Дневники памяти

Юлия Тужикова

В сборник вошли рассказы разных лет и жанров. Одни проросли из воспоминаний и дневниковых записей. Другие – проявленные негативы под названием «Жизнь других». Третьи пришли из ниоткуда, прилетели и плюхнулись на листы, как вернувшиеся домой перелетные птицы. Часть рассказов – горькие таблетки, лучше, принимать по одной.Рассказы сборника, как страницы фотоальбома поведают о детстве, взрослении и дружбе, путешествиях и море, испытаниях и потерях. О вере, надежде и о любви во всех ее проявлениях.

«Что вы всё пишете?

— Описываю предметы, ощущения. Людей.

Я теперь каждый день пишу, надеясь спасти их от забвения.

Знаете, если каждый опишет свою, пусть небольшую, частицу этого мира…»

Евгений Водолазкин

© Юлия Тужикова, 2022

ISBN 978-5-0051-8114-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Близкие люди…

Наша жизнь — череда моментов. Проживи их все.

Папа

Ноябрь явился как всегда нежданно. И приволок с собой колючий ветер, голые деревья, непрекращающийся дождь, грязные лужи и носовые платки.

Батареи ледяные… Скоро в их жилах разольется спасительное тепло, и они поделятся с ней. Странный повторяющийся сон. Городское кладбище, мужчина в белом саване бродит между черных оград, читает надписи на могильных плитах, всматривается в выцветшие фотографии. Она не может разглядеть его лицо, но точно знает: это он.

Лежит с открытыми глазами, разгадывает странные послания на стенах одетой во мрак комнаты. В болезненном мозгу жужжат и роятся десятки назойливых мыслей. Они жалят, вонзают ядовитое жало глубже и глубже. Их не вытравить, от них не убежать, они преследуют, не дают уснуть. Спасительный писк будильника твердит о начале нового дня. Только ночь за окном не слышит будильник и не спешит уходить. С головой под одеяло. Она в домике. Как тогда — как в детстве. Ни одна темная сила не может пробраться к ней. Размеренно дышит, обхватив руками холодные колени, наполняя убежище теплым воздухом.

Телефонный звонок заставил вынырнуть из укрытия. В трубке незнакомый голос назвал ее имя, без особых любезностей сухо произнес:

— Папа умер. Хоронить будут сегодня. В два.

«Па-па» — сколько раз она произносила это слово? Хватит пальцев одной руки, чтобы сосчитать.

Свешивается с кровати, шарит рукой по холодному полу, что-то ищет. На замерзших коленях появляется старый коричневый портфель. Кожаный. С паутиной мелких трещин и картинкой белого зайца с азбукой в руках. Его подарок.

Бережно нажимает металлические застежки, открывает портфель. В нем три черно-белых фотографии и пустота. Проводит замерзшими пальцами по фигурным уголкам и прижимает их к неровно бьющемуся сердцу. Она не смотрит. Она наизусть знает все, что отпечаталось на этих клочках фотобумаги. Там он. Живой…

Светлячки в глазах, веснушки, щедро рассыпанные по щекам, копна непослушных, торчащих во все стороны волос, ямочки на плохо выбритых щеках, еле заметные лучики морщин вокруг глаз, улыбка от уха до уха, будто кто-то забрался под клетчатый пиджак и щекочет его без остановки. Она разглядела все это на старых черно-белых фото. Фотографии запомнили и сохранили их первую встречу — 30 лет назад. Появившись на свет, она увидела его первый раз. Он посмотрел на нее и тихо улыбнулся. Они сразу понравились друг другу.

Но что-то пошло не так. Он стал лишним. Она не сразу заметила. Он ушел. Молча, ничего не сказав ей. Никто тогда ничего не сказал.

Его не было много дней. Она смотрела в окно, выходила на балкон, первая бежала открывать дверь. Она ждала — он не приходил. Иногда за дверью она слышала его голос. Что-то подсказывало: его прогнали, его не пускают.

Тогда — она должна уйти. Она пойдет и отыщет его.

Когда все уснули, расчесала кудрявые непослушные волосы, заколола любимые заколки-бабочки, кое-как оделась. Долго провозилась с застежками на сандалиях. Собрала все самые важные вещи: куклу с большими карими глазами и веснушками, как у нее; соску, чтобы кукла не плакала; несколько разноцветных леденцов в жестяной коробке, остались после елки; игрушечный (тогда она думала, что настоящий) компас, чтобы не потеряться. Она ушла.

Но когда тебе пять, трудно уйти далеко.

Он не приходил. Все вокруг молчали, будто его не было вовсе. А она ждала и знала: он обязательно придет. Через много дней ее и без того крохотная надежда стала слабеть и таять на глазах. В маленькую голову начали вкрадчиво забираться пронырливые мысли о том, что он ее разлюбил, что не придет никогда. Она уже начала забывать его лицо, как вдруг увидела его.

Неподвижно, неестественно скрючившись, он стоял, прислонившись к двери подъезда. Как брошенный пес. Ждал ее. Смотрел и боялся подойти. Она не боялась. Резко отцепила стальные бабушкины пальцы и со щенячьим визгом бросилась к нему.

Он ожил — подхватил ее большими теплыми руками. Поднял высоко в небо и закружил — лучше, чем на каруселях, лучше, чем на фотографии. Как добрый волшебник, загадочно порылся в больших карманах клетчатого пиджака, улыбнулся и протянул конфету с мишками на обертке. Это была самая вкусная конфета на свете. Они стояли и смотрели, пытаясь до мелочей запомнить друг друга. Она крепко сжимала маленькой ручкой его огромный указательный палец и думала: «Он не уйдет никогда».

Он ушел. Его не пустили. Ему пришлось уйти. С криком отцепили маленькие пальцы от теплой большой руки. Затащили ее внутрь, а его оставили, бросили снаружи — и захлопнули дверь.

В тот же день она забралась под кровать, в самый дальний угол. Там было темно и страшно, чесался намокший нос, хотелось чихать. Но в этом укрытии слезы переставали капать, мир затихал, становился неподвижным. Она долго оставалась одна в своем темном тихом мире, из которого ее было не достать. Она полюбила его. В этом замкнутом почти со всех сторон — стенами, полом и дном кровати — маленьком приюте она была в безопасности. Она успокаивалась, как кошка, забравшаяся в тесную коробку.

Иногда по ночам выбиралась из темного убежища, бесшумно прокрадывалась на кухню, делала глоток воды и, спрятав в карман несколько кусочков хлеба, возвращалась снова под кровать. Конечно, она хотела ароматного яблочного пирога и вафельных трубочек с шоколадным кремом и сладкого клубничного компота, поджидающих ее на кухонном столе. Но стойко держалась, не позволяя себе ничего лишнего.

Когда очень хотелось есть, она вспоминала, как ее девяностолетняя прабабушка, которая жила с ними, но потом куда-то ушла и не вернулась, рассказывала про какую-то войну: «Всегда было темно, холодно и страшно. Еды почти не было. Много дней мы ели только мерзлую картошку». Но они все выдержали и выжили. И тогда, под кроватью, она окончательно решила, что тоже все выдержит и выживет.

Под кроватью было темно и ничего не видно, но слышно — хорошо. Она слышала, как бабушка говорила: «Он плохой. Не хочет быть как все нормальные люди». А она знала: он самый хороший, и в ней его целая половина. Если он плохой, то и она ровно на половину плохая.

Уговорами, слезами, обещаниями ее вытащили только через четыре дня. Выбравшись из темноты на свет, она увидела все по-другому.

Мама с заплаканным лицом, поджав худенькие ноги с острыми коленками, сидела в его любимом кресле. Мама — такая маленькая, мама — ничего не решает. Она подошла, пригладила маленькой рукой мамины растрепавшиеся волосы, вытерла слезы, забралась к ней на колени, обняла и сказала: «Не плачь — он придет, он обязательно придет».

Его очень долго не было. Он пришел, когда ей исполнилось семь. Сначала появилось зеленое платье, рукава фонариком, многочисленные воздушные юбки с оборками, жемчужная бусинка-застежка. А на груди слева — там, где сердце, — букетик вышитых полевых цветов. Она не снимала платье две недели, ложилась в нем спать. Думала, если снять — платье уйдет и пропадет, как он.

Он пришел. Теплые руки, веснушки, щедро рассыпанные по щекам, копна непослушных, торчащих во все стороны волос, ямочки на плохо выбритых щеках, еле заметные лучики морщин вокруг глаз, только светлячков в глазах уже не было. Она думала, он пришел насовсем.

Он долго говорит: про лютый далекий север, про сугробы выше человеческого роста, про мороз, от которого птицы замерзают на лету, про голодных волков и медведей-людоедов. Про то, что пришлось отрастить бороду, про то, что скучал и целый год не ел мороженого. Говорит, что останется здесь и больше не уедет никогда. Говорит про маленький и теплый деревянный дом, который построит на берегу реки, про то, что не может жить в серых панельных коробках. Про то, как любит рыбалку и хочет разводить пушистых белых кроликов, как его отец и дед.

Она сидит у него на коленях, как приклеенная, чувствует теплое дыхание, дотрагивается до колючей бороды, заглядывает в золотисто-зеленые глаза и слушает, как загипнотизированная. Он смотрит на нее, тихо улыбается и рассказывает. Не может остановиться, будто все эти долгие месяцы и годы был один, молчал, ни с кем не разговаривал. Он неловко пытается задержаться еще и еще, говорит: «Как тут тепло и уютно». Уходит поздно вечером. Оставив теплое дыхание и тихую улыбку в подарок. Она шепчет: «Ты не уйдешь навсегда?»

Он обещал, они будут видеться чаще. Она поверила. Обманул.

Прошло шесть лет. Шесть долгих лет. Она научилась жить без него. Она почти взрослая. Он удивлен, смотрит, не узнает, будто ожидал увидеть маленькую девочку. Смущаясь: «Привет». Она в ответ: «Привет».

Два одиноких слова. Ни маленьких рук в теплых больших руках. Ни объятий, ни конфеты с мишками на обертке. Он больше не поднимет ее высоко в небо и не закружит лучше, чем на каруселях. Ничего не осталось. Почти чужие. Только неловкое напряжение в воздухе и колющая тишина.

Он первый нарушает оглушающее молчание: «Пойдем гулять. На улице весна».

Они идут на расстоянии, не осмеливаются подойти ближе, дотронуться. Будто не верят в существование друг друга, боятся, что это сон. Сон, который они видели много раз. Но стоило открыть глаза — все исчезало, как снежинки на теплых руках. Он исчезал.

Ей кажется, сотни глаз смотрят им вслед, десятки голосов шушукаются у них за спиной. Но шумный город не замечает их. Они идут, и у них за спиной остаются скрип и шуршание подошв людей и машин, постоянно спешащих куда-то.

Легкий весенний ветер уносит страх и тревогу, боль и обиду, непонимание и грусть. Она тихо берет его за руку. И как по волшебству загораются светлячки в его глазах. Уже сильно заметные глубокие лучики морщин вокруг глаз, но все еще та же улыбка. Стирается грань, будто они пробили стену, и нашли друг друга после долгой разлуки. Он подхватывает ее на руки и кружит как на каруселях, как тогда, как в детстве.

Она торопливо пытается рассказать ему все, что было с ней за эти долгие годы. Про разбитые коленки, про грамоту по рисованию, про музыкальную школу, про то, что она хотела танцевать, а ее записали на аккордеон (про то, какой он огромный, и ее из-за него почти не видно), про лопнувший аппендицит, про несносного Сережку из параллельного класса и про то, что у мамы никого нет. Он смотрит на нее, и его золотисто-зеленые глаза говорят, что он все знает. Будто всегда был рядом.

Они сидят на берегу реки. Как волшебник, он достает из пузатых оттопыренных карманов клетчатого полинявшего пиджака яблоки и белый воздушный пшеничный хлеб. Это были самые вкусные яблоки и хлеб на свете.

Она держит его за руку и боится отпустить. Дрожащим голосом тихо: «Ты еще придешь?» Он молчит. Жизнь научила не давать обещания.

Больше он не приходил. Никогда. 17 лет прошло. Он думал, что недостоин ее, она — что он ее бросил.

Они жили в одном городе, через три улицы — будто на разных планетах.

Он оставил ей яркие рыжие веснушки, зеленые глаза, неразборчивый почерк (она писала, как и он, левой рукой), портфель, зеленое платье и несколько черно-белых фотографий.

В воспоминания вонзается мысль: «Купить венок». Она медленно, как во сне, тащится в похоронную лавку. Та встречает ее голыми крышками только что сколоченных гробов. Обнаженные, еще не прикрытые красным бархатом, они таращатся на нее. На стене висит черный костюм. Он знает: за ним скоро придут. Десятки корзин и венков из неживых цветов. Змеями извиваются, их оплетают черные ленты. Она стоит в дверях, не может подойти ближе. Он любил живые цветы…

— Что вам? — за спиной тусклое лицо немолодой продавщицы.

— Ничего, — задыхаясь, шепчет она.

— Это хорошо, что из нашего товара вам пока ничего не нужно. Но рано или поздно все возвращаются.

Колючий ветер жалит лицо и что-то внутри. Она стоит у незнакомого подъезда. Его подъезда. На лавке цветная фотография, изуродованная черной лентой. Человек с фотографии — рыжая шевелюра, улыбчивые глаза. Она помнит его таким, только на 20 лет моложе. Сколько ему сейчас — 54—55? Она ищет его образ в закоулках памяти. Скорбящих и провожающих почти нет. Четверо старушек-соседок жмутся друг к другу в надежде согреться. Шепчут: «Скоро привезут».

Убогая машина «буханка» вывалилась из-за поворота, заскрипела, затарахтела, подъехала, остановилась. Со скрипом открылась боковая дверца. Гроб. Страшно.

Подойти ближе. Она знает: пока не увидишь своими глазами, можно обманывать себя — не было ничего, приснилось. А если увидел — все — отпечатается картинка на сетчатке глаза и отправится по нервным канальцам прямиком в мозг, чтобы остаться там навсегда.

Пара неуверенных шагов. Внутри гроба — старик. Маленький и худой, с лицом, изъеденным коричневыми пятнами. Почти нет волос. Торчащие скулы, острый подбородок и лоб, череп обтянут синевато-прозрачной кожей. Вместо глаз две глубокие темные ямки. Почерневшие пальцы рук навсегда сцеплены в вековой замок. Кто он? Она не знает его. Тот, который на фотографии, — и этот в гробу? Такого не может быть — это разные люди.

Голова старика неестественно криво вывернута вбок. Она хочет повернуть голову. Ей кажется, ему больно. Озирается. Мысленно просит «помогите», сделайте это за нее. Она кричит, но крик не выходит наружу, он летит и с грохотом разбивается о стиснутые до чудовищного скрипа зубы.

Один из малочисленных провожающих вздрогнул — будто услышал крик, прочитал ее мысли — неуверенно подошел к гробу:

— Саш, ты у нас красавцем был, ровненький и прямой, — тянет руки, аккуратно поворачивает голову. — Не застыл еще.

Камень с плеч. Ни слез. Ни стонов. Ни криков. Все молчат. Тишина. Только ноябрьский ветер поет заунывную прощальную песню. Страшно, когда молча, когда без слез, когда слезы и крик внутри.

Кладбище. Незнакомые люди — женщины и мужчины, молодые и старые — с черно-белых фотографий таращатся на нее. Пугающая тишина. Калитка нараспашку и разрытая могила приглашают войти. Люди в одинаковых комбинезонах (похоронная служба), не обращая ни на кого внимания, раздают указания и отточенными движениями делают свою работу. Их служба уже сотни лет работает без перебоев. Проверенный поставщик (говорят, бледная худая женщина в черном саване) ежедневно поставляет им товар. Механизм выверен и отлажен, простоев нет. Этот конвейер не остановится никогда.

За ее спиной суетливые голоса, она чувствует их холодное дыхание. Они бормочут:

— Жалко его. В старика превратился. В больнице. Шесть лет. Один. Только сестра раз в полгода навещала. Говорят, в молодости семья была, дочь…

В больнице. Шесть лет. Один. Она не знала. Или не хотела знать. Сейчас уже не важно. Болезнь вцепилась в него своими когтистыми лапами и отъедала от него по куску день за днем. Он долго сопротивлялся. Но когда ты один шесть лет в холодной серой больнице — лучше уступить. Голоса сливаются в монотонную, заунывную, смертельно-мучительную песню. Она не может это слышать, хочет заткнуть уши, убежать, но только закрывает глаза.

Вы слышали, как забивают гвозди в крышку деревянного гроба? Этот звук — он останется с вами навсегда. Этот звук — заставит очнуться кого угодно… Только не того, кто внутри. Ей кажется, что гвозди забивают не в гроб, эти гвозди забивают ей в голову. Резко вздрогнув, будто очнувшись от нестерпимой боли, она отчаянно увидела необратимость времени. Отодвинуть, растолкать всех этих незнакомых людей, пробраться, дотронуться, проститься, увидеть его — в последний раз. Поздно. Ящик закрыли, запечатали навсегда.

— Папа! — ее крик срывается и летит вниз в двухметровую яму, с глухим грохотом разбивается о деревянную крышку убогого гроба…

Они жили в одном городе, через три улицы, но будто на разных планетах.

* * *

Они стали видеться чаще.

Она приходит его навестить. Она запомнила дорогу и сможет найти его в этих запутанных могильных лабиринтах с закрытыми глазами. Здоровается, дотрагивается рукой до черно-белой фотографии на холодной гранитной плите, приносит живые цветы, яблоки и белый воздушный хлеб. Они разговаривают. Им столько нужно друг другу сказать.

Он приходит к ней во сне. Они сидят на берегу тихой реки. Она держит его за руку. На небе, как светлячки в его глазах, загораются звезды. Первой еще в светлом небе загорается «вечерняя звезда» — Венера. Это их любимая звезда. Она светит всего несколько часов и уходит, но бывает время, когда она возвращается и ее можно увидеть на рассвете. Незаходящее созвездие Орион, перетянутое жемчужным пояском из трех звезд. Голубоватый карбункул — Сириус. Большая Медведица, ее ковш из семи ярких серебристых звезд. Недалеко приютилась Малая Медведица с путеводной Полярной звездой. Это он рассказал ей о звездах. Он говорит, о небе, о том, что все меркнет перед его бесконечно притягательной необъятной красотой.

Когда гаснет последняя звезда, он тихо и ласково произносит: «мне пора», медленно встает и уходит. Иногда оборачивается и молча, губами: «Не волнуйся, мне не больно, мне хорошо здесь». Она, не открывая рта, спрашивает: «Ты придешь еще?» Она не слышит ответа. Но точно знает: он придет.

Загадай желание

Бывают такие дни, когда нутром чувствуешь, что вот-вот что-то произойдет. Вот-вот что-то ворвется в твою жизнь и перевернет ее с ног на голову. Ты десятки раз измеряешь шагами комнату; кровь с бешеной скоростью носится по сосудистым каналам, с каждым кругом заставляя сокращаться сердечную мышцу быстрее; что-то подталкивает тебя попеременно выглядывать в окно, отбивать чечетку настенным выключателем, отвинчивать кран и набирать в ладони, через край, обжигающе холодной воды, всматриваться в «магические» сообщения, бегущие рекламной строкой. В такие дни невозможно усидеть на месте. Сегодняшний день был именно таким.

Я выскочил на улицу. Крупные хлопья снега мгновенно облепили лицо, забрались в рукава и за воротник куртки. Я остановился, поймал губами несколько белых мотыльков и, не раздумывая, зашагал сквозь пелену снежного тумана.

Мимо проплывали суетливые городские улицы, сказочно преобразившиеся в преддверии новогодних праздников. Прохожие шастали туда-сюда, толкали друг друга плечами, прижимая к груди разноцветные коробки и красочные пакеты. Всем не терпелось узнать, что принесет следующий год, все жили ожиданием чуда. Морозный воздух немного успокоил меня. Метель, кажется, тоже замешкалась и наконец прекратила хлестать мокрыми каплями по лицу.

Манимый какой-то неведомой силой, я оказался на железнодорожной станции. Та же сила внезапно потащила меня дальше и заставила вскочить в первую проходящую электричку.

В пустом вагоне уселся на дощатое сиденье, расстегнул куртку, втянул ноздрями спертый густой воздух, прислонился разгоряченной щекой к холодному стеклу. Рассматривая причудливые морозные узоры, выдыхал теплый воздух на заледенелое окно и, мерно покачиваясь, уносился в неизвестную даль.

Я закрыл глаза, пытаясь «выключить свет» в голове и хотя бы на миг заглушить мысли-вопросы. Но они, как непослушные дети, все врывались и врывались в мой разум, выскакивая из темноты: «Почему людям никто не освещает дорогу, ничто не указывает путь, как маяки кораблям?», «Почему мы бродим в темноте на ощупь, ступаем осторожно, опасаясь сделать неверный шаг?»

Где спасительный свет? Где чудеса и волшебство, о которых твердили в детстве, про которые читали в сказках? Куда укатился волшебный клубок? Где выловить щуку — исполнительницу желаний? Почему всегда все сам?..

Отцовские слова годовалой давности барабанной дробью аккомпанировали мыслям в голове: «Двадцать шесть уже!», «Вот я в твои годы…», «Слушал бы родителей, может, человеком бы стал». Им вторили слова из любимой сказки: «Старший — умный был детина, средний сын — и так и сяк, младший… вовсе был дурак». А мысли комиксными картинками рисовали заплаканную маму в дверях. У ее головы висело облако со словами: «Останься, сынок». Рядом — картинка меня, с размаха хлопающего дверью и облако мыслей: «Да пошли вы на…».

— Прошу прощения. Свободно? — приятный незнакомый голос заставил открыть глаза.

Передо мной возник статный мужчина лет шестидесяти в зеленоватом, наглухо застегнутом, плаще и серой фетровой шляпе на английский манер. В руках он держал элегантный кожаный портфель с золотистыми застежками. Мужчина чем-то напоминал сыщика из старых черно-белых фильмов, которые теперь зачем-то искусственно раскрасили. Весь его наряд, да и он сам гармонично дополняли интерьер пригородной электрички.

— Эдуард Петрович, — мужчина приветливо представился и потряс мою руку.

— Иван, — растерянно проговорил я.

Внезапный писк мобильника прервал знакомство. Я извинился, быстро просмотрел почту и, не увидев ничего важного, сунул телефон обратно в карман.

— Так и не научился пользоваться такими, — мужчина махнул рукой в сторону моего кармана. — Куда путь держите?

Я пожал плечами. Не говорить же ему в самом деле, что еду туда, не знаю куда, чтобы найти то, не знаю что…

— Решил прокатиться, проветриться, посмотреть новые места.

— Понимаю, — одобрительно кивнул уже знакомый незнакомец. — Я бы мог составить вам компанию. Ведь праздничная суета приносит не только радость, а порой уныние, грусть. Каждый Новый год напоминает нам о том, что время быстротечно и прошлое не вернуть, что возможности, которые у нас были и которыми мы не воспользовались, — испарились. Эта грусть, словно мерзкое насекомое, забирается глубоко внутрь. Тем более, когда ты одинок.

Он замолчал, стиснул обветренные губы. Зрачки его глаз забегали из стороны в сторону, будто искали мысли и слова, которые внезапно исчезли, скрылись в неизвестном направлении.

— Когда моя жена покинула меня, — тихо и глухо произнес он, — я узнал, что такое одиночество, несмотря на множество людей вокруг. В общем, если в эти новогодние праздники вас никто не ждет… — вдруг бодро отчеканил мой случайно появившийся странный попутчик, — скоро моя остановка, я живу неподалеку… Приглашаю вас в гости.

Я хотел возразить. С чего он взял, что мне грустно и тем более, что я одинок? Но в голове неожиданно «включился фильм ужасов»: интеллигентный, располагающий к себе мужчина заманивает в свое логово одиноких молодых путешественников, убивает самым жестоким образом и разделывает их тела — на органы или еще чего похуже…

Глаза Эдуарда Петровича сверкнули металлическим блеском. Казалось, он читал мои мысли:

— Не волнуйтесь! Нормальный я. Не маньяк, не людоед, не «еще чего похуже». Гуся с яблоками хотите отведать? Соглашайтесь.

От его слов повеяло уютом, ароматными специями, хрустящей гусиной корочкой, печеными яблоками и сочным розовым мясом. Заныло в животе. Я улыбнулся, сглотнул и… утвердительно качнул головой.

Дом находился в десяти минутах неспешной ходьбы от железнодорожной станции, и я, более ни о чем не задумываясь, перешагнул его порог.

Жилище оказалось необычным. Пока мой попутчик любезно накрывал на стол (от моей помощи он наотрез отказался), я с удивлением и восторгом рассматривал диковинные предметы интерьера. Казалось, я попал на склад киностудии, где под чутким заботливым присмотром хранился реквизит из фильмов молодости моих родителей.

Стены были увешаны то ли бархатными, то ли плюшевыми тонкими коврами с изображением плавающих в голубом озере лебедей и оленей, которые робко выглядывали из-за деревьев. Бесчисленные полки с пожелтевшими от времени журналами и книгами, подушки на односпальной кровати были бережно укрыты кружевной материей, несуразный телевизор, таращился на меня выпуклым экраном. За моей спиной из настенных часов в нелепом деревянном корпусе выскочила кукушка и три раза прокричала ку-ку.

— Прошу к столу, — прервал осмотр «музейных экспонатов» Эдуард Петрович.

Я изрядно проголодался и, пренебрегая этикетом и хорошими манерами, стал поспешно, с жадностью поглощать предложенное угощение. Гусь оказался восхитительным: нежное розовое мясо таяло во рту, а кисло-сладкий ягодный соус придавал блюду ресторанной изысканности.

— В канун Нового года принято загадывать желания, — тихим голосом проговорил мужчина. — У вас имеются желания, Иван?

Мысли водили беспечные хороводы в голове, и я не планировал придавать их огласке, но из набитого рта само собой вырвалось:

— Хочу новую жизнь! Такую, где все возможности еще впереди, — я помолчал и добавил, тише, — ну или сделать что-то, изменить мир. Наверно, хотите сказать: «Взрослый, а в сказки веришь…», — продолжил я и вызывающе посмотрел на моего собеседника.

— Отчего же, молодой человек, если сильно захотеть, то чудеса случаются. А позвольте поинтересоваться, чей мир изменить-то хотите?

— Да хотя бы свой, — еще на полтона ниже ответил я.

— Ну все, наелись — значит, пора, — воодушевленно проговорил Эдуард Петрович. — Идемте за мной, кое-что покажу. Но обещайте вести себя прилично и ничему не удивляться.

Я нехотя отодвинул тарелку, вытер салфеткой руки и рот и послушно проследовал за ним.

Мы шли по длинному коридору, а затем остановились у светло-зеленой, ничем не примечательной, деревянной двери.

— Готов начать новую жизнь? — с хитрым прищуром переспросил мой новый знакомый.

Я кивнул. Он открыл дверь, и мы вошли. Несмотря на мои прошлые опасения, за дверью не оказалось комнаты с расчлененкой. Там оказалось то, чего я вовсе не мог ожидать.

В первое мгновение я словно разучился дышать. Глаза выпучились и едва не выскочили из орбит. Волосы, казалось, ожили и зашевелились. За дверью была улица, а на улице… Весна! Птицы звонко чирикали на зеленых ветках, капель живо стекала по трубам с крыш и бодро барабанила по мостовой, ярко-желтое солнце слепило глаза.

Я потер глаза, ущипнул себя за щеку, повертел головой в разные стороны. Эдуард Петрович внимательно следил за моими действиями и улыбался.

«Расскажу — не поверят. Странный незнакомец, загадочный дом, волшебная дверь, зима-весна…»

Я вспомнил про телефон. «Нужно срочно сделать фото, так сказать, добыть вещественные доказательства». Пошарив по карманам, я обнаружил, что телефон исчез…

В это время перед нами задорно промаршировал строй мальчиков и девочек — с красными флагами, шарами, разноцветными бумажными цветами и белыми фанерными голубями. У каждого из них на шее алел треугольный галстук. На плакатах над их головами гордо высились призывные лозунги: «Мир! Труд! Май!», «Будь готов — всегда готов!»

— Нужно вернуться, — только и смог вымолвить я. — Вы понимаете?! Ваш дом и эта дверь — это же портал! Ну или как там… машина времени!

Эдуард Петрович хотел что-то сказать, но я уже стремглав помчался обратно. Без труда нашел дверь, дернул за ручку… Дверь не отреагировала.

Я дернул сильнее, еще сильнее, еще. Налетел с разбегу. Наконец таинственная дверь поддалась, но за ней меня поджидало, то, что я опасался увидеть даже в самом страшном кошмарном сне.

Я увидел незнакомую пустую квартиру, с серыми обшарпанными стенами и крошечным одиноким окном.

Я начал ощупывать, колотить и биться о стены, как обезумевший душевнобольной искать заветную дверь.

— Понимаешь, Иван, — вдруг услышал я за спиной. — Ты загадал желание, ты хотел новую жизнь… Пойдем, я покажу. Ты не можешь представить, что тебя ждет…

— Я хочу домой, назад, — прокручивая случившееся в голове и постепенно приходя в себя, проговорил я. К горлу подступил комок, глаза наполнились слезами. Я едва сдерживался, чтобы не разрыдаться от отчаяния.

— Понимаешь… тут такое дело, — медлил он. — В первый раз вернуться можно только через двадцать лет, — слова обрушились оглушающим ударом.

Не веря в происходящее, я сидел на холодном полу, сжимая мокрыми ладонями пульсирующие виски. Из меня поочередно вырывались то протяжные жалобные стоны, то раздирающий гланды, истошный крик. Будто еще сегодня утром я плавал в теплой, безопасной утробе матери и недовольно толкался и дергался, стремясь выбраться наружу, увидеть, узнать, почувствовать другую жизнь, а теперь долгожданное освобождение случилось, и я оказался один в этой новой, незнакомой реальности.

Я орал и извивался, как тот младенец, отказываясь понимать происходящее.

«Мне нужно вернуться, пробраться назад в свою старую, знакомую, безопасную жизнь!» Хотел наброситься на злобного волшебника-проводника, хотел вцепиться в его морщинистую шею, обхватить ее своими крепкими руками и давить до тех пор, пока он не захрипит и не сдастся или не сжалится надо мной и откроет эту чертову дверь. Я хотел… Но сил хватило только на то, чтобы жалобно скулить:

— Нет… обратно… пожалуйста… не успел… ма-ма…

Перед тем как отключиться, услышал:

— Иван, соберись! У нас мало времени, мне нужно тебе о многом рассказать. Если не глупить и немного постараться, можно будет родиться в другой семье, ну или отца там поменять… Ты же на самом деле этого хотел?

* * *

Когда я очнулся, кости моего черепа трещали так, будто, пока я был в «отключке», мне сделали трепанацию и засунули внутрь заведенный будильник. И вот, когда время пришло, шестеренки щелкнули, спусковой механизм сработал, и теперь будильник звонил, грохотал и подпрыгивал в моей голове. Я сдавливал руками бешено пульсирующие виски и гудящую макушку головы, крепко зажмуривал веки, чтобы как можно дольше оставаться в неведении. Не хотел знать, где я и что со мной происходит.

Измученный звенящей и щелкающей болью, я вдруг заговорил вслух:

— Пожалуйста, пусть происходящее окажется сном, дурацким, безумным сном! Обещаю измениться, найти нормальную работу, обещаю выбросить сказки из головы! «Ну что там еще надо для нормальной жизни?..» Обещаю позвонить родителям… Обещаю поговорить с отцом…

Будильник в голове притих. Заиграла, но быстро прервалась какая-то незнакомая мелодия, и до боли знакомым голосом прозвучало: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем…»

* * *

Я открыл глаза и обнаружил — мои мольбы были кем-то услышаны: я лежал на знакомом продавленном диване в окружении незамысловатого интерьера моей съемной квартиры. Вздох облегчения, как протяжный крик чайки, расколол тишину.

За облегчением стали появляться раздражение, сожаление и гадкие мысли. Они будто толпились за дверью и, как только она приоткрылась, давясь и толкаясь, ввалились внутрь. Перекрикивая и перебивая друг друга, они зудели противным голоском: «А что, если…», «Да что тебя здесь держит?..», «Ты просто струсил…», «Упустил свой шанс…»

Чтобы заткнуть этот голос хотя бы на минуту, я нащупал в кармане телефон, набрал в списке контактов «мама», и через секунду услышал в трубке знакомое:

— Алло…

Запинаясь, проговорил:

— С наступающим, мам… Как дела? Прости, что не звонил.

Я крепко прижал мобильник к уху, будто боялся пропустить, потерять какое-то важное слово. Из трубки немного дрожащий, родной мамин голос, говорил:

— Все хорошо, сынок. Ты позвонил. Теперь точно все хорошо. Приезжай, мы каждый день ждем, — и в ответ на мой молчаливый вопрос, немного помедлив: — Папа тоже ждет.

Я глубоко дышал, набирая полные легкие воздуха, словно в скором времени свободно дышать станет роскошью.

Громкий стук из-за входной двери бесцеремонно ворвался в комнату и прервал дыхание.

На пороге стоял изрядно промокший, взволнованный и, кажется, немного пьяный Эдуард Петрович.

— Я за тобой, — сходу, без вступлений и любезностей, проговорил он. — Такого еще ни с кем не случалось, чтоб так рано выкидывало. Что-то в тебе есть, — странно прищурившись, сказал он. — Давай собирайся. Последняя попытка. Ты ж мечтал начать новую жизнь. Ну что, струсил?

Я хотел возразить, но, как загипнотизированный, слушал каждое его слово, а по окончании монолога сунул ноги в тапки, беспрекословно вышел вслед за ним на лестничную клетку и поплелся по ступеням вниз.

Мы пошли по длинному коридору и остановились у деревянной светло-зеленой, ничем не примечательной, двери.

— Ну, вторая попытка! Готов изменить мир и начать новую жизнь? — неумело присвистнул Эдуард Петрович.

Я стоял, не шевелясь. В голове разыгралась нешуточная битва. Голоса кричали наперебой: «Вперед»! — и тут же: «Смотри, не пожалей…»

«Пора делать выбор…»

Где-то вдали всплыл нечеткий силуэт заплаканной мамы, за ней — сидящего в кресле отца.

Я мотнул головой.

— Не хочешь? Передумал? — как-то по-доброму проговорил мой проводник. Ну молодец, парень. Как там говорят: лучше синица в руках, чем журавль в небе? Гляди, не пожалей. Хотя, сдается мне, еще встретимся, — сказал он и растворился в синеватом облаке густого дыма.

* * *

Первые дни после нашей последней встречи я ходил по улице, ехал в автобусе, стоял в очереди и… постоянно оглядывался — искал или боялся встретить Эдуарда Петровича.

Прошел почти год. Моя жизнь отличалась от предыдущей только тем, что я стал видеться с родителями.

Я все так же откладывал защиту докторской на интереснейшую, как мне когда-то казалось, тему: «Нумизматика и криминалистика в СССР». Все так же работал кассиром на заправке. Так же искал с местными пацанами самодельным металлоискателем клады (если бы отец был в курсе, я бы стал виновником не только его седых висков, но и, вероятно, инфаркта миокарда).

Мне начало казаться, что встреча прошлой зимой была всего-навсего игрой моего уставшего разума, плодом воображения, воспаленного нескончаемым потоком бессмысленных мыслей.

До Нового года оставалось несколько часов. Я сидел в родительской гостиной, меня согревал только что подаренный вязаный свитер — красный, с белым рогатым оленем. Мама складывала ярко-алые салфетки в виде рождественских цветков (все время забываю название: пуансиия или пуансеттия…) Из кухни доносились отцовское «ой-хо-хо» и запах имбирных пряников. Братья с женами и ангелочками-племянниками должны были приехать с минуты на минуту.

Под связанным мамой свитером приятно щекотало, иногда выбиралось наружу, бегало по лицу, щипало уголки глаз, растягивало рот в придурковатой улыбке детское, давно забытое ощущение счастья. Мама посмотрела на меня и улыбнулась, будто мурашки моего счастья перепрыгивали на нее. Что-то менялось во мне и меняло мир вокруг.

От необычно протяжного звонка в дверь неприятно заныло в области сердца.

— Иван, это к тебе, — послышался из коридора командирский голос отца.

На пороге стоял курьер. Он держал в руках маленькую коробку в праздничной блестящей упаковке. Доставщик улыбнулся и протянул мне нежданный подарок.

— Таинственная поклонница, — пошутил, видя мое недоумение, отец.

«Скорее, поклонник», — чуть не вырвалось у меня вслух.

В коробке лежала открытка.

На ней красовалась зеленая елка, украшенная конфетами и шарами. Вокруг елки улыбчивые дети, в красных галстуках, водили хоровод. На обороте открытки красным фломастером пылал текст: «Иван, скоро полночь, не забудь загадать желание».

Я почему-то не удивился, покрутил открытку в руках и сунул ее в карман. А когда мама, пробегая мимо с подносом, чмокнула меня в щеку, как бы невзначай, я загадал желание.

Куранты в телевизоре пробили полночь, шампанское в хрустальных бокалах и улыбки родных искрились ярче новогодних огней, мандариновый запах надоедливо щекотал нос… Я загадал: «Чтобы голубоглазая Иринка, новенькая продавщица из круглосуточного, согласилась пойти со мной на свидание».

С годовщиной, Бэн!

Я говорю: «Помнишь, какой сегодня день?»

Я говорю: «Знаешь, чего я так нарядилась?»

Я говорю: «Сделала завивку, надела каблуки. Смотри — все, как ты любишь!»

Он вздрагивает, будто мой голос делает ему больно, нехотя поворачивает голову в мою сторону и нажимает кнопку на телевизионном пульте. Он убавляет звук до тишины. На экране люди в спортивной форме — бейсбольная команда — мгновенно превращаются в глухонемых. Он смотрит на меня добрыми, ничего не помнящими глазами.

Он говорит: «Я думал, сегодня дежурит Элен. Молоденькая Элен, с большими… — он делает неприличные жесты руками, пытаясь изобразить два баскетбольных мяча у себя на груди, — большими… глазами, — он хихикает, как ребенок, и продолжает: — Вы вместо Элен? Что-то припоминаю… Сегодня я вел себя хорошо. Принял лекарства и все съел… и, если Вы не против, — он нажимает кнопку на пульте, происходит чудо, и к команде бейсболистов возвращается голос и слух, — я хочу досмотреть игру, сегодня финал, — говорит он. — Хотите, посмотрим вместе?»

В моей голове черно-белый фильм. Кадры безостановочно сменяют друг друга…

…Мы лежим на свежескошенной траве, нам по шестнадцать, из одежды наши тела прикрывают только васильки и ромашки, он целует меня там, где нельзя… Щекотно, и я хохочу без остановки…

…День, когда нам официально разрешили покупать алкоголь. Он встает на одно колено и протягивает мне самодельное кольцо, прямо у кассы круглосуточного магазина…

…Мы лежим на чердаке, укутавшись в теплое мягкое сено, он гладит мой округлившийся живот и шепчет ему что-то по секрету. Его мать зовет нас и ругается, что нам уже по 30, а мы — как дети. Я хохочу без остановки…

…Нам дарят серебряные ложки и говорят, мы отличная пара — 25 лет вместе. Не верится… Он шепчет мне на ухо колючими губами: «Я всегда буду любить тебя». Мне щекотно, и я хохочу без остановки…

На пленке появляются невнятные пятна и черные прерывистые полосы. Фильм обрывается, закадровый голос безучастно произносит сухие, колючие слова: «Бэн болен. Элен, очнись! Болезнь прогрессирует — скоро он перестанет узнавать тебя».

Я вздрагиваю, будто по мне пустили ток из дефибриллятора. Достаю из тумбочки кусок его любимого шоколадного торта. Я зажигаю свечу. «С годовщиной, Бэн!» — я протягиваю ему тарелку, он смущен.

«Я буду помнить за двоих», — говорю я, молча, и целую такие близкие и такие далекие губы.