареку!