Привет

Андрей Старков, 2023

Ироничная проза. Не на заказ, а от души. Немного веселая, немного грустная, как наша жизнь. Вспомнились события, реальные, без прикрас, которые происходили со мной вчера, в студенчестве, в детстве. Теплое повествование о тебе, обо мне, о нас.

Ограбление по…, детски

Странно устроена моя память. В ней, наверное, как на жестком диске компьютера, записана вся моя жизнь. Но когда пытаешься извлечь файлы, сохраненные, относительно, недавно, происходит, зачастую, эффект «зависания». И как «мышкой» не ерзай и, судорожно, не стучи по ней пальцем, ну не открывается очередная папка памяти, хоть тресни.

И другое дело мое детство, которое, почему-то, отпечаталось в памяти с малейшими подробностями, наверное, потому что было счастливым.

Я себя помню хорошо в четырех — пятилетнем возрасте в конце шестидесятых годов, скорее всего, благодаря своим приключениям.

Жили мы, на тот момент, в большом деревянном бараке, в длинном строении с проходным коридором посередине и бесчисленным количеством комнат по бокам. Возведен он был с архитектурным изыском, который заключался в повторении неровности рельефа. Я так думаю, что великие советские зодчие, чтобы сэкономить деньги на строительстве, наверное, даже и не ровняли площадку перед застройкой, или применили авангардный метод вписывания в природный ландшафт того, что в последствии назвали жильем. По моим ощущениям, мы еще тогда были впереди планеты всей.

С одной стороны, барак имел низенькое крыльцо со входом, зато с другой, практически, двухэтажное строение с грандиозной лестницей и пристроенной террасой с лавками и столом. Мало того, по середине одноэтажной постройки была предусмотрена балконная веранда. А людям, которым посчастливилось жить в комнате, совмещенной с балконом, народной молвой пожизненно прикреплялось прозвище «Балконские», так как свою фамилию, в предлагаемых обстоятельствах, они утрачивали навсегда.

Так вот, это нелепое чудо нетрезвой архитектурной мысли, под названием барак, являлось временным жильем для людей, приехавших из разных мест, строить наше светлое коммунистическое будущее в виде, отдельно взятого судостроительного завода, с последующей работой на нем. И, как говорится, ничего нет более постоянного, чем временное.

В него вернулся с войны мой дед фронтовик, в нем познакомились, жившие по соседству, мои папа с мамой, из него ушел в армию на долгие четыре года мой отец, в него после загса пришли мои родители, и, наконец, именно, в него меня принесли из роддома.

Но, несомненно, главная ценность этого строения заключалась, конечно, не в удобстве или качестве жилья, скорее наоборот, а в том, что оно объединяло много разных, но, в общем — то, хороших людей, значительной частью которых были мы, дети: пацаны — погодки, друзья — приятели, бандиты — безобразники. И ни одной девчонки!

Наша жизнь дворовой команды была всегда разнообразной и интересной. Причем, взрослые никогда не вмешивались в наши дела. Лишь иногда, когда кто — ни будь из пап, от безделья и с целью повеселиться, пытался увлечь нас какой-то идеей, или что-то организовать: то воздушных змеев, то каких-то казаков разбойников с футбольным турниром, а то, как сейчас бы сказали, историческую реконструкцию, например, по мотивам жалостной песни про героя гражданской войны, умирающего Щёрса.

Слова песни были следующие: «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…»

Все понятно, ведь воображение работает, штук пятнадцать сопливых «Щёрсов», перевязанных бинтами и измазанных с ног до головы коровьей кровью (благо мясокомбинат рядом), строились в колонну и шагали по улице между домами, горланя песню. Бедные прохожие шарахались в испуге, думая, что произошло что-то непоправимое, а у оставшихся в живых и спасенных детей просто шок. В то время, как наши папаши, удобно расположившись на веранде, и наблюдая за устроенным ими же представлением, от души веселились.

Так что креатива хватало. Во всем и всем.

Хотя мы и были одной бандой, но затеи у нас все равно были разные. Ведь разница в возрасте два года имела порой непреодолимый барьер. И что им, шести леткам, делать с нами, которым четыре от роду…

Что мы могли, ну стырить с Олегом у деда папиросы, найти где — то спички, залезть в высокие заросли лопуха у общественного туалета и устроить дымо пускание, пока кто — ни будь не шуганет нас.

Иначе само утверждались взрослые шести летки. Там было все гораздо серьезней. И наблюдать за этим было одно удовольствие.

Сашка Бибик, например, пропадал в своем сарае целую неделю, периодически ныряя за барак, где сушилось белье на веревках, что — то усилено мастеря, и важно поглядывая на нас. Через несколько дней, собрав нас, малолеток, и усадив на земле полукругом, как в амфитеатре, залез на крышу высокой части барака, привязался веревками к украденным сшитым простыням и, не моргнув глазом, разбежавшись, прыгнул вниз, изображая не то парашютиста, не то Икара, о существовании, которого, я думаю, он и не подозревал. Итог понятен — два месяца в гипсе, на костылях.

Но часто наши интересы совпадали, и тогда последствия были не предсказуемы.

Например, Костяша, который был старше меня, по обыкновению, предлагал мне сходить на край света. И я, конечно, соглашался, представляя дальнее путешествие, полное приключений и опасностей. Выходить надо было рано утром. В мою задачу входило стырить котлет, булок и бутербродов дома или у бабушки, а Костяша разрабатывал маршрут, почему — то, всегда один и тот же. И каждый раз наше путешествие завершалось недалеко от дома, у родника, после получасовой ходьбы. Костян говорил, что пора сделать привал. А это значило, что будем есть. Близость родниковой воды была всегда кстати. Мы присаживались и уничтожали продукты. После чего выяснялось, что идти дальше без запасов опасно и не имеет смысла. И мы договаривались перенести путешествие на потом.

Или, например, в один из весенних дней, я просто пропал, увязавшись за старшими ребятами, собирать тюльпаны. Меня не было целый день, с утра до позднего вечера. Родители сошли с ума, пытаясь меня разыскать. И к концу дня меня разыскивали уже все жители барака.

А я, набрав большой букет красных полевых тюльпанов, довольный и счастливый, в ожидании родительского восхищения и похвалы, подходил к крыльцу дома. У меня всегда хорошо было развито чутье, и мне показалось, что — что — то тревожное висит в воздухе. Даже дворовый пес Пират, всегда выделявший, почему — то, именно, меня из толпы, и, с удовольствием, периодически, кусавший, замер у крыльца.

Ужас, промелькнувший в моих глазах, не остановил отцовский ремень, который, случайно, пришелся по моим рукам с букетом тюльпанов.

Первый и последний раз в жизни отец ударил меня ремнем. И кто из нас испугался больше — большой вопрос. Тюльпаны посыпались на землю, чувство обиды подступило к горлу, и я заорал со всей, что не на есть, мочи. Слезы фонтаном брызнули из глаз. Боли не было, была вселенская обида на отца за все его преступления в отношении меня. Вспомнилось сразу все: и что один раз не взяли меня с собой в гости, и что два раза он уезжал без меня на рыбалку, и то что раньше остальных укладывают спать, и, в конце концов, что потерял меня, спящего, зимой, в сугробе, везя в санках темным, морозным утром в садик.

А постоянные стычки с Валеркой, который был старше и сильнее меня…

Ему, к моему удовольствию, довелось родиться в Германии, в городе Потсдам, когда его отец, дядя Костя, служил в Советской армии в качестве адъютанта военноначальника Гречки, в последствии маршала и министра обороны Советского Союза. И при каждом удобном и неудобном случае, чуть за видя Валерку, я орал, что он фашист. Ведь для меня, в моем нежном возрасте, такие понятия как фашист, немец или рожденный в Германии были совершенно идентичны.

А он, старше меня на несколько лет и, конечно, уже понимал значения слов. И каждый раз, без исключения, один, или с друзьями, зажав меня где — то в углу, методично мутузил. Я вырывался на волю, отбегал, как мне казалось, на безопасное расстояние, продолжал обзываться снова и снова, но меня, предсказуемо, ловили, и круг замыкался.

И заканчивалось это лишь тогда, когда или я переставал выкрикивать ругательства, уставая от тычков и затрещин, или им надоедало меня пинать.

Но, почему-то, во мне зрела уверенность, что конечную точку в этом бесконечном споре должен поставить, именно, я.

И тут, сама собой, сложилась подходящая ситуация, без моего злого умысла.

Где — то я нашел приблудного блошистого котенка, и три дня валандался с ним. Таскал ему молоко, передавал куски со стола, а котенок, оказавшись благодарной животиной, передавал мне свои лишаи. И передал их мне такое количество, что я внешне был не отличим от йодного тампона, оказавшись в глухой изоляции от общества предупрежденных пацанов. Но мое отшельничество было чисто теоретическим, без стен и барьеров.

Как — то занимаясь важным делом, разрывая очередной муравейник в одиночестве, я увидел Валерку. Он неприкаянно болтался по двору. Его, в целях безопасности, решили три дня не отпускать с пацанами в бандитские вылазки, ведь он должен был ехать в пионерский лагерь Артек — голубую мечту моего поколения. Его мама, тетя Тамара, с таким трудом и по величайшему блату, достала путевку.

И тут он, или от безделья, или от чувства сострадания ко мне, не зная каверзу заразы, решил поиграть со мной.

Все случилось предсказуемо. Путевку сдали.

Бог не фраер. Хотя эта фраза более органично подошла бы ко второй части моего повествования.

Мой старший друг Костяша, соблюдая конспирацию, поведал мне страшную тайну о том, что он видел в сарае у Валерки целый чемодан богатства. И что если мы этим завладеем, то этого должно хватить на все и навсегда.

Я слабо себе представлял, что такое богатства, тем более на что их должно хватить, единственное, из сказанного что я понял наверняка, так это слово «чемодан». Я видел отцовский большой дембельский чемодан у нас под кроватью и там, скорее всего, было много интересного. И идея обладания самим чемоданом нравилась мне больше, чем непонятные богатства.

Костяша предложил мне дело, и я сразу без колебаний согласился. Ему не пришлось меня долго уговаривать, чувство социальной справедливости зарождалось в моей не окрепшей голове, ведь не может же богатство принадлежать одному Валерке. Тем более у меня с ним были особые счеты.

— Будем брать, — сказал Костян.

— Будем, — сказал я.

Нами был разработан план. В начале надо было как-то пробраться в сарай, решено было сделать подкоп, причем довольно внушительных размеров, имея ввиду габариты чемодана. Раздобыв лопаты, мы поочередно, в течении нескольких дней ковыряли землю, маскируя ее сухой травой. Наконец все было готово. Подгадав день, когда кто — ни будь из взрослых, в очередной раз, вечером, организовывал для всех ребят посиделки у костра с запеканием картошки (а это практиковалось частенько), и дождавшись темноты, мы пошли на дело.

Костяша нырнул в подкоп, потому что он был побольше и посильнее меня, а я остался снаружи. Сначала показался чемодан, потом Костя. Мы схватили его с двух сторон и спотыкаясь, засеменили прочь. На пустыре, отдышавшись, мы попытались открыть крышку, но тщетно, нужен был ключ от замков. Тогда Костян взял камень в руки и стал со всей дури бить по замкам. Защелки отлетели. С замиранием сердца, мы открыли крышку.

Такой красоты, такого богатства я в жизни не видел. В чемодане, блестя и переливаясь в лунном свете, лежали елочные игрушки: шары, стеклянные зверушки, серебряный дождь.

Теперь я понимаю, что все это было привезено Валериной семьей из Германии.

Сокровище поразило нас своей красотой. Но сразу возник вопрос, что с этим со всем будем делать.

Решили спрятать. Спрятали. На следующий день перепрятали. Потом решили просто обладать богатством. День обладали, два, надоело. Потом стали водить друзей, хвастаться. Потом пытались обменять на что — то нужное. И все.

Новогодние игрушки, пошедшие по рукам, попались на глаза дяде Косте, отцу Валерки. Он быстро провел расследование и выявил злоумышленников.

Костяша получил по полной от своего папаши, а я отделался маминым внушением. Я поклялся маме, что воровать больше не буду, век воли не видать.

Так что, только что народившиеся организованная преступность скоропостижно скончалась, оставив отметины на Костиной заднице и в моей душе.

Прошло еще какое — то время, и нам дали квартиру во вновь построенных домах недалеко от барака, и садик я уже до хаживал из нового дома, без опасения быть потерянным где-то на проселочной дорожке.

А барак снесли. Мы еще долго с пацанами приходили на развалины нашего беззаботного детства. И тогда, наверное, первый раз в жизни я ощутил непонятное мне чувство какой — то щемящей жалости. Сейчас бы я назвал это ностальгией.