Не причеловечиваться! Сборник рассказов

Анна Бабина, 2020

Не причеловечиваться! Причеловечиваться… интересное словцо. При-ближаться, при-липать, при-кипать… чем ближе причеловечился, тем сложнее потом расходиться. Привязанность натягивается, как телефонный провод, и в какой-то момент звонко лопается в морозной тишине. И – пустота. Открытый космос. "Не причеловечиваться!" – это сборник рассказов о детстве, любви и взрослении. Сколько длится первая любовь? О чём можно рассказать соседке в самолёте? Следит ли за вами с радуги ваша собака? Какую тайну скрывает твоя сестра? Фото на обложке автора.

Синяя папка

«Жалюзи пропускали рассеянный дневной свет, создавая в коридоре больницы приятный полумрак», — эта фраза пришла Инне в голову совершенно неожиданно. Наверное, мозг учительницы литературы включил защитную функцию, чтобы не думать о том, что происходит на самом деле.

Слово «приятный» вряд ли подходило этому месту. Выхолощенный кондиционером воздух, желтые стены и, в качестве компенсации, больше похожей на насмешку, за весь этот казенный неуют, — пара плохоньких репродукций Левитана.

«Над вечным покоем», — вспомнила Инна название одной из картин. Вечный покой… Вечный. Господи, как же страшно звучит.

Она встала, пробуя ноги на прочность, и сделала несколько неуверенных шагов в сторону поста медсестры. Желтые стены плясали перед глазами. Не упасть бы. Детей напугает…

Она обернулась к ним, словно ища поддержки. Лёлька, младшая, сидела спокойно, только руки беспрестанно двигались: она стаскивала обручальное кольцо и надевала его обратно на палец. Глаза дочери казались узкими от непролитых слёз. Егор ёрзал, как в детстве, пытаясь справиться с волнением.

Инна вспомнила день, когда рассказала Андрею о том, что у них будет ребёнок. Стоял душный вечер, в окно, распахнутое во двор-колодец, влетал чей-то приглушённый смех. Андрей некоторое время смотрел на неё, как будто не понимая, а потом вдруг встал, подошёл к окну и прокричал в молочные сумерки, пахнущие сиренью: «У меня будет сын!» В ответ со двора донеслись пьяные поздравления. Это было так непохоже на ее сдержанного и стеснительного Андрея…

— Мы же не знаем ещё, сын или нет, — смущенно бормотала Инна, пока он покрывал поцелуями её раскрасневшиеся щеки и плечи.

— Я знаю, — просто ответил он. И не ошибся.

«Надо напомнить Андрею об этом», — подумала она, и тут же сморщилась от внезапной боли. Андрею больше ничего нельзя напомнить…

Ещё пара шагов. Медсестра поднялась навстречу:

— Вам нехорошо?

У неё было приветливое молодое лицо, ещё не подёрнутое равнодушием.

— Нет-нет, все в порядке…

Какое, к черту, в порядке? Вся жизнь разлетелась на куски. «Пошлая метафора», — машинально отметила она.

— Скажите, — выдавила Инна, — а что нам делать дальше?

— Тело передадут на вскрытие, — отводя глаза, отчеканила сестра, — а вы можете спокойно ехать домой…

Медсестре стало неловко за неуместное слово «спокойно», но Инну это нисколько не задело. Её немногое теперь могло задеть. Она отступила назад, к детям.

— Я вызову такси, — сказал Егор и взял мать за руку.

Её холодная ладонь целиком поместилась в его крупной и влажной пятерне. Когда-то было наоборот…

Инна машинально переоделась в домашний костюм (терпеть не могла халаты) и прошла на кухню. За окнами по-осеннему стремительно темнело. Она загремела посудой. «Надо приготовить что-то простое, чтобы дети хоть немного порадовались. Макароны с сыром? Они так их любили! Сварить макароны…» Она распечатала пачку, стала неловко вытряхивать содержимое в кастрюлю, и осознала, что сначала нужно вскипятить воду. Как будто разом разучилась готовить, соображать и жить. Опять пошлый оборот…

Инна высыпала макароны на стол и подошла к мойке, чтобы наполнить кастрюлю водой. В раковине стояла кружка Андрея — утром он опаздывал и не успел её вымыть. В восемь часов Андрей, как обычно, выпил кофе с бутербродом, в половине девятого осторожно, чтобы не разбудить жену, вышел за дверь, а в девять его «ласточка» превратилась в груду искореженного металла на кольцевой. Андрей Петрович Герасимов умер в реанимации пять часов спустя. Вот так оно и бывает, оказывается. Утром жена, а вечером — вдова. Инна взяла в руки кружку. Она показалась тёплой, как будто муж только что выпустил её из рук. Наверное, её ладони были слишком холодными.

— Мам, давай я приготовлю ужин, — Егор вошёл неслышно, но она даже не вздрогнула.

— Нет, Егорушка, спасибо. Отдохните с Лёлькой. Завтра будет тяжелый день.

— Мам, я вот что подумал… Надо, наверное, свидетельство о смерти баб-Кати найти и папину метрику… Для кладбища.

Она посмотрела на него с благодарностью. Хоть кто-то в семье не должен терять голову.

— Да, посмотри в его столе, пожалуйста. Там много всего, и все перепутано… ты же знаешь папу…

— Я найду, — ответил Егор и поспешно вышел.

Он прошёл в родительскую спальню, где в углу обломком советского кораблекрушения громоздился отцовский стол. Всё остальное в спальне — кровать, шкаф, люстра, кресло — было новенькое, купленное после ремонта, а этого деревянного монстра отец сохранил в память о своём отце.

Егор сел, включил настольную лампу и открыл верхний ящик: сплошные провода, батарейки, старые сотовые телефоны… Дёрнул ручку второго ящика и вспомнил, что отец всегда закрывал его на замок. В седьмом классе первокурсница Марина занималась с Егором английским на дому. Папа как раз починил замочек на ящике и объяснил, что хранит в столе наличные.

— Ты что, не доверяешь Марине? — спросил Егор, внимательно следя за тем, как отец смазывает детали.

— Нет, почему же. Но зачем провоцировать? Что называется «во избежание».

Егору не понравилась тогда отцовская улыбка — виноватая и в то же время хитрая. Раньше он никогда не видел у него такой.

Встречаясь с Мариной в коридоре, папа расспрашивал об успехах сына и шутил, но, уходя из дома, не забывал повернуть ключ в замочке.

В комнату скользнула Лёлька: он уловил движение воздуха и запах лёгких цветочных духов. Она села рядом на краешек родительской кровати и, как в детстве, робко ткнулась лбом ему в плечо.

Егор любил сестру всегда, но так и не научился выражать то, что чувствовал. Лёлька, он знал, тоже любила его, но стеснялась любых проявлений нежности.

Егор положил ладонь на её растрепанные рыжеватые волосы. Вспомнилось, как в детстве мама отправила их гулять во двор, и, пока он болтал с приятелем, Лёлька упала с дерева и сломала руку. «Мама, Егор не виноват, он за мной следил, рука сама сломалась», — с порога начала сестра оправдательную речь.

— Егор, почему это случилось с нами?

— Я не знаю, Лёль. Не знаю.

— Папа же лучший, лучший… Папа…

Она всхлипнула.

— Пашка-то когда приедет? — Егор попытался отвлечь её от неприятных мыслей.

— Раньше завтрашнего вечера его не отпустят… у него доклад…

— У тебя есть я, мама и Пашка. Мы рядом, ты же знаешь.

Лёлька всегда была рядом — и когда покончил с собой Севка, его лучший друг, и когда Ира не дождалась его из армии.

Холодной августовской ночью он сидел на завалинке деревенского дома и курил. Тишина давила на уши. Над рекой поднимался призрачный туман. Родители давно спали, и он тихо выскользнул из дома, завернувшись в безразмерную дедову телогрейку. Скрипнуло крыльцо, мелькнула белая фигурка.

— Ты чего не спишь? — он обрадовался Лёльке, но виду не показал. — Не бегай раздетая — простудишься.

— Я мамину куртку взяла, — она помахала у него перед носом пропахшей дымом ветровкой. — А ты чего не спишь?

— Хреново мне, — честно признался Егор.

— Ты из-за Ирки?

— Из-за всего.

— Я понимаю.

— Севку жалко. Дурак он. Ну, проиграл деньги, мы бы ему помогли, собрали…

— Севку жалко, — согласилась Лелька. — А Ирку — нисколечко. Я знаю, что ты ее любил, но…

— Проехали, — он отвернулся.

— Это к лучшему, Егор. Только к лучшему. Всё будет хорошо.

— Дай заколку.

— Зачем?

— Ящик вскрою.

— Егор, может, не стоит? — Лёлька испуганно посмотрела на него.

— Почему?

— Нехорошо это… только папы не стало…

— Лёль, ну ты чего… нам надо найти документы — баб-Катино свидетельство о смерти и папино о рождении…

Она вынула из волос «невидимку» и протянула Егору. Рыжая прядь упала на лицо, прикрыв по-кошачьи раскосый глаз. В деревне Лёльку не любили. Бабки говорили, что она похожа на ведьму.

— Ты уверен, что ст о ит?

Он вставил заколку в замок и с хрустом повернул против часовой стрелки. Ящик тяжело выкатился.

— Держи, — чтобы отвлечь Лёльку от тяжелых мыслей, он сунул ей в руки две верхние папки — синюю и красную, а сам принялся перебирать толстую стопку документов.

Письма, диплом, какая-то гербовая бумага… знакомый косой отцовский почерк с наклоном влево… Лёлька тем временем раскрыла синюю папку.

— Смотри, вот какое-то свидетельство… — она осеклась и как-то странно вздохнула.

Егор поднял глаза. Сестра смотрела на документ остановившимся взглядом и часто-часто дышала. Истерика. Он уже видел такое однажды, когда на их глазах грузовик сбил собаку.

— Лёль?

Она не слышала. Губы у сестры прыгали, лицо белело в темноте, как гипсовая маска. Он вскочил, чтобы позвать маму, но Лёлька проворно схватила его за руку:

— Нет.

Она протягивала ему документ, держа его за уголок двумя пальцами. Егор взял бумагу. Свидетельство о рождении. Герасимов Владимир Андреевич. Год рождения — 1991, Лёлькин. Место рождения — Нижний Тагил. Отец — Герасимов Андрей Петрович. В графе «мать» — некая Еремеева Елизавета Игоревна. Как в сериале на третьем канале…

Скрипнула дверь.

— Ребята, я макароны сварила… Егор? Ты что?

Первой мыслью было — спрятать этот страшный документ от матери, порвать, уничтожить… но она же все равно узнает. И тут Лёлька закричала — пронзительно и страшно, выкрикивая боль и обиду, которые переполнили её.

— Оля! — мама рванулась к ней.

— Мам, принеси воды, — коротко скомандовал Егор, лихорадочно соображая, куда запихнуть проклятое свидетельство.

— Как. Он. Мог?! — выдохнула Лёлька, и её вырвало прямо на пушистый бежевый ковёр.

— Он ездил туда в командировку, ты должен помнить…

Инна сидела напротив сына прямая и торжественная, как на панихиде.

— Он никогда не говорил тебе?

— Никогда.

— Ты понимаешь, что этот Владимир — тоже наследник?

— О господи… Наследство… я даже не думала. Мне казалось, что страшное произошло и закончилось — сегодня в три. Но нет… господи, тридцать семь лет вместе, и теперь такое… за что?

— Там есть телефон. Я позвоню ему.

— Егорушка, зачем? Может, не стоит?

— Он — его сын. Имеет право знать.

— Какая грязь!

Егор с грохотом отодвинул стул и подошёл к окну. Шёл дождь. За взъерошенными кронами деревьев колебались размытые ореолы фонарей.

— Я ведь его любила, — тихо сказала Инна.

— Я знаю.

— Не сердись на него, Егорушка. Он уже искупил свои грехи.

— Он поступил отвратительно — и с тобой, и с нами.

— Не надо, Егор. Он нас слышит. Ещё сорок дней он здесь.

— Пусть слышит! — Егор топнул ногой, как в детстве.

— Он тоже нас любил, сынок. Люди ошибаются.

— Он не раскаивался, мама!

— Откуда ты знаешь?

— Он даже не думал рассказать нам…

— Думал, что я не прощу.

— А ты бы простила?

— Теперь думаю, что да.

Инна подошла к окну и встала рядом. Она едва доставала ему до плеча.

— Я позвоню ему завтра, мама, — сказал Егор и робко обнял мать.

Егор думал, что уснуть будет нелегко, но провалился в забытьё, едва голова коснулась подушки. Спал крепко, без сновидений, и открыл глаза в половине девятого. Мама с Лёлькой легли в родительской спальне, а он притулился на диване в гостиной, которая когда-то служила детской. На паркете оставался темный след — под новый 1996 год Севка уронил там бенгальский огонь. Севка… баб-Катя… теперь папа.

Он взял телефон и вышел на балкон. Бумажка с номером Владимира колола пальцы. Брат… чудны дела твои, Господи, как говорила баб-Катя. Всю жизнь мечтал о брате — и вот он, получи и распишись.

В трубке долго шли колючие гудки, потом что-то щелкнуло, засипело…

— Алло! Алло!

— Алло, — не сразу ответил Егор — странный сухой спазм сдавил горло. — Владимир, здравствуйте. Меня зовут Егор. Андрей Петрович, ваш отец, умер.

«Андрей Петрович, ваш отец». Как странно прозвучало. Ведь он, Андрей Петрович, их отец… Их обоих.

— Умер… отец… умер? — пролепетали на том конце.

— Да. Разбился на машине.

Зачем он это сказал? Может, положить трубку? Если бы вот так позвонили ему, что бы он сказал, сделал, подумал? Ему сообщила мама, и он сразу вцепился в её спасительное тепло, которое тянулось к нему сквозь трубку, а если бы это был кто-то другой — чужой, холодный, официальный?

— Егор, — глухо отозвалась трубка, — вы ведь его сын, да? Простите меня, пожалуйста.

Прощения просит, лицемер! Егор сглотнул гневный комок:

— Да, я его сын.

— Сам бы прекрасно доехал, — Егор никак не мог избавиться от привкуса ярости во рту.

— Егорушка, пожалей его, ведь он тоже отца потерял…

Инна замолчала, боясь, что голос выдаст её. Она чувствовала то же, что и сын — горечь и гнев — и ничего больше, но считала, что должна переубедить Егора. В конце концов, им этот далекий Владимир зла не делал… Он же не просил мать рожать его от чужого мужа? Она невесело усмехнулась своим мыслям.

— Ну и где он? С Екатеринбурга давно все прошли.

— Из Екатеринбурга.

— Один хрен.

Он сказал грубость, зная, что мать терпеть не может таких слов, но Инна не услышала. Она увидела своего Андрюшу таким, каким он был до рождения Егора. Худенький, сутулый, взъерошенный, он неуверенно шагал через зал прилёта. Вздрогнув, Инна качнулась к Егору — сыну, который никогда не был похож на отца так, как этот чужой мальчик.

— Владимир, — тихо сказала она.

— Где?

Егор смотрел и не видел. Владимир угадал их в толпе и несмело подошёл ближе.

— Здра-здравствуйте, — он немного заикался.

— Добрый день, — буркнул Егор. — Пошли быстрее, стоянка дорогая.

— Здравствуйте, Володя, — Инна попыталась улыбнуться, но даже сухой и вежливой улыбки не вышло.

— Соболезную.

Владимир легко шагал рядом. Вблизи он уже не казался Инне копией Андрея, но оставалось что-то неуловимое — в походке, повороте головы, робкой улыбке — что играло с ней злую шутку. Она хотела ненавидеть его — и не могла. Он украл у неё светлую память о муже.

— Я за-забронировал себе хостел на Невском. Вам нужна какая-то помощь? У меня есть немного денег…

— Нет, спасибо, Владимир, мы все уже оплатили.

В машине он долго не мог устроиться, чем ещё больше разозлил Егора, а после потерянно смотрел на поля и дома, мелькающие за окном. Инна безуспешно пыталась найти в сумке бумажные салфетки. Все молчали.

— Инна Михайловна, — наконец нарушил тишину Владимир, — я же не путаю отчество?

— Нет, — холодно ответила она.

Инну больно кольнуло осознание того, что Андрей, возможно, рассказывал о ней своей женщине и этому робкому заике.

— Я хотел сразу объясниться. На наследство я претендовать не стану, мне оно не нужно…

— Вот спасибо, — не выдержав, фыркнул Егор.

— Егор! — Инна изобразила недовольство, но вышло фальшиво. В глубине души ей было даже приятно, что её сын поставил на место этого… Вовку. Она всегда терпеть не могла имя Володя. Вова, Вовка, Вовочка… тьфу.

— Извините, — Владимир снова уставился в окно.

«Смотри-смотри, — злорадствовал Егор. — У себя такого не увидишь». Владимир все ниже и ниже наклонялся к окну, пока не уткнулся в стекло. На повороте Егор вдруг заметил, что у Владимира запотели очки — он плакал.

Ранним утром следующего дня они поехали на кладбище договариваться насчет похорон. Остро пахло опавшей листвой, в пронзительной голубизне над соснами заливались птицы. Лелька с мужем остались дома, зато Владимир напросился с ними. Он почти все время молчал, говорил лишь тогда, когда к нему обращались. Это смирение раздражало Инну. Ей хотелось, чтобы он разозлил её, хотелось наговорить гадостей, да не было повода.

В болезненном оцепенении она бродила по ритуальной конторе: трогала гробы, поправляла ленты на венках, со странным любопытством разглядывала пахнущие деревом новенькие кресты. Это все не всерьёз. Игра. Андрей не мог так поступить с ней. Он не мог уйти, оставив её один на один со всем этим…

— Мама, — Егор окликнул ее, и она отдёрнула руку от траурной ленты с золотыми буквами.

— Да?

— Подойди, пожалуйста.

Она поспешила к нему.

— Инна Михайловна, позвольте мне заплатить за что-нибудь. Ведь это мой отец, — Владимир появился откуда-то сбоку, она уже успела забыть о нём.

— Не стоит, — отрезал Егор.

Инна повернулась к Владимиру, чтобы подтвердить слова сына. Они не нуждаются в подачках, тем более от таких людей… Он стоял, сгорбившись, в дешёвом растянутом свитере, неаккуратно подстриженные волосы торчали в стороны, как бы он их не приглаживал. Глаза за стёклами очков подозрительно блестели. В эту минуту он был страшно похож на Андрея.

— Егор, если Володя хочет…

— Решайте сами!

Егор распахнул дверь и, как ныряльщик, выпрыгнул в прозрачный осенний день. Они остались вдвоём в окружении пугающих атрибутов последнего пути.

— Он к вам часто приезжал? — тихо спросила Инна.

— Редко. Я раз пять всего его видел, — он отвёл взгляд.

— Ты даже представить не можешь, что у меня внутри сейчас, — со злостью сказала Инна.

Пахнуло свежим воздухом осеннего бора и крепким табаком, задрожали, вспыхивая золотыми буквами, ленты. В контору ввалилась размалеванная девица в темном платке.

— Ну что, определились? — почти весело спросила она.

— Ещё нет, — устало ответила Инна.

— Я помогу.

Володя шагнул к ней.

— Мама, я тебя не понимаю. Тебе больше всех нас должно быть отвратительно все это, а ты с ним сюсюкаешь, как с маленьким.

Егор мерил кухню шагами. Лёлька, чьё лицо казалось особенно бледным на фоне огненных волос, склонилась над чашкой и булькала чаем, как маленькая девочка. Инна стояла у окна, скрестив руки на груди.

— Он не виноват, Егор. Ни в чем. В том, что случилось, виноват твой отец и его мать.

— Ах вот как ты заговорила! «Егор, он нас слышит, ещё сорок дней он здесь», — передразнил он Инну.

— Я говорила о том, что своей смертью он искупил свои грехи. И Володя тут совершенно не при чем.

— Володя?! — взорвался Егор. — Может, ты ещё пожить его к нам пригласишь? Он одного года с Лёлькой, как ты не поймёшь! Он от тебя ездил к этой бабе, а от неё — к тебе!

Инна вздрогнула, как от удара. Лёлька часто задышала, и, чтобы успокоить дочь, Инна положила руку ей на плечо.

— Ну-ну, перестань. Все в порядке. Егор, — по-учительски рассудительно сказала она, — Володя причиняет мне сейчас гораздо меньше боли, чем ты. А ведь ты — мой сын.

— Отли-и-ично! — процедил Егор. — Ты уже и сравнивать начала.

— Я никого не сравниваю. Ты мой сын, и я безумно тебя люблю. И Лёльку люблю. Вы у меня замечательные. Но тебе стоит пожалеть этого мальчика — он не виноват в том, что совершили его родители.

Егор некоторое время смотрел на неё, потом шумно выдохнул и проговорил примирительно:

— Чаю налить? А то вон Лёлька со дна что-то тянет…

— Спасибо, я не хочу, — Инна вышла из кухни.

Хоронили в дождь. Инна, разбитая бессонницей и переживаниями, стояла, прислонившись к плечу Егора и буравила взглядом старый металлический крест на соседней могиле. С утра болело сердце, отголоски стреляли в плечо и лопатку. После отпевания стало лучше, но ненадолго. Когда она увидела разверстую могилу, всё поплыло перед глазами, голову обожгло болью, под веками рассыпались колючие искры.

Лёлька едва держалась на ногах. Паша обхватил её двумя руками, как ребёнка, который учится ходить.

На Егора было невозможно смотреть: за считанные дни он почернел и осунулся.

— Ты бы поплакал, — сказала ему накануне вечером Инна.

Он посмотрел на неё диким взглядом и вышел, хлопнув дверью.

Володя стоял вдалеке, смешавшись с толпой дальних родственников. Кажется, плакал.

На поминках он не прикоснулся к еде и ни разу ни с кем не заговорил. Инна молча ковыряла вилкой остывший резиновый блинчик. Она терпеть не могла поминки: всю эту суету, алкоголь, неискренние поминальные речи и пустую болтовню. На другом конце стола сестра Андрея рассказывала о поездке на Мальдивы, пока ее муж — угрюмый и туповатый — лихо опрокидывал рюмки. Выживший из ума двоюродный дед гладил по руке свою бабку и задушевным тоном повторял:

— Девушка, мы с вами точно где-то встречались.

Лелька цедила минералку с лимоном — её тошнило. Слева от неё Пашка жевал хлебную корку, пытаясь не заснуть — предыдущую ночь он провёл в самолете. Справа застыл Егор. Его пепельно-серое лицо выражало отчаяние.

— Егор, скажи что-нибудь, — задорно выкрикнула бабка Фрося, седьмая вода на киселе.

Ее остренькое личико раскраснелось от «беленькой», а уголки рта то и дело предательски ползли вверх — казалось, она радуется тому, что пережила Андрея.

Егор, покачиваясь, вырос над столом.

— Егор? — встревоженно прошептала Инна.

— Я нормально, мама, — чужим сиплым голосом проговорил он.

Глаза его блуждали по лицам, не фокусируясь. Вдруг он вздрогнул всем телом и стал заваливаться на бок с тонким пронзительным «и-и-и-и».

— Господи! — вскрикнула Фрося.

Егор тяжело рухнул на ковёр, чудом не задев затылком край стола. Его ноги задергались, глаза закатились.

— Вилку, вилку ему в зубы! — заверещал кто-то.

Инна оцепенела. Лёлька задышала громко и часто. К Егору через всю комнату метнулась тень:

— Н-не нужно никакой вилки. Мягкое что-нибудь давайте.

Володя притянул голову Егора к себе на колени и замер.

— Это п-пройдёт, у мамы такое часто бывало, — спокойно сказал он.

Тело Егора ещё подергивалось, но все реже, реже… Наконец, раздалось сопение.

— Он уснул. Все нормально. Помогите мне перенести его на диван.

— Мама умерла два месяца назад, — сказал Володя и отвернулся.

Они вдвоём сидели на опустевшей кухне. Инну била крупная дрожь. Гости разъехались. Егор спал в гостиной, Лёлька с мужем — в спальне.

— Извини, я не знала.

— Это ничего бы не изменило.

— Так ты остался один?

— Нет. Я живу с бабушкой. После того, как мамы… не стало… она очень плохо себя чувствует.

— С кем же ты ее оставил?

— С племянницей. Инна Михайловна, я очень благодарен вам, что вы позвонили мне и разрешили приехать. Я ведь чувствую, что Егор и Ольга были против…

— Что ты…

— Нет, правда. Я ведь вам соврал, Инна Михайловна. Простите меня. Я вообще никогда не видел отца. Он больше не приезжал в Тагил. Ни разу. Никогда.

Наверное, ей должно было стать легче, но сделалось почему-то только горше. Если Андрей действительно здесь, пока не истекли сорок дней, то пусть ответит: зачем он поступил так с ними со всеми?

— Я знаю, что он был прекрасным человеком. Вы его очень любили. И я любил. Любил то, что рассказывала о нём мама… Простите, я не должен всего этого говорить, наверное.

— Ты очень на него похож, — Инна горько улыбнулась, — но, я думаю, ты будешь лучше него.

— Вы злитесь, я вас понимаю. Я тоже злился на него. Очень долго злился. А когда позвонил Егор и сказал, что отец умер, я заплакал. Я ведь верил, что однажды он позвонит в дверь и скажет: «Здесь живет Володя Герасимов?», и я отвечу: «Да, папа, это я». Смешно, да?

Инна больше не могла сдерживаться. Она зарыдала, оплакивая Андрея, Володю и себя.

— Позвони, как долетишь, Володя, — тихо сказала Инна, пожимая его руку — сухую и сильную, как у отца.

— Обязательно, Инна Михайловна.

Егор стоял поодаль и делал вид, что изучает табло вылета, хотя на нем уже долгое время горели китайские иероглифы.

— Егор, — негромко позвал Володя.

Они посмотрели друг на друга. Егор подошёл, протянул ладонь и сказал сухо:

— Будешь в Питере — звони. Поможем.

— Нет уж, лучше вы к нам в Тагил, — и он смущенно рассмеялся. — До свидания.

— До встречи, Володя.

— Пока, — Егор снова уткнулся в табло.

Володя, сгорбившись, зашагал к стойке авиакомпании. Он был очень похож на отца.