Редкий тип мужчины

Андрей Ромм, 2019

Алексей Кудрявцев относился к тому редкому типу мужчин, которые видели в любви великий Божий подарок. Поэтому, однажды встретив девушку мечты, делал все возможное, чтобы пламя их чувства не угасало. Но мог ли он предположить, что сестра-близнец его жены никогда не захочет смириться с тем, что Алексей не остановил свой выбор на ней…

4

Если верить маме, то соперничество началось еще во внутриутробном периоде.

— Вы та-а-ак толкались! — закатывание глаз, трагический вздох, небольшая «звенящая» пауза. — Та-а-ак сильно! Я думала, что у меня будут мальчики — боксеры или футболисты. И та-а-ак обрадовалась, когда девочки родились! Красавицы вы мои!

При этом Инну полагалось обнять и чмокнуть в щеку, а Ингу всего лишь погладить по голове. У матери все было отрепетировано раз и навсегда — слова, жесты, эмоции. Мхатовская школа. Сцена — это жизнь, а жизнь — это сцена. И на этой сцене Инне всегда доставалось больше.

По праву старшинства?

Ха! Было бы старшинство — год или, скажем, три, а то ведь каких-то четверть часа. И то под вопросом. Акушерка в запарке и перепутать могла, потому что рожала мама «на конвейере», в битком набитом пациентками роддоме, да еще и под утро, самое «родильное» время. Может, не Инна, а Инга родилась раньше. Впрочем, какая разница? Не в пятнадцати минутах дело, а совсем в другом. Во всей остальной жизни. Жизни вдвоем…

— Я та-а-ак вам завидую, — призналась однажды мама. — Мне в детстве было та-а-ак скучно без братиков и сестер. Тоскливая серая жизнь…

«Тоскливая, зато целиком своя! — хотелось ответить Инге. — А мы с Инной одну жизнь на двоих живем».

На первый взгляд у каждой своя жизнь, но это только на первый. На самом же деле жизнь одна на двоих. Все приходится делить пополам — жизненное пространство, жизненные блага, родительскую любовь.

Пополам?

Ха! Инна всегда ухитрялась хапнуть побольше, причем это выходило у нее столь естественно, что не придерешься. Свойство такое — быть в центре внимания, особый дар. Бесценный дар. Инга отдала бы все, что имела (вот честно — все, до последней ночнушки), в обмен на этот дар. За такое не жалко.

Решим задачку на сообразительность?

Условие — даны две абсолютно одинаковые внешне девочки, настолько одинаковые, что впопыхах иногда отец родной мог Ингу за Инну принять, и наоборот. Одеваться они тоже любили одинаково. Так с детства повелось, мама хотела, да и интереснее. Больше внимания привлекается. Ум, уровень развития, вкусы тоже примерно одинаковы. В такие нюансы, как то, что Инга больше любит соленые огурцы, а Инна предпочитает свежие, углубляться не надо, поскольку это несущественно.

Вопрос: почему все всегда обращают внимание на Инну?! В первую очередь?! Главным образом?! При любых обстоятельствах?! А Инга так — сбоку припека. «А, это твоя сестра…» Кто бы знал, как это ужасно — быть «сестрой своей сестры», а не самой собой, Ингой Олеговной Косаровицкой, красивой, эффектной, элегантной, умной, сногсшибательной…

Перечень достоинств можно было перечислять едва ли не бесконечно, столько их было у Инги. А сестра умела представить так, будто у нее все равно больше. Она не старалась привлечь к себе внимание, не лезла вперед Инги. Внимание привлекалось само собой. Особый дар. Карма. Родовое проклятие — все плюшки одной сестре, все шишки другой.

У Инны даже шишки оборачивались плюшками. Стоило ей упасть и разбить коленку, как отец сразу же вспоминал о том, что «в этом доме так давно не было ничего вкусненького», и бежал в магазин за пирожными. Порванное платье мать небрежно бросала в мусорное ведро, говоря при этом: «Есть повод купить новое». Не взяли в художественную школу? Ну и ладно, хватит с нас и музыкальной, для будущих актрис музыка важнее. Заодно и Ингу «не взяли», потому что водить детей порознь в разные школы не было возможности.

Ха! Желания не было, а не возможности! Вот если бы в художку не приняли Ингу, то Инну бы водили туда без лишних слов. Что там водить? Две остановки на метро и пешочком двести метров? Не край земли. Инге эта художка не особенно и была нужна, но обида осталась. Почему решили за нее? Почему за нее всегда все решают? Сестру спрашивают, а ее мнением не интересуются? Обидно.

Актерскую карьеру, во всем ее воображаемом великолепии, девочкам прочила мать. Ясное дело — родителям, пусть даже и бессознательно, хочется, чтобы детям удалось то, что не удалось им. У матери с отцом актерская карьера не задалась. Начинали хорошо, не откуда-нибудь, а с МХАТа и Маяковки, роли были интересные, но очень скоро, еще до рождения дочерей, дела пошли наперекосяк.

— Я никогда не падала на спину ради того, чтобы получить роль! — говорила мать.

Эту фразу полагалось произносить только стоя (сидя накал пафоса заметно снижался) и сопровождать полагающимися атрибутами — взмахом руки, гордым взглядом, едва заметной, но весьма выразительной улыбкой.

— Я никогда ни перед кем не пресмыкался ради того, чтобы получить роль! — не менее пафосно заявлял отец.

Отец предпочитал делать патетические заявления сидя. Так надежнее, меньше риска упасть.

По молчаливому, никогда не высказанному вслух уговору, дочерям полагалось подбадривать родителей, восхищаться их моральными качествами и сетовать на несовершенство прогнившего до основания актерского мира. Милый семейный ритуал со слезами и поцелуями. На самом же деле все четверо прекрасно понимали, что отцовскую карьеру загубило пристрастие к спиртному, а материнскую — чересчур вздорный (даже для актерской среды) и крайне непостоянный характер. Кому из режиссеров захочется связываться с актером, то и дело срывающимся в запои («в штопор», как выражался сам отец)? Кому из режиссеров захочется связываться с актрисой, которая сегодня хочет, завтра не хочет, послезавтра не может, сегодня клянется в вечной любви, а завтра обкладывает на репетиции многоэтажной бранью? Мать была родом из Саратова, города, в котором богатства русского языка раскрыты во всем своем великолепном многообразии, да вдобавок выросла в рабочем районе, поэтому загибала такие коленца, что даже дворовая алкашня уважительно цокала языками и говорила: «Виктория Ивановна умеет!»

Матерились дома щедро, едва ли не походя, без стеснения, не придавая бранным словам какого-то особого значения — богемные нравы. А вот слово «горошек» было под строжайшим запретом и, будучи произнесенным, неизменно приводило к бурному скандалу, порой и не без рукоприкладства.

— Горошек?! Ты мне сказал «горошек»?! Ах ты…! Мать твою за… в… сорок раз! Чтобы язык твой поганый сгнил и отвалился! Чтобы тебя…, а потом… и так без конца! Вот тебе «горошек»! Вот! Вот!

— Горошек?! Ты, мать моих детей, женщина, с которой я делю не только ложе, но и все остальное, сказала мне «горошек»?! Думаешь, что ты меня унизила?! Нет! Ты себя унизила, змея! Гадюка!

Инга в детстве все никак не могла понять, что такого обидного в этом невинном слове, которое даже на консервных банках пишут. В садике «горошком» можно было обзываться сколько угодно, и никто внимания не обращал. О том, чтобы обижаться, вообще речи не было. А вот попробуй даже шепотом любимое мамино присловье про «опять — двадцать пять» скажи, так сразу же в угол поставят и компота лишат. Потому что ругаться нехорошо. И на улице можно спокойно обозвать кого угодно «горошком». Инга однажды настолько осмелела (отец, правда, был рядом), что сказала это слово на улице милиционеру. Сердитому такому, с усами. А тот ей в ответ улыбнулся. Такие странные дела. Просветила Инна. Оказывается, у актеров принято называть «театральным горошком» тех, кто играет роли последнего плана — все эти «кушать подано» или «сидят бояре в ряд». Оттого-то родители так не любят это слово, и звучит оно самым страшным из оскорблений. Маленький нюанс: Инне это отец объяснить потрудился. Инне, не Инге.

Родительский пример не способствовал вступлению на актерское поприще. Видя с малых лет изнанку актерской профессии, Инна и Инга прекрасно понимали, что почем, и не тешили себя иллюзорными надеждами. Да, есть звезды, которые блистают, чаруют, улыбаются нам с экранов и афиш. Но звезд мало, считаные единицы, и на каждую звезду приходится по три ящика «горошка». Если не по пять, если не по десять… Актерство — специфическое занятие, особый мир. Там или пан, или пропал. Там нет середины, как во многих иных профессиях. Там только звезды и неудачники. Много ли шансов у них для того, чтобы стать звездами? Мама уверяла, что много.

— Близнецы всегда нарасхват! — говорила она. — Это же такие возможности! Безграничные! Эх, если бы у меня была сестра-близнец…

Трагический вздох, горькая усмешка, взгляд, устремленный в прошлое, затяжная пауза.

— Вы просто обречены на успех! Дерзайте!

Дерзать не хотелось. В восьмом классе сестры обсудили жизненные планы между собой, а затем ознакомили с ними родителей. Инна хотела посвятить жизнь музыке и собралась поступать в консерваторию. Инга хотела стать юристом. Полезная, востребованная, престижная профессия. Музыка — это же, в сущности, то же актерство, и законы там действуют те же самые. Одна звезда — пять ящиков «горошка». Но Инна просто млела, когда садилась за пианино. Преображалась. Светилась изнутри. Как-то раз призналась, что по-настоящему ощущает жизнь лишь тогда, когда нажимает на клавиши. И ведь не соврала, правду сказала.

У Инги с музыкой сложились прохладные отношения. Она умела сносно играть на пианино, не более того. Громоздкая «Беларусь» («Вика, бери своим девкам «Беларусь» и только «Беларусь» — это неубиваемый, вечный инструмент! — посоветовала матери подруга-музыкантша. — Еще правнуки на нем отучатся!») была единственной вещью, которую Инга уступала сестре охотно, без сожаления. Бренчи на здоровье, у меня найдутся дела поважнее. Сама же предусмотрительно освоила гитару, на довольно приличном уровне. Гитара — не пианино, ее с собой можно взять. В гости или, скажем, на природу. Думала выделиться, но обломалась. Сестра приноровилась подпевать и делала это столь проникновенно, что переключала на себя все внимание. У Инги от такой наглости натурально чесались руки, и она била по струнам с такой яростью, что те рвались. Летом девяностого года, на Клязьме, Инга, доиграв (то есть оборвав четыре струны из шести), отошла в лесок, старательно разбила гитару о первый же приглянувшийся пень, а затем окольным путем, чтобы не увидели друзья, спустилась к реке и бросила обломки инструмента в воду. Казнила и похоронила. На удивленные вопросы «а где твоя гитара?» ответила коротко: «Потеряла». Таким тоном ответила, что пойти и поискать никто не предложил. А у сестры хватило наглости посочувствовать. Понимаю, мол, как сильно бесит, когда струны паршивые и то и дело рвутся, как музыкант музыканта понимаю.

Это ли бесит? В струнах ли дело? Впрочем, струны в то время были так себе, не ахти какие были струны. Хорошие можно было купить только с рук, у нелегальных торговцев, и стоили они дорого, как все хорошее. Стоит ли тратиться ради того, чтобы аккомпанировать любимой сестричке? Перебьется!

Самой себе Инга объяснила так: гитару она разбила, потому что ей надоело на ней играть. Надоело — и точка! Все, тема закрыта! Очень важно уметь правильно объяснять самой себе. Очень важно уметь объяснить все, без исключения. Очень важно уметь объяснить так, чтобы можно было поверить. Даже если знаешь, что объяснение лживое. Спасибо маме, научила правильно вживаться в свою роль, объяснила, что самое главное — это внутренняя гармония, лад с самой собой.

— В человеке все должно быть гармонично, — говорила мама, перефразируя Чехова. — И снаружи, и внутри. Миром правят гармония и любовь!

Примечательно, что гармонию мама ставила на первое место. Ценила ее и умела создавать. В их тесной трехкомнатной квартирке царил ужасный беспорядок, особенно в родительской спальне, где ни одной вещи на своем месте нельзя было найти, но даже в этом хаосе была гармония. Чувствовалось, что это не просто сам по себе беспорядок, а художественный, артистический, в чем-то продуманный. Не просто так на стопке пожелтевших театральных программок, которые навечно прописались на подоконнике, лежит веер… Не случайно на ворох неглаженой одежды, что свалена на кресле, небрежно наброшена вязаная шаль… Все продумано, все концептуально, в том числе и небрежность, ведь шаль должна свисать так, чтобы кисти ни в коем случае не касались бы пола. Иначе получится некрасиво.

В университете Инге без труда удалось занять соответствующее ее достоинствам место. Здесь не было сестры, а однокурсницы, даже из числа «папиных дочек», не могли считаться достойными конкурентками. Куда им, любительницам, тягаться с чемпионкой, за плечами у которой семнадцать лет непрерывной тренировки. Даже не семнадцать, а больше, если учитывать внутриутробный период. С таким опытом можно без труда выиграть любое соревнование. В университете Инга чувствовала себя весьма комфортно (по своему собственному сравнению, «как львица среди кошек»), но именно здесь она поняла, насколько ей не хватает сестры. Казалось бы, успели надоесть друг другу за столько лет, проведенных вместе, а вот же — к середине дня скучать начинала по Инне! Парадокс? Кровные узы? Невидимые связывающие нити? Для Инги это стало открытием.

Инна тоже испытывала нечто подобное. Живо интересовалась делами сестры, рассказывала про свои успехи. Именно так — у Инги были «дела», а у Инны сплошные успехи. «Глубокий талант», — говорили преподаватели. Ингу «вторым Кони» или «вторым Плевако» (стандартные факультетские похвалы, уходящие корнями в дореволюционный период) никто не называл. Да и не разберешь так вот сразу, кто из вчерашних абитуриентов «второй Кони», а кто — будущий юрисконсульт на АЗЛК. Время нужно, чтобы присмотреться. В консерватории проще, там уже по посадке выводы сделать можно. Шутка, но с долей правды. Однажды в разговоре со студентками факультета психологии Инга узнала, что существует концепция, согласно которой близнецам желательно учиться порознь, в разных классах, а то и в разных школах. Подумала и признала, что некое рациональное зерно в этом есть. Может, и с сестрой все сложилось бы иначе, учись они обособленно? Не было бы такого соперничества, такой иссушающей душу обиды?

Инга почувствовала, что совсем без сестры ей плохо, поняла, что, наверное, родители что-то упустили, что-то сделали не так, убедила себя в том, что Инна, в сущности, ни в чем не виновата, потому что стремление к конкуренции заложено в человеке изначально, на генетическом уровне, а обида все равно осталась. И время от времени вспыхивала, полыхала, жгла, оборачивалась то разбитой гитарой, то мокрой от слез подушкой. Стоило им появиться вместе в обществе, как Инга снова оказывалась в тени сестры.

Обида была своеобразной, родственной, сестринской. Инга не желала сестре зла, она всего лишь хотела «поставить ее на место», затмить, отодвинуть в тень. Нельзя же так, чтобы плюшки одной, а шишки — другой.

Плюшки — шишки. Инне даже кража кошелька пошла на пользу. Она как чувствовала и потому не расстроилась ни по поводу пропавших денег («не та сумма, чтобы жалеть»), ни по поводу испорченной сумки («есть повод купить новую» — ну совсем как мать!). Как будто знала, что пропавшие деньги вернутся к ней с такими «процентами», за которые не одну, а десять сумок отдать можно! Двадцать! Сто!