Мятеж

Андрей Посняков, 2014

1418 год. Егор Вожников, бывший российский бизнесмен, пожелав обрести необычные способности, оказался в далеком прошлом. Теперь он Великий князь Русии, Ливонский курфюрст и избранный император Священной Римской Империи. После долгих европейских походов, закончившихся установлением протектората над Англией, Францией и Испанией, Егор решил вернуться к жене и детям. Однако в Новгороде, признанной столице новой Руси, начинается мятеж – «худшие» люди восстали против «сильных». Страсти накаляются, и даже над княжеской семьей нависла прямая угроза…

Глава третья

Лето 1418 г. Кашинский удел

Сыск

— В Крутогорке мор, княже! И в Угланове — тож! — спешившись, доложил молодой десятник Иван Афанасьев сын, еще с утра во главе дюжины своих молодцов посланный князем по окрестным селеньям — в разведку.

Сидевший на мостках, по-простецки свесив ноги, Егор оторвал взгляд от золотисто-оранжевого заката, от подсвеченных солнцем облаков, медленно плывущих по темно-голубому небу, от светлых вод реки, перечеркнутых длинными тенями росших на том берегу сосен:

— В Крутогорке, говоришь? И в Угланове? Ай-ай-ай… мы ж недавно там все зачищали, и вот вам, на обратном пути — нате! — Поднявшись, князь покачал головой и прищурился. — К Кашину мор идет — так выходит?

Десятник не отвел глаз, кивнул:

— Выходит, княже, так.

— Да это и без твоих слов понятно! — вдруг осерчал Вожников. — Непонятно другое — с чего бы?

— Так, может, крысы…

— Может, и крысы… А если люди? — Взгляд князя внезапно наполнился тяжестью и вот-вот готовым прорваться гневом, как бывает, когда люди, которым веришь, на которых надеешься, вдруг не оправдывают этих самых надежд. — Вы что же народ-то не расспросили? Просто прокатились — по хорошей-то погоде, на лихих-то конях — в охотку! Я б и сам с удовольствием прокатился, уток бы пострелял. А? Что взор потупил? Я тебя спрашиваю, товарищ сержа… господине десятник! Отвечай!

— Так я и это… отвечаю, великий князь. — Справившись с волнением, воин подтянулся, живенько стерев ладонью грязное пятно на бахтерце — доспехе из вертикальных стальных пластин, соединенных промеж собой кольцами, нечто вроде куртки с короткими кольчужными рукавами и подолом. Для разведки, для рейдов — добрый доспех, не тяжел, удобен.

— Мы все ж поговорили, — спрятав обиду, вытолкнул из себя Иван. — И с косарями, и с обозниками, даже с пастухами — отроками малыми.

Вожников ухмыльнулся, передразнил:

— Молодцы — «с отроками малыми». И что вам эти отроки сказали?

— Что мор передать можно, — почесав щетинистый подбородок, угрюмо отозвался десятник.

— Ага! — Князь всплеснул руками. — То-то мы без них о суеверии сем подлом не знали, не ведали. Значит, и в Угланово, и в Крутогорку — мор кто-то принес! Что ж вы про чужих не спросили?

— Мы спросили, княже. — В светлых очах воина сверкнула возникшая вдруг уверенность. — Отроци те грили — бахметьевские ден пять назад приходили мириться. У них с Углановом да Крутогоркой вражда давняя — пастбище не могут поделить да заливной луг…

— Еще и орешник, — подсказал кто-то из воинов, смущенно переминавшихся с ноги на ногу за спиной своего командира.

— О! — издевательски расхохотался Егор. — Пастбище, заливной луг и орешник. У вас что — кадастровая экспедиция, землемеры хреновы?! Какая разница, из-за чего у них там вражда… главное, что вражда… И вдруг ни с того ни с сего бахметьевские пришли мириться? Ране о том не сговаривались?

— Не сговаривались, великий князь.

— Не сговаривались или вы об том не спрашивали?!

— Не сговаривались. — Иван, Афанасьев сын, вновь потупился, признался: — И мы не спрашивали… Просто пастушата сами сказали.

Князь дернул шеей:

— Пастушата — молодцы, а вы… А что Бахметьево — большая деревня?

— Большая, княже. В пять изб.

— Ну, хоть это знаете. Значит, что же — и там чума, и, надо полагать, давно… Эх, как же мы просмотрели! — Вожников задумчиво пнул ногой валявшийся на мостках камень. — Ладно, чего уж теперь. А обозные да косари вам что сказали? То же, что отроки?

— То же.

— Что ж… Ужинайте, и вперед. То есть — назад, — подумав, распорядился князь. — Возвращайтесь. Я так полагаю, пастушата и в ночь при стаде останутся. Вот и расспросите конкретно, уточните — как бахметьевские выглядели. Нездорово ли или, может, вообще кашляли да харкали кровью? А еще спросите: откуда вообще поверье-то пошло, что мор можно другим передать и тем самым от болезни своей избавиться? — Егор невесело хохотнул и прикусил губу. — Ишь, ухари бахметьевские… решили чуму врагам своим заклятым передать! Интересно, сами до того додумались или кто подсказал? Ежели подсказал, так надо выяснить — кто.

— Выясним, княже…

Махнув рукой, Егор милостиво разрешил воинам удалиться, да и сам отправился в разбитый на берегу шатер — спать. Стемнело. У плеса в серебристом свете луны маячили черные тени судов. Слышно было, как перекликиваются караульные, даже — как всплеснула на плесе какая-то крупная рыба. На берегу, напротив стругов, горели костры, отражаясь в темной воде реки желто-красными дрожащими звездами. Пахло ухой, людским и конским потом, смолою. Коней по приказу князя везли с собой на специальных ладьях, немного, но чтоб лошади для небольших мобильных отрядов всегда под рукою имелись.

Егор уснул не сразу — голову переполняли заботы, необходимо было вновь устанавливать строгие карантины — бороться с чумой жестоко и даже в чем-то бесчеловечно. А по-другому в эту эпоху — никак! Ни стрептоцида, ни других антибиотиков нету, способ один — выжигать заразу каленым железом, в прямом смысле слова выжигать: окружать зараженное селенье воинскими людьми, никого не впускать и не выпускать — ждать, покуда вымрут, а потом сжечь все к чертовой матери. Только так! Это с деревнями… В крупных же городах — выявлять и изолировать районы, улицы, даже отдельные дома — если выйдет. И в города, на рынки на зараженной территории никого не пускать, покуда мор не прекратится. Казалось, на этот раз как-то удастся обойтись без подобной не слишком-то полезной для экономики меры — ан нет, не обошлось! Кашин все же «закрывать» придется… слава Господу, около Углича, Твери, Ярославля мора пока еще нет — не пустили. А вот Кашин… Бахметьевские мужики ко врагам в ближайшие деревни пошли, а иные? Конечно, в город попрутся, по корчмам да на рынках чужаков заражать — кому-то болезнь «передать» надо.

Промаявшись в полусне почти до утра, Егор вскочил с первым проблеском солнца, немедленно отправив гонцов в Кашин со строгим наказом тамошнему удельному князю Василию Михайловичу, человеку обстоятельному, хозяйственному, во все дела удела своего вникающему. Таких бы поболе, так нет же — по большей части горлопаны князьки-то, родовитостью своей друг перед дружкой кичатся, гордецы чертовы. Ах, сменить бы их всех на верных воевод-губернаторов! Ничего, придет еще время…

Солнечное летнее утро началось резко, внезапно. Вот только что еще было темно, и вдруг зажглось, вспыхнуло алой зарею небо, вызолотились, загорелись вершины сосен, и теплый утренний свет быстро пополз вниз — по желтоватым липам, по кленам, осинам, вербе. Вот добрался до краснотала, до ив, отразившись в реке, высветил старую ветлу, заросли камышей, папоротники. Весело защебетали по кустам птицы, замахали пестрыми крыльями бабочки, а над самой водой пронеслись синим прозрачным вихрем стрекозы. Над самым ухом спустившегося к стругам князя вдруг зажужжал шмель — обстоятельно так зажужжал, деловито, будто исполнял какое-то необходимое государственное важное дело.

Вот и Егор о делах вспомнил, выслал в рейд воинов похитрее — чтоб оружьм да кольчужицами зря народ не пугали, в простую одежку их обрядил, в лапоточки, в рубахи посконные — артельщики, мол, каменщики да плотники, а кто — и художник, иконописец, типа вот как мастер великий Андрей Рублев.

Под художника секретарь, старший дьяк Федор, «работал», благо вид у молодого человека был как нельзя более благостный: собой тощеват, лицо худое, смуглое, а взор — светел.

Едва вои ушли, вернулись десятника Ивана Афанасьева парни, не намного, однако, и разминулись. Князь на них очи поднял:

— Ну?

— Были прелестницы, бабы две, — лихо доложил Иван. — Мы их утром, по-тихому, у реки прихватили, поспрашивали — признались сразу!

Вожников скривил губы:

— Попробовали б не признаться. Молодые бабы-то, красивые?

— Да ну — старухи, — презрительно отмахнулся десятник. — Лет по тридцати кажной — о душе уж не худо подумати.

— Ну, старушек-то этих вам, я чаю, не жаль… Пытали?

— Что ты, княже! — Поклонившись, Афанасьев размашисто перекрестился на развевавшийся над головным стругом стяг с изображением святой Софии. — Как можно? Бабы эти нам и так все рассказали, болтали, только успевай слушать! Не сами они про то, как мор передать, догадались — человеце один научил.

— Что за человеце? — тут же встрепенулся Егор.

— Собой невидный, роста небольшого, бороденка рыженька, рыжевата, посконный кожушок, постолы старые… — Воин поскреб бороду. — Лошадь при ем сивая, захребетная.

— Да ты не про лошадь, — рассердился князь. — Ты про мужика того говори! Кто таков, откуда?

Десятник понуро опустил голову и вздохнул:

— Не ведают того бабы. Просто как-то на перевозе вместях ждали, вот и… Да! Одна баба сказала — сильно мужичонка тот на сморчка похож. Ну, гриб такой есть.

— На сморчка, говоришь? — Вожников махнул рукой, отпуская воинов, и тут же подозвал вестовых: — Скачите к нашим, парни. К Федору и всем прочим. Скажете — искать мужичка верхом на сивой доходяжной кобыле. Особых примет нету, роста ниже среднего, бороденка рыжеватая. О смерти черной может рассказывать, избавленьем прельщать. Так прелестника сего, ежели выявлен будет, немедленно сюда к нам доставить. Живым!

Покивав, вестники ускакали, и Егор маялся почти до полудня: найдут — не найдут? Притащат — не притащат? Сердцем чуял: вот она, ниточка — мужичонка тот неприметный. Хотя, конечно, мог и так просто болтать, по глупости, от суеверия. Однако и это подлое дело все равно пресечь надобно! Так что надобно мужика того изловити.

В полдень, помолившись, Вожников наскоро пообедал, после чего собрался было доехать до Кашина, в гости к местному удельному князю, да не успел — вернулся с докладом первый посланный в рейд отрядец, а за ним, почти сразу, и второй — с Федором.

Воины явились не с пустыми руками — притащили сразу пятерых мужиков вместе с кобылами. Все пятеро вполне подходили под описание — неприметные, низенькие, с рыжеватыми бороденками, в посконине. Кто в постолах старых, кто в сапогах залатанных, а кто и в лаптях. Каждый — при кобыле: две пегие, одна гнедая и три сивые.

Не обращая внимания на лошадиную масть, князь самолично побеседовал с каждым из пятерых. Двое отсеялись сразу — оказались свои, кашинские мужички, кои имели в городе и семьи, и свое — пусть и не особенно доходное — дело. Один лапти плел, другой торговал зеленью, кою на своем огородишке и выращивал.

Оба рассказали о себе честно и много, ни разу не запнулись, а по поводу «прелестных» речей заявили, что бес попутал — мол, слыхали на перевозе от каких-то баб. За городом кашинцы оказались каждый по своему делу, вполне объяснимому и понятному: один отправился за лыком, второй — к знакомцу в недальнюю деревню, за рассадой.

— Чеснок у него уж больно хорош — большой, с дольками крупными. Вот я и думаю — и мне б такой чеснок завести не худо.

— Так взял чеснок-то? — с усмешкой справился Вожников.

— Не, — зеленщик низехонько поклонился. — Не успел, господине, люди твои взяли прямо почти что у перевоза.

— Правильно взяли. Нечего языком болтать почем зря!

Услыхав такие слова, зеленщик упал на колени:

— Не вели казнить, господине!

Его землячок, лапотник, оказался вовсе не столь разговорчивым, можно сказать — молчун. На вопросы отвечал односложно, по большей части просто кивал либо отрицательно мотал головой, словно застоявшаяся на конюшне лошадь. Однако при себе имел оправдание — полный мешок с только что надранным лыком.

Эти двое кашинцев друг друга неплохо ведали. Не то чтоб приятельствовали или водили дружбу, но при встрече раскланивались — городок-то невелик, все промеж собою общались, пересекались не раз.

Трое других «прелестников» вызывали куда большие подозрения, все трое оказались неместными, двое мелких торговцев-коробейников, а один — перекати-поле, артельщик-богомаз. Именно так, богомаз, — не иконописец, не художник.

— Язм, господине, красочку всякую растворяю, бывает, нашу, а чаще — из иных земель. Бывает — и позолоту. Растворю, приготовлю — где чего надобно подновить, где краска-позолота осыпалась — подрисую, подмажу.

По поводу черной смерти богомаз — звали его Михаилом — уверял, что не распространялся, а взяли его, потому как по приметам похож, да и лошаденка при нем сивая оказалась. Правда, по перевозам да по деревням Михаил не ездил — вот уже боле двух недель в месяце безвылазно и упорно трудился в Кашине, подновляя иконки в деревянной церквушке Фрола и Лавра, что мог подтвердить весь тамошний клир — начиная от приходского священника отца Никодима и заканчивая звонарем или певчими.

— Подтвердят — отпустим, — махнул рукой князь. — А покуда посиди под сторожей. Посейчас-то у перевоза как оказался?

— В Клобуковскую обитель иду, отец Никодим благословил на заработки. А вы вот тут… Ох, господине, отпустите?

— Отпустим, сказал. Но пока посиди.

Обоих коробейников по деревням хорошо знали, оба там хаживали не раз, торгуя всякой мелочью — цветными картинками, лентами, стеклянными браслетиками и поддельными «греческими» застежками, весьма популярными среди молодых сельских девок. Про чуму оба сболтнули по дурости — дабы поддержать разговор.

— Так что, княже, и этих отпустим? — почесал голову Федор. — Вроде как местные, и тропы торговые у них тут намяты — есть что терять.

Егор поднялся с походного кресла — допрос проходил на дальней, с выставленными часовыми полянке, — наклонился, сорвал травинку, сунул в рот, пожевал:

— Отпустим, отпустим… только не сразу, сначала проверим. Отправь парней по деревням, пусть узнают — правду ли коробейники молвят?

— Слушаюсь, государь!

Отпустив Федора, Егор прошелся по самой опушке: любовался с пригорка синей, с веселыми отблесками солнца, рекою, зарослями черной и красной смородины, ежевики, малины, росшими невдалеке радостными юными кленами, соснами… Хорошие сосны. Как говорят лесопромышленники — сортимент. Егору вспомнилась вдруг далекая, кажущаяся сейчас такой нереальной юность. Турниры по боксу, тренер, армия. Затем — институт, мрачные безденежные времена, лесная бригада… пилорама, затем — еще одна, два своих лесовоза, дом. Да было ли это? Или приснилось все? И бабка Левонтиха, колдунья с красочным сайтом, и снадобье ее, зелье…

— Будешь все наперед ведать, всякую для себя опасность, вред…

Вожников, в общем-то, все такое чувствовал, мало того — перед серьезной опасностью у него даже были видения: как все могло бы быть, ежели б не… Ежели б не осторожность, по принципу «знал бы, где упасть, соломки бы подстелил». Егор, где упасть, знал, спасибо бабке, верней, ее чертовому снадобью, благодаря которому — да еще по собственному разгильдяйству — Егор и оказался здесь, в самом мрачном Средневековье, которое давно уже переделывал на свой лад. Учреждал в городах транспортные сети по типу омнибусов — маршрутных такси, открывал издательства, выстраивал финансовую систему — общую для Европы, Руси и Орды. Все получалось пока, и, надо сказать, неплохо. Да и семья — жена любимая, дети… И все же, все же вспоминалось вот иногда, словно бы захлестывало волною. Дискотека в клубе, первый поцелуй, первая любовь — была ведь… была… Интересно, если б здесь не оказался, кем бы он, Егор Вожников, стал? Почти десять лет прошло — наверное, и там женился уже, семейство завел, к пилорамам да лесовозам в придачу открыл бы пару магазинчиков… депутатом, наверное, избрался… Ха! Депутатом. А тут-то он — великий князь, Ливонский курфюрст и император Священной Римской империи! Все европейские монархи — и юная ханша Айгиль в Золотой Орде — по струнке стоят, хоть, конечно, и строят, сволочи, козни. Дальним-то — французам, англичанам, испанцам — это не особо нужно, не шибко-то Егор в их жизнь вмешивается, а вот ближним, тому же Витовту, Ягайло, татарам — тохтамышевым сыновьям, всегдашним Витовта союзникам… Замышляют, замышляют, не могут не замышлять! А тамошние людишки верные — шпионская сеть! — при всем желании все знать не могут.

— Великий князь! — выглянув из-за елки, прервал княжьи размышления часовой в обтянутом синим бархатом панцире — бригантине — новгородской (не хуже миланской или там нюрнбергской) работы, с коротким копьем, при палаше на украшенном бляхами поясе. Щеголь! На голове не шелом — украшенная пером каска. Во втором, Никиты Кривоноса, полку у всех такие каски…

Егор повел бровью:

— Что такое?

— Изволю доложить, великий князь, — вытянулся караульный. — Здесь невдалеке на лесной тропе задержаны двое неизвестных, парень с девкою. Парень — отрок младой — говорит, что ты, княже, его знаешь.

— Знаю? — Вожников повел плечом. — Ну, допустим… Вы вообще, чего их взяли-то?

— Так к вашей ладье, великий государь, рвутся! — с возмущением пояснил воин. — Дело, мол, важное… Да если у всех сопленосых будут такие дела, то…

— Ладно, ладно, не обобщай. Благодарю за службу!

Милостиво кивнув часовому, князь все же бросил ему в спину:

— А задержанных все ж приведи. Взглянем.

Парня Егор узнал сразу — тощий, со смуглым лицом и непокорной соломенной шевелюрой, Сенька-Арсений из Бродского рядка, а вот девчонку видел впервые. Неплохая такая девочка, с виду лет шестнадцати, светловолосая, с серыми блестящими глазками. Милашка. Правда, одета… похоже, что в рубаху мужскую, едва-едва прикрывает расцарапанные коленки. Босая, как и кавалер ее, Сенька. И такая же побитая, на нижней губе да щеках ссадины…

— Не вели казнить, князь великий! — упав коленями в траву — воины караульные этак ненавязчиво подтолкнули, — взмолился отрок. — С вестью я важной, дозволь, скажу!

Вожников сплюнул и махнул рукой:

— Да говори уже. Вестник!

— Беда, великий государь, беда! У нас на Бродском рядке — смерть черная, мор! Больше десятка уже заболели… остальные меня не слушают, не хотят уходить.

— Точно — черная смерть? — Князь почему-то не особенно удивился, чего-то в этом роде он исподволь и ждал. — С обычной лихоманкой не путаешь? Впрочем, ты же, кажется, Амброзиуса Вирта, врача из Утрехта, ученик.

— Нет, нет, княже, не путаю! Кроме лихоманки — бубоны, а многие уже и кровью харкают. Она, она, господине, — черная смерть… Вы на меня так, государь, не смотрите — говорил же, я не болезный, упастись от мора умею. И руки мою, и сам, и рубаху новую надел…

— А старая, видать, на подружке твоей? Вон, дырка на дырке… Да встаньте вы уже с колен. На корни вон сядьте… вот так.

Удовлетворенно кивнув, Вожников посмотрел на девчонку:

— А ты-то, красавица, откуда? Тоже из Бродского рядка?

— Она не с рядка, она… — Сенька дернулся было объяснить, да князь так на него взглянул, что отрок тут же прикусил язык.

А Егор поощрительно кивнул девушке:

— Полагаю, ты про себя сама все расскажешь. Ой-ой… что краснеешь-то? Меня стесняться не надо, я — князь великий и император, всем вам, чады, заместо отца… или вместо доктора, а врачам лгать — себе же дороже выйдет. Ну! Говори, дщерь, как звать тебя да откуда в рядке взялась, из какой такой землицы?

— Ирина я… с Обонежской пятины, — тихо промолвила дева. — С погоста на Пашозерье.

— Ого, да мы с тобой земляки почти. Я чаю, погост-то — Софийского дома? — улыбнувшись, уточнил князь.

Ирина помотала головой:

— Нет, господине, не Софийского. Боярину одному принадлежит, немцу Антону Ванькину…

— Ха! Эко вы его лихо прозвали — Ванькин, — от души расхохотался Вожников. — Атониус Ван Эйк, старый балтийский пират и имперский рыцарь. Да-да, помнится, именно в тех местах я ему кое-какую землицу и жаловал… Сам-то Ван Эйк там хоть раз был?

— Да появлялся разок. — Девушка неожиданно улыбнулась. — Весь такой важный, в плаще шелковом, на поясе меч, в ухе серьга златая. Погостил денька три, осмотрел все, тиуна заместо себя оставил да уехал. С тех пор и не видали боле.

Князь хмыкнул:

— Ай-ай-ай, безобразник какой. Вижу, природа да покой ему не особо по праву пришлися. Ну да, ну да, моря там нет, городов — тоже, что в этакой-то глуши и делать?

— Не такая ж у нас и глушь, — обиженно поджала губы Ирина. — По лесам да урочищам народу хватает, да и чужих тоже. Мы ж на перекрестье — с Волги-Итиля к Новгороду… Купцы нахаживают. Вот тиун меня одному такому ордынцу купцу-татарину за долги и продал.

— И когда ж ты, малая, успела долгов наделать? — Егор укоризненно прищурился, пряча усмешку, вот-вот готовую сорваться с губ. — Небось, на красивую машинку кредит взяла? Ась? Да ладно, щучу, шучу… А вообще, это правильно — за невозвращенные кредиты в рабство. А то многие ухари наберут по пять штук… Для экономики кредиты вообще — о двух концах палка. Особенно потребительские, на себя, любимого, по сути — в никуда… Значит, ты, малая, к работорговцу попала, так?

— Так, господине.

— А я, между прочим, строжайший указ против работорговли издал. А ты взяла да подалася в рабыни! Виновата! Ну, ну, не вздумай реветь… снова шучу я. Расскажи-ка лучше, что дальше было? У купца тебя купил кто-то?

— Ох, господине… купил… лучше бы умерла я!

Едва сдерживая слезы, Ирина поведала князю — а заодно и навострившему уши Сеньке, коего до того рассказами о собственной жизни отнюдь не баловала, — все, что случилось с нею после того, как торговец невольниками продал ее со скидкой некоему Коростыню. Ее и еще двух товарок, увы, уже, верно, умерших, после того как…

В этом месте несчастная девушка потупилась и покраснела, однако все же нашла в себе мужество продолжать дальше, особенно после того, как великий князь отправил слишком уж любопытного Арсения прочь, под присмотр караульных.

Вожников слушал внимательно, не перебивая, лишь кое-что пару раз уточнил.

— Нет, нет, господине, — помотала головой Ирина. — Думаю, Коростынь — это прозвище, кличка. А по имени-то его никто не называл. Но слушались все — беспрекословно.

— Значит, говоришь — телосложения плотного, сильный…

— На медведя чем-то похож.

— Глаза маленькие, широкие скулы, борода…

— Плешь еще. Прям на макушке. Смешная такая, но тогда не до смеха было.

— Понятно… Так почему — Коростынь-то? А, скажем, не Плешак?

Конец ознакомительного фрагмента.