© Посняков А., 2013
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
Глава 1
У каждого мгновенья свой резон…
Заросли бредины у болотины шевельнулись, словно там крался кто-то… Человек или зверь?
Высокий, едущий впереди небольшого обоза мужчина, придержав коня, всмотрелся в кусты, поправил висевшую на боку саблю в потертых, видавших виды, ножнах. Широкое, в общем-то добродушное лицо всадника, обрамленное густою черною бородой с серебрившейся сединою, ныне искажало предчувствие какой-то опасности, еще неведомой и, быть может, существовавшей пока лишь в мыслях.
— Соболь! — не выдержав, выкрикнул сидевший на первом возу парень в нахлобученной по самые брови шапке, отороченной беличьим мехом. — Семен Игнатьич! Глянь-ко! И впрямь — соболек! Может, стрелой его достанем?
Он схватил уже лежавший рядом, на возу, лук, да чернобородый Семен Игнатьевич, поправив синий, доброго фряжского сукна кафтан, под которым угадывалась кольчуга, обернулся с усмешкой:
— Ну, че выдумал, Афанасий?! Откель здесь, под Юрьевом, соболь-то? Поди, чудь местная да орденские немцы давно всех соболей повыбили. Куница то, не соболь!
— Да как же куница, Семен Игнатьич! — упрямо набычился Афанасий. — Что я, соболя от куницы не отличу?
Сказав так, парень, пряча обиду, отвернулся, посмотрел на прочих обозников — все мужики опытные, справные… впрочем, были и молодые ребята, человек пять:
— Эй, вы-то что скажете, отроци? Соболь?
— Да и не приметили как-то, — подъехав, ухмыльнулся в седле юноша в коротком татарском азяме до колен. — Но соболь тут давненько не водится — Семен Игнатьевич прав. Иначе что б мы немчуре продавали? Смекай, Афанасий!
Молодой человек постучал себя пальцем по виску и засмеялся. Смех его поддержали в обозе все, даже те, что у самых дальних телег ошивались — эти-то, спрашивается, что и видели?
— Вот, ржут, лошади! — обиженно сплюнув, Афанасий нахохлился, словно воробей у весенней лужи.
И в самом деле, сей обидчивый молодой человек сильно походил на воробышка. Худой, сутулый, с вечно растрепанными соломенными волосами и порывистыми движениями подростка, Афанасий был нынче в обозе самым юным — парню не исполнилось еще и семнадцати.
А уже не кто-нибудь — а молодший приказчик! Ну, то, конечно, дядюшки двоюродного заслуга — славного новгородского купца, «заморского гостя» Семена Игнатьевича Игнатова: пригрел сироту, не обидел — все ж родная кровинушка.
— Ладно, ладно, — посмеялся в усы купец. — Едем. Инда некоторым тут все еще соболя чудятся. Эй, Кольша, — чего застыл?
Кольша — тот самый насмешливый парень в азяме — дернул поводья коня, догнал переднюю телегу:
— Ай, Афанасий, и где ж тут твой соболь?
— Да там он, там — вона, в кусточках таится, ждет, когда проедем… видать, нора у него там где-то поблизости.
— Нора, — презрительно скривился Кольша. — Вечно тебе, паря, все чудится — то соболь, то людишки лихие.
— Да не чудится! — взорвавшись, Афанасий соскочил с телеги и, догнав купца, швырнул шапку оземь. — Семен Игнатьич! Дозволь быстренько глянуть! Ну, соболь то был… И вчера кто-то за нами шел, таился — я ж чувствую, я ж охотник. Да у нас, в Обонежье…
— У них в Обонежье и соболей-то никто не видал, охотнички те еще! И-и-и, Афоня!
Позади снова грянул хохот — понятно, поддерживали все насмешника Кольшу, а тот и рад — сам-то коренной, новгородский, семейка его всю жизнь на Плотницком конце проживала, и все остальные обозники: кто с Плотницкого, а кто со Славны — Торговая сторона, друга за дружку горой, вечно с софийскими робятами по праздникам на мостах дрались. А Афанасий им кто? Да никто. И что с того, что Семену Игнатьевичу двоюродный племяш? С Обонежья Нагорного до Новгорода-то — у-у-у… Неделю на лодке плыть да на коне скакать… инда еще и не во всякую пору проедешь с погоста-то Пашозерского. Чужак, чужак Афанасий — деревенщина, что с таким и говорить-то? Одеться как следует и то не умеет, все в онучах ходил, в лапотках да в кожаных плетеных поршнях, это сейчас малость пообтесался, сапоги себе справил, да в Юрьевее-Дерпте сторговал за полста кельнских грошей кафтан. С чужого плеча — сразу видно, что и говорить — деревня! Привык там у себя, в Обонежье, с весянами якшаться, а весяне те, многие говорят — язычники!
— У них там, в лесищах, пнищам трухлявым молятся да знать ничего не знают. Какой там соболь? Белка — и та за счастье! Ох-хотник, ха!
— Дядюшка, Семен Игнатьевич! — От обиды Афоня чуть на колени не пал — хотел, да постеснялся: засмеют, скажут опять — деревенщина неотесанная!
А он, Афоня-то, между прочим, и немецкий уже почти выучил, и латынь немного, и даже свейский… так, чуть-чуть, так ведь тот же Кольша и немецкую-то речь — через пень колоду, а уж о свейской и знать не знал. А туда же — насмехается!
— Дозволь, дядюшка, соболя поискать, запромыслить, все равно ж — сам сказал — сейчас на привал.
И столько мольбы было в светлых глазах нескладного, угловатого паренька, столько обиды…
А позади — снова хохот:
— Афонька-то там посейчас расплачется, ровно дите малое. А говорит — шестнадцать уже!
— Да врет он все! Кольша, слышь, у них, в Обонежье, и годов-то считать не умеют… а токмо соболей!
— В Обонежье-то и крашеная собака — соболь!
— А рукавицы они знаете как называют? Дянки!
— А когда хорошо, говорят — дивья!
— От деревенщины лыковые!
Тут и гость торговый не выдержал, обернулся, брови сурово сдвинув, погрозил кулаком:
— А ну, цыть! Ишь, рассупонились. Место лучше для дневки приглядывайте.
Оно, конечно, неплохо, когда есть в обозе такой человек, как Афоня, парень незлобивый, скромный, над которым и посмеяться можно без всяких обид, пошутить шуточки… как вон, вчера, привязали сонного за ногу к старому пню. Забавно вышло. Оно, когда с шуткой все — славно. И путь быстрее проходит, и об опасностях народ меньше думает, и по дому меньше скучает. Главное только — следить, чтоб до слез не доводили парня.
— Ужо сходи, Афанасий, — может, и впрямь соболь? А не соболь, так какую иную дичь добудь — как раз нам на обед.
— Ой, благодарствую, дядюшка! Век за тя буду…
— Да беги уже! А вы что выпялились? А ну-тко — живо у меня по дрова! Во-он на этой полянке и встанем.
Схватив саадак с луком и стрелами, Афанасий бросился с дороги в лес — в заросли орешника, рябины и липы. Уж если куда соболь и побежал — так только туда, уж не в болото же — а тут, почитай, по обеим сторонам дороги — трясина. Самому бы не пропасть — да уж Афоня человек опытный. Охотник, зря те смеются… лошади. Бывало, с батюшкой-то покойным и на медведя хаживали — сам-два — и на волка, и на рысь… Ну, рысь Афанасий и сам бить наловчился. Как белку — в глаз.
Быстро прошерстив весь орешник, юноша поглядел под липами и, обнаружив лишь отпечатки оленьих копыт, — остановился, перевел взгляд на темнеющий невдалеке ельник. А не туда ль соболек и подался? Конечно — туда.
Обнаружив рядом с ельником ручеек, Афоня никуда дальше и не пошел, схоронился в кустах можжевельника, держа лук со стрелой под рукой. Солнышко-то нынче разжарило — хоть и начало мая, а здесь, в ливонских землях, тепло, жарковато даже. Вот и зверь — рано или поздно, а к водопою придет, терпение только нужно. И — не спугнуть бы, не спугнуть.
Отрок улыбнулся и чуть прищурил глаза от яркого солнца. Уж тут-то он не прогадает — умеет и ждать, и таиться — охотник, что б там ни говорил этот краснощекий черт Кольша! Ишь, смеются… поглядим еще, поглядим!
Соболь это был, соболь — что ж, Афоня не отличил бы его от лисы иль куницы?
Что-то промелькнуло совсем рядом — чья-то стремительная серая тень! Юноша вскинул лук и, углядев за кустом зайца, разочарованно свистнул — а ну-ка, беги отсюда, серый. Заяц в эту пору — никакая не дичь. Его по зиме хорошо кушать, нынче же зайца клещ сосет, болезни разные через слюну свою поганую напускает. Болезни те к косому не пристают, а вот человек от них и помереть может. Так что скачи себе, зайчик, дальше — липу, вон, погрызи.
И вновь принялся ждать Афанасий, забыл уже и про обоз, и про то, что дневка — не вечная. Совсем забыл — охотничий азарт ухватил парня со всей своей властною силою, так, что и не упомнишь ничего, кроме охоты, и не уйдешь. Ох, напрасно отпустил парня дядюшка Семен Игнатьевич!
Таился Афоня в можжевельнике, соболя с терпеливостью поджидал да о своем думал. О том, что вчерась шли за обозом какие-то люди — то и доложено было дядюшке, да тот лишь махнул рукой — мало ли кто нынче по дорогам ездит да ходит? Ливонские земли — эт те не Пашозерский погост — народу-то куда как побольше. Вот и ездят. Кто в Дерпт-Юрьев на ярмарку, кто обратно, кто на поля — сев! — а кто и к озеру Чудскому, за сладкой рыбкою. Отрок и спорить не стал — гостю заморскому лучше знать. Однако для себя все запомнил — и сегодня, к ночке ближе, ладил посмотреть: кто ж там все-таки бродит? Все же казалось парню — вроде как таясь шли. Не нагоняли, но близехонько — то всегда по птицам орущим видно. Они — птицы-то — и сейчас орут, кружат. Но то ясно, почему — обозники на привал становятся, дровишки для костра рубят. Вот что-то звякнуло, а вот заржала лошадь — нехорошо так, тревожно. Наверное, увидала змею или почуяла волка.
Оп! Налетевший вдруг ветерок, легкий и по-весеннему теплый, принес запах зверя — еле различимый, но Афанасий сразу почуял, вскинул лук, затаил дыхание…
Ну, вот он — соболь! Небольшой такой зверек, мохнатый, с круглой головой и чуть вытянутой мордочкой. А мех… Пей, пей, соболек! Теперь уж ужо… А меха-то и нет! Плохой мех-то — весна. Прежний-то мех, пушистый, зимний — когда соболя только и бить! — сошел, а новый, летний… не мех, а смех!
И чего ради приложить стрелой зверя? Гордость свою потешить, чтоб знали все, кто такой Афанасий, сын Трегуба Иванкова? Не-ет, настоящие охотники так никогда не поступают — не дело то! Зверя, если не нужен, не стоит бить… Смеяться, правда, будут… Да пусть себе смеются! Брань — и та на вороту не виснет, а уж смех — и подавно.
Усмехнувшись, отрок поднялся на ноги и вышел из-за кустов — только соболька и видали! Ускользнул в ельник вмиг, лишь хвостом махнул напоследок. Да и ладно! Куда лучше сейчас какую-нибудь дичь запромыслить — перепелку, тетерку, рябчика. Чуть подальше — во-он там, в борке, наверняка есть кто-то. Наверняка! Правда — крюк, ну да ладно — ноги крепкие.
Опытный, несмотря на юность, охотник Афоня подстрелил двух тетерок довольно быстро — можно сказать, дичь сама в руки далась, — и, кинув птиц в котомку, зашагал к дороге.
Юноша в поисках соболя и дичи зашел довольно-таки далеко — и теперь нужно было как можно скорей возвращаться или уж в крайнем случае перехватить обоз по дороге, стерпев все последующие насмешки. А дичь — она и на ужин сгодится, хоть в лесу ночевать, хоть на постоялом дворе, — хозяйка запечет или сварит.
Углядев за черноталом дорогу, отрок еще прибавил шагу и уже почти бежал, перепрыгивая с кочки на кочку, когда вдруг услыхал впереди ржание. Обоз!
Афоня хотел уж было покричать, помахать своим — те вот-вот должны были показаться из ельника… и показались…
Какие-то мрачного вида всадники в темных плащах, судя по одежде — немцы! Живо схоронившись за куст — а пущай, от греха, проедут, — юноша всмотрелся. Никакие это были не торговцы, а люди воинские, может быть даже — рыцари или сержанты, кнехты. На ком-то поблескивали кольчуги, на ком-то — кирасы латные, а у кого-то смешно топорщились бархатные, с гвоздочками, курточки — то не курточка, а боевой доспех из обшитых тканью пластин, называется бригантина и стоит — Афанасий сам видал в Дерпте на рынке — двадцать пять золотых монет — гульденов или флоринов, или венецианских дукатов! А двадцать пять флоринов — это… это… это… ммм… это почти две тысячи серебряных грошей — жалованье младшего приказчика за целый год беспорочной службы! Даже на один грош, и то много чего купить можно — скажем, кельнский фунт мяса, или дюжину яиц или пирогов, или… да на целый день хватит, а ежели скромненько — так и на два!
— Раз, два, три… — На всякий случай отрок шепотом считал немцев, знал: купец о них обязательно спросит, а сведения должны быть точными. — Дюжина и два… дюжина и три…
У всех всадников покачивались подвешенные к седлам шлемы — обычные, без всяких выкрутасов, каски, которые с удовольствием надевали в битву и рыцари — меч с таких касок соскальзывал. Кроме касок с латами имелись, конечно же, и длинные рыцарские мечи, и палаши, и боевые топоры — алебарды, а также еще кистени, шестоперы, палицы… ого! Еще и арбалеты — не со стременем и рычагом «козья нога», а с зубчиками — кремальерой — удобней в лесу для зарядки, можно с лошади не слезать. Однако куда ж они такие оружные направились-то? К Чудскому озеру, в псковские земли, кои ныне Господину Великому Новгороду подчиняются, или Новой Руси, как его еще прозывали? Так вроде Новгород с орденскими немцами не воюет. Ни с недавно разгромленными тевтонцами, ни с ливонцами… Зачем тогда столько оружия с собою возить? Больших разбойничьих ватаг — про то дядюшка Семен Игнатьич говаривал — в здешних лесах нет, а малые…
–…три дюжины и один, три дюжины и три… сорок!
…а малые на сорок человек не сунутся! Тем более те без товаров едут, без телег… А! Вот и гербы!
Афоня наконец-то разглядел на плащах всадников золотые с черным кресты да черного же одноглавого орда на золотом поле. Теперь все ясно — тевтонцы. Новгороду — Новой Руси — они теперь не враги, мира, торговлишки выгодной ищут. У тевтонских немцев, дядюшка рассказывал, самые лучшие корабли — не у всякого ганзейского города таковые сыщутся. С такими-то кораблями — чего бы не торговать-то? Вот и посуху, бывает, торгуют… хотя эти-то вовсе на купцов не похожи… Ха! Ну, конечно ж! Ясно, куда эти тевтонцы едут, тут и думать нечего — в Псков, на службу воинскую наниматься, рубежи литовские охранять… бывшие литовские, а ныне — Новой Руси! Витовта с Ягайлом нет ныне — убиты иль бегают где — бог весть! Великий князь Егор-Георгий Заозерский всех прогнал, а еще ране — с Ордой замирился, царицу на престол посадив. Теперь та царица князю Егору обязана, вот и мир — никто с набегами на землю русскую не приходит. Правда, у самих замятни хватает — то там, то сям — все обиженные правды ищут: то бывший московский властелин Василий, то тот же Витовт, а то — и кто из татарских царевичей, бабу на ордынском троне терпеть не желающих.
Да! Эти — на службу едут, деньжат подзаработать — дело верное, платят русичи нынче щедро! А говорят промеж собою чудно. Афоня прислушался, приложил руку к уху: вроде и немецкая речь… но не такая, как у орденских или, к примеру, ревельских да дерптских немцев — другая совсем, мало что и понятно.
Да и черт с ними со всеми — пусть себе едут. А показывать себя нечего — вдруг что задумают? Одинокого-то путника пограбить — милое дело, пускай и нечего, честно сказать, с Афанасия взять. Хотя… как же нечего-то? А тетерки?
Пропустив непонятных немцев, подросток еще некоторое время выждал — вдруг да вернутся за чем-нибудь? — и, выбравшись на дорогу, побежал к обозу.
Между прочим, далеконько пришлось бежать-то! Взобрался на горушку, с нее — вниз, да вброд через неширокий ручей, потом опять на пригорок, и снова — вброд, потом — ольшаником, ельником — а уж опосля… опосля и поляна знакомая показалась.
Никуда еще не делись обозные, даже волов да лошадок, пастись пущенных, в возы не впрягли. Посреди полянки догорал костер, а вокруг… Выбежав из-за елочной молоди, отрок так и застыл в изумлении, отчаянии и горе!
Все обозные — все, кого он знал, включая самого купца, Семена Игнатьевича, — валялись на свежей травке в самых различных позах. Мертвые! Точнее сказать — убитые. Кто с проломленной головой, кто с разрубленной шеей, а кто и со стрелой в сердце… И все — добиты, ни одного раненого…
— Господи-и-и-и!
Оббежав всех и не отыскав ни одного живого, Афанасий грохнулся на колени в траву и принялся истово и громко молиться:
— Господи… да что же это такое? Да за что, господи?
— Умм… — кто-то вдруг застонал, совсем рядом.
Афоня вскочил с колен, бросился к ракитнику — оттуда и слышался стон.
— Господи… Кольша! Живой!
— Живой. — Красивое лицо юноши скривилось. — Только ранен малость — вон, в руку. Вовремя ты явился, Афонька… А ну-тко… помоги…
Пошатываясь, раненый поднялся на ноги и, оглядев усыпанную мертвыми телами поляну, застонал:
— О, святая София! Проклятые тевтонцы!
— Тевтонцы? — переспросил отрок. — А я же их видел — едва разминулся. Человек сорок отряд, и ехали вроде как в сторону Пскова.
— Не, не в Псков — просто к озеру, а там до Дерпта — на ладье.
— Я вначале думал: они это на службу…
— На службу? — Кольша скорбно покачал головой. — Не-ет, сволочам этим денег не надобно — вон, и возы наши не тронули. Не за добром явилися — за поражение свое мстят!
— Ты думаешь?
— Уверен… Сам посмотри.
Афоня оглянулся и вдруг увидал бегущую на поляну фигуру, в которой узнал тихого и невзрачного обозного паренька из простых — то ли возчика, то ли шорника, то ли просто слугу «на подхвате».
— Ого! — проследив за его взглядом, воскликнул Кольша. — Это ж Микита, челядин наш, раб! Э-эй, Микитка-а-а! Давай сюда-а-а-а!
Как и следовало ожидать, Микитка был испуган до дрожи и заикания:
— А я это… за водой, да-а… А они… Я смотрю — тут… Бух, бух… мечами, стрелами… Эвон, из ольшаника налетели… Язм в папоротниках схоронился, ага… Господи-и-и-и… что ж нам теперь делать-то?
— Не знаю!!! Не знаю, не знаю, не знаю!
Кольша, несмотря на весь свой гонор, тоже недалеко ушел от раба, разве что говорил более-менее связно, да вот только предложить ничего не смог, и, видя такое дело, Афоня взял ситуацию в свои руки — а что еще оставалось-то? Хоть кому-то — да надо. Почему ж не ему?
— Сперва похороним всех, — подумав, распорядился отрок. — Лопаты в телегах есть, давайте могилы копать. Потом крестики сладим, помолимся… А уж потом — поедем домой. Обоз-то цел!
— С ума сошел! — отмахнулся Кольша. — Вот так вот и поедем? Втроем?
— До озера доберемся, а там людишек наймем. — Афоня даже как-то сразу повзрослел, чувствуя нежданно-негаданно свалившуюся ему на голову ответственность, которую — отрок это хорошо видел — больше не был готов разделить никто: ни новгородский приказчик Кольша, ни — уж тем более — Микитка-раб.
О челядине тоже, кстати, следовало подумать.
— Ты чей раб, Микита? Дядюшкин?
— Его…
— Дядюшка Семен Игнатьич, упокой его, господи, вдовец… думаю, ты и не раб боле!
— Как это не раб? — вскинулся Кольша.
— Не раб! — твердо повторил Афоня. — Дядюшка — вдовец, и ныне хозяина тебе, Микита, нету.
— Что ж мне — в изгои, что ль? — Челядин в ужасе округлил глаза. — Скитаться? Совсем пропасть?
— Почему в изгои? — рассудительно промолвил Афоня. — Я так думаю, в рядовичи мы тебя в Новгороде поверстаем…
— В рядовичи?! — В карих глазах раба вспыхнула радость.
— Да, в рядовичи! Так, как служил — и будешь дальше служить, токмо уж по ряду. Да не бойся, не бросим, тем более — после такого вот… Нам бы обоз довести, тут ведь и соль, и крицы медные — многие кузнецы в Новгороде его ждут не дождутся. Раз уж мы живы — доведем, наймем возчиков — серебро у дядюшки было — искать надо. Ну, что смотрите? Обыщем всех да за лопаты. Нам еще до озера добираться.
С трудом, с передышками, но вырыли-таки могилы, погребли всех, срубили-поставили кресты. Потом по очереди стали читать молитвы, уж как умели, что знали…
Кольшу пару раз вырвало, и он ушел к ручью — умыться… А серебришко, кстати, — нашли! Правда, не так уж и много.
— Одному хватит, — оглядываясь на ушедшего Кольшу, тихо промолвил раб. — Видал, Афоня, как он на серебро зыркал? Собла-а-азн!
— Да какой соблазн? — усмехнулся отрок. — У Кольши в Новгороде и дом, и семейство — куда он денется-то?
— Как бы он нас не…
— Да что ты такое говоришь-то!
— Говорю ж — соблазн! — тряхнув темными кудрями, упрямо повторил Микита. — А Кольша — не святой Павел. Ничо, Афанасий, — спокоен будь, я уж за ним прослежу.
— Однако, — Афоня зябко повел плечом, хотя было довольно жарко, — смотрю, не шибко-то ты приказчика нашего жалуешь…
— Видал кое-что… — Снова оглянувшись, челядин понизил голос до шепота: — Его рыцарь один едва не пришиб… да Кольша заскулил — тот его в живых и оставил… Похоже, что одного — он, приказчик-то, последний и оставался — в ракитнике.
— Не убил, говоришь? — Юный охотник в недоверчивом удивлении вскинул левую бровь. — Так что ж — сжалился?
— Кто его знает? Может — и так.
— А зачем свидетеля в живых оставлять? Не знаешь? — Глянув на собеседника, Афоня махнул рукой: — Вот и я не знаю. А что за рыцарь-то?
— Такой, лет, может, тридцать или поболе. Лицом худ, бородка рыжеватая, острая… да, в левом ухе — серьга золотая!
— Золотая?
— Неужто рыцарь будет медяшку носить?
— Знаешь, Микита, тевтонские немцы не просто рыцари, но еще и монахи. По уставу орденскому у них вообще никаких серег быть не должно!
Тут вернулся и Кольша, разговор на том и закончился — парни запрягли лошадей и, связав возы цугом, неспешно подались по лесной дороге к Чудскому озеру, оставив за собой поляну, полную свежих могильных крестов. В ольшанике радостно щебетали птицы, над желтыми одуванчиками на показавшемся впереди лугу порхали разноцветные бабочки, а в синем высоком небе сияло солнце.
Трехмачтовая палубная ладья «Святитель Петр» под синим с серебряными медведями новгородским флагом вышла из ревельской гавани почти ровно в полдень и, повернув на восток, взяла курс к Нарве. Кормчий Амос Кульдеев, коренастый мужик с красным обветренным лицом и сивой бородкой, поглаживая нывший на погоду бок под темным бархатом длинного — по стокгольмской моде — кафтана, привычно перекладывал румпель и чувствовал, как под кормой ходит-поворачивается руль, устраиваемый на ладье на манер ганзейского когга. Никаких морских разбойников — хоть ладья и пустилась в путь одна — кормчий не боялся: во-первых — что тут и плыть-то? А кроме того, в сложившейся международной обстановке, когда Новая Русь властно выходила на Балтику, мало кто б сейчас осмелился напасть на новгородское судно: все договоры с могущественной Ганзой новые властелины Руси подтвердили, а недобитых тевтонцев — первый на Балтике флот! — Великий Всея Руси князь Георгий втихомолку поддерживал; так, на всякий случай — в противовес императору Сигизмунду и… против той же Ганзы — мало ли, обнаглеют купчишки?
Каких-либо многочисленных и хорошо организованных пиратских групп, типа не так давно разбитых теми же тевтонцами и Ганзой витальеров, нынче на Балтике не обреталось, однако всякая зубастая мелочь, конечно, шастала — на тех пираний имелись на «Святителе Петре» акульи зубы в виде дюжины секретных «новгородских бомбард», придуманных все тем же князем Георгием, и бьющих тяжелыми оперенными стрелами верст на шесть. Впрочем, бомбарды — это на спокойной воде только, а для всяких неожиданностей держал купчина Амос на своем корабле хорошую абордажную команду в лице бывших ушкуйников знаменитой хлыновской ватаги, некогда заставлявшей дрожать всю Орду, о царице которой — великой ханше Айгиль — ходили самые разные слухи один нелепее другого. Говорят, слухи те распускали враги-конкуренты ханши, в первую голову царевич Яндыз и все такие прочие. Вообще же, теперь не Русь Орде дань платила, а Орда — Руси: за спокойствие от хлыновцев, коих сам великий князь обещал ордынской царице унять — и унял-таки, часть ватажников взяв непосредственно под свое крыло в целях создания мощного флота, а часть — большую! — отправив на покорение Сибири.
Об ордынской правительнице нынче матросики и говорили, косясь на низкие и лесистые ливонские берега, тянувшиеся по правому борту. Особенно не унимался юнга, по-новгородски — «зуек», ма-аленькая такая птичка, на которую как раз и походил юнга — светлоокий, рыжий и веснушчатый до такой степени, что даже не было видно щек. Все так парнишку и кликали: Рыжий, а не Тимоша. Вот этот Рыжий-то всю команду на дальних переходах обычно и забавлял — за то, по большому-то счету, в юнги и взяли.
Нынче же что-то про Орду разговор зашел — судно исправно шло по ветру хорошо знакомым путем, палуба была надраена — больно смотреть, все работы по кораблю исполнены, что еще делать-то? Только лясы точить.
— Говорят, великая ханша Айгиль нраву злобного, а на вид — ну, сущая ведьма! Старая вся, морщинистая, глазки узенькие — татарка ведь, — лицо, как блин, а щеки такие, что…
— Ты на свои щеки посмотри, чудо брехливое! — не выдержав, расхохотался один из ушкуйников, десятник Фома, до того спокойно облокачивавшийся на увешанный красными щитами фальшборт и внимавший отроку вполне благосклонно.
Зуек ничуть не обиделся — он вообще никогда ни на кого не обижался, не имел такой дурацкой привычки: ну, насмехаются люди, так и что с того? И это еще с какой стороны посмотреть: можно ведь сказать — насмехаются, а можно — просто смеются, веселятся, радуются.
Ушкуйник этот, Фома, сразу видно — злодей, разбойник из разбойников: в ухе серьга золотом горит-плавится, пальцы перстями унизаны, сабли рукоять — самоцветами, кафтан свейский, с узорчатым поясом, на ногах — высокие сапоги, а уж лицо… вот уж кто про щеки молчал бы! На свои посмотрел бы — бритые, будто немец какой! Но бритые, может, день назад, а то и все два, и ныне в темной щетине, будто стерня. Вообще, Фому на ладье сторонились, как и ушкуйников его, лиходеев… И зачем только Амос Кульдеевич таких на борт взял? Говорит: от разбойников… так вот они теперь на корабле и есть — разбойнички-ушкуйнички — а кто же?
— Я ж не сам по себе вру, дяденька, — улыбнувшись, учтиво сказал Тимоша. — Просто передаю то, что своими ушами на торговой стороне слыхал от гостей сурожских.
— Врут твои гости сурожские, как сивые мерины! — Ушкуйник неожиданно потрепал отрока по плечу и уселся на скамью-банку рядом. — Ты не обижайся, зуек. Просто я царицу Айгиль видел — в походе ордынском с князем великим был.
— Ах, вон оно что!
Свободные от вахты матросы обступили ушкуйника широким кругом, даже шкипер Амос Кульдеев, кликнув сменщика, подошел — бывалого-то человека всегда интересно послушать.
— Расскажи, Фома, расскажи!
— Да не рассказчик я…
— Так, говоришь, у самого князя Егора служил?
— У воеводы Никиты по прозвищу Купи Веник.
— О! То человек знаменитый. Воин! Так что ханша?
— Никакая она не старая. — Улыбнувшись, ушкуйник мечтательно посмотрел в небо, на белых, кружащих над мачтами чаек. — Наоборот — молода даже очень. И красива — как солнце, не отвести взгляд. Худовата — да… как и наша княгинюшка, но красавица и, говорят, умна. К людям молодая ханша приветлива, за что народ ее и любит, но на расправу крута…
— Все они на расправу круты, — вставил кто-то, и кормчий тотчас погрозил охальнику кулаком — мол, ты тут смотри, паря, не очень-то власть критикуй, не то…
Так вот почти до самого вечера и проговорили, а вечером погода испортилась, как оно обычно на море Варяжском бывает. Ветер злой да колючий подул, погнал волну, натянул исходящие мелким дождем тучи, да так, что кормчий решил ночью в бухточке знакомой на якорь встать, отсидеться. Так-то, если бы погода позволила, можно было б и ночью идти — просто мористее взять, чтоб, не дай бог, не наскочить на песчаную отмель. Да Амос Кульдеев тут все мели знал! И все же непогодь решил переждать — оно спокойней как-то.
Встали на якорь в местечке приметном — напротив кривой сосны, да сплавали на лодке к берегу, набрали ключевой водички. Капал по палубе дождь, и спать все полегли рано: кому положено — в каморках на корме, кто — в подпалубье, остальные же разбили меж мачтами узкий шатер, в нем и улеглись вповалку.
Рыжий зуек, уже засыпая, слышал, как кормчий наказывал вожаку ушкуйников:
— Ты уж смотри, Фома, в оба глаза. За кормой у нас — я приметил — постоянно чужие паруса белели, три корабля — не менее. И все, как мы шли, не отставая и вперед не гонясь.
— Ганзейцы?
— Может, они. А может, орденские. Нам не враги, но… в море-то всякое случиться может. Особенно — когда на всех одну бухту делить.
— Ничо, Амос Кульдеевич, — с усмешкой заверил Фома. — Ужо не провороним.
— Ты, ежели вдруг какой чужой корабль в бухту войдет, меня разбуди все ж.
Тимоша уснул рано, рано и проснулся — в щелке шатра светлело уже, нынче ночки короткие. Дождь, похоже, кончился — по палубным доскам капли не стучали, и небо — привстав, парнишка глянул в щелку одним глазком — от тучек очистилось и казалось белым, как творог, лишь на востоке, за соснами, алела заря.
Выбравшись на палубу, отрок поежился — брр! — промозгло было кругом, склизко, однако же организм властно требовал освободиться от лишнего, пришлось идти на нос судна.
Справив свои дела, полусонный зуек поплелся обратно в шатер, досыпать, да чуть было не споткнулся обо что-то тяжелое. И что б это такое могло валяться на палубе? Вчера ведь только приборку делали. Пожав плечами, Тимоша опустил голову… и тут с него сразу слетел весь сон! Под ногами лежало тело знакомого матроса, вахтенного, и не просто так лежало — скажем, пьяным, — а со стрелой в боку!
— Господи! — перекрестившись, Тимоша открыл было рот — покричать, позвать кого-нибудь да, наконец, просто разбудить всех.
Однако не успел — какая-то жутко огромная фигура в мокром черном кафтане, отделившись от мачты, с размаху плеснула зуйку кулачищем в зубы, да так, что несчастный мальчишка полетел за борт и, подняв брызги, скрылся в набежавшей жемчужно-серой волне.
А на судне началась драка!
Часть вахтенных была убита еще поутру стрелками с подошедших в бухту судов — трех пузатых коггов с орлами и бело-красными флагами славного ганзейского города Любека! Ударили из арбалетов, затем тут же — тихо! — пошли на абордаж, правда, ушкуйники Фомы оказались наготове. Даже из пушки успели пальнуть — попав в один из коггов, однако вражин оказалось на удивление много, как и спущенных с чужих кораблей лодок.
На «Святителе Петре» утробно затрубил рог! Еще раз ударила бомбарда, на этот раз — мимо, лишь вспенив белыми брызгами море.
— Тесни их с кормы, парни! — размахивая саблей, скомандовал ушкуйник Фома. — Кто на Бога и Великий Новгород?
Завязалась рукопашная схватка, в коей ушкуйники вели себя более чем достойно и, несмотря на подавляющий численный перевес врагов, уложили немало пиратов. А перевес-то был изрядным, против тридцати пяти — пара сотен, точно.
И все же…
Схватившись с гигантом в черном кафтане, Фома хватанул того саблей, да пират вовремя успел подставить свою. Послышался звон, скрежет — враги давили друг друга клинками — кто кого? И тут-то, улучив момент, ушкуйник заехал разбойнику кулаком в скулу — все так, как обучал когда-то своих воинов сам князь Егор!
Ошарашенный противник замотал головой, и Фома с силой проткнул острием сабли его кольчугу. И сразу же рванулся на выручку к своим — битва-то уже кипела нешуточная. Рослые, как на подбор, враги орудовали топорами и палицами, а кое-кто — и свои, и чужие — прицельно били из арбалетов.
Все кругом орали, стонали раненые, и короткие арбалетные стрелы рвали людскую плоть. Палуба вмиг стала скользкой от крови, и проткнутый саблей Фомы атлет, застонав, тяжело повалился на толстые доски. Кто-то, пробегая, споткнулся о его тело и, выругавшись по-немецки, попытался тут же вскочить… да замешкался, и просвистевший в воздухе боевой топор снес бедолаге голову.
Фома — уж так вышло — схватился сразу с тремя на узком пространстве носовой палубы, противники в тесноте мешали друг другу, и ушкуйник быстро вывел из строя крайних — одного достал клинком в шею, другой успел-таки отразить удар, да, потеряв равновесие, полетел в воду.
Оставшийся в живых воин — коренастый, в кольчуге и круглом шлеме, получив простор, начал довольно ловко орудовать коротким копьем, так что едва не насадил на него Фому, словно жука или таракана. Менее опытный воин, наверное, обрадовался бы, оказавшись с одним врагом вместо трех, однако ватажник, наоборот, собрался и действовал с той непостижимой четкой грацией, что приобретается лишь годами кровавых сражений.
Ударил — и тут же отскочил, приготовился отразить выпад врага… А тот не сделал выпад! Видать, тоже опытный. Выжидает.
— Красота! — картинно опираясь на мачту, прокомментировал действия ушкуйника высокий человек с рыжеватой бородкой.
С непокрытой головой, окруженный вооруженными мечами соратниками в серых, тускло блестящих кирасах, он держал в руках небольшой арбалет, уже снаряженный, но стрелять почему-то не торопился — просто смотрел, и золотая серьга в левом ухе его то и дело вспыхивала в лучах пробивавшегося из-за низких утренних облаков солнца.
— Нам убить его, мастер? — обернулся один из воинов.
Рыжебородый раздраженно повел плечом:
— Нет! Пусть закончат. Все-таки интересно — кто победит? Ставлю пять гульденов на русского.
В этот момент Фома наконец достал своего противника, ухватив его левой рукой за копье, правой же нанес сокрушительный удар. Сабля ушкуйника окрасилась кровью, а поверженный враг, бессильно выпустив копье, кувырком полетел в море.
— Вот теперь — пора!
Подняв арбалет, рыжебородый пустил стрелу, и она угодила Фоме между лопаток.
И что с того, что кольчуга? Какая ж кольчуга удержит арбалетный болт? Да на таком расстоянии — и не всякие латы даже.
— Жаль. — Подойдя ближе, немец с золотой серьгой поставил ногу на грудь только что убитого им ватажника. — Хороший ты был воин, русский… в иных обстоятельствах я б с удовольствием взял тебя к себе… но, увы, не сейчас. Приказы не обсуждают.
— Господин! — Кто-то из воинов подошел сзади.
Рыжебородый резко обернулся, лицо его, до этого вполне приятное и вовсе не злое, вдруг сделалось жестким, тонкие губы скривились:
— Что такое, Гельмут? Вы до сих пор не захватили корабль?
— Захватили, герр Вандер…
— Не называй меня по имени!!! — злобно ощерился предводитель пиратов. — Забыл уговор?
Воин с явным страхом попятился:
— Помню, мой господин… А корабль уже наш — я об этом и хотел сказать.
— Ну, конечно, наш. — Рыжебородый расхохотался. — Кто б сомневался? Что купец, предлагал денег на выкуп?
— Первым делом и предложил, господин.
— А вы?
— Сразу его и убили. Как вы приказали, герр…
— Хорошо! — Глянув на поднявшееся солнце, предводитель пиратов потер руки. — Теперь добейте чужих раненых. И убираемся отсюда к черту!
— А судно? — осмелился спросить воин. — Просто хочу уточнить, кого вы оставите на корабле — новым экипажем?
Вновь раздался хохот:
— Только мертвых, мой доблестный Гельмут! Да-да, ты не ослышался — мертвецов. А корабль мы сожжем… чтобы они сразу попали на небо… Или — в ад, — подумав, добавил рыжебородый.
Рыжий зуек Тимоша не утонул, выплыл, смог добраться до берега… где ожидала засада! С полдюжины лучников в коротких немецких куртках с откинутыми зелеными капюшонами высматривали людей, покидавших обреченное судно и пытавшихся спастись вплавь. Стрелы разили метко! И луки были, на взгляд зуйка, весьма странные — слишком уж большие, в человеческий рост, Тимоша раньше никогда подобных не видел. Странные люди. И странные — бело-зеленые — куртки. И странная речь — не немецкая, рыжий смог расслышать несколько фраз, совершенно непонятных — говорили, словно сопли жевали.
Юнге удалось выбраться на берег за кустами, когда стрелки отвлеклись на плывущих со «Святителя Петра» людей. Там, в кустах, мальчишка и затаился, моля про себя всех святых. И видел, как лучники, добив последних пловцов, с хохотом уселись в большую лодку и погребли к ганзейским судам.
Вражеские корабли отошли, вздернув на мачты разноцветные паруса, а новгородскую ладью окутало яростное оранжевое пламя. Запылал такелаж, вспыхнули мачты, кто-то — иль показалось? — все ж оставался в живых, добрался до борта, прыгнул…
Тимоша протер глаза — нет, не показалось. Прыгнул! Ну, хоть еще кто-то.
— Плыви, плыви, друг! Плыви!
Скинув намокшую рубаху — сапоги и кафтан утонули раньше, — зуек храбро бросился в воду.
— Держись, держись, паря!
— Тимошка… Зуек…
— Давай — за меня! Не бойся, не утонем — я хорошо плаваю.
Просторная гавань славного ганзейского города Любека была полна судов. Одномачтовые пузатые когги с зубчатыми надстройками на корме и носу, длинные узкие шебеки с косыми латинскими парусами, рыбацкие шнявы, быстрые трехмачтовые хульки, основательные каракки с крутыми бортами, новгородские палубные ладьи — двух, трех — и даже четырехмачтовые — каких только здесь не было судов!
Они все были хорошо видны с террасы портовой таверны под названием «У дуба». Когда-то здесь, рядом, и в самом деле рос дуб, ныне давно спиленный — иначе как было замостить набережную? Замостили, решением бургомистра и городского совета, пять десятков лет назад — Любек тогда выкупил у императора права вольного имперского города, вот и расстарались на радостях. И собор тогда достроили, и отремонтировали ратушу, да много чего сделали.
Сложенные из серых камней стены таверны были увиты зеленым плющом. Весной и летом на улицу вытаскивали столы и скамейки — три длинных стола и четыре маленьких, привилегия, строго контролировавшаяся ратманами. Не дай бог больше столов поставишь — не обрадуешься, городские законы хоть и не очень строги, да зато обязательны к исполнению всеми, будь ты хоть сам бургомистр, или богатый купец — нобиль, или вечный подмастерье из тех, что всегда в нищете и грязи. Законы для всех писаны!
— Может, по кружечке? — Проходивший мимо таверны молодой парень с простоватым крестьянским лицом и увесистыми кулаками облизнулся и грустно вздохнул: — Эх, день-то какой. Солнышко!
Его спутник — человек куда более опытный, лет хорошо за тридцать — поправил черный бархатный берет, самый простой, безо всяких украшений, однако вполне добротный, хоть малость уже и поношенный:
— Пива, говоришь?
Парень улыбнулся, тряхнув копной светлых волос:
— А что, дядюшка Гюнтер? Праздник ведь сегодня, день святой Урсулы — забыл?
— Не столь уж она и почитаемая святая, — пробурчал напарник, резко остановился у распахнутой двери и потянул носом. — А пиво-то, Михаэль, свежее!
— Так я же и говорю! Как раз и наварили — к празднику.
Дядюшка Гюнтер почесал в затылке, подумал… и азартно сверкнул маленькими глубоко запрятанными глазками:
— А ладно, чего уж! И в самом деле — что, в праздник без пива? Смотри, главное — русского не упустить.
— Не упустим, дядюшка Гюнтер! — Обрадованно сев за столик, Михаэль рукой подозвал слугу: — По паре кружечек нам… для начала… пока.
— Хватит и пары! — Гюнтер резко пристукнул ладонью по столу. — Упустим — не носить нам с тобой головы. Как перед ратманом оправдаемся?
— Да не упустим, говорю ж. Сам же знаешь: русский в эту пору всегда в гавань приходит. Как раз мимо таверны и пройдет.
— Да знаю… А вдруг в этот раз не пойдет? Всякое бывает. Я на этой службе пятнадцать лет уже, а ты, Михаэль, всего-то три года. Вот сейчас по две кружечки выпьем да на постоялый двор пойдем, к русскому.
— Что, прямо к нему?!
— Ну ты и дурень! Конечно же, так, издалека, посмотрим. Ну, как всегда.
Сдвинув на затылок круглую кожаную шапку, Михаэль сдул с кружки пену и, с наслаждением прикрыв глаза, сделал длинный глоток:
— Ох и пиво же тут нынче! Нектар.
— Бросай кружку — идем! — неожиданно встрепенувшись, словно старый сторожевой пес, дядюшка Гюнтер вскочил на ноги. — Вон он!
— Угу, сейчас… Расплачусь только.
Давясь, Михаэль в два глотка допил пиво, кинул подбежавшему слуге деньги и бросился догонять напарника, шедшего за высоким парнем с длинными темно-русыми волосами. Русский! Он!
— Ну, вот. А ты говорил — упустим.
Русский был одет не особенно богато, но вполне изысканно и со вкусом, как и полагается добропорядочному молодому бюргеру средней руки: темные штаны-чулки, называемые модниками на французский манер — «шоссы», короткий камзол из синего бархата, шитый бисером по воротнику, легкий светло-голубой летний плащ из бумазеи и такого же цвета шапочка с небольшим белым пером. На ногах — желтые скрипучие башмаки из свиной кожи. Обычный молодой человек, не из «золотой молодежи», но не бедный и за собой следящий.
— Все понять не могу, — болтал по пути Михаэль, — вот этот русский — такой молодой и уже… уже с поручениями!
— Мы с тобой тоже — с поручениями. — Дядюшка Гюнтер ухмыльнулся и прибавил шагу.
— А я вот так думаю, — не отставал говорливый напарник, — если мы все про него знаем, так почему б не схватить да не пытать?
— Э, дурная твоя голова! Схватить! Это уж только в самом крайнем случае.
— Да почему ж?!
— Да потому что этого мы уже знаем, — терпеливо пояснил дядюшка Гюнтер. — Он, кстати, тоже знает, что мы знаем, потому как не дурак — дураков на такие дела не ставят. Слышал песенку? «Если ставишь ты на дело девять дураков, будешь ты десятым смело — ты и сам таков». Так что не дурак, нет… И нас с тобой наверняка уже в лицо знает — мы ведь давненько за ним приглядываем.
— И какой же тогда толк?
— А такой, что всякий человек слаб и рано или поздно какую-нибудь ошибку все равно сделает — и тут уж мы с тобой, Михаэль, должны быть начеку. А уж ежели что упустим…
— Так я ж и говорю — схватить!
Гюнтер помотал головой:
— Вот дурень! Говорю ему, говорю… Да! Еще одно: там, в Новгороде, на немецком дворе тоже наши люди имеются — о которых кому надо знают. И, ежели мы тут кого прижмем, они там — наших. Все по-честному и вполне справедливо, а потому, как говорит наш ратман герр Енеке, делай свое дело спокойно и службой — гордись! На тайной страже весь порядок и держится.
— Да я б гордился. — Не спуская глаз с русского, Михаэль шмыгнул носом. — Жалованье бы только побольше, а то что это — сорок гульденов в год!
— Не всякий ганзейский приказчик столько имеет! — строго прикрикнул напарник. — А чтобы больше вышло — так послужи с мое.
С минуту оба агента шагали молча, потом остановились за углом, дожидаясь, пока преследуемый посетит книжную лавку. Хозяин лавки был давно прикормлен, так что на этот счет соглядатаи особо не волновались: ежели что, будет на кого списать промах — на лавочника!
Старый агент Гюнтер довольно щурил глаза от солнца, а его молодой напарник искоса посматривал на женщин — молодых привлекательных дам и сопровождающих их не менее привлекательных служанок с большими плетеными корзинами — видать, на рынок отправились. Тоже не такое простое дело, недаром в той же книжной лавке специальное наставление продается — как, когда, где и что правильно купить.
— Эх, хорошо, — протянул Гюнтер. — А ты, Михаэль, послужи, послужи…
— А правда, дядюшка, что скоро стажевые отменят?
Старый агент едва не закашлялся:
— Что-о?! Это где ж ты такую ересь слышал?
— Да так… болтали…
— А ты и уши развесил, дурак! — сердито засопел дядюшка Гюнтер. — Кто ж тогда работать-то будет? Такие молодые ослы, как ты? А учить-то вас кому? Так что не-ет, шалишь, на стажевые никто покушаться не будет… разве уж только полные дурни, задумавшие все дело развалить — вражины! О! Смотри, смотри: выходит. Пойдем и мы.
Соглядатаи вновь поплелись за своим объектом, который вел себя прилично: парик не надевал, бороду не клеил, в женское платье не переодевался, даже не пытался ускользнуть проулками. Одно удовольствие за таким ходить!
— Прежний-то похуже этого был, — на ходу учил молодого дядюшка Гюнтер. — Как только ни чудил — и бегал, и скрывался, как-то раз даже нанял какое-то отребье с дубинами… ну, мы сразу же стражу вызвали… Бедные были те дубинщики! А потом и сами… без начальства — послали людишек, да те и встретили нашего черта на узенькой улочке, переломали ребра. А ты не бегай! Не своеволь!
— Может, и этому стоит переломать?
— Не, этот себя прилично ведет. И ходит почти всегда по одним и тем же местам. Вот сейчас куда идет?
— Гуляет просто… Ай, нет — в контору ганзейскую… Слушай, дядюшка! А что же он новгородское подворье для своих дел не использует?
Гюнтер расхохотался:
— Там же полным-полно наших людей! Каждое слово ратманам известно будет… не-ет, этот русский далеко не дурак. Вот, сейчас зайдет в контору, поболтает с моряками… а нам бы неплохо послушать, у приказчиков-то и своих дел полно, чтобы они еще к болтовне разной прислушивались. Могут и не дослышать, не сообщить.
— Это — да-а!
— У каждого свое дело. — Старый агент задумался и хлопнул напарника по плечу: — Слушай, Михаэль, давай-ка, обгони да прибеги в контору первым. Ежели там ставни да окна закрыты — так сделай так, чтобы распахнули. Усек?
— Усек. Дело нехитрое.
Молодой соглядатай быстро пошел вперед и, обогнав прогуливающегося по набережной русского, скрылся за углом — там был прямой путь к ганзейской конторе.
Ставни ее к моменту прихода русского были уже открыты. Вот под окошком-то и устроился многоопытный дядюшка Гюнтер, прислушиваясь к каждому доносящемуся слову. У другого окна слушал его молодой коллега.
Русский пробыл в конторе недолго, вышел еще до полудня и все так же, не торопясь, направился в гавань.
— Интересовался судами, отправляющимися в Нарву, — поспешно доложил Михаэль.
Гюнтер задумчиво кивнул:
— Я тоже слышал. Что ж, пошли в порт.
Из всех, отходящих в Нарву — и далее — в Новгород, кораблей, русского интересовали исключительно двух — и трехмачтовые суда, большие и надежные, каковых, если отбросить традиционно одномачтовые когги, оказалось четыре: трехмачтовая каракка «Святая Инесса», два нефа — «Золотая Дева» и «Бургундия», плюс новомодный двухмачтовый когг «Сигизмунд», недавно сошедший с гамбургской верфи.
По словам матросов, «приятный молодой человек» расспрашивал именно о надежности и мореходности судов, а также об их охране, никаких особых поручений не выказывая — кому-либо что-либо в Новгороде передать вовсе не просил.
— Зачем тогда приходил? — недоумевал Михаэль.
— А помнишь, в прошлый раз мы на «Бургундии» грамотку перехватили?
— Да-а… — Молодой агент довольно прикрыл глаза и чуть было не споткнулся. — Обещанную награду нам, кстати, так и не выплатили! А сколько уже времени прошло? Безобразие!
— Согласен, — отрывисто кивнул дядюшка Гюнтер. — В удобный момент напомню об этом герру Енеке.
— Х-хе! Давно пора напомнить, давно.
Войдя на постоялый двор, молодой человек в светло-голубом плаще с улыбкой кивнул хозяйке:
— Доброго здравия, любезнейшая госпожа Магдалена.
— И вас храни господь, герр Теодор. Не жарковато в плащике-то?
— Да нет, знаете ли, ветрено нынче.
— Вам обед, как всегда, в апартаменты подать?
— Да уж, сделайте такую милость, любезнейшая госпожа.
Герр Теодор еще раз улыбнулся хозяйке — пышнотелой, лет тридцати пяти даме с выбивавшимися из-под апельсинового цвета чепца медно-рыжими кудряшками — и, провожаемый загадочно-томным взглядом (хозяйка явно благоволила своему молодому постояльцу), поднялся на второй этаж, где снимал небольшую — зато с отдельным входом — комнату, пышно именуемую «апартаментами» и соответствующим образом стоившую. Что ж, за удобства нужно было платить — а деньги, слава богу, имелись.
Войдя в комнату, молодой человек уселся за стол и, пододвинув к себе стоявший на нем массивный ларец, открыл крышку. Губы юноши тронула легкая и немного презрительная усмешка: вот эта жемчужная пуговица лежала вовсе не так близко к стенке, а эта вот лента — совсем не той стороной… А в общем-то, нынче покопались аккуратно, почти и не заметно. Интересно, как в вещах?
Герр Теодор поднял крышку стоявшего у окна сундука… потом подумал и, открыв окно, распахнул пошире ставни… заметив, как поспешно отвернулась маячившая на углу парочка.
— Мои маленькие добрые друзья, — улыбнулся молодой человек. — Гюнтер и Михаэль, вы снова со мной. Ну, а как же? Думаю, на этот раз ратману Енеке уж придется поломать свою седую голову.
Герр Теодор прислушался, положив руку на подоконник, — на улице весело щебетали птицы. Да что б им не щебетать? Весна. Лето скоро.
