Мятеж

Андрей Посняков, 2014

1418 год. Егор Вожников, бывший российский бизнесмен, пожелав обрести необычные способности, оказался в далеком прошлом. Теперь он Великий князь Русии, Ливонский курфюрст и избранный император Священной Римской Империи. После долгих европейских походов, закончившихся установлением протектората над Англией, Францией и Испанией, Егор решил вернуться к жене и детям. Однако в Новгороде, признанной столице новой Руси, начинается мятеж – «худшие» люди восстали против «сильных». Страсти накаляются, и даже над княжеской семьей нависла прямая угроза…

Глава вторая

Лето 1418 г.

Углицский удел (бывшее Углицкое кн-во)

Мор

Невдалеке от того места, где широкая Сить-река, огибая пологой излучиной поросший густой дубравою холм, разливается мелководным озером, полным всякого рода рыбы (у брода — в самых глубоких местах сейчас, летом, — с полколеса телеги), уютно расположилось селеньице в три дюжины изб с огородами, с выпасами, с закромами. Селенье немаленькое, однако без крепостной стены — так, на усадебках иных частоколишко, зато площадь перед строящейся церковью — большая, вольготная, по всей площади рядки-прилавки сколочены, рядом пристань, тут же через брод и дорога — тракт Московский, для торговлишки место удобнейшее, да и Углич недалеко — в случае нападения вражин всегда отсидеться можно. Впрочем, какие по нынешним временам вражины-то? С татарами замирились давно, их ханша великую власть Великого князя Руси признала, соседние же князьки-волостели, может, селеньице сие и пограбили бы, да Егора-князя боялися — тот за такие дела уж живо укоротил бы руки! Оставались воры — тати лесные, однако от их лихоимства дружина углицкая защищать должна.

Слава Богу, последнее время спокойно стало, не как раньше, в старые времена: татары налетят — жгут, грабят, насилуют, угоняют в полон, костромской князь налетом придет — жгет, грабит, насилует, угоняет в полон, переяславский князь… суздальский… еще хуже татар, собаки! Ране оно так и было, а по нынешним временам — боятся, всех князь Егор к ногтю прижал… не простой князь — император!

Вот и селился в тутошних удобных местах народ — все больше люди торговые и все, кто с торговым делом связан: купцы, приказчики, лодейных да тележных дел мастера, лоцманы, кузнецы, менялы… Хоть, как полагается, и скот держали, и огороды, да не с земли кормилися — с торговли. Потому и именовалось селенье не деревнею, не селом, не починком, а торговым рядком или просто — рядок. А раз у брода — так Бродский рядок или просто Бродский.

Как обычно, с утра раннего уже шумели ряды, шастал народец у брода, у пристани, наемники — «с волочи» — волоком купеческие суда по мелям протаскивали, зашибали деньгу изрядно, потом прогуливали, пропивали в корчмах, драки учиняли, буянили — вот оттого-то потом всех таких «сволочами» прозвали.

Ближе к вечеру, когда солнышко уже клонилось за дубраву и лихой народ «с волочи», предвкушая гулянку, возвращался к рядку, пристала к деревянному причалу торговая ладейка-насад. Приземистая, с почти плоским дном, вместительная. Весла, мачта с парусом — для широких рек, на носу красивая золоченая фигура — то ли рогатая лошадь, то ли бык, на широкой корме просторная каюта — для кормщика или, скорей уж, для самого купца, для хозяина.

Пристали без особого шума, ткнулись бортом о бревенчатые мостки, кормщик Овдей, юркий темноглазый мужик с рыжей бородкою, выскочив на причал, подозвал «сволочей» — договариваться, заодно как бы невзначай поинтересовался: а нет ли на рядке доброго лекаря?

— Да есть лекарь, как не быть! — Десятник «с волочи», дюжий парняга с широким, избитым оспой лицом — его так и прозвали Колька Рябой — ухмыльнулся: — А на что вам лекарь-то?

— Да зуб у приказчика прихватило, — поспешно пояснил кормщик. — Третий день мается бедолага, страдает.

Рябой громко расхохотался, показав крепкие желтые зубы:

— Дак тогда ему не лекарь, ему кулак хороший нужон! Пущай к вечеру в корчму дядьки Варфоломея зайдет — там мы ему драку-то сладим! Не заметит, как останется без зубов… А ты говоришь — лекарь.

— И все ж хотелось бы…

— Ла-адно! Шуткую я. Вона, за церквою, третья изба. Коновала Кузьму Еловца спросишь.

Кузьма Еловец — низкорослый приземистый мужик с сильными мосластыми руками и недобрым цыганисто-смуглявым лицом, обрамленным редкой кустистой бородкою, — слыл не только коновалом, но еще и цирюльником, и, как водится, лекарем — вправлял кости, отварами мог попоить, зубы заговаривал иногда да пускал кровь. Многие с разными болячками обращались — кто и выздоравливал, а кого и забирал к себе Господь, так вот — половина на половину — выходило.

Овдея-кормщика коновал принял в воротах — видать, не хотел пускать к себе домой чужака, — выслушал спокойно, внимательно, потом покивал, обернулся, подозвав со двора помощника, босоногого отрока-подростка, тощего, с таким же смуглым, как у самого коновала, лицом и буйной соломенно-желтою шевелюрой.

— Арсений, эй, Сенька! За меня остаешься, черт! Вскорости Микита Ончак должон прийти — руку ему перевяжешь да велишь меня дожидатися. Смотри, не напортачь токмо, инда мой кулак твоего уха отведает!

Испуганно моргнув, отроче поклонился:

— Не напортачу, дядюшко!

— Смотри-и-и…

Вслед за кормщиком Кузьма миновал рядок и, спустившись тропинкою к пристани, поднялся по сходням на борт ладьи.

— Туда вона. — Овдей показал рукой на корму и скривился. — Тамо болезный наш.

— Ну-ну, — усмехнулся коновал. — Видать, болезный ваш не простой приказчик.

На улице темнело уже, и оранжево-алый закат стелился над широкой рекою, словно выпущенная из резаного барана кровь. Серебристый месяц уже повис над дубравою, и в темно-синем небе одна за другой вспыхивали желтые звезды.

Внутри каюты на небольшом столе ярко горела свечка, не какая-нибудь там дешевая, сальная, нет — настоящая, из доброго воска, что шел ганзейским купцам по дюжине кельнских серебряных грошей за бочку. Рядом со свечкою на столе стоял кувшин с каким-то питьем, а у небольшого оконца на ложе лежал и сам больной в портах и белой полотняной рубахе.

— Ты, что ли, лекарь? — Увидев вошедшего, больной приподнялся, сел, пригладив ладонью растрепанные седоватые волосы.

Под воротом рубахи, на шее, золотом блеснул крестик. Да-а… не приказчик — похоже, что сам купец. С такого можно и поболе спросить за леченье-то!

Сняв шапку, коновал вежливо поклонился:

— У тя, мил человек, зубы боляти?

— Да не совсем зубы… Что-то все тело ломит.

— Ничо, поглядим! — Кузьма Еловец потер руки и уселся на край ложа. — Ты сам-то, господине, — приказчик али купец?

— Торговый гость Ерофей Ушников! — горделиво выпятил грудь больной. — Ты мне отвар какой-нибудь присоветуй, а я уж в долгу не останусь, ага.

— Лихоманка посейчас есть ли? — наскоро осмотрев купца, участливо осведомился лекарь. — Лоб-то у тя, господине, не так чтоб уж очень горяч… но и не холоден.

Ушников сверкнул глазами:

— Лихоманка третьего дня была, посейчас, слава Богу, отпустило. Да вот боюсь, не возвернулась бы; знаю, так часто бывает — вот тебя и велел привести. Отвару дашь ли?

— Пришлю, — поднялся на ноги Кузьма. — И отвар, и настой, и из земляных червей зелье. Отвар и настой — внутрь принимать, зелье — в грудину втирать. Смотри, господине, не перепутай.

— Да не перепутаю. — Купец слабо улыбнулся. — Уж червей-то не стану жрать! Да уплачу, не сомневайся — немецкие гроши, пфеннинги, ордынские да московские деньги… Тебе чем лучше?

— Лучше московской деньгой, — застенчиво потупился коновал. — Потом менять не надо. Отвар дюжину серебрях стоит да настой столько же, а уж зелье отдам и за полдюжины.

— Одна-ако! — покряхтев, больной потянулся к лежавшему в изголовье кошелю-кошке, прозванному так за то, что такие вот кошели частенько из кошачьих шкур шили.

Пальцы послюнявив, отсчитал денежку:

— Вот пока тебе половина — задаток. Остальное — как зелья да отвары свои принесешь.

— Сам не понесу, — обернулся на пороге Кузьма. — Есть у меня малец-оголец, зовут Сенькой. Пришлю — с отварами, ему и денежку передашь, господине.

Ерофей покачал головою:

— Не боишься мальцу своему доверять?

— А ты мне, господине торговый гость? — прищурившись, вопросом на вопрос отозвался лекарь. — Доверил ведь, хоть и половину. Пусть для тебя, чаю, и не велика сумма, а все ж — серебро. Ну да и Сенька у меня — парень честный. Самое главное — кулаки мои помнит да знает, что бежать-то ему некуда. Сирота — никому не нужон!

— Только ты, мил человек, до утра уж постарайся управиться. Мальца своего поскорее пошли.

— Поскорее?

— Я еще с полдюжины монет доплачу.

— Угу, — довольно кивнул Кузьма. — На том и уговорились. Жди, господине. Жди.

Проскрипели под сапогами сходни, зашуршала высокая полевая трава, коновал возвращался домой напрямик, поторапливался — это только кажется, что ночь длинная, до утра-то не так и много осталось.

Вернувшись на усадебку, коновал тщательно затворил за собой калитку, висевшую на ременных петлях, погладил вскинувшегося было навстречу пса да, не заходя в избу, зашагал к сеновалу, разбудил спящего там парня, подергал за ногу:

— Эй, Сенька, вставай! Зелье мне поможешь делать, потом, куда скажу, отнесешь.

— Угу, господине Кузьма, встаю уже… Вот!

Зашуршав соломою, отрок спрыгнул наземь, прихлопнул усевшегося на лоб комара.

— Инна в овине огонь разожги, — негромко приказал коновал. — Малую печячку.

— За травами в избу сбегати?

— Не надо. Сам принесу.

Немного и времени прошло, а в овине, в малой, обложенной камнями печи уже вздулось пламя, закипела в котелочке вода — варево.

— Чабреца подложи, — развалившись в уголке, на копне еще сыроватого, спрятанного от возможного дождя сена, приказал Кузьма. — Теперь мяты подсыпь… Да больше, больше! Теперя — толченых жаб. Сушеных червей добавь, вон они, в туеске…

— Знаю, господине.

— Знает он, — приподнявшись, коновал усмехнулся. — Смотрите, какой умник выискался! А ну-ка, подойди, отроче!

— Так варево ведь…

Кузьма повысил голос:

— Подойди, сказано! Голову опусти… Вот тебе, вот!

Отвесив мальцу несколько хороших затрещин, так, что по щекам отрока потекли слезы, лекарь потянулся и назидательно пояснил:

— Это — чтоб умней других себя не считал, червь. Понял?

— Понял, господине. За учебу — благодарю.

Низко поклонившись хозяину, Сенька обернулся к печке:

— А варево-то… Ой!

— Так ухвати, ухвати!

Отрок схватил было котелок руками, да тут же их и отдернул — едва не обжег, — взял подолом рубахи.

— В миску немножко отлей, — деловито распорядился Кузьма. — Остальное еще чуток прокипяти — и снова слей, уже в другую миску, вон в ту, в щербатую. А что останется — осадок — в леднике остудишь.

— Понял, хозяин. Все, как велишь, сделаю.

— Из той, первой миски, как остынет, в малый кувшин перельешь — то отвар. — Зевнув, коновал продолжал свои наставления: — Из миски щербатой — в скляночку. То — настой. А что из котелка выскребешь — то в березовый туес — зелье. Тако купчине болезному и повторишь — отвар с настоем внутрь, зельем грудину мазать. Не шибко-то и больной купец-от, Бог даст, выздоровеет. Да! Ты босиком-то на лодью не беги, надень постолы да рубаху смени на праздничную — чай, не шпынь какой-нибудь!

— Сделаю, господине, ага.

Дождавшись, когда отвары и зелье остынут, Арсений аккуратно разлил их по кувшиничкам-туесам да, сложив все в суму, побежал было в избу — за постолами и рубахой.

— Постой, — схватив парня за локоть, просипел Кузьма. — Сам все вынесу, а то перебудишь всех, с тебя станется. Тут вот, у крыльца стой. Жди.

Переодевшись в праздничную — с богатой вышивкою — рубаху, Сенька сноровисто намотал на ноги онучи, завязал ремни постолов, кожаной плетеной обувки, притопнул — все ли ладно? — и, закинув на плечо суму, зашагал к калитке. Никто его с усадьбы не провожал, разве что дворовый цепной пес махнул дружелюбно хвостищем да замычал в скотиннике откармливаемый на мясо бык Прошка.

Ночка выдалась нынче светлая, звездная, серебристый свет месяца заливал луга, отчего и трава тоже казалась серебряной. Идя по знакомой тропинке, Арсений представил вдруг, будто бы это не трава, а настоящее серебро — ух, какие деньжищи! И если б эти все деньжищи да ему — то что б он, Сенька, тогда сделал? А перво-наперво ушел бы от дядьки Кузьмы — злой он, да и лекарь нехороший. Чему от такого научишься — вот как сейчас — обману только. Иное дело, в Угличе — лекарь Амброзиус Вирт из голландских немцев, что как-то по весне еще на рядок заезжал, лечил старосту от какой-то хвори. Дядько Кузьма за леченье-то и не брался — понятно почему, а вот Амброзиус вылечил, и Арсений ему в том помогал — голландцу расторопный служка понадобился, вот Кузьма и дал Сеньку, не забесплатно, конечно. Всего-то неделю отрок при голландском лекаре был, а сколько чему научился! И чем жар снимать знал, и как от мигрени спасать, и от подагры… А самое главное — ведал, какую болезнь можно вылечить, а какую, увы, нет. От мора лютого, от смерти черной, можно лишь бегством спастися! А черная смерть, говорят, нынче едва ль до самого Углича не дошла, сам князь великий, всея Руси государь и многих земель немецких император, самолично мор сей удержать явился. Оно и верно — кому, как не помазаннику Божию, с делом таким совладати? Вот вроде мор и на убыль пошел… слава Господу, до рядка Бродского не добрался.

Много чего Амброзиус-лекарь рассказывал, любил поболтать, тем более при таком-то благодарном слушателе, как Сенька. По-русски голландец говорил хорошо, бойко, хоть и забавно — иногда путал слова да заменял кое-что на свое, голландское. О черной смерти много чего рассказывал, о других морах — оказывается, не каждый мор одинаков! Жаль, мало побыл на рядке господин Амброзиус Вирт, мало с ним Арсений общался. А вот были бы денежки, поехал бы в Углич, подался бы к голландцу в ученики, со временем и сам стал бы знаменитым лекарем, дом бы выстроил, жил, людей лечил… не так, как дядько Кузьма. Ну, коновал, он коновал и есть: руку-ногу кому вправить, рану перевязать — это пожалуйста, ну а ежели что посерьезнее, тогда… тогда вот так вот, как сейчас — из одного котелка и зелье, и отвары, и снадобья. Что ж это за леченье такое? Обман один, ага. Стыдно и деньги брать… а надо! Черт! А сколько монет купец должен? Что дядько-то говорил? Совсем из головы вылетело — вот ведь незадача! Как теперь и быть? Одна надежа — что сам болезный купец про то помнит, не забудет, не захочет обмануть. А ежели забудет, обманет? Тогда уж лучше и не возвращаться — кулаки у дядьки Кузьмы тяжелые, в ухо засветит — можно и оглохнуть навек.

Впереди плеснула волна, показалась в свете луны приземистая ладья, причал, сходни. Перестрелах в двух, на самой излучине, тускло горел костерок — видать, рыбачки встречали утреннюю зорьку.

— Кого черт несет? — едва Арсений ступил ногою на сходни, нелюбезно осведомились с судна.

— То я, Кузьмы-лекаря посланец. Лекарства принес.

— А-а-а! Лекарство… Ну, проходи. Вона туда, влево… Тут вот, у борта, постой. Обожди немножко.

Болезный купец, видно, прикорнул малость, да сейчас вот проснулся, разбудили — видать, так людям своим и наказал. В каморке кормовой свечку зажгли, потом уж посланца позвали:

— Входи, входи, отроче. Выкладывай свои зелья.

— Ага.

Едва взглянув на купца, Сенька почувствовал неладное — слишком уж сильно блестели у больного глаза, слезились. Да и лицо выглядело каким-то осунувшимся, словно после недавнего жара.

— Этот вот — отвар, по три раза в день, лучше после еды, внутрь принимати. — Отрок выложил на стол принесенные лекарства. — Это — настой. Его натощак надо. Тоже по три раза…

Обсказал, замялся, да не удержался, спросил:

— Лихоманка-то била тебя, господине?

— Ой, отроче, била! Не дай бог кому. А посейчас вроде и ничего — отпустило.

— А в паху, под мышками — не болело ли, не вздувалось? Скажем, дней пять-шесть назад тому?

— Так и было, — с удивленьем отозвался купец. — Именно дней пять назад. Вздулось, нарвало — а сейчас все прошло, заживилося. Ты, я смотрю, понимаешь, что ли?

— Рубаху, господине, задери, — негромко попросил Сенька. — Покажу, как да куда зелье мазать. Еще-то свечка есть?

Больной усмехнулся:

— Надо, так сыщем. Велеть, что ль, зажечь?

— Да не худо б.

Ох ты… Арсений закусил губу, едва только взглянул на полмышки! Явные припухлости, чуть заживленные… бубоны! Все так, как и рассказывал Амброзиус Вирт, голландец — сперва лихорадка, вздутия, нарывы, потом может быть заживление, и лихоманка спадет, кажется, вот оно, выздоровленье… ан нет! Совсем скоро — харканье, пена кровавая на губах и гибель! Коварная болезнь и неизлечима — недаром черной смертью зовется. Увы, страданья купца не облегчить… Самому бы теперь не заразиться, черная смерть прилипчива.

Сенька и про деньги забыл, хорошо хоть, купец вспомнил — пальцы послюнявив, отсчитал денежки в поспешно подставленный юным лекарем мешок.

— Сколько и договаривались. Ну, прощевай, парень. Хозяину своему поклон передай.

— Передам. Выздоравливай, господине.

Когда отрок сошел по сходням на берег, уже начинало светать, бледно-голубоватое небо над дубравою алело зарею, а кое-где, по оврагам, стелился невесомыми облаками утренний легкий туман. Рядом в болотце громко квакали лягушки. Что ли — к дождю? Впрочем, вовсе не это сейчас волновало Арсения. Первым делом он выкупался в реке, тщательно — с песком, со взятой с рыбацкого кострища (их тут было много) золою — вымыл руки. После посещения больного — обязательно, как наказывал господин Амброзиус Вирт. Еще голландец предупреждал о пагубности всех отправлений больного — мочи, кала, пота, слюны… А ведь болезный купец каждую монетку слюнявил, отсчитывал! И что же теперь? Выкинуть все это серебро в реку? Ага… Дядько Кузьма, пожалуй, выкинет. Лекарь советовал в кипящей водице подобные — от больных людей — вещи подержать, не очень и долго… в овине как раз и можно будет воду нагреть, а о подозрительном купце немедленно сообщить старосте, да и дальше — в Углич.

— Вот ты и пойдешь, сообщишь! — выслушав парня, решил староста рядка Филофей.

Пригладил седую бороду, ухмыльнулся, глянул на отрока с хитрецою. — А с хозяином твоим я договорюся — отпустит. Пущай попробует токмо не отпустить. А ладейка-то ушла уж, не догонишь, да ничо, я чай, перехватят ее княжьи люди.

Коновал Кузьма Еловец решеньем таким, конечно, доволен не был — лето, страда, отрока руки в хозяйстве нелишние. Однако спорить со старостою благоразумно не стал, головой кивнув, согласился, однако, на улицу из избы выйдя, хар-рошую оплеуху Сеньке закатил:

— Ну, смотри, тля! Ежели проведаю, что соврамши… Ужо отведаешь плетки.

— Да не соврал я! — схватившись за щеку, взмолился Арсений. — Христом-Богом клянусь — не соврал. Припухлости видел, язвы… да и по всем признакам — черная смерть!

— Все ж думаю, соврал. — Кузьма недобро прищурился. — Я-то ничего такого не видел.

«Это потому что ты, дядько, не как немец голландский господин Вирт — врач, а простой коновал. Вот и не хватило ума, не заметил… да и не особенно-то и старался больного осматривать».

Так подумал отрок, вслух же, конечно, ничего подобного не сказал, однако глазенки блеснули бесом.

— Явишься — поговорим ужо, — с явной угрозой напутствовал дядько Кузьма. — Ужо-ка поглядим тогда, кто из нас умник. За все свои дни отработаешь — от зари до зари. И на пастьбе, и на покосе.

— Отработаю, дядько. — Арсений, уходя, поклонился. — Я ведь быстро туда-сюда обернусь. Сам староста сказал — государево дело!

Ой, зря он так сказал, зря!

— Староста?! — оскорбленно взвился коновал. — Я, червь, тебе господин, а не староста! Чай, забыл? Ну, я тебе напомню… А ну-ка — получай! Получай! Получай!

Так — пинками да оплеухами — парня со двора и выгнал, хотел было еще и на улице наподдать, да прохожих… не то чтоб постеснялся, а все же как-то нехорошо вышло бы, коли б они старосте донесли. Ну их к ляду! И старосту, и людишек, и Сеньку… с тем-то еще посчитаемся ужо!

Спустившись к реке, Сенька смыл с лица кровь, приложил под левый глаз оторванный от подола кусок — примочку, полежал так немножко, наскоро выкупался в ближнем омутке да, накинув на еще не высохшее тело одежку, поспешно зашагал к броду. Миновав брод, вышел на Московский тракт — дорогу широкую, пыльную, со всадниками, с возами, с каликами перехожими, артельщиками, школярами и прочим легким на подъем людом. С такими бы и идти — весело, знай песни да россказни всякие слушай, только рот разевай, еще и на привале бы, по ночлегам, подкормили б, всяко без хлебца корочки не оставили бы — дядько Кузьма, жадина, уж конечно, харчей в дорогу не дал. Хоть и не с волочи, а все одно — сволочь!

Так бы по Московскому трату и шел… одна беда — по дороге-то до Углича три дня пути, а коротким путем — лесами, по урочищам, через овраги — на день скорее выйдет. Вот напрямик-то Арсений и отправился, с наезженного тракта свернув, тропинки нужные ведал. Пробрался бузины зарослями, потом ракитником да желтым дроком, пересек тропкой охотничьей всю дубраву, едва на стадо кабанов не нарвавшись — хорошо, хрюканье вовремя услыхал, обошел сторонкою. А ну как поддел бы клыками матерый секач? Дух бы запросто выпустил, тем более из такого хлипкого парня, как Сенька. Правда, отрок бы кабана дожидаться не стал — живо б взобрался на какой-нибудь молодой дубок, там бы и переждал… Да ну их, кабанов этих! Обошел, не почуяли — и слава богу.

Спустившись с пологого холма вниз, отрок пошел ольховником да красноталом, вдоль реки, по рыбацкой тропинке… Там, у кострища, повезло — отыскал-таки припасец: крючки да грузила, даже конский волос — на леску. Обрадовался Арсений — вот и славно! Теперь к ночлегу ближе и рыбки натаскать можно — нож на поясе есть, огниво тоже имеется: костерок завсегда сварганить можно, рыбку на углях испечь. Потом поспати немного — да в путь. Сытому — это не голодному, а уж кому-кому, а Сеньке дальняя дорожка в радость. Идешь себе, насвистываешь — мимо полей, златым житом наливающихся, мимо лугов заливных зеленых, да с розовым клевером, с желтыми мохнатыми одуванчиками, с ромашками, с тучными пасущимися стадами. Красота кругом — и никто тебя не бьет, над душой не стоит, не гундосит. Красота! Так бы всю жизнь и странствовал, ходил бы из города в город… может, до Амстердама, про который Амброзиус Вирт рассказывал, добрался бы…

Повеселел отрок, про обиды да ссадины свои позабыл, а ближе к вечеру, удочку смастерив, наловил в старице рыбы, разжег на опушке, у леса, костер, наломал лапника да, подкрепившись, улегся, уснул. Диких зверей не боялся — на тлеющие угли не пойдет зверье-то, что ж до лихих людей, разбойников — лесных татей — так что им с Сеньки взять? Разве что татарам продать, так это далече вести надо. Купцы-то местные не возьмут — им строго-настрого княжьим указом работорговлишкой заниматься заказано!

Так что никого не боялся Арсений, ночь напролет спал себе без задних ног, а проснулся уже от бьющего в глаза солнца. Открыл левый глаз, прищурился, еще полежал немножко… потом вскочил, побежал к реке, окунулся да, на берег выбравшись, растянулся в мягкой траве, лежал, глядя, как порхают вокруг разноцветные бабочки да жужжат, проносясь над самой головой, синие быстрокрылые стрекозы.

Хорошо!

Долго, правда, не лежал отрок. Вскочил, оделся быстренько и зашагал себе дальше — мимо высокой, с острыми листьями вербы, мимо круглых ив, мимо густых зарослей черной смородины и малины — жаль, ягодки-то еще зеленые были, еще не налились соком и звонким летним солнцем. Быстро нагревшаяся тропинка приятно грела босые, мокрые от росы ноги, из кустов вырывались, взмывали в небо жаворонки и прочие мелкие птахи. Вот слева запела малиновка, чуть подальше в лесу гулко закуковала кукушка, и, казалось, над самой головой ударил в ствол дятел. Чу! Кося круглым глазом, перескочил через тропу заяц, ринулась за ним серовато-рыжая, с желтыми подпалинами лиса — тощая, смешная. А ну, пойди поймай-ко! Унеслись по лесной тропе, Сенька им вослед даже собрался свистнуть, уж и в рот два пальца заложил… да раздумал, увидев впереди, на залитой солнцем полянке, какого-то странного парня. Точнее, даже не парня, а вполне себе зрелого — лет тридцати с лишком — мужа с приятным, заметно тронутым загаром лицом, обрамленным густой светло-русою шевелюрой и небольшой, аккуратно подстриженной на немецкий манер бородкою с усиками — такими же, как у присной памяти лекаря-голландца.

Вел себя сей муж как-то уж очень непонятно: прыгал, прямо сказать, козлом скакал да махал руками, будто наносил кому-то удары — сильные, быстрые, ловкие. И так это выглядело… будто бы мужик этот с тенью своей сражался! А уж одет был… скорее даже раздет — в одних портах, босой… рубаха-то нарядная рядом под осиной валялась, да и пояс, и сапоги, и… Ух и мускулы у него! Арсений ни у кого таких не видел. Не то чтобы шибко здоровенные, но… такие, словно бы ни капельки лишнего веса в этом незнакомце не было, а было… был он, говоря словами все того же Амброзиуса Вирта, «сложен, как греческий бог». А на левом плече приметная — в виде трилистника — родинка.

Ой! Ничего себе — как подпрыгнул-то! И руками, руками… словно кого-то бил.

— Славно! — подойдя, не сдержал восхищения Сенька. — Ой, как славно-то! Ты что же, мил человек, скоморох?

— Скоморох?! — Серые глаза сверкнули сталью… Впрочем, на губах тут же мелькнула улыбка.

— И как же ты ко мне незаметно так подобрался? — натянув рубаху, вместо ответа поинтересовался сей славный муж. — Ты вообще откуда тут взялся-то, вроде дорожек прохожих здесь нет, одна река рядом.

— Дорожек-то, господине, нет, — отрок улыбнулся. — Зато есть тропинки.

— Ага, тропинки, вот как… А ты у нас кто? Звать тебя как?

— Звать меня Сенькой, как и батюшку моего покойного звали, тако же… — Юный коновал на всякий случай поклонился, углядев, как выскородный — явно, высокородный — муж ловко застегивает наборный с золотыми бляшками пояс с привешенной к нему саблей в дорогих, зеленого сафьяна, ножнах. Попробуй такому не поклонись! Вот ведь угораздило встретиться…

— Надо же — и отца Сеней звали? — Незнакомец неожиданно хлопнул отрока по плечу. — Семен Семеныч, значит. Часом, не Горбунков?

— Не-а, Горбунки от нас в стороне, к Угличу ближе, а я с рядка — Бродский.

— Бродский, ну надо же! — хлопнув себя по коленкам, расхохотался высокородный. — Нобелевский лауреат! Как же, как же, знаю. Как там у него было-то… мимо ристалищ, капищ… мимо степей подлунных… нет, не так… забыл… А ты-то, случайно, не помнишь? Ах да, откуда ж тебе знать, когда Бродский только еще веков через пять родится?

— Кто, господине, родится?

— Ой! — внимательно всмотревшись в побитое лицо подростка, воскликнул вдруг незнакомец. — Это где ж тебя так угораздило? Неужели, как Иван Бровкин, разбил колхозный грузовик?

— Не-а, не разбивал… — Арсений замотал головою. — Ничего я не разбивал, господине. Отпустил бы ты меня…

— Я тебя держу, можно подумать! — пожал плечами высокородный муж. — Заметь, даже не спрашиваю, куда ты путь держишь.

— А я и не скрываю! — Отрок выкрикнул сие несколько нервно, с вызовом — устал уже бояться всех. — В Углич иду. В Углич. С вестию важной к воеводе тамошнему, а может быть, и к самому князю!

— С важной вестью, вот оно как! — снова засмеялся незнакомец. — А весть эту можно, скажем, не угличскому удельному, а великому князю доверить?!

— Великому князю?! — шепотом переспросил Сенька. — Самому?

— Самому, самому… я, знаешь ли, его очень хорошо знаю.

— Самому — еще лучше будет! — Отрок решительно рубанул воздух рукой. — Как раз по его делу.

— Так-так-так-та-ак… По какому делу конкретно?

— Ну… с мором ведь князь великий борется, все знают — затем в наши края и приидоша.

— А что — ты про мор что-что знаешь? А ну-ка, ну-ка, пошли!

— Ко князю великому, господине? А он что, здесь?

— Да здесь, здесь, весь флот его здесь, на реке — ладейки.

— А ты его точно знаешь?

— Ох, как ты мне своим расспросами надоел! Знаю, знаю — иди уже.

Сопровождаемый высокородным незнакомцем с привешенной к богатому поясу саблею, Арсений спустился чрез заросли ракитника и чернотала вниз, к реке, где у самого берега стояли большие воинские ладьи числом около пары дюжин. Все — добрые суда, красивые, с навешенными на бортах щитами, с разноцветными стягами, с пушками. А воинов вокруг было — немерено!

Один — немолодой, но здоровенный, сильный, с крючковатым носом и смуглым разбойничьим лицом, внезапно обернулся, подбежал к высокородному ближе… и, вдруг поклонившись, спросил:

— Когда отчаливать прикажешь, княже?

— Так вот прямо сейчас. Вестника только выслушаю — что-то он тут интересное говорит.

Княже! — внезапно осенило Сеньку. Так вон оно что… То-то вокруг все кланялись да, салютуя оружием, браво выпячивали грудь. Вот оно что… князь! Князь великий!

Отрок повалился на колени, в траву:

— Не вели казнити, великий князь!

— Встань, Сенька! Идем вон к шатру. Сейчас мне все подробно поведаешь.

Выслушав Арсения, князь немедленно выслал пару стругов — догнать «рогатую» ладью — и, распорядившись накормить юного посланца, надолго задумался. По всему выходило, что чума начала распространяться по рекам, через зараженных торговцев… Что ж, следовало ожидать. Скорее всего, уже инфицирован и коновал Кузьма, хозяин Сеньки, и, быть может, уже кто-то из жителей Бродского рядка. Если это так, то сие поселение надобно немедленно окружить да сжечь вместе с жителями, или уж, по крайней мере, оставить их вымирать, выставив на всех дорогах посты и никого никуда не выпуская, дабы не дать распространиться болезни. А как еще ее лечить? Увы, стрептоцида еще не имелось, да и вообще никаких антибиотиков. Даже шприцов… увы… Оставался строжайший карантин зараженных мест да эвакуация населения из соседних мест, как единственные действенные средства.

Средневековые лекари, конечно, предлагали много всего — пить смесь из патоки и мелко нарубленных змей, спать поочередно на разных боках, вырезать или прижечь чумные бубоны… А еще ходило весьма нехорошее поверье, что от черной смерти можно избавиться, передав ее другому — то есть специально кого-нибудь заразить.

Слава Господу, пока удавалось локализовать отдельные очаги болезни, не дать распространиться эпидемии, от которой вполне могло вымереть две трети населения Руси. Черная смерть не миновала бы и Орду, и Европу, связанных с русскими городами теснейшими торговыми отношениями. Пользуясь относительно мирными годами, купцы с товарами сновали туда-сюда, а зараженный бубонной формой чумы первое время чувствовал себя вполне сносно, вот распространялся мор… а уж если чума переходила в особо заразную легочную стадию — все: ложись да помирай! Действенных лекарств не имелось, да и с личной гигиеной дела обстояли их рук вон плохо, несмотря на все указы Егора и личные распоряжения молодой княгини.

Ах, Елена, Елена… Князь вдруг отвлекся от мыслей о черной смерти, вспомнив любимую жену, детушек — давно уже их не видал, месяца полтора, наверное… Да нет, уже около двух — когда забот полон рот, времечко летит быстро! Мишка, сын, Михаил Егорович — на матушку больше похож, такой же светловолосый, настырный, дочка же Аннушка обликом в отца пошла, а про характер говорить еще рано — второй год всего Аннушке-то и шел.

Семья… пожалуй, единственное, что хоть как-то примиряло князя Егора — Егора Вожникова — с этим средневековым миром, в коем он очутился… не сказать чтоб чисто случайно, скорее — по собственной злой воле. Просто захотелось способности в себе развить особые — опасность предвидеть, вот купился на снадобье некой бабки-колдуньи, на сайте ее завис. Получил снадобье, да — хотелось ведь поскорей! — советам ведьмы не внял, а ведь предупреждала бабка, чтоб грозы опасался… а какая гроза зимой? А вот ведь случилась, словно нарочно! Нырнул Егор в прорубь… а вынырнул уже в пятнадцатом веке. И обратно было — никак, о чем и многие здешние ведьмы ему говорили, все же молодой человек, особенно поначалу-то, пытался вернуться… вот и падок был на ведьмочек — до сих пор. Про то супруга ненаглядная знала — владыку новгородского Симеона подговорив, всех колдуний извела под корень. Конечно, до кого дотянуться смогла, но все-таки. Еленку Егор в Орде встретил, когда в полон туда угодил. Вместе и бежали, вместе горе горевали, вместе и радовались. Елена княжьего рода оказалась — из заозерских владык, дядькой своим преданная. Ну да Вожников живенько восстановил справедливость — как-никак, ватага у него была, да и сам в прошлом — кандидат в мастера спорта по боксу среди юношей, плюс еще способность все ж у него появилась — предвидел опасность, не обманула бабка! Правда, предвидел только на трезвую голову, что приходилось учитывать во время многочисленных пиров.

Став легитимным заозерским князем, Егор быстро подмял под себя все остальные княжества, а затем — пользуясь внутренними распрями — и Европу, и даже, будучи Ливонским курфюрстом, был избран императором Священной Римской империи, по сути — всех германских и чешских земель, набрав таким образом невиданную — в том числе и финансовую — силу, что склонило к покорности и Англию, Францию, Кастилию, Лион… и разных прочих шведов. Что касаемо Орды, то на сарайский престол при непосредственной военной помощи князя крепко уселась некая Айгиль, девчонка молодая, умная, своенравная и весьма недурная на внешний вид; Егору она искренне нравилась… ну, пожалуй, не так, как Еленка, но…

— Княже, так нам в путь готовиться? — осторожно покашляв, обратился к Егору его личный секретарь — старший дьяк Федор, молодой, лет двадцати пяти парень, из тех людей, коих Вожников встретил первыми… человек бесконечной преданности, друг… если у сильных мира сего вообще могут быть друзья.

— Что? — поднявшись на ноги, Егор повернул голову к секретарю. — Что ты спросил?

— Говорю, князь великий, в путь ли?

— Струги, за ладьей посланные, вернулись?

— Нет еще. Так ведь только ушли!

— Ладно, ждать не будем — нагонят. — Решительно махнув рукой, князь распорядился готовиться к отплытию.

На стругах забегали, закричали, загрохотали веслами, кое-где уже подняли мачты. Вот, наконец, отчалили, двинулись вверх по реке, мало-помалу набирая ход, поплыли. Многим думалось, что домой… да так оно, по сути, и было. С эпидемией вроде справились, локализовали… если бы не этот случай с купцом на «рогатой» ладье: симптомы юный посланец описал точно, как внешний вид заболевшего, и тут никаких сомнений не оставалось — чума. И надо было немедленно что-то решать, не дать распространиться заразе. Ну, с ладьей ясно, а вот что делать с Бродским рядком? По уму — сжечь бы его к черту… однако там ведь, скорее всего, один только коновал инфицирован, да и тот еще — бабушка надвое сказала, все же остальные наверняка здоровы. Пока… А потому следовало поторопиться и решить проблему там, на месте, после детального обследования. Сразу к волоку решили всем флотом не идти, немного обождать за излучиной, выслав вперед быстрый да юркий струг с Сенькой, отрок и должен был выманить из дому дядьку Кузьму, бывшие в струге воины проверили бы — заражен или нет? Дня три прошло… еще пару дней — в пути, как раз четыре-пять выйдет; ежели заражен коновал, так уже должны бы появиться бубоны, так что сразу видно будет… Кстати, а сам-то посланец, случайно, не того?

Сидя на кормовой лавке рядом с кормщиком, князь жестом поманил Федора:

— Парень тот, Арсений, на нашем струге?

— Так, великий государь.

— Сюда его позови… Да рубаху свою новую принеся, шелковую, я видел, у тебя есть… — Егор полез рукой в висевший на поясе кошель. — На вот тебе шесть дукатов.

— Княже! — взмолился секретарь. — Рубаха-то, чай, гораздо меньше стоит.

— Ничего-ничего, бери… рубаху неси уже. И парня зови скорее.

Хитро задумал князь, как отрока осмотреть, паники промеж людьми своими не сея. Подозвав Сеньку, велел ему старую рубаху снять да в реку выкинуть, новую же надеть… покуда отрок переодевался, и сам князь, и бывший при дружине лекарь смотрели внимательно… бубонов, припухлостей никаких не нашли… А вот Арсений вдруг осмелел, поклонился да заговорил, хоть и не спрашивали:

— Нет, князь великий, болезни во мне нету. Я же с Амброзием Виртом, врачом из голландских немцев, много беседовал, как от черной смерти спастись — знаю. Руки накрепко вымыл, глаза, сам вымылся, рубаху на старую сменил, а ту, что была — давно в печке сжег. Ни лихорадки во мне нет, ни нарывов — сами ж видели.

— Ну, для нарывов-то еще мало дней прошло, — пригладив окладистую бороду, вскользь заметил лекарь — высокий, плечистый, с буйною седой шевелюрой, в роскошной лионского шелка куртке-котте, по виду — сущий разбойник.

Сенька его, честно говоря, побаивался, но тут глаза поднял да бросил с вызовом:

— Че ж мало-то? В самый раз — я ж тоже в болезнях кое-что понимаю.

— Понимает он! — Лекарь-разбойник презрительно расхохотался. — Видали мы таких понимающих. Я бы его, государь, с ладейки-то согнал… на всякий случай.

— Да не болезный я! — истово перекрестился отрок. — Христом-Богом клянусь.

— Ладно, — князь махнул рукой. — Иди покуда на нос, там сиди. Завтра еще покажешься.

Дни стояли пасмурные, но не дождливые, теплые. Прятавшееся за облаками желтое солнышко показывалось иногда, золотя лучами струги. По берегам реки уныло тянулись густые хвойные леса, изредка перемежаемые веселыми липовыми рощицами и возделанными полями. Кое-где виднелись деревни в один-два двора, спускались к реке узкие дощатые мосточки, бабы носили ведрами воду, останавливались, опуская ношу, махали ладьям вослед. Раньше, еще лет семь назад, такое трудно было б представить: при виде чужих кораблей в деревнях прятались все — бежали в леса, в урочища. Мало ли кто там, в этих ладейках, плывет? Может, мирные купцы — торговые гости, а может, и лихие татары, и разбойники-ушкуйники, хлыновцы. Всякого люда хватало, это вот князь Егор в последнее время хоть какой-то порядок навел и старался его поддерживать воинской силой… Ну а как еще? Не увещеваниями же! В этом смысле Средние века — время честное: воруешь, безобразничаешь — голову тебе оттяпать, и все дела. Либо как вариант — посадить на кол, повесить. Ответка за непослушанье закону не заржавеет.

Во все расположенные близ реки селения князь Егор в обязательном порядке высылал разведку — проверить, есть там мор или нет? Вот и сейчас — в одну деревню послал вместе с дружинниками и лекаря, а в другую, подумав, — Сеньку. Парень вскорости с воинами вернулся, довольный и гордый — а как же, столь высокое доверие не каждому в жизни выпадает! Отрапортовал бодро: больных, мол, нет, все работают, да и в соседних деревнях о болезнях никаких, тьфу-тьфу-тьфу, не слыхали.

— Да и не должны были слыхать, — покусал губу Вожников. — Эпидемии-то мы, слава Господу, разгореться не дали. Моровая волна стороной, по-вдоль Нерли-речки прошла, да там, у храма Покрова Пресвятой Богородицы, и зачахла нашими стараниями да Божьею волей. Вот только тот гость торговый меня беспокоит… на рогатой ладье. Должны бы, должны бы уж нагнать ее мои парни.

Остановившись на ночлег у дубравы, выслали к рядку воинов, а с ними и Сеньку. Хозяина своего побаиваясь, отрок даже шелковой, даренной князем, рубахи стеснялся, потому и на усадьбу коновала бочком, так понезаметней, протиснулся… погладил, приголубил бросившегося с лаем пса:

— Ух ты, зверинище! Поди, косточки те погрызть хозяин не давал давненько.

Признав давнего своего доброхота, заскулил пес, замотал башкою лохматой, хвостом завилял.

— Ого! — выглянул на крыльцо коновал. — А я думаю — с чего бы псина цепью гремячит? А тут вон кто-о!

— Здорово, дядько Кузьма.

— Здорово, здорово… А ну-ка, отроче, иди-ка сюда, иди…

В руках коновала вдруг неведомо как взялись старые вожжи:

— Кажется мне, что ли? Или впрямь рубаха-то на тебе шелковая? А ну, признавайся, у кого украл, шпынь?!

Оп! Ка-ак перетянул дядько Кузьма по спине служку своего младого — у того аж искры из глаз, уж никак не ожидал удара, даже обиделся, но уж потом увернулся, нырнул за калитку, думал — и хозяин за ним. Ан нет! Не тут-то было. Кузьма Еловец ленивым мужиком оказался — неохота было за слугой с вожжами бегать, вот еще дело — куда сей шпынь денется-то? Не сегодня, так завтра на усадьбу явится, прибежит. А не явится — значит, в бега подался. Тогда — к старосте да на суд… изловят — мало не покажется, так что придет, прибежит Сенька, сапоги, аки пес верный, лизать будет да в татьбе своей покается. Интересно, откуда он такую рубаху взял? Убил, что ли, кого? Да нет, кишка тонка убивать-то… скорей, стащил у кого-нибудь, в городе-то, небось, ротозеев хватает.

— Дядько Кузьма, — дернув калитку, отрок заглянул во двор. — А ты мне серебряную денгу обещал, помнишь?

— Что-о?! — Коновалу показалось, что он ослышался.

Видано ли дело, чтоб челядин домашний, слуга, да так хозяину своему дерзил?! Ах он пес, ах, сволочуга поганая, ла-адно… будет тебе прямо сейчас, ужо!

Размахивая вожжами, Кузьма Еловец выскочил за ворота и погнался за бросившимся к реке отроком… Тут, на тропинке, и наткнулся незадачливый коновал на пятерых молодцов с сабельками да кистенями.

— А ну-ко, дядька, рубаху сымай!

— Все заберите! — Трясясь от страха, коновал живо скинул рубаху, взмолился: — Вот, посейчас и сапоги сыму — забирайте, токмо живота не лишайте за-ради Господа!

Сказал так… и услышал вдруг Сенькин голос:

— Нет на нем ничего. Чистый.

«Ага-а-а! Так вот оно что! Вон откуда у шпыня шелковая рубаха. С лихими людьми связался! Ах он змей, гад ядовитейший! Ничо, все старосте доложено будет, все-о… Болтаться тебе на веревке, забубенная голова… или вообще — башку с плеч долой! Ничо-о, ничо…»

Так думал дядько Кузьма, поспешая по узкой тропинке обратно на свою усадебку. Как ни странно, рубаху ночные тати не взяли, да и самого не тронули — пнули токмо под зад, чтоб скорее бежал, да смеялись обидно. И Сенька — гад!!! — тоже вместе с татями сими смеялся. Это над собственным-то господином! Да в старыето времена за такое… шкуру спустить, засечь насмерть! Жаль, посейчас не то стало. Попробуй-ко слугу зря забидь — сразу в княжий суд жаловаться. Обнаглели совсем, шпыни. Ничо… тут-то иное, тут-то холопья морда Сенька не токмо господина своего оскорбил, но и в татьбу подался! А за татьбу — по всей строгости законов ответит… Ха! А ежели не вернется, так, выходит, он еще и беглый! Угу…

Трех молодых девок-рабынь Коростынь купил у одного билярского купца за хорошую цену, уплатив сразу за всех всего двести золотых монет, по нынешним временам — дешевле некуда. Меньше сорока дукатов вышло, при цене в полсотни золотых за красивую молодую девку — именно столько давали и в Италии, и в Москве, и в Орде, правда, в последнее время людьми торговали тайно. Но торговали, чего уж — раз уж был спрос, было и предложение, и желающему приобрести в собственность умелого раба или рабыню-наложницу особых трудов это не стоило, однако потом могли возникнуть проблемы, спросить княжьи люди — воеводы, да волостели, да судейские — могли запросто: откуда, мол, девка? Где взял? Но это в городах могли, а в деревнях, селеньях дальних, что по лесам по долам… В глуши-то никто ничего не спрашивал… разве только медведь!

Ухмыльнулся Коростынь, про медведя подумав. Он и сам был чем-то на медведя похож — такой же кряжистый, сильный, да и лицо, честно сказать, словно медвежья морда. Не красавец, чего уж: глазки маленькие, скулы широкие, борода, правда, густая, да промеж кудрей — плешь. Ну и еще давненько, в юности, заразу какую-то в царьградских борделях подцепил — оттого по весне да летом коростой все щеки шли. Потому и прозвали — Коростынь.

— Вот еще дукат, вот еще… Все, любезнейший. В расчете?

— В расчете, уважаемый господин! — Толстый, в засаленном длинном халате купец пригладил крашенную хной бороду и улыбнулся: — Еще мальчики есть — возьмете? Совсем дешево отдам.

— Мальчики? — Задумчиво почесав затылок, покупатель махнул рукой: — Да, пожалуй, нет, в следующий раз как-нибудь.

— В следующий так в следующий, — заулыбался татарин. — Только предупреждаю, будет дороже, такие уж настают времена. Ваш князь людьми торговать не велит, а наша ханша Айгиль ему в рот смотрит. Ох-ох-ох, еще немного, и пойдем по миру милостыню словом Пророка собирать!

Простившись с работорговцем, Коростынь и следующие за ним девушки в сопровождении вооруженных слуг прошагали по палубе приземистого купеческого судна и спустились в пришвартованную к его левому борту вместительную лодку с дощатыми нашивными бортами.

Связанных девушек, словно овец, швырнули на дно…

— Отваливаем!

По приказу Коростыня взялись за весла шестеро дюжих парней с заткнутыми за пояса ножами…

— К мысу гребите!

Уткнувшись носом в песчаный берег, лодка дернулась, замерла. Коростынь выбрался первым, за ним — часть парней, затем гребцы вытолкнули рабынь, босых, оборванных и грязных, опасливо жавшихся друг к дружке. Стенать невольницы не смели, тем более что-то там спрашивать иль промеж собой говорить — справедливо опасались плетей.

— За мной идите. — Коростынь обернулся к девам, прищурился. Одна — светленькая — приглянулась ему больше других…

Может, себе оставить? Да нет, нет. Попользовать — да для дела. Иначе… иначе доложат хозяину… тут есть кому доложить. Ла-адно, сладить дело — будут и деньги, и девки.

Обреченно понурив головы, невольницы потащились следом за углубившимся в лес старшим, за ними молча шли парни — с кинжалами, с ножами, у кого и саадак за плечом — с добрым луком да стрелами. Побежишь — живо на стрелу нарвешься.

Смешанный лес постепенно становился все гуще, угрюмей, темнее — под осинами, под кронами елей росли папоротники и можжевельник, кое-где виднелись следы диких зверей, где-то кричала кукушка, а по вершинам деревьев весело прыгали белки.

Вот впереди показался заросший колючими кустами овраг — урочище, а за ним деревья неожиданно расступались, открывая взору небольшую полянку с покосившейся изгородью и старой, с соломенной крышей, избой, сквозь волоковые оконца которой вился, медленно уходя в небо, сизый дымок.

Странно, но ведущая в избу дверь была заперта на засов, да еще — как видно, для верности — привалена большим мшистым валуном. Словно кого-то там, внутри, держали, чтоб не убежал.

Пока хмурые молодцы загоняли рабынь в приземистый, расположенный сразу за избою амбарец, Коростынь, подойдя к двери, стукнул:

— Эй, Митря, Кондей! Живы еще?

— Да покуда живы!

Донесшийся из избы, словно из ямы, глухой, с надрывом голос прервался утробным кашлем и харканьем.

— Ничо, парни! — успокоительно промолвил старшой. — Мы за вас помолилися. Посейчас еды вам дадим, вина зелена… да дев красных — ужо порадуетесь!

В избе кашлянули:

— Да уж — с вином да девками и помирать веселей! Спасибо те, Коростынь, коли не обманываешь.

— Да что мне вас обманывать-то? Сами щас все и попробуете… вот-вот робяты еду сготовят и…

Махнув рукой, Коростынь помочился на угол дома и, запростав порты, подошел к амбару. Вошел, оглядев дев, хмыкнул, одну — светленькую, что приглянулась, — схватив за руку, потащил с собой на гумно… Честно купленная рабыня — вот ведь тварь! — неожиданно принялась вырываться, даже попыталась расцарапать старшому щеки. Пришлось съездить ей по мордасам, от души съездить, так, что нос в кровь разбить. А уж потом…

Подхватив девчонку, старшой бросил ее на старую солому, одним рывком сорвал жалкую одежонку, удар под дых и, спустив порты, принялся насиловать, рыча, словно дикий зверь. Невольница закрыла глаза и, казалось, уже не дышала…

— Померла, что ль, щучина? — Подтянув порты, Коростынь отвесил деве звонкую оплеуху, несчастная дернулась, застонала. — Ага, жива… Одевайся да за мной иди живо. Хотя… можешь и не одеваться… к чему уж… Ну? Что застыла, тварь?! Еще восхотела пинка получить?!

Пинков невольница явно не хотела, живенько накинула рубище, даже по пути пыталась утереть на лице кровь, да только еще больше размазала. У избы старшого и его только что использованную рабыню уже дожидались: дюжие молодцы и две связанные по рукам бедолаги невольницы.

— Управятся они с тремя-то? — засомневался кто-то из парней.

Коростынь глумливо осклабился:

— С этими-то дохлятинами? Да враз! Парни они еще сильные, хоть куда… Эй, Кондей, Митря! Принимайте подарки!

Отвалив камень, парни отодвинули засов и, распахнув дверь, втолкнули в избу девчонок да забросили мешок с едой и плетеной баклагой.

Изнутри послышался визг и довольное харканье:

— Ишь ты, не обманул старшой!

По знаку Коростыня парни проворно закрыли дверь, привалили камень.

— Ну, пущай теперь тешатся.

— А девки-то через окна не выскочат? — засомневался длинный, с вислыми усами, парняга.

— Не выскочат, Опонасе, не выскочат. Сами-то гляньте — тут едва кошке пролезть… Ну, все. — Старшой посмотрел на зависшее над мохнатыми елями солнце. — Уходим. Чай, и другие дела есть.

Сказав так, Коростынь оглянулся:

— Ты, Опонас, тут посиди, неподалеку. К ночи ближе дверь отворишь — и уноси ноги. Девок не вздумай пробовать — про мор помни!

— Да что я, совсем уж дурной, что ли!

Простившись со своими сообщниками, Опонас тут же скушал изрядный кусок рыбного пирога, опростал пол баклаги квасу да завалился до ночи на гумне — спать. Проснулся вечерком, уже темно было, подобрался тихонько к избе, стоны девичьи да довольные вопли послушал, ухмыльнулся, камень тихонечко откатил, вытянул засовец… Да подался поскорее к реке! Смерть лютая, мор — он прилипчив, не дай бог, привяжется! А Коростынь умен, верно все просчитал — куда ослобоненные девки кинутся — к людям, в рядок, он тут рядом. В лесу-то рабыням не выжить. Да и так-то, правду сказать, не жилицы они… С мором меченными кувыркались всяко — и в самих них теперь мор. А вскорости — и на рядке будет, и дальше, до самого Углича доберется, тако! А за то Коростынь деньжищи великие обещал… и ему обещал кто-то.

За такой-то куш можно и постараться, подушегубствовать… и за меньшее душегубствовали, прости, Господи, ага!

Ухмыляясь, Опонас спустился по круче к реке, вытащил спрятанный в камышах челнок, уселся, погреб, расстворясь во тьме теплой летней ночи.

Прав оказался Коростынь, все рассчитал верно. Ближе к утру обреченные на лютую смерть насильники утомились, повалились на лавки без сил, чем и не преминули воспользоваться несчастные юные рабыни. Выскочили из избы, чуть осмотрелись да побежали куда глядели глаза. Проплутав в лесу досветла, девчонки все же вышли к реке, да, таясь, зашагали по берегу, покуда не увидали «сволочей»-бродников. С ними беглянки и покушали, похлебали ушицы — как таких красавиц не угостить? — да пошли себе дальше, к рядку.

Не столь уж и далече, в двух днях пути от Бродского рядка в сторону города Кашина, на околице большой — в пять усадеб — деревни, плакали-стенали бабы.

— Ой, Митенько-о-о-о… На кого ж ты нас покидаешь, Митяйко?

— Проша, Прошенька…

— Параскева…

— Ох, лихо, бабоньки, лихо!

Выли, рыдали, словно бы по покойникам — так покойники по избам и были — и настоящие, и будущие, на глазах вымирала деревня — чума! По той причине намертво стоял близ деревни отрядец воинский — окольчужены, при саблях вострых, молодцы на добрых конях — сторожили все пути-дорожки, подходы-выходы, зорко сторожили — мышь не проскочит, птица не пролетит. Потому как строго-настрого князем великим указано.

— Ратнички-и-и, родимые, может, к кормильцу-то пропустите? Глаза на покое закрыть.

— Стоять! Кому сказано? Княжий приказ строгий — никого не пускать. Иль тебе, тетка, жизнь не дорога?

— Да кому они нужны, наши жизни?

— Князю великому нужны! Он вас и сберегает… ну, не вас именно, так других. Чтоб мор, смерть черная, от деревни той по всей Руси-матушке не пошел.

— Да, може, там не мор?

— Мор! То доподлинно князю известно.

Строго следили воины. Не пропускали. А кто из деревни выбраться хотел — тот стрелу грудью ловил, так что вскорости выбегать и перестали.

— Сожгут, говорят, деревню-то вои, — негромко произнес проезжавший мимо по шляху мужик верхом на сивой кобыле. Не из богатых, видать, мужик — неприметный, росточка низенького, с рыжеватою бороденкой. Лицо обычное, простоватое, однако глаза туда-сюда рыскали, видать, был-то мужичок себе на уме, хоть и в сермяжице, в кожушке посконном, да и лошадка — одни ребра, копыта, да хвост.

— Неужто сожгут? — перестав голосить, оглянулася одна баба.

— Сожгут, сожгут, — деловито покивал всадник. — Онфимово, вон, сожгли. И Бахметьево.

— Надо же, — покачал головой стоявший рядом с бабою парень. — Неужель до Бахметьева уже мор добрался?

— Добрался, добрался… — услыхал худой разговор ратник да, коня повернув, громыхнул кольчужкою. — Да на нем и остановился. Дале, на Кашин, не пошел. А то б было! Ты, человеце, проезжай себе дальше, неча тут людей смущать.

— Да я еду, еду, — затряс бородой мужичонка. — Чего я-то? Я ничего…

Отъехал подальше, спешился у плачущих баб:

— Почто, православные, горюете? Верно, в Одинокове у кого родичи есть?

— Да как не быть, родимец, коль это починок наш? Из нашей деревни выселки, почитай все и родичи там. Ой, говорят, и в Одинокове лихо…

— Тсс! — соседка живо ухватила товарку свою за руку, потащила. — Язык-то, Глукерья, прикуси. Не то, не ровен час, и Одиноково ваше спалят!

— Ох… не спалили бы… Да и так — мнози уже болеют…

— Вот и молчи! Может, и не мор это вовсе, а обычная какая болезнь.

— Ой, бабоньки! — спешился мужичишка. — Сказать вам по правде, есть и от смертушки черной спасенье. Нехорошее, лихое, да есть.

Бабы враз навострили уши:

— А какое, мил человеце? Скажи!

— Да уж скажу. Просто надо этот черный мор передать кому-нить другому, чужому какому-нибудь.

— Дак как же его передать?

— В деревню-другую пойти, пока силы есть… А лучше уж сразу в город — в корчму. На миру, грят, и смерть красна, да, глядишь, и выздороветь можно, болезнь свою теребени кабацкой да запойным питухам передать.

— Тьфу ты, Господи. — Одна из женщин, поплотней запахнув платок, сплюнула. — Разве по-христиански тако?

— Так теребень-то кабацкая, думаете, особенно верует? Хо!

— Слышь, Глукерья… С починка-то болезные пущай не в Кашин, пущай на Москву проберутся да там хворь свою передадут. Вражинам московским — ужо! Чай, рати-то московские помнишь? Как они тут все грабили, жгли, едва ведь тогда упаслися.

— Ой, подруженька! А ведь верно ты говоришь! Где там человече-то?

Глянули бабы по сторонам, да никого и не увидали — мужичонка на сивой кляче дальше поехал себе болезных выискивать, недовольных подзуживать. За то уплачено было. Серебром звонким. Золотом.

С утра полило дождичком, а уже к полудню задул ветерок, разогнал облака-тучи, высветил небо синее солнышком радостным, ярким, умытым. Птицы вокруг запели, на плесе рыба в прозрачной воде заиграла, затрепетали на ветру стяги шелковые, златом-серебром шитые, с ликом Новгородской Святой Софии.

Струги великого князя Руси, вальяжно отчалив от берега, не спеша, один за другим, выстроились в линию да поплыли вниз по Сити-реке. Там по Мологе до Волги, по Шоше, по Тверце да через волок — до Мсты-реки, а там и Ильмень-озеро да Седой Волхов — господин Великий Новгород. Возвращался князь великий домой, с мором страшным, с чумой — черною смертию — справившись. Где пожег все, где установил сторожу строжайшую — так, чтоб мору-чуме не пройти. Вроде бы, слава Господу, справились, можно и домой. Радовались тому ратники, со стругов на берега поглядывая, на сосны величественные, на ели, на дубки трехохватные, на клены да липы, на ивы да вербы, ракиты. На луга заливные, зеленые, с ромашками белыми, с розовым клевером, с желтыми мохнатыми солнышками — одуванчиками.

Последним княжеский струг отчалил — самый быстрый, легко всех догнать мог.

— Эх, — стоя на причале, прощался-горевал Арсений. — Может, я все ж, Федор-друже, в Новгород с вами уйду?

Федор — самого князя великого дьяк старший! — до просьбы Сенькиной снизошел:

— Да пойми ты, дурень, нельзя так. По закону надобно, чтоб хозяин твой сам тебя отпустил, иначе будешь беглым считаться — а за это наказанье строгое есть.

— Да не отпустит меня дядько Кузьма… сгнобит, прибьет насмерть.

— Ну, насмерть-то не прибьет, закону такого нету! Я старосте сказал, чтоб за хозяином твоим приглядел.

Старший дьяк прикрыл серые очи, бородку темно-русую задумчиво потрепал — видать, вспомнил что-то, улыбнулся грустно, невесело:

— Я и сам когда-то на Белоозере у хозяина бедствовал. И ничего, в люди выбился!

— Так сперва, верно, сбежал? — хитро прищурился отрок. — Так ведь, друже Федор?

Дьяк недовольно потупился:

— Ну… пусть так. Но тогда времена другие были!

— Для сирых да нищих всегда плохие времена. Так не возьмете?

— Я сказал уже.

— Жаль… Ну что ж… тогда в Углич пробираться буду. Тут все равно не останусь, нет!

Проводив отплывающий струг, Сенька понуро уселся на мостки, свесил босые ноги в воду, так и просидел почти что до вечера, а наутро обратно пришел, уже хозяином, коновалом, изрядно побитый… и на второй день пришел, и на третий… Тоже вот так сидел, ногами болтал… покуда вдруг не увидал там же в воде — деву! Красивую — не оторвать глаз — очи серые, светлые волосы льются по плечам водопадом, а лицо… вот уж красота-то где есть, однако! И где? В реке! Русалка она, что ли?

— Парень, ты не с рядка, случайно?

— С рядка…

Обернулся Арсений — девчонка-то позади него, на мостках стояла — в воде отражалась. Славная такая девчонка, светлые глаза, щечки ямочками, только какая-то понурая, побитая, что ли… но ничуть не менее красивая, чем та, водяная!

— Тебя как зовут?

— Ирина… В честь святой Ирины прозвана, да, видно, не в масть.

— А я — Арсений, Сенькой тоже звать можно.

Господи! А губа-то разбита, будто кто-то сильный… наотмашь…

— Ты не ходи, Сенька, в рядок, там мор.

— Что?!

— Черная лихая смертушка. Я знаю!

— Да что ты можешь знать? — недоверчиво прищурился отрок. — Ты что, лекарь, что ли?

— А ты, можно подумать, лекарь?

— Не лекарь, да в море кое-что понимаю. Слушай-ка! Ты посиди тут немного, ладно? А я сбегаю гляну… Я быстро, ага?

Девчонка намертво ухватила парня за руку:

— Нет. Никуда тебя не пущу. Что там с тобою будет?

— Ничего плохого не будет, Христом-Богом клянусь! — быстро перекрестился Арсений. — Я просто посмотрю, я у лекаря немецкого в служках ходил, кое-что ведаю. Болезни не нахлебаюсь, не бойся, а все, что увижу, о том надобно будет князю великому доложить!

— Князю? — Ирина изумленно хлопнула ресницами — длинными, пушистыми, черными. — Так давно ушли струги-то. Еще третьего дня.

— А мы, если что, нагоним, — обернулся с пригорка отрок. — Они по реке, а мы напрямик — тропками. Да и князь торопиться не будет — я чаю, по пути у него еще немало дел. А мы… — Сенька замялся. — Мы весть важную принесем. Правда — худую. Пойдешь со мной?

— Пойду! Хоть куда пойду… лишь бы не здесь, лишь бы…

— Вот славно как! Тогда сиди, дожидайся…

Пробежав по тропе вверх, к рядку, Арсений не выдержал, оглянулся, помахал девчонке рукой:

— Ты только меня дождись, слышишь!