Старые тетради

Андрей Петрухин, 2023

О существовании записок отца я знал давно, хотя при его жизни их не читал, а вот теперь всё прочитал… В них он рассказал о своих первых двадцати пяти годах жизни, которые пришлись на 30-40 гг. прошедшего века, сурового и необычайно трудного для всей нашей страны. Они оказались полны драматичных событий, таких как голод, мор, скитания, тюрьма, война, бомбёжки, атаки, артобстрелы… Прочитал я записки и, исполняя желание отца, написал по ним книжку – в результате получилась документальная историческая повесть. Документальная потому, что строки, вышедшие из-под руки отца, являются для меня несомненным свидетельством подлинности описанных событий, а историческая – эти события, как и само время, когда они происходили, для нас уже история, не всем, к сожалению, известная, не всем, к сожалению, понятная, не всегда ласкающая восприятие. Впрочем, получилась у меня повесть или нет, не мне судить…

Глава вторая — Скитания

По Ставрополью и Кубани

Вот таким образом получилось, что закинули мы с матерью котомки на плечи, да и подались прочь от родного дома в поисках лучшей жизни. Много позднее, когда стал уже взрослым, я понял, что мы тогда приняли единственное верное решение, позволившее в приближавшуюся зиму выжить как нам самим, так и семье Дмитрия, моего старшего брата. Теперь оставшиеся в своём доме в Кугульте Митя с женой Ефимией, мы звали её Хима, смогли все имевшиеся в распоряжении скудные ресурсы направить на своих детей, чудом переживших зиму минувшую, не отвлекая какой-то их доли на нас.

Дороги-дороги, до чего же они трудны и насколько неведомы, знать бы, кто и каким образом распределяет попадающиеся там да сям на этих дорогах развилки с перекрёстками и направляет ноги бредущих по каменьям и ухабам в ту либо иную сторону, да кабы ведать усталому путнику, что ждёт его за ближайшим изгибом выбранного провидением случайного ответвления тропинки…

Первоначально судьба привела нас с матерью старыми знакомыми путями в Ставрополь, а куда же ещё, это ведь был ближайший от нашего села крупный город, в котором мы надеялись найти какую-то работу и пристанище. В самом деле работа там для нас нашлась, хоть не бог весть какая, малооплачиваемая и подённая, но она давала нам возможность какое-то время питаться и жить, а потом в одном из пригородных совхозов мы нанялись перебирали картошку, которая начала прорастать в буртах под конец зимы. Бурт — это такая вырытая в земле траншея длиной 15-20 метров, в которой зимой хранят картошку, перед холодами её туда закладывают в большом количестве, сверху накрывают соломой и засыпают землёй, утепляя таким образом само хранилище, а ближе к весне открывают и, хорошо сохранившуюся, начинают использовать в установленных целях.

Тем временем всё ещё стояли холода. Жили мы в тот период у кого-то из ставропольских знакомых или родственников, то ли у дяди Коли, то ли ещё у кого-то, точно уже и не помню, хлебом питались внатяжку и не каждый день, но зато картошку ели сколько душе угодно причём в любом виде: печёную, варёную «в мундире» и просто варёную, даже пюре ели, но только без масла. Когда же изредка матери удавалось выкроить денег на бутылку подсолнечного масла, а оно у нас в ставропольских краях вкусное, душистое, то мы картошку жарили, воспринимая такое блюдо как деликатес.

На той работе мы долго не задержались, потому как бурты по весне закончились, рабочих распустили, и пошли копать огороды в какое-то близлежащее село, а позднее в этом же селе по прошествии лета убирали картошку нового урожая, где нам платили натурой, тем самым, что мы выкапывали. Закончилась уборка, мы взяли тяпки и пошли по тем же огородам, которые только что перекопали, уже брошенным, выбивать картошку, перекапывая тяпками землю вновь в поисках клубней, которые могли там остаться, потом везли собранное в Ставрополь на базар, продавали и вновь возвращались к тяпкам.

Жили мы всё это время у разных людей то в сенях, то в сараях, спали на соломе, подстелив под себя ложник — это было самое дорогое наше имущество, что-то вроде лоскутного ковра.

В том селе, где мы копали картошку, мне врезался в память случай, как я покупал ситец. Однажды в центре села я увидел у магазина толпу людей, которая оказалась очередью за ситцем, простенькой цветастой хлопчато-бумажной тканью, которую туда по случаю только что завезли. В те годы с одеждой и обувью было плохо, какой-то мануфактуры, а особенно недорогой, было просто не достать. Прийдя домой, я рассказал матери про то, что видел, а она в ответ:

— Вот бы ситчику добыть, я б тебе рубашек нашила.

— Давай деньги, — сказал я ей, — добуду.

Она достала из сокровенных мест какие-то сбережения, я схватил деньги и побежал в ту очередь, а там была уже не очередь, а давка, всё село хотело купить дешёвой ткани, и я, девятилетний шпингалет, не задумываясь, нырнул в самый центр давки. Удивляюсь до сих пор, как я не был растоптан этой толпой, а оказался в магазине и купил последние восемь или десять метров ткани, из которой мы с матерью немного приоделись. Она умела кроить и шить и, выпросив у хозяев швейную машину с нитками, сшила мне рубашки, а себе то ли блузку, то ли платье.

Но вот закончилась картошка, копать было нечего, вновь приближалась зима, и мы, захватив свои узелки, снова двинулись в путь в поисках более серьёзного и надёжного пристанища. К этому времени мать успела избавиться от ложника, продав его на базаре, как от громоздкого и тяжёлого груза для бродячих пеших людей. Шли мы с ней через хутора и сёла, выпрашивая там то кусок хлеба, то пять-шесть картошек. Случалось, что сердечные и добрые люди зазывали нас в дом, кормили чем-либо горячим и, провожая, давали что-нибудь в дорогу.

В какой-то день мы шли долго, были голодны, как вдруг увидели, что неподалёку от дороги в кустах запуталась ворона. Мать, не мешкая, подбежала к кусту, схватила птицу, открутила ей голову и сказала:

— Ну вот, сынок, бог послал нам кусочек мясца.

— Но, мама, ворон ведь не едят.

— Не слушай, сынок, — ответила она, — что говорят сытые люди, они потому и разборчивы, что сыты, а так мясо — оно всё одинаково, поверь мне.

А сама на ходу ощипала добычу, открутила и выбросила вороньи лапы — по виду у неё получился цыплёнок цыплёнком — и спрятала тушку в сумку. Как только мы с ней пришли в ближайшее село, мать выпросила у какой-то хозяйки старую кастрюлю с несколькими картофелинами и сварила мясной суп. Отлично мы с ней тогда поужинали, и я убедился, что действительно всё мясо одинаково, особенно для голодного человека.

Однако, время от времени в нашем полуголодном существовании случался и некоторый просвет. В одном из сёл, что попалось нам по дороге, матери удалось временно устроиться на работу в детский сад кухаркой, она была большой мастерицей по кухонной части, и вот там мы с ней были сыты всегда. Я, конечно, детсадовскую группу перерос и не посещал, но, бездомный и беззаботный, всё время крутился при матери. Где мы тогда жили, не помню, вероятно, там же при садике, но мне очень хорошо запомнились походы с детьми на прогулки, в которые меня тоже брали. Крепко осталось в памяти, как в протекавшей недалеко от села маленькой речушке в камышах и чаканах³* ловил черепах и носил их на берег, чтобы показать маленьким детям, визжавшим от восторга.

Как-то раз во время одной из дальних прогулок дети стали просить пить, была середина дня, стояла жаркая погода, и воспитательница решила достать из попавшегося на пути колодца воду кофейником, а ненадёжно закреплённая за его ручку верёвка развязалась, и кофейник остался глубоко внизу. И вот воспитательница в отчаянии от случившейся беды, дети плачут, колодец находится далеко в поле, позвать на помощь некого, казённая посудина утрачена и достать её нечем. Я же к этому времени уже был опытным колодезьным пройдохой и охотником на воробьиные гнёзда и, когда случилось это несчастье с весьма ценным для того времени имуществом, недолго думая, полез в внутрь каменного мешка на его выручку.

Колодец был глубокий, глубиной метров десять или двенадцать и, как все подобные сооружения на Ставрополье, выложен изнутри бутовым камнем с достаточным количеством дырок и щелей в стенках для удобства лазания. Я, нисколько не пугаясь наступивших вдруг вокруг меня сумерек, преспокойно спустился на его дно, привязал верёвку к ручке кофейника, плававшего на поверхности чёрного водного зеркала, зачерпнул воды, и его подняли наверх. Сам же, пока карабкался обратно к светлому пятну над головой, успел по привычке проверить все углубления в стенах влажного подземелья на предмет наличия птичьих гнёзд.

В том селе мы с матерью пробыли недолго, наверное, месяца два, работа оказалась сезонной, и как только закончилась уборочная страда, детский сад закрыли, детей разобрали по домам, и нам пришлось снова собирать пожитки и отправляться дальше в поход за нашим бродяжьим счастьем.

Много ещё дорожной пыли переворошили наши ноги, пока мы мыкались в поисках пищи и пристанища по сёлам и станицам нашего родного края и соседней с ним Кубани, но, как и всегда, дорога вновь привела нас в Ставрополь, а там нам попался вербовщик, который набирал людей на работу в виноградарский совхоз, находившийся в Дагестане недалеко от Дербента. Узнав об этой возможности, мать пришла держать совет со мной, и мы приняли решение ехать — пусть это было и далеко, в полутысяче километров от родных мест, но очень уж вербовщик расхваливал жизнь в Дербенте: и тепло там, и винограда столько, что ешь сколько хочешь, и находится он на берегу замечательного тёплого море, в котором рыбы видимо-невидимо. Да и к сестре Моте это место было поближе, так как она уже из Грозного перебралась в Махачкалу — центр республики.

Не мог я тогда знать, какой крутой поворот в те дни совершила моя судьба, направив меня в Дагестан, которому в будущем суждено было стать второй моей родиной.

Дербент

И вот в 1935 году мы с мамой обосновались в виноградарском совхозе имени Карла Маркса, что расположен неподалёку от Дербента. На одном из участков огромного виноградника под самой горой была разбита большущая брезентовая палатка, в которую и поселили нас, несколько человек рабочих, выдав в качестве кроватей деревянные топчаны. Настоящие кровати тогда были лишь у состоятельных людей, а такая голытьбы, как мы с матерью, спали на нарах и топчанах с матрацами, набитыми соломой. Ещё всем выдали марлевые пологи, чтобы спасаться от комаров, которых по вечерам бывало очень много.

При помощи больших многократно перелатанных тряпочных ширм и кусков старого брезента эта палатка была разгорожена на комнатки, в одной из которых мы с матерью и поселились. Спали мы с ней на одном топчане, питались кое-как хлебом с солью и иногда подсолнечным маслом. Бывало, нальёшь масла в миску, посолишь его, макаешь туда хлеб и ешь — вкусно…

Часто нас выручали бычки, которых я приладился ловить в море на удочку. Море было, вроде, и далековато от той горы, под которой мы жили, но бойкому пацану ничего не стоило пробежать три километра до берега да потом столько же обратно. И вот я почти каждый день то с ребятами, то один бегал рано утром на берег и через пару часов тащил уже домой кукан бычков, а бычки тогда ловились крупные да чёрные большей частью. Бывало, мать их как нажарит, да как наедимся с ней жареной рыбы — вкуснота опять же!

А когда на море поднимался шторм, и бычки уходили от берега, в такие дни мы с ребятами приладились ловить укачанных судаков, купаемся, бывало, вблизи берега сами по себе и смотрим, где в волнах у поверхности воды кувыркается судак, так его полубессознательного хвать — и на берег.

А однажды был очень уж сильный шторм, и стали мы с ребятами играть в волнах, подныривая под них и выкатываясь на гребне аж к берегу. Я тогда нырял уже неплохо, но с одной большой волной немного запоздал, и она меня как ахнула по боку — захватило дух, да так сильно, что еле-еле выбрался на берег. После этого случая я понял, что с морем надо быть поосторожнее.

А работы на винограднике было много, её хватало всем, и взрослым, и детям, так мать вместе с другими трудилась на подвязке лозы к таркалам, а я собирал пестрянку — это гусеница такая очень опасная для зелёных насаждений. Как только весной у винограда распускались почки, тут же появлялась эта пестрянка и начинала объедать почки и молодые свежие листочки. Сейчас этого вредителя травят химикатами, а тогда собирали вручную, другой методики борьбы не было. За самых ранних собранных гусениц совхоз платил нам по три копейки за штуку, потом, когда её становится больше, платили уже по копейке, а уж когда совсем много, то на копейку надо было собрать пять штук. Собирали гусениц в основном дети, мы их складывали в жестяные консервные банки с керосином, а к вечеру сдавали бригадиру по счёту. Некоторые из нас, особенно девчонки, которые работали поприлежней нас, пацанов, иной раз зарабатывали на этом больше даже, чем взрослые.

Наконец приходило время, когда начинал поспевать ранний виноград, так охрана не давала к нему прохода, а нам, детям, тем более. Самый первый виноград в совхозе собирали особо доверенные люди, его сразу упаковывали в решета, тарили в ящики и отправляли потребителю. Я же всё равно ухитрялся, несмотря на охрану, пробраться в виноградник, а там и сам наедался, и несколько гроздьев приносил матери. Когда же начинался массовый сбор, то тут нам разрешали есть сколько хочешь, лишь на мускат был постоянный запрет. Но, как известно, что под запретом, того обычно и хочется больше всего, вот и я однажды выбрал благоприятный момент, забрался в мускатный виноградник, уселся там под куст, с которого вокруг свисали гроздья, как крупные початки, длинные и такие же плотные. Ел я их так же, как едят пареную кукурузу, не обирал по ягодке, а обгрызал вокруг и остатки, как кочерыжку, выбрасывал.

Много я в тот раз съел этого муската, ел в запас, потому что не знал, доведётся ли ещё его пробовать, а когда пришёл домой, принеся с собой несколько кистей матери, то почувствовал, как мне вдруг стало плохо, настолько плохо, что я тут же потерял не только сегодняшнюю пищу, но, пожалуй, и позавчерашнюю. Мать, бедная, не знала, что со мной делать, но всё обошлось, к вечеру моя беда прошла, а на следующий день я уже был здоров, но на виноград, и не только на мускатный, не мог смотреть ещё месяца полтора, уже потом только понемногу начал есть, ведь наше питание в то время состояло в основном из него и хлеба.

Работы у нас на винограднике, как я уже сказал, было предостаточно, ну а заработки при этом всё равно были плохие, то, что матери удавалось заработать, уходило на наше скудное питание, и если ей случалось к выходному сэкономить три-четыре рубля, то мы с ней устраивали себе праздник — шли семь километров в Дербент и там на базаре покупали граммов двести или триста колбасы, а если попадалась ливерная, то и целый килограмм, тут же в сторонке от рядов мы с ней садились в тень и ели её, а потом бродили между рядов, глазея на выставленные товары, на которые денег уже не оставалось.

А там, на дербентском базаре, в те времена от одних запахов можно было слюной изойти, в продаже можно было найти какие угодно вкусности: чуреки горячие, чебуреки и пирожки, блины и вареники, шашлык и всякие печёнки-селезёнки, рыба на любой вкус, жареная, пареная, вяленая и свежая, а бычки жареные стоили десять копеек кучка, в которой бывало по десять-пятнадцать штук, так вот мы больше на бычков и нажимали, как на самое подходящее к нашему карману блюдо.

Заработки у нас были, как я уже сказал, никудышние, их едва хватало на пропитание, поэтому в школу там, в Дербенте, я так и не пошёл по причине нашей бедности, что потом ощутимым образом отразилось на моей дальнейшей жизни.

Несмотря на трудности, всё бы ещё ничего было в то время, потихоньку можно было бы жить, да вот привязалась к нам с матерью в этом жарком и комарином месте болезнь — малярия, да хорошо ещё, что в разное время она нас трепала, один день меня, другой день мать, позволяя нам друг за другом ухаживать. А болезнь эта такая гадкая — хуже нет.

Приступ малярии у меня обычно начинался часов в десять утра: в летнюю жару вдруг начинаешь мёрзнуть, ложишься в постель, укрываешься с головой, на тебя наваливают все одеяла, одежду, матрацы, а ты всё мерзнешь, зубы цокают, сжимаешься в комок, а всё равно все мышцы дрожат — и так часа два-три, а потом начинается жар. Тут долой все одеяла, покрывала, рубашки, и только успевай подавать воду, так хочется пить, а жар такой, что порой теряешь сознание.

Во время приступа малярии мать обычно сидела около меня, обкладывая с головы до ног влажными полотенцами, и так часа три, потом температура падала — и к вечеру ты опять здоров. А на другой день та же история с самого начала, но теперь с матерью. И до того нас в конце концов замучила эта малярия, что однажды мы собрали свои узелки и давай бежать прочь от неё, приехали в Махачкалу, и тут болезнь как рукой сняло.

Перезимовали мы в Махачкале с горем пополам, сперва нас приютили родственники на некоторое время, а потом поселили нас в подвал портовского дома по причине того, что мать устроилась работать в порт уборщицей, на зарплату которой мы жили невероятно скудно.

Но вот наступила весна, и нас снова потянуло в Дербент, там, что ни говори, было легче прожить, не так голодно. Приехали мы опять в тот же совхоз на тот же участок, и всё повторилось в прежней последовательности, и когда нас снова в разгар лета доконала малярия, то мы опять решили уехать, но не в Махачкалу, а в Мамедкалу, это было здесь же, совсем недалеко, кто-то посоветовал матери поехать туда в совхоз на уборку яблок.

И вот мы снова пошли в Дербент на станцию. В этот раз, больные, истощённые, еле волоча ноги, шли по путям железной дороги, как вдруг сзади, не останавливаясь и ревя гудком, на нас налетел поезд, почти из-под колёс которого мы с матерью попрыгали в разные стороны на насыпь. Когда поезд промчался, мы долго ещё приходили в себя от испуга, а потом поднялись и поплелись дальше, мелко семеня ногами по шпалам. Придя на вокзал в Дербент, мы узнали время отправления своего состава, купили билеты до Мамедкалы, один взрослый и один детский, и стали ждать, а есть хотелось невыносимо.

— Пойдём, сынок, в ресторан, — сказала мать.

Вот пришли мы с ней в привокзальный ресторан, сели за стол, а подошедший официант с улыбочкой и какой-то иронией поинтересовался, что будем заказывать.

— Ты, мил человек, не смейся, — ответила ему мама, — у нас всего в кармане рубль да двадцать копеек, на которые надо прожить ещё дня три, а лучше посоветуй, чего бы нам похлебать подешевле.

Наверное, официанту стало неловко после этих слов, убавил он свой гонор и предложил нам суп с ушками, как самое дешёвое блюдо из имевшихся в меню, по десять или одиннадцать копеек за порцию — ели мы тот суп и восхищались, какой вкусный. То ли мы были настолько голодны, то ли суп действительно был очень хорош, но потом мы всю жизнь вспоминали его и тот дербентский привокзальный ресторан.

Вот, наконец, подошёл наш поезд, мы сели в вагон и поехали, а сойти нам нужно было на второй остановке, совсем недалеко от Дербента, но состав в нужном нам месте лишь как-то немного притормозил, не остановившись, и покатил дальше, а мы, не будучи уверены в своей станции, проскочили мимо неё. Растерянные, присели вновь на скамью, как вдруг в вагон зашёл ревизор с проверкой билетов, а мы, только что проехавшие мимо своей станции, теперь уже были безбилетниками — зайцами, как говорится. Мать подала ревизору билеты и замерла, бедная, в ожидании, что же будет, тот же, почти не глядя в документы, пробил их компостером и пошёл дальше, по-видимому, прочитав в спешке надпись Мамедкала как Махачкала.

Когда он ушёл, мать перекрестилась:

— Слава тебе, господи, пронесло, ну теперь уж поедем дальше.

Вот так волею случая на этот раз мы опять оказались в Махачкале, теперь уже на более долгое время. Мать снова устроилась на работу в порт уборщицей, и опять нас поселили в подвал, но уже в другой, под магазином в большом доме, который и сейчас стоит напротив железнодорожного вокзала. Подвал был большой, в нём жило несколько семей, и каждая семья была отгорожена от остального помещения простынями, бумагой, либо чем-то ещё. Такую же комнатку отгородили и для нас с мамой.

На этот раз она решила всё-таки отдать меня учиться, и пошли мы с ней в школу, которая находилась недалеко от вокзала и нашего подвала, пришли к директору. Директор и учителя побеседовали с матерью, потом дали мне газету и предложили почитать, я прочитал, что указали, и меня сразу определили во второй класс, где я, двенадцатилетний мальчишка, оказался ростом выше всех своих одноклассников. Вот так началась моя учёба.

Читал и писал я, конечно же, лучше всех в классе, научившись этому самоучкой, а вот арифметика стала для меня проблемой. Помню, как на третий или четвёртый день учёбы меня вызвали к доске, и учитель продиктовал:

— Пиши, семнадцать плюс восемнадцать… Сколько будет?

Я взял в руки мел, написал цифры на доске и долго стоял, думая, как же это сложить, но так и не сумел этого сделать. Позднее, усердно занимаясь и даже выучив таблицу умножения, я немного выровнялся с классом, но всё равно арифметика навсегда осталась для меня одним из самых трудных предметов, особенно тяжело давались задачи. Забегая вперёд, скажу, что совершенно непостижимым для меня оказался ещё один школьный предмет — немецкий язык. Не мог я тогда знать, как близко мне доведётся столкнуться с этим языком в будущем.

В том году я сумел всё-таки подтянуться в учёбе и закончил его с переводом в третий класс.

На Кубани

В третий класс я пошёл уже на Кубани, это произошло после того, как мы втроём уже с сестрой Матрёной, покинувшей вместе с нами Махачкалу, оказались в молокосовхозе где-то за Армавиром в районе станиц Успенка и Убежка⁴ в поисках более сытой жизни. Мама и Мотя работали в том совхозе доярками, а меня по осени отдали в школу. Учился я неплохо, а после уроков у меня хватало времени на все ребячьи проделки: побегать по окрестностям, полазить по сараям и крышам в поисках воробьиных гнёзд и тому подобные важные занятия. Там, в этих станицах, мне довелось покататься верхом на лошадях, я научился даже скакать галопом, но однажды случилось происшествие, едва не стоившее мне здоровья, после которого я стал остерегаться верховой езды.

Как-то раз я поехал поить лошадь к колодцу на окраину села, там спешился, лошадь напилась из корыта, которые в деревнях есть у каждого колодца, и с этого же корыта, встав на него ногой, я стал вновь садиться верхом, но не успел ещё как следует закинуть ногу, как водовоз, набиравший рядом в бочку воду для нашей фермы, стегнул мою лошадь кнутом — та рванула из-под меня с места в карьер, а я упал сверху вниз головой да на камни, которыми было вымощено место вокруг колодца. Водовоз весело посмеялся над моей беспомощностью и уехал со своей бочкой на водопой.

Ушибся я тогда очень сильно, но вгорячах подскочил и побежал было догонять лошадь, как-никак она была чужая, и мне её доверили, потом почувствовал сильную боль в пояснице и ниже неё, после чего еле-еле добрался до дома. Несколько дней после того происшествия я не мог ходить в школу, она находилась далеко, километра за три от нас, да и дома передвигался с трудом, мать даже боялась, как бы я не остался калекой на всю жизнь. Но, слава богу, всё закончилось благополучно, боли потихоньку прошли, и я снова бегал и катался на лошадях, но стал более осторожным.

Жилось нам здесь, в кубанской станице, тоже очень трудно, заработки у мамы и сестры, которые продолжали работать доярками, были скудные, выгоды от их работы было только и всего, что мы могли пить вволю молоко, но, правда, не цельное, а обезжиренное после сепаратора. Цельное же молоко, настоящее, мне случалось пробовать лишь изредка украдкой и только вечером. Так однажды по уговору с матерью пришёл я к ней на работу с этой целью, причём шёл окружным путём вокруг сараев, чтобы заведующий фермой или бригадир не увидели, мать как раз доила корову, подбежал я к ней, а она и говорит:

— Подожди немного, это молоко с водой, подойдёшь, когда начну доить следующую корову.

Как это так молоко с водой, долго не мог я понять, и зачем с водой? А всё было очень просто, оказывается, уже в том далёком 1936 году, всего через пару лет после великого голода, у нас началась эта невероятная и безумная, растянувшаяся на полвека, кампания по борьбе за высокие места в социалистическом соревновании, успех в которой могли обеспечить не только истинные трудовые достижения, которых и тогда было немало, и сейчас много, но и искусственно созданные показные результаты, например, неправдивые высокие надои. Мне, дошлому мальчишке, часто приходилось присутствовать на собраниях, где заведующий фермой и другие заезжие руководители только и твердили, что о необходимости увеличения вала продукции.

— Мы должны дать стране больше молока, больше масла и других молочных продуктов! Надо, товарищи, раздаивать коров! — кричали они с трибуны.

А как их раздаивать, сколько уж корова принесла молока с пастбища, столько и отдаст, больше из неё не вытянешь. Вот доярки и нашли способ увеличения надоев — когда шли доить корову, то всегда наливали с собой в ведро две-три кружки воды для того, чтобы перед дойкой обмыть коровье вымя и сполоснуть после этого руки, так я наблюдал, что не только мать, а все доярки брызнут, бывало, на коровье вымя пригоршню воды, оботрут его слегка полотенцем, а в оставшуюся воду доят, получая в результате надой на пол-литра больше.

При сдаче молока, когда оно выливалось из ведра в специальный молокомер, бригадир записывал, сколько продукта дала каждая корова, ведя строгий поголовный учёт продуктивности. Иной раз мне случалось слышать, как он хвалил ту или иную доярку:

— Вот видишь, сегодня ты постаралась, и корова прибавила на целый литр молока.

Бригадир, конечно, знал всю процедуру повышения надоев, но, выполняя вышестоящие требования, помалкивал — план есть план, никуда от него не денешься, он не мог остаться невыполненным.

Весь полученный на ферме удой сдавали на молокозавод, на котором я также бывал неоднократно, случалось, что возчик молока, молодой немец, хорошо ко мне относившийся, грузил на подводу полные бидоны, а я всегда помогал ему, и если у меня бывало свободное от ребячьих дел время, то он звал с собой:

— Поедем, Федька, на завод, сливок там попьёшь.

На заводе мы сгружали молоко в сепараторный цех. Там сначала делали анализ на жирность, отбирая пробу из каждого бидона в специальную стеклянную лабораторную колбу. Потом колбу закладывали в центрифугу, закрывали её крышкой и раскручивали, колба внутри аппарата сильно нагревалась, и происходило отделение жира от молока. Любил я крутить эту центрифугу, она выла, как самолёт.

После анализа молоко выливали в бак сепаратора, он начинал работать, происходило разделение молока на обрат и сливки. Обрат, обезжиренное молоко, лился широкой струёй, а сливки — узкой, я брал кружку, подставлял под узкую струйку, набирал сколько хотел и пил. Были они сладкие до приторности, в первый раз я выпил целую кружку, а потом уже много в меня не влезало, грамм по сто за раз, не больше. Там же, на заводе, видел, как делают масло, сыр и брынзу, но к этим продуктам доступа у досужего пацана уже не было.

В период пребывания в молокосовхозе мать в первый раз в жизни купила мне настоящую сделанную на фабрике обувь, это были демисезонные туфли. Приехала однажды к нам на ферму автолавка, много в ней было всякой всячины, диковинной для тех времён, но мать смогла выкроить средства только мне на обувь, она была самым необходимым явлением, поскольку на дворе стояла осень, и ходить в школу было не в чем. Как сейчас помню, туфли были чёрные блестящие тридцать шестого размера. Ходил я в них только в школу, а остальное время бегал босиком, зимой же кроме школы отсиживался больше дома.

Жить в совхозе было довольно сносно, да вот только у матери и сестры начали болеть суставы пальцев от дойки коров. Мотя по этой причине бросила доить и опять уехала в Махачкалу, ну а мы с матерью остались, потому что мне надо было окончить 3-й класс. Перезимовали мы там, а как только весной закончилась учёба, мать взяла расчёт, и мы снова со своими узелками оказались в дороге, которая в этот раз вела в Кугульту.

Потянуло нас к себе родное село. Пошли мы пешком напрямки. Кто-то матери сказал, что если пойти по прямой, то до Кугульты не очень далеко, вёрст сто будет, ну а нам к дороге было не привыкать, и мы двинулись опять через сёла и хутора где пешком, а где на попутной подводе, ночевали и питались так же всё у добрых людей. Не помню, сколько длилось наше путешествие, но живые и здоровые добрались мы до родного дома.

Кугульта

В наше отсутствие в хату, которую мы с матерью покинули несколько лет назад, перебрался старший брат Митя с семьёй. Хата была маленькая, жили в ней Митя, его жена Хима и три дочери, мои племянницы, Таня, Зина и Лида, а тут ещё и мы прибыли вдвоём, стало совсем тесно. Из-за этой тесноты пробыли мы в родном селе совсем недолго, кроме того было у нас очень скудно с пропитанием, хотя брат с женой и работали в колхозе, но они и свою семью обеспечивали с трудом, а тут ещё мы на их голову. Немного погостив и проведав родные места, мы с матерью снова собрали котомки и отправились в путь.

Однако за короткое пребывание дома я всё же успел и там набедокурить. Был я тогда любитель, как и все пацаны, строгать ножом из дощечек всякие пистолеты да наганы, а тут со старым своим дружком Илюхой Анисимовым мы решили сделать себе поджиги⁵, настоящее стреляющее оружие. Всё необходимое для его изготовления мы с ним нашли около колхозных мастерских прямо в нашем селе, а всего-то и нужно было подобрать несколько подходящих металлических трубок для стволов и какой-то крепёж для них, и вот мы смастерили себе пистолетики, очень похожие на настоящее оружие. Я свой поджиг сделал с медной трубкой-стволом, которую прикрутил проволокой к деревянной ручке — ну и давай пробовать стрелять.

Заряжал я его серой от спичек по полкоробка за раз, но выстрел в результате получался несолидный какой-то, пшик — и всё тут. Надоели мне такие игрушки, дай, думаю, сделаю заряд в полторы коробки. Плотно набил я в ствол серу, положил сверху неё пыж, потом пулю, то ли кусок гвоздя, то ли ещё какую железку, повесил мишень на илюхин забор, отмерил десять шагов, прицелился, чиркнул коробкой запальную спичку у прорези в тыльной части ствола — и вдруг раздался гром, что-то просвистело мимо уха, в руке остался кусок деревяшки от ручки моего оружия, мишень осталась целой, а пистолета как не бывало.

В ушах звон, мы с Илюхой давай было искать, куда же улетел поджиг, но не успели ничего найти, как на выстрел прибежала мать, стала браниться и шуметь:

— Я так и знала, что это твои проделки. Вот погоди, придёт брат с работы, он тебе задаст! А ну дыхни!.. А накурился, окаянный!

Я тогда курил уже заправски, правда, не всегда, а когда бывали папиросы, как правило, самые дешёвые, а значит самый горлодёр с запахом, который невозможно было скрыть. В то время в продаже были папиросы «Ракета», мы их называли «гвозди», стоили они тридцать пять копеек пачка, это три с половиной копейки на теперешние деньги, вот их мы и употребляли.

Очень хорошо помню, как начинал курить. Мне было 5 или 6 лет, отец ещё был жив и здоров, любил он меня очень, и вот вечером при свете керосиновой лампе он, лёжа, бывало, на примосте⁶, сворачивал цигарку из махорки, протягивал мне и говорил:

— Пойди, сынок, к лампе, прикури.

Я бежал, прикуривал, потом шёл обратно, а сам старался потянуть дым в себя, было интересно, как люди курят. Дым попадал в лёгкие, я кашлял, а отец смеялся:

— Ага, не будешь затягиваться.

Так повторялось довольно часто, отец, наверное, не подозревал, какую услугу, забавляясь, оказывал мне. На следующий день мы с тем же Илюхой находили бумагу, спички, шли на выгон, набирали сухой конский навоз, крутили с ним цигарки и дымили до одурения. Однажды мы с ним спрятались в канаву неподалёку от дома и стали курить это же самое зелье, дым над нами столбом, и вот мать, идя к колодцу по тропке рядом с нами, увидела дым и заглянула в канаву:

— Ах вы, окаянные, — давай она кричать на нас, — да я вас сейчас коромыслом!

Мы давай бегом врассыпную. А потом мать рассказала обо всём отцу, но тот погрозил только пальцем и перестал просить меня прикуривать ему цигарки, но уже было поздно, мы с Илюхой продолжали скрытно покуривать.

Был случай и с братом Митей, который также однажды попался с этим делом, о нём я узнал много позже из рассказов матери и сестры. Было время, он, уже взрослый парень, курил тайком, прячась по привычке от родителей, и вот однажды отец вышел во двор и, проходя мимо скирды соломы, заметил Митю и клубы дыма вокруг него, а тот, увидев отца, с перепуга сунул цигарку в солому и убежал. Отец, конечно, тут же вынул тлеющий окурок из скирды, затушил, вернулся в хату и задал Митьке хорошую трёпку, а потом достал кисет с табаком, спички и бумагу, отдал ему и сказал:

— На, кури при мне, хочу знать, что ты не спалишь скирд или хату.

Ну а случай со стрельбой из поджига закончился для меня благополучно — повезло мне. Почему повезло, да потому, что я лично знавал ребят, у которых подобное оружие разрывало в тыльной части ствола, и горящая сера, ударившая назад, оставляла кого без глаз, а кого с почерневшим на всю жизнь лицом. В тот раз всё обошлось убедительной нотацией брата и собственными размышлениями, результатом которых стало то, что впредь я если пользовался оружием, то только настоящим — рассказ об этом впереди.

Как я уже говорил, пожили мы дома в Кугульте недолго, небольшую часть лета, и вскоре снова отправились в путь. У матери была цель к осени где-то устроиться основательно, чтобы я мог пойти в школу.

Кубань, 1938 год

После того недолгого пребывания в Кугульте мы некоторое время скитались в окрестностях Ставрополя, не сумев как-то обустроиться там, подались снова на Кубань, теперь уже на сахарный завод. Мать устроилась туда латать рваные мешки из-под сахара, ну а я пошёл в школу в 4-й класс.

Квартировали мы в том посёлке у кого-то в коридорчике, трудно нам было до невозможности, мать зарабатывала на штопке сахарных мешков мизерную зарплату, питались мы почти постоянно одним хлебом да сахаром, который она вытряхивала из мешков, что попадали ей в руки, ходили в чужих обносках, что отдавали нам сердобольные люди. Зимой в коридоре, где мы жили, было холодно, имелась у нас там печка, но топить её было нечем. Я после школы бегал в стоявший неподалёку перелесок, набирал там сухих сучьев, чтобы согреть хотя бы чайник или сварить какой-нибудь суп, да самим погреться, но такого временного тепла надолго не хватало, лишь на то время, пока в печке горел огонь, а через десять минут после его угасания снова становилось холодно. Так и коротали мы жизнь, постоянно одетые, а спали под всеми своими тряпками, но, несмотря ни на что, нужно было жить, а мне нужно было учиться.

А учился я хорошо, только по-прежнему мучился арифметикой, на которую у меня не хватало смекалки либо чего-то ещё. География, естествознание и литература давались легче, я их любил, и достаточно мне было один раз прочитать параграф в учебнике, как урок был выучен. Русский язык мне тоже давался легко, слова я писал без ошибок, а какие-то огрехи если и бывали, так только в запятых, тире и прочей пунктуации, по сей день мне не удалось толком разобраться в правописании знаков препинания, боюсь, что таких пунктуационных ошибок в этих моих записках найдётся достаточное количество. Но не так уж велик, думаю, этот грех, особенно если участь то обстоятельство, что моё образование ограничилось четырьмя классами школы, последний из которых я и окончил в школе посёлка сахарного завода. Опять же хочу и в этом вопросе надеяться на помощь грамотных внуков, в руки которым, даст бог, однажды попадёт эта тетрадь.

Однажды я с классом пошёл на экскурсию на сахарный завод. Стоял он тогда отдельно в стороне на берегу Кубани, наверное, и теперь находится там же. Экскурсия оказалась очень познавательной, во дворе завода учителя показали нам, как сперва сюда привозят и сгружают сахарную свёклу, которую потом транспортёры подают на мойку, а после мойки на резку, затем её режут машиной на мелкие дольки, похожие на макароны, и уже резаную закладывают в пропарочные котлы, огромные закрытые цистерны, выпаривают в этих котлах из свекольной массы все сладкие соки, перекачивают их в другие котлы, где уже начинают варить сахар, а выпаренные дольки, жом их называли, выбрасывают. Этого жома за заводом лежали целые горы, деть его было некуда, и круглый год в окрестностях от него стоял кислый неприятный запах.

Наш класс в тот раз долго водили по заводу, показывали весь технологический процесс производства сахара, и, наконец, привели в цех, где была уже готовая продукция. Цех этот находился на втором этаже заводского корпуса и был огромных размеров, там мы увидели большое и очень длинное механическое сито, которое всё время находилось в движении, и на него с какого-то большого барабана сыпался настоящий сахар.

Мы окружили это чудесное сито, в котором катались круглые комки ссохшейся сахарной массы величиной от гусиного яйца до воробьиного, все дети, давно отвыкшие от сладкого, накинулись на эти комки и стали жадно их поедать, запихивая в рот за обе щеки, многие из нас делали это вовсе безмерно, иные от комков кинулись к находившимся рядом стеллажам с готовым просеянным сахаром, черпали его пригоршнями или, уткнувшись в белую массу лицом, поглощали его, как будто хотели наесться на всю жизнь — учителя с трудом оторвали нас от этого занятия.

Вот экскурсия закончилась, на улицу нас выпустили уже с другой стороны завода прямо на берег Кубани, и тут все мы бросились к реке и стали жадно пить воду, а напившись, ощутили неудержимую тошноту, и на следующий день половина класса не пришла в школу по нездоровью. Для меня, правда, та экскурсия прошла без болезненных последствий, хотя я тоже поел много этих заманчивых сладких комков, но я был привычен к сахару, который являлся для нас с матерью повседневной пищей.

Ах, бедность, бедность, сколько же она приносит человеку страданий как физических, так и нравственных. Помнится, зимой в холод, плохо одетый и обутый, я, как и все пацаны, хотел погулять на улице в компании вместе со всеми, покататься на санках, на коньках побегать, а где их было взять… Находил кусок деревяшки, ножом строгал из неё колодочку для конька, прожигал раскалённой проволокой дырки для верёвок, потом под колодочку подбивал проволоку и с этим самодельным коньком мчался на замёрзшую Кубань. Там на льду стояли шум и гам, ребята бегали, скользили, резвились, тут и я тоже подвязывал свой конёк к правой ноге и не столько катался, сколько катал ногу.

Только раз в жизни довелось мне побегать там же на Кубани на двух настоящих железных коньках, «угостил» один знакомый мальчишка, когда сам накатался вдоволь и потому раздобрился. Когда я нацепил коньки на ноги, то сначала не мог на них устоять, но постепенно приловчился и начал двигаться, а уже потом бегать. Накатался я тогда так, что ноги болели целую неделю, и накатался на всю жизнь, потому что после этого больше подобного случая мне не выпадало.

Много позднее, уже живя взрослым человеком в Махачкале, я возил своих детей зимой с коньками кататься на замёрзшее химзаводское озеро, понимая, какое это удовольствие для ребят, не передать словами, с какой же завистью я смотрел на их счастливые глаза, вспоминая своё нищее и голодное детство.

Теперь настала пора открыть одну тайну моей бедной многострадальной матери, о которой, наверное, даже сестра Мотя не знает, но прошедшее после всего этого время, думаю, позволяет это сделать. Матери в тот год, о котором я рассказываю, исполнилось сорок девять лет, и была она тогда ещё здоровая молодая и красивая женщина, только одета всегда очень бедно и скромно, и за нашей бедностью да заботами о куске хлеба ей некогда было задуматься о чём-то личном. Случилось так, что там на Кубани, в посёлке сахарного завода, приглянулась она одному пожилому бородатому одинокому мужчине, его все звали дед Левочко, который начал уговаривать мать пойти за него замуж. Этот дед в то время на повозке, запряжённой коровой, возил от завода домой в соседнюю станицу свекольный жом для корма той же самой коровы. У него в станице был хороший дом, большой сад, и начал он свои уговоры с того, дескать, будешь хозяйкой в доме, корову будешь доить, сыр-масло делать, заживёшь славно и сытно, а также всё прочее…

Как видно, на мать эти настойчивые уговоры оказали действие. Я только теперь понимаю, как устала она тогда от нашей нищеты и мыкание горя по белому свету, как беспросветная нужда подтолкнула её на ответственный шаг, и вот решила она держать со мной совет, пришла однажды домой и говорит:

— Давай, сынок, пойдём к деду Левочке, может поживём в тепле и сыты будем, да тебя выучим. Люди говорят, богатый дед, живёт он один, дом у него, хозяйство.

Ну мне, мальчишке, вдаваться тогда в различные взрослые вопросы и в голову не приходило, я, долго не думая, дал на всё своё согласие. В то время как раз закончилась учёба в школе, началось лето, и мы с матерью уехали с дедом в его станицу, которая находилась километрах в восьми или девяти от сахарного завода, а может и ближе, помню, что на другой стороне Кубани.

И вот прибыли мы на дедову усадьбу, увидели там большой, но сильно запущеный сад, большой дом, крытый цинковым железом, что мог позволить себе только богатый человек, но дом был пустой, вовсе почти без какой-либо мебели, так что впоследствии даже спать нам пришлось на полу, подстелив солому.

Как только мы вошли во двор, я сразу приметил у стены с окнами большую яблоню, ветви которой свисали прямо на крышу. Пока мать осматривалась во внутреннем помещении, я по яблоне мигом взобрался наверх и отправился в своё путешествие, загремело под ногами железо, выбежал дед и, шумно бранясь, согнал меня с крыши. Я было обиделся на него, но мать давай меня успокаивать и наставлять, что нельзя так поступать — не успел зайти, и скорее везде лазить.

Вот дед усадил нас за стол на грубо сколоченные лавки, которые только и были в доме из мебели, и стал потчевать яствами дивными: принёс он откуда-то из погреба горшок сливочного масла и поставил рядом с нарезанными толстыми ломтями хлеба. Я, обрадовавшись еде, подумал, что сейчас, наконец, наемся до отвала, намазал кусок хлеба толстым слоем масла, откусил и, почти не жуя, проглотил, но вдруг почувствовал, что с едой что-то не так, откусил от ломтя во второй раз, начал жевать и ощутил приступ тошноты — масло оказалось старым прогорклым и переплесневевшим, несъедобным, одним словом. Видать, оно как бы не с год простояло в том горшке в дедовом подвале, бережно хранимое для особенного случая, а когда такой случай настал, то оказалось негожим. До сих пор как вспомню то застолье и вкус масла из глиняного горшочка, так и сейчас начинаю чувствовать неприятные ощущения.

Но как бы там ни было, раз уж решили мы сюда в эту станицу переселиться, надо было здесь как-то обживаться. Я, помню, пошёл в то лето работать в совхоз, собирал там в садах смородину, крыжовник, вишню, мать тоже была чем-то занята в том же хозяйстве, не могу теперь уже вспомнить чем, но только прожили мы в том доме всего пару недель или чуть больше. Наши надежды на сытую и обеспеченную жизнь не оправдались, дед оказался грубияном и скрягой, каких мало на свете, очень скоро стало понятно, что ему нужны были в пришедшие в запустение дом, сад и прочее хозяйство работники-батраки, а не семья. Мы с матерью, осознав это в считаные дни, в одно прекрасное утро увязали свои узелки и зашагали на станцию.

Я к этому времени как раз получил свой небольшой заработок в совхозе за сбор ягод, и мы в этот же день сели на поезд и поехали в Махачкалу, где уже находилась сестра Мотя, на этот раз уже с тем, чтобы остаться там навсегда.

Примечания

3

Чакан — рогоз, болотное растение.

4

Станицы Успенская и Убеженская Краснодарского края.

5

Пóджиг — вид самопала.

6

Примост — деревянные нары у стены.