Нежные годы в рассрочку

Анна Богданова, 2007

К пятидесяти годам Аврора Дроздометова вдруг осталась наедине с собой. А это для женщины, прежде не обделенной вниманием, настоящая катастрофа. Что делать? – задала она себе вопрос. Сидеть дома и смотреть телевизор? Устроиться работать консьержкой? Встречаться с приятельницами ради обмена сплетнями? Ничего этого ей не хотелось… Настоящее безрадостно и тускло, будущее… Каким может быть будущее? Неудивительно, что при таком раскладе Аврора с наслаждением принялась вспоминать прошлое: родственников, друзей детства и юности, свою магнетическую красоту, которая, как казалось сейчас, утеряна навсегда, и любовь – много светлой счастливой любви. Ведь все это было, было! Но кто теперь поверит? Может быть, тот, кто прочитает мемуары простой русской женщины? И начинающая писательница села за компьютер…

* * *

То ли Гаврилову от природы было дано выходить сухим из воды, то ли так уж складывалось по жизни — неизвестно, но после чудовищных и (этого нельзя не отметить) удивительных по своей находчивости, изобретательности пакостей, а главное, виртуозному и (заметьте!) преднамеренному и последовательному их исполнению, ему всё сходило с рук.

Жизнь Владимира Ивановича была насыщенной, я бы даже сказала, чрезмерно изобилующей различными курьёзными эпизодами, которые создавал он сам. Автор в качестве примера опишет ниже самый обыкновенный день Аврориного отца, который нормальному человеку может показаться тяжёлым, да что там говорить, из ряда вон выходящим, но для Гаврилова — это самый что ни на есть заурядный, ничем не примечательный день.

Как-то в первую субботу июня — в последнее предшкольное Аврорино лето (надо сказать, что безумную коммуналку расселили и Гавриловым с детьми и Авдотьей Ивановной дали двухкомнатную квартиру на Рогожской заставе), когда Зинаида Матвеевна, решив наладить давно утраченный контакт с Геней, укатила с ним на выходные в подмосковный дом отдыха, семья решила сходить помыться.

Ранним утром Авдотья Ивановна с зятем разбудили Арочку и все вместе отправились в общественную баню — они всегда по субботам ходили туда: старушка — по той простой причине, что никак не могла постичь, каким образом можно как следует отмыться под тонкой струйкой воды, в большом «корыте» под названием «ванна», Владимир Иванович помимо гигиенической цели похода преследовал и ещё одну — посмотреть, как он сам говорил, на голых баб. Дело в том, что мужская раздевалка была отмежевана от женской тонкой стенкой, к которой со стороны раздевалки «М» крепилась часть шкафчиков для одежды клиентов. Ящик под номером пятьдесят восемь таил в себе сладкий и отрадный секрет — именно на стене, где крепилась эта ячейка, какой-то озорник просверлил внушительную дырку, рассчитанную не иначе, как для подглядывания за раздевающимися и одевающимися женщинами. Гаврилов давно знал тайну пятьдесят восьмого ящика, складывал вещи только туда, а дырку после своего ухода залеплял предварительно разжёванной конфетой-тянучкой. Конечно, подглядывать было не так-то просто — нужно было немного подтянуться на локтях и буквально впихнуть верхнюю часть туловища целиком в ячейку, что, естественно, приводило в недоумение как работников бани, так и купальщиков, но чего не сделаешь ради женских прелестей, которые в головокружительном разнообразии мелькали перед глазами?! Именно так, по глубокому убеждению Владимира Ивановича, должен выглядеть рай. У Авроры никаких основательных причин идти в баню не было — девочку взяли с собой, потому что её попросту не с кем было оставить.

Заплатив за два часа, Владимир Иванович влетел в раздевалку, как чумовой, кинулся к заветной ячейке, но… сегодня она, как назло, была занята. Гаврилов попытался открыть дверцу ногтями, но тщетно, потом вытащил из сумки опасную бритву и принялся ею подковыривать со всех углов металлическую створку…

— Гражданин! Гражданин! Что вы делаете? Шкафчик занят — вон сколько свободных, выбирайте любой! — прокричал банщик — мужчина лет сорока, в белом коротком халате, с набриолиненной причёской на прямой пробор, какую носили лакеи в дореволюционной России.

— Голубчик! Вся плачевность ситуации в том, что вчера я именно в этом ящике забыл носки, которые дороги мне как память — мне подарила их моя Надюша, моя бедная супруга в день своей кончины, — и Владимир Иванович посмотрел на банщика увлажнённым взором, наполненным таким непередаваемым трагизмом, что у того сердце сжалось от сострадания и сочувствия. Когда Гаврилов хотел, он и без скандала мог уговорить кого угодно и на что угодно — проблема в том, что он не всегда этого желал.

— Мне очень жаль… Вашу жену… Примите мои соболезнования… — растерялся банщик и счёл своим долгом поинтересоваться, при каких обстоятельствах безвременно ушла из жизни его Надюша.

— Очень глупо, очень глупо, — с серьёзностью молвил Владимир Иванович. — Пришла из магазина… Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук, — выложила те самые носки, которые я оставил у вас в пятьдесят восьмом ящике, захотела есть, схватила булку, поперхнулась, закашлялась — я ей по спине начал стучать — не помогает… — и тут он живо представил, что бы он стал делать, если бы его Зинульчик на самом деле поперхнулся крошкой хлеба, — телефона нет, мы недавно переехали на новую квартиру… Я на улицу — в телефон-автомат, монетки как назло нет — искал, искал — все карманы вывернул, потом у прохожего попросил, тот дал. Ну, я в будку скорее. И только когда начал набирать номер «Скорой», до меня вдруг дошло, что монетка не нужна была — звонок бесплатный! Сколько времени потерял! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук, — отстукивал он по ящикам. — Прихожу, а она уже готовая — сидит на стуле, голову откинула, глаза закатила… В общем, кошмар! Это я виноват! Я во всём виноват — верните мне носки! Откройте пятьдесят восьмой ящик!

— Печальная история, но, знаете ли, мы вчера в конце смены проверили все ячейки — никто ничего не оставлял. Может, вы забыли носки в другом месте?..

— На что это вы намекаете? — взорвался Гаврилов. — Что я, не успев оплакать жену, по бабам шляюсь?

— Да что вы! Как вам такое могло в голову прийти?! Ведь носки можно забыть не только в бане или у любовницы…

— Где ж ещё? — вылупив глаза, спросил Владимир Иванович — он так вошёл в роль, что и в самом деле почувствовал ту пустоту, которая зияющей бездной разверзлась в его душе после утраты несуществующей Надюши.

— Ну в бассейне… Или… Или… — замялся банщик, — или в заводской раздевалке! — воскликнул он с радостью от внезапно пришедшего на ум примера.

— Я по бассейнам не хожу и на заводах не работаю! Открывай ящик!.. — Владимир Иванович едва сдержался, чтоб не обозвать банщика «падлой» — излюбленным своим словечком, но вовремя понял: если он полезет в бутылку, не видать ему сегодня женских прелестей, ради которых он, собственно, и пришёл помыться.

— Да, да, сейчас! — с готовностью сказал тот и помчался в парилку. — Товарищи! Прошу внимания! — что было сил заорал он, разгоняя руками клубы пара. — Кто из вас занимает пятьдесят восьмую ячейку? — Человек двадцать «товарищей», кто с шайками, кто с мочалками в руках и все как один… тут можно было б сказать, что все они, как один, были в чём мать родила, но женщины не рожают детей в разноцветных вязаных и грязно-серых войлочных шапочках, устремили свои взгляды на банщика, однако никто из них не прореагировал на число пятьдесят восемь. Временный обладатель вожделенной ячейки Гаврилова — маленький толстенький человечек в головном уборе, напоминающем чапаевскую папаху, с жировыми складками на боках, сидел на самой высокой ступеньке парилки в сизом мареве и безжалостно избивал себя веником.

— Пятьдесят восьмая ячейка! Я спрашиваю, у кого?

— Что? Чего? Какая? У меня пятьдесят восьмая! А что такое? Меня обворовали? — забеспокоился любитель поддать жару и сбежал вниз так быстро, как мяч скатывается с горы.

— Нет, нет, не волнуйтесь. Просто в этой ячейке один гражданин оставил вчера свои носки. Вы отдали мне, конечно, ключ, — важно заметил банщик, — но, вы сами понимаете, я ведь не могу без вашего ведома рыться в ваших вещах.

— Да, да, да, — понимающе закивал толстячок.

— Ну что ж, давайте посмотрим, — и работник бани открыл ячейку.

— Нечего смотреть! Бери свои вещи и клади их в другой ящик! — завопил Владимир Иванович.

— С какой это стати? — возмутился незнакомец в чапаевской папахе, а Гаврилов надолго задержал взгляд на его мужском достоинстве, подумав: «Чем иметь такое, лучше вообще ничего не иметь», — так, что толстячок прикрылся руками и покраснел.

— Я долго буду носки искать, так что выметайся! — И Владимир Иванович, нервничая, что времени не только для мытья, но и для подглядывания за голыми женщинами совсем не остаётся, выгреб всё содержимое из пятьдесят восьмого шкафчика и, роняя на кафельный пол то полотенце, то трусы, с чувством запихнул их в ящик под номером шестьдесят девять.

В этот день ему так и не удалось помыться — оставшийся час Гаврилов провёл, протиснувшись по пояс в ячейку и с интересом наблюдая за дамами, то и дело шепча себе под нос:

— Прэлесть! Какая прэлесть! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук.

Особенно ему понравилась жгучая брюнетка с осиной талией и аппетитными формами — он проследил, как она разделась, как ушла мыться, вернулась за мылом и снова исчезла… Потом он увидел Авдотью Ивановну, которая вывалилась из парилки с шайкой, ведя за руку Аврору. Тёща помогла одеться внучке, потом что-то долго ковырялась — до тех пор, пока в раздевалку не возвратилась прелестная незнакомка (тут взгляд Владимира Ивановича начал раздваиваться — он изо всех сил старался не упустить из виду жгучую брюнетку и одновременно не прозевать уход своих спутниц). Предмет вожделения Гаврилова уже надел на себя нижнее бельё и натягивал чулки на красивые ножки, а Авдотья Ивановна всё озиралась по сторонам, ища чего-то. Наконец тёща радостно всплеснула руками и достала из-под лавки зелёные сатиновые трусы в красный, крупный горох, похожие на раздутый попутным ветром парус. Она с наслаждением нацепила их на себя, потом напялила три чёрные однотонные ситцевые юбки (которые носила всегда, дабы придать бёдрам пышность), одну тёмно-синюю в мелкий серенький цветочек — сверху, затянула белую хлопчатобумажную кофту красной узенькой кулиской и, схватив Аврору за руку, уточкой направилась к выходу. Незнакомка с осиной талией, сложив вещички в сумку, тоже вышла из раздевалки. Владимир Иванович наспех засунул конфету-тянучку в рот и начал разжёвывать её с такой интенсивностью, что прикусил себе щёку.

— Гражданин! Вы нашли свои носки? Что это вы повисли на шкафчике? — поинтересовался банщик.

— Нашёл, нашёл! Отвяжись! — раздражённо отозвался Гаврилов и, залепив дырку в стене, вылез из ячейки.

Он сломя голову выбежал на улицу и, схватив тёщу за юбку, потащил их с Авророй в противоположную от трамвайной остановки сторону.

— Володя! Ты куда? Нашто так торопиться? Куда ты меня тащишь? — вопрошала она, но Володя остался глух, стараясь не упустить жгучую брюнетку.

— Девушка! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук. — Постойте! Ангел мой, прэлесть! — орал он на всю улицу. На него с удивлением оглядывались добропорядочные граждане — только «прэлесть», которая шла впереди, покачивая бёдрами, не обращала на Гаврилова ни малейшего внимания, увлекая его всё дальше и дальше от дома. — Имя! Скажи только имя, красавица! — кричал он, как одержимый, и вдруг ощутил сильный рывок назад. — Что? Что такое? В чём дело?! — Он был вне себя от ярости.

— Володь, я трусы потеряла, — виновато призналась тёща и подняла свои многочисленные юбки. Ярко-зелёная в красный горох тряпка на тротуаре вокруг ног старухи притягивала и привлекала взгляды прохожих.

— Мать! Вот что ты творишь! Что?! Ты разрушаешь всю мою судьбу! Трусы она потеряла! — возмущённо кричал зять, вылупив глаза. — И что тут страшного? Переступи и иди дальше! — посоветовал он и озабоченно посмотрел вперёд — прекрасной незнакомки и след простыл. — Тьфу! Всё-таки все бабы — падлы! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук, — пошли домой! — скомандовал он, и тёща, последовав его совету, переступила через трусы и пошла дальше как ни в чем не бывало — вот на душе только скверно как-то стало.

— Володь! — наконец прорезалась она. — Жалко — трусы-то хорошие были, резинка слабая, но дак-то хорошие. Может, ещё лежат — ты бы сбегал, посмотрел, что ли, — неуверенно промолвила она.

— Не горюй, мать! Я тебе из ГУМа новые принесу — с кружева-ами!

— Ой! Хороший ты парень, Володя! — окала она, зардевшись от смущения.

— Неплохой, мать, неплохой! — уверенно заявил он и, пользуясь моментом, попросил: — Мамаш, дай на чекушку!

— Да я б дала, а что, если Зинаида узнает? Она ж такая костричная!

— Откуда ей узнать? Они ж только завтра приедут!

— Ну да, ну да. Дам, — согласилась Авдотья Ивановна, взбираясь на высокую ступень трамвая, — а мне «красненького» купишь. Не люблю я водку — горькая она.

— Ха! Ха! Мамаша! Ты у меня натуральное золото! И в кого только Зинка такая кос-стричная уродилась?! — весело воскликнул Владимир Иванович, подмигивая дочери. — Аврик, что пригорюнилась? Как помылась? С лёгким паром!

— Хорошо помылась. Папа! А разве бывают тёти с тремя титьками?

— Оврор! Да чо это ты такое у тятьки-то спрашиваешь? — возмутилась Авдотья Ивановна, надёжно пряча билетик в лифчик.

— Я сегодня видела такую тётеньку в парилке — дак у неё три титьки было, — очень серьёзно подтвердила девочка.

— Правда, что ль?! — удивился Владимир Иванович и озадаченно спросил: — А почему ж тогда я её не видел?

— Потому что ты в мужской бане мылся! Вот почему! — рассмеялась Аврора.

— Конечно! Конечно! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук. — Я же в мужской бане… Ну да, ну да… Поэтому и не видел! — И Гаврилов ударил себя по лбу кулаком в знак собственной рассеянности и забывчивости.

Добравшись до дома, Авдотья Ивановна вызвалась варить щи, зять, вытряхнув из неё деньги на «чекушку», помчался в винный магазин, Аврора, проглотив вчерашнюю котлету с картошкой, отправилась гулять.

Спустя три часа бабка кукарекала под столом, Владимир Иванович дремал, расслабленный, на койке, Аврора трезвонила в дверь, рыдая белугой.

— Что? Что такое? Что у тебя с лицом? — Гаврилов тряс её за плечи, в ужасе глядя на кровоподтёк под глазом дочери.

Она молчала — Аврора вообще не имела привычки жаловаться.

— Кто тебя обидел? Скажи папе. Папа любому за дочь яйца оторвёт! Говори! — настаивал Владимир Иванович, но она молчала как рыба. — Если ты мне сию минуту не скажешь, кто тебя обидел, я тебе второй глаз подобью! Говори! — И он припёр её к стенке.

— Лена и Света Таращук, а потом ещё их старший брат пришё-ёл, — выла она. — У них мама на юливирном заводе работает и всякие колечки и брошки приносит. Они всем дарят, а мне нет. Я взяла и попросила…

— А они что? — вытягивал из неё отец.

— Они засмеялись и не дали…

— И что? Дальше что? Они тебе сразу морду бить? Или погодя?

— Нет, не сразу. Я сказала, что когда вырасту, у меня на каждом пальчике колечко будет! Даже на ногах! Вот. Они смеялись, смеялись, потом щипаться начали. А потом их старший брат пришёл и заступился за них. Всё, — с облегчением заключила она.

— И где эти хохлы живут? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук. — Это не у них мать такая толстая, рыжая, с такими здоровыми…

— Да, у них мать толстая и рыжая, — подтвердила Аврора, и Владимиру Ивановичу сразу стало понятно, где живут «эти хохлы» — а именно на первом этаже в соседнем доме — он не раз бывал там…

— Во, курва! Я её ублажаю, а её выродки мою дочь бьют! Ну подожди, змея подколодная! Аврик! Иди, умойся, поиграй и не расстраивайся, папа им всем покажет кузькину мать! — И Владимир Иванович, распалённый гневом, обуреваемый единственным желанием — восстановить справедливость и отомстить за дочь, долго не мог попасть ногами в ботинки, без конца плюясь и отбивая мелкую дробь костяшками пальцев по калошнице; через десять минут, возбуждённый и готовый к вендетте, он выбежал из квартиры.

Гаврилов обошёл дом неприятеля и, оценив ситуацию, засел в кусты разросшихся акаций в десяти метрах от окон Таращуков. Несмотря на свою болезненную горячность, необыкновенную вспыльчивость и поистине феноменальную невыдержанность, Владимиру Ивановичу на сей раз удалось сдержать ярость и острое желание напакостить за дело, не по пустяку (а это вообще святое!). Сегодня он пришёл к выводу, что месть — это блюдо, которое нужно подавать холодным, и, сидя в засаде, развлекался, с чувством и упоением напевая под нос свой любимый романс «Гроздья акации» и подглядывая в окна первого этажа, в надежде увидеть, что какая-нибудь бабёнка решит переодеться.

Наконец над городом сгустились сумерки, Таращуки включили свет в комнате и на кухне. Гаврилову было прекрасно видно, как рыжая бестия накрывает на стол, как входит в комнату и зовёт мужа с детьми («выродками») ужинать, как супруг шаловливо хватает её за грудь — она хохочет…

— Во, курва! — не удержался Владимир Иванович и, сняв штаны, присел на корточки. — И чаво это мы там едим? Что это мы едим? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук, — бил он себя по коленке. — А-а! Макароны с тушёнкой. Оч-чень аппетитно! — с натугой выдавил он из себя, затем последовал настолько же неприличный звук, насколько аппетитными были, по всей видимости, макароны. — Сейчас я вам малину-то подпорчу! Подгажу малину-то! — выжал он из себя, и снова раздался непристойный звук.

И тут произошло совершенно, казалось бы, нереальное и скабрезное действо, которое, быть может, следовало и опустить в нашем повествовании, но автор считает это неправильным, даже невозможным, поскольку без нижеописанного эпизода многоуважаемому читателю не раскроется до конца ни образ Гаврилова, ни его любовь по отношению к нашей героине, которая в тот момент, когда родитель мстил за неё, вытащила бабку из-под стола и, ухватив старушку за бесчисленные юбки, кружила то по часовой стрелке, то против — пока та не рухнула на пол.

Владимир Иванович поднялся во весь рост и вдруг ка-ак шваркнет чем-то дурно пахнущим, насыщенно-коричневым в окно Таращукам. Запульнёт и снова садится на корточки — тужится, кряхтит, опять поднимается в полный рост и швыряет своей «убийственной» бомбой по врагам. Так он садился и вставал до тех пор, пока окончательно не изгадил (в прямом смысле этого слова) Таращукам оба окна, с наслаждением наблюдая, как подлое семейство переполошилось: рыжая бегает, словно заводная кукла, из кухни в комнату и обратно, её муж, размахивая руками, подпрыгивает за столом, точно ванька-встанька, а дети — те будто окаменели: вытаращились (оправдывая в этом свою фамилию) в окно и не шелохнутся.

— Во дураки! Ну и дур-раки! Даже в голову не придёт выключить свет и посмотреть, кто их дерьмом обстреливает! — от души хохотал Владимир Иванович. Однако радовался он недолго — Таращук-старший догадался вскоре выключить свет и посмотреть, кто изуродовал им окна, которые неделю назад жена тщательно вымыла «с газеткой», но обидчика за кустами не узрел.

Разъярённый хозяин выскочил на улицу в чём был, а был он в белой майке и белых панталонах до колен, и прямой наводкой полетел к акациям. Но Гаврилов уже успел скрыться с места преступления.

Он вернулся к себе, позвонил носом в дверь и потом долго мыл руки хозяйственным мылом, удивляясь:

— Надо ж, какое въедливое! Ну теперь они стёкла неделю драить будут! Мать! Где щи? — потребовал он. Израсходовав массу сил и энергии, Владимир Иванович дико проголодался.

— Ага, Володя. Я щас, — и Авдотья Ивановна поплыла в кухню. — Оврорка себя плохо вела — закружила меня, я и бухнулась об пол, вон всю руку разбила! — жаловалась она, ставя перед Гавриловым тарелку со щами. — Обругай её.

— Шалишь?! — радостно воскликнул Гаврилов. — Молодец, Аврик! Вся в отца! Что это такое? Жирок? Хорошо! — И он с жадностью зачерпнул ложкой жирок, взглянул на него и усомнился — странный он какой-то был — этот «жирок» — тоненький, серенький. — Что это такое? Что? — переспросил он. — Мать! Ну ты совсем плохая стала! Это ж, т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, — тук, тук, тук, тук, тук, — трамвайный билет!

— Да ладно тебе, Володь! Всё шуткуешь!

— Аврик! Глянь сюда! Что это?

— Билет, — подтвердил Аврик.

— Я ж говорю — трамвайный билет. Вон и цена есть — три коп.

— Как он туда попал?.. — задумалась тёща. — Лешой знает!

— Баушка сварила суп из трамвайного билета! — рассыпалась смехом Аврора.

— Из лифчика! Бат-тюшки! — осенило Авдотью Ивановну. — Я когда билет-то оторвала, я ж его в лифчик затыркнула! Ей-ей!

— А у тебя там, в лифчике, червонцы случайно не водятся, а мамаш? — И Владимир Иванович привстал и заглянул в разрез её белой кофты.

— Ой, Володя, смущаешь ты меня, — пискнула тёща и, покраснев до корней волос, поспешила скрыться в комнате.

Вот так, трамвайным билетом закончился тот самый обыкновенный для Владимира Ивановича день.