Arbo de vivo. За пределами Сада

Анжелика Лабунсская, 2023

Роман в жанре психологической прозы с остроумными вкраплениями дневниковой переписки. Он о девушке с творческими наклонностями и неплохим чувством юмора, которая вряд ли мечтала оказаться однажды без жилья и денег с тремя детьми в доме под снос. Но случается порой самое неожиданное и даже самое страшное. И когда одна потеря за другой лишают воли, вопросов к высшим силам становится все больше, а ответов за стеной претензий мы не слышим, так же неожиданно приходит помощь. И девушка с творческими наклонностями понимает, что самое прекрасное тоже случается, стоит поверить – в себя, в высшие силы и даже в то, что Колин Ферт однажды прочтет твое письмо и обязательно приедет.

Глава 6

Отец

Весь мир в одном флаконе

Серафим Михайлович Колев получил от матери не только имя, но и масштабность мышления. Он любил строить планы. Но разгульная юность подающего надежды творца не превратилась в мудрую зрелость, а только припорошилась легкой усталостью от надежд. Союз художников намекал на возможность, но не спешил принять его в свои объятья, а Колеву было важно получить удостоверение, мастерскую и оставить хотя бы немного узнаваемый след в истории. Но как-то не складывалось. Конечно, парочка праздничных октябрьских демонстраций маслом на холсте или портретик передовика-сталевара ускорили бы процесс, но Колев откладывал это на случай, если совсем ничего не поможет. Он устраивал небольшие персональные выставки при любой возможности, предлагал свои картины на междусобойчики, но знаменитым не просыпался. И это потихоньку лишало его энтузиазма. Друзья-художники уговаривали не тянуться к звездам, а тихо себе созерцать да фиксировать природу. Но Колеву страшно хотелось продемонстрировать всем Кузькину мать.

Писал Колев божественно. Такую красоту умудрялся увидеть в пнях, облаках, сгнивших стволах, папоротниках, ромашках и колокольчиках! Такие мог отобразить тонкости освещения морозным утром и в жаркий летний полдень! Так мастерски хватал за хвост ускользающий луч солнца в лесных сумерках, что казалось, в краски он подмешивает какую-то хитрость: то ли порошки металлические, то ли пигменты люминесцентные. Его пионы и сирени источали нежнейшие ароматы, смущая бабочек и пчел. С работой вот только не складывалось: ни в художниках-оформителях, ни в дворниках долго не задерживался. К счастью, несмотря на бесшабашность, грозящую запоями, отца позвали преподавать в художественную студию флеровского Дома Творчества. Дети рисовали в помещении, сквозь стеклянные потолки которого отбрасывали тени плывущие облака, и качали шапками высокие сосны. Детей он любил, и они награждали его потоками обожания, в которых он так нуждался. На выставки его студии, где вперемешку с детскими картинками висели и его горящие маки, и снежные сугробы на деревенских домишках, приезжали любоваться даже из Москвы и соседних городов и весей.

Колев был бы совершенно счастлив, если б не приходилось ходить домой. Любящий Михалыча директор Дома творчества и закадычный приятель Гога Лисицкий однажды позвал его после занятий к себе.

— Серафим, ну как, горгулья твоя не подобрела?

— Да нет, Гога, придерживается все той же политики неприсоединения.

— Ясно. Жалко мне тебя, а еще больше Евку. Как она с вами, дураками, уживается. Танюха ее-то хотя бы не клюет?

Серафим Михайлович глубоко вздохнул и стал нашаривать по карманам пачку сигарет.

— Я подумал: рядом с твоей студией есть помещение. Для занятий маловато, так завхоз его под склад приспособил. Если разгребешь — забирай. Можешь мастерскую там организовать. Будет у тебя своя нейтральная территория. Не благодари.

Михалыч чуть не плакал. Он и сам пытался организовать себе тихую гавань — давно купил участок в соседней деревне. Но строительство домика стало для него отличным поводом собрать друзей, загрузить этюдник запотевшим портвейном и на неделю «уйти на пленэрное строительство»: и бревна построгать, и десяток этюдиков написать в хлесткой манере. Лет через пять, мама, подвязывая гладиолусы около замшелого сиротливого фундамента, глубоко вздохнула, махнула рукой и пошла к деревенским искать покупателя.

Ева страшно любила папу. Он был теплый, большой, усатый и красивый. Прошлым летом бабушка Нюра научила Еву играть в «дурака», так бубновый валет был вылитый папа! И все же отец был для нее немножко «человек с парадного портрета» — художник и романтик, человек-фестиваль, но сквозь стекло или небольшое заграждение. Отец был весь в своих мыслях, картинах, планах, этюдах, пленэрных поездках, эскизах будущих картин, натурщицах. Одной ногой в Союзе Художников и всеми мечтами в частных коллекциях. Лишь редкие вечера доставались Еве. И грандиознее был только Нюрин сад. Отец умел делать все, что нужно маленьким девочкам. Во-первых, соревнования по рисованию. Отец выбирал тему, и они с Евой рисовали, пряча друг от друга альбомы. Побеждала всегда Ева. Несколько раз Рома заходил и присоединялся. Папа всегда брал его к себе в команду. И побеждали они! Это было несправедливо, но его было не уговорить. «Ты у нас известный художник, а Ромашка красный от зеленого не отличает». Во-вторых, отец обзавелся проектором и парой десятков диафильмов. У Евы появился свой собственный кинотеатр! Папа уморительно читал «Федорино горе». И про Бибигона. Даже сделал себе треуголку из газеты и саблю из картона, чтобы как в театре рассказывать про этого маленького человечка. А мама, если бралась показывать диафильмы, начинала комментировать тексты прямо по ходу действия: «Слабенькая рифма, мог бы и подумать. А это что? Что такое «вперегОнки»? Злую башку? Добрый Бибигон? Ну, знаете, Корней Иванович!» Тут главное было маму не перебивать, иначе можно было попасть на лекцию по литературе. В-третьих, папа шил одежду Евиным куклам. А еще показывал театр теней, устраивал походы в ближайший лес, брал Еву на речные прогулки по Москве-реке и очень вкусно готовил. Он называл свою стряпню «всякой ерундой». «Душа моя, хочешь, всякой ерунды приготовим? Оладьев каких-нибудь жирненьких… чтобы по усам текло, а в рот не попадало?» Ева кричала: «Папка, давай! Но у тебя есть усы, а у меня нету!» Отец шел в комнату за гуашью. «Ага, сейчас замастрячим!»

Правда, всякая ерунда случалась у них дома все реже. Мать считала отца бездарем, лентяем и неудачником. Он раздражал ее даже своим присутствием, так что на теплую домашнюю атмосферу рассчитывать не приходилось. Однажды он принес домой недавно законченные «Деревья зимой». В морозный день из слепящих бело-голубых сугробов торчали веером разноцветные изогнутые стволы ветел с огненными ветками и отбрасывали темно-синие тени на снегу. Ева закричала от восторга и захлопала в ладоши! Мама появилась в прихожей, процедила: «Очередной шедевр? Кого ты этим хочешь удивить?» и скрылась у себя. У каждого в семье была отдельная комната. В мамину заходить без стука было нельзя никому. Еве досталась маленькая комнатка в глубине квартиры. Отцу пришлось обосноваться в гостиной с минимумом мебели и огромным гостевым столом. На ее прозрачной стеклянной двери он нарисовал имитирующий витраж цветочный орнамент, и в комнате стало уютней.

Отец, давно потерявший надежду вызвать мамино расположение, из всех вариантов мирного сосуществования выбрал легкое подшофе. Но отношения с алкоголем уже выходили из-под контроля, и вместо «всякой ерунды» дома у них теперь гремели скандалы. В основном, громыхала мать. Отец не блистал ни красноречием, ни способностью крепко держаться на ногах. Его подшофе стремительно росло в степенях, находясь в прямой зависимости от маминого раздражения. И никто из родителей не мог установить мир.

Итак, отец удостоился собственной мастерской, а Ева — пространства, где она ничего маме не должна и ни в чем перед ней не виновата. А через годик Еву ждала школа, так что здесь и уроки можно делать. На разгребание завалов ушло всего два дня — помогали папины друзья, и Ева с Ромой с удовольствием наводили красоту. В течение следующей недели отец сколотил несколько полок и стеллажей для красок, кистей, карандашей и рисунков, растворителей и тюбиков, подставки для холстов. Притащил откуда-то диванчик, старый венский стул и шкаф для разного барахла. На полках вскоре угнездились бисерным почерком подписанные баночки с японской тушью, коробочки с ленинградской акварелью, самодельные картонные ведерки для кистей разных видов и размеров. Свой мольберт он принес из дома, а для Евы сколотил совсем маленький, чтобы могла творить и сидя, и стоя. Отец очень внимательно изучал каждый ее рисунок. Иногда просто хвалил, иногда пытался разбирать и учить. Только Ева и слышать не хотела никакую критику. Она в основном рисовала людей, достаточно правдоподобно, и считала, что все уже умеет и без папы.

— Ты у меня талантище! Скоро сирень зацветет, будем здесь букеты с тобой писать.

— Папка, не учи меня цветы рисовать, мне люди больше нравятся. Их проще, а цветы труднее. У меня не получится как у тебя. Вон я Ромку нарисовала, он как живой получился. Если бы нос еще пририсовать — был бы прям настоящий. Но носы мне не нравятся. Без них лучше.

Так они и жили. Ева постепенно привыкла, что дом — это место, где ты ешь, спишь и отбываешь наказания. С отцом было как на вулкане, но от него никогда не веяло опасностью. Ее дни проходили теперь в ожидании, когда отец протрезвеет и сможет с ней поиграть или поведет ее в поход. Ожидания сбывались все реже. А когда начались запои, Ева, дети из студии и дядя Гога Лисицкий ждали его возвращения в сознание. Они с Ромой отгоняли друзей-собутыльников, сидели рядом, заваривали мятный чай. И только мама была невозмутима.