Ключи Марии

Андрей Курков, 2020

События нового романа Андрея Куркова и Юрия Винничука разворачиваются сразу в трех исторических пространствах: Крестовый поход 1111 года, описанный в Хронике рыцаря Ольгерда из Галича, предчувствие и начало Второй мировой войны во Львове и Кракове, а также нынешнее время. Кто такая Дева и почему за ней охотятся вот уже несколько столетий подряд, кем на самом деле является черный археолог Олег, а главное – куда ведут двери, которые можно открыть только ключами Марии? Об этом узнаете на страницах одного из самых ожидаемых романов современной украинской литературы последних лет.

Глава 10

Львов, май 1941. Богдан Курилас идет на день рождения Остапа Марковича

Профессор не верил никаким заверениям, что будто бы нет к нему претензий, но покорился судьбе и, исполняя полученные по телефону указания, вот уже третий день, как вчитывался в рукопись, делал выписки и пытался понять, что же там такое заинтересовало НКВД. Вероятность того, что его будут вербовать, не подвергалась сомнению. Стукачей никогда не бывает слишком много. Стукачи должны следить даже друг за другом, не подозревая об этом. Тогда каждому из них хватит работы!

Профессор побрился, натянул чистую наглаженных рубашку, которую подала ему жена, и через минуту они вышли на шумливую Ягеллонскую*, а с нее повернули на Гетманские Валы*, которые «советы» переименовали в улицу Первого мая, и двинулись в сторону Академической*. Громкоговорители транслировали марши и бодрые советские песни, зовущие в светлое будущее. Бывшее Корсо — стометровка, любимая львовянами в выходные и вечера — было, как и раньше, переполнено прохожими. Но разница с довоенным временем резко бросалась в глаза. Уже не видно было тех львовян, что ходили медленно, раскланивались, приложив руку к шляпе. Теперь они, оглушенные громкоговорителями, пытались, как крысы, быстренько прошмыгнуть мимо. Их «медленное» место заняли переселенцы из России, одетые в конфискованную у местных одежду. Им эти громогласные марши и песни не мешали, они к ним привыкли, эта музыка надувала их гордостью за великий советский народ.

С начала мая 1940 с улиц исчезли «снежные бабы», как львовяне называли русских, прибывших сюда в своих привычных фуфайках и валенках, замотанных в шерстяные платки. Меньше стало на улицах и военных, их перебросили в Финляндию и Прибалтику.

У историка Остапа Марковича был день рождения. Собрался узкий круг друзей. Курилас подарил товарищу рубашку и галстук. На это время такие вещи уже стали дефицитом, но из-под полы их еще можно было добыть, так как некоторые торговцы, увидев, как «красноармейцы» скупают все подряд за бесценок, припрятали товары и затаились.

Гости угощались стоя, разбившись на маленькие группки. На столе вперемешку красовались новые советские напитки — водка, шампанское, и старые запасы — водка Бачевского, хорватские вина. Из закусок — колбаса, сельдь и много икры, черной и красной. При Польше она была дорогим, но не дефицитным товаром, при российской оккупации — наоборот: подешевела в ресторанах, но правда, исчезла из магазинов. Магазины предлагали исключительно сельдь и водку. Хлеб и молоко можно было купить только утром.

Степан Шурхало, преподаватель латыни, вывел Куриласа на балкон покурить.

— Глупый я, что не убежал, — вздохнул. — А теперь попал в тупик.

— Что такое?

— Меня заставляют докладывать еженедельно о всех разговорах на кафедре.

— Почему именно тебя?

— Потому, что я им социально близок. Из пролетарской семьи.

— О, Господи! — покачал головой Курилас. — На днях по этой же причине ко мне забегал попрощаться один наш общий знакомый: его тоже заставляли докладывать. Я удивился: «А чего тебя трогать? Ты же из пролетарской семьи!». А он: «Вот именно! Это и есть причина. Они считают, что я для них идейно и социально близок. Понимаешь? И потому, мол, должен помогать устанавливать их власть в Галичине».

Оба рассмеялись.

— Кто же это? — спросил Шурхало.

Курилас выглянул с балкона на улицу. Прохожих не было. В конце улицы стояло темное авто.

— Не скажу, — сказал глухо, — пока не узнаю, что ему удалось перебраться на ту сторону. Сам понимаешь…

— Конечно.

— Но почему ты переживаешь? — пожал плечами Богдан. — Разве у нас на кафедре ведутся какие-то антисоветские или националистические разговоры? О чем докладывать? Есть несколько новых преподавателей из Союза. Так кто бы при них что-то себе позволил?

— Я так и сказал, когда меня позавчера вызвали. А он мне говорит: «Вы со мной не искренни. Разве профессор Курилас не жаловался, что не смог пообедать в ресторане из-за того, что туда набилась куча офицеров?» Я удивился. А что он такого сказал? А он: «Эти офицеры — ваши освободители! Они жизнью рисковали, чтобы вытащить вас из польского рабства. Вы наоборот, должны радоваться, что имеете честь обедать вместе с ними.

— Конечно, это хорошо, когда сидишь рядом с офицером, а он опорожняет нос тебе под ноги!

— О, спасибо, уже есть что на тебя донести, — рассмеялся Степан. — Но если серьезно, то это означает, что они не одного меня завербовали. И теперь, если кто-то промолчит о какой скользкой беседе, то второй или даже третий обязательно донесет.

— Ну вот и меня тоже вызвали, — признался Богдан.

— И тебя? — Шурхало был искренне удивлен.

— Да, на завтра. В обед. Уже и Рудницкого предупредили, что он меня заменяет.

— Так, может, тебя хотят арестовать?

— Нет, похоже на другое. Попросили внимательно перечитать хронику Ольгерда.

— Зачем это им?

— Откуда мне знать? Завтра скажут.

— Что ж, пойдем к гостям…

Дамы тем временем живо обсуждали появление советских женщин в театрах и филармонии. Их вид поражал: невероятный коктейль запахов и, конечно же, красные береты, которые они никогда не сбрасывали, потому что ленились делать прически.

Мужчин же, как обычно, понесло в политику. Гости Марковича были давними друзьями как хозяина, так и Куриласа, давно своих мыслей и взглядов друг от друга не скрывали и возможностью промолчать в ответ на спорную мысль не пользовались. Не испытывали они страха и сейчас, когда любимые темы разговоров заводили их на опасную территорию.

— Интересно, что они арестовывают даже членов Компартии Западной Украины, — преподаватель языкознания Олексий Гуркевич удивленно развел руками. — Тех, что выехали в СССР, расстреляли еще в тридцать седьмом, а теперь вылавливают тех, кто, узнав о коллективизации и голоде, вернул советскому консульству во Львове свою членскую карточку. Такого они не прощают! Арестовали уже журналиста Степана Рудыка* и его еврейского товарища-коммуниста Людвига Розенберга*, они как раз из тех, кто сдал назад членские билеты в знак протеста. А когда их арестовали, то выбросили их семьи на улицу, а имущество конфисковали. Оба получили по восемь лет тюрьмы!

— Ну, толстячок Розенберг, как мы его по-приятельски звали, поплатился, пожалуй, еще и за то, что был сотником, членом провода Украинских Сечевых Стрельцов и воевал против москалей, — вмешался Курилас. — Такие у них тоже в списке.

— Ко мне обратился мой выпускник, очень мудрый и активный парень, которого община села выбрала на войта, — рассказывал Маркович. — Но еще надо было, чтобы его утвердили в райкоме. Когда же он приехал туда, секретарь райкома тщательно прочитал его биографию и анкету, и спросил: «А в вашем селе кто-то при Польше в тюрьме сидел?» Парень удивленно ответил, что его деревня была очень бедной, забитой, там никто не занимался политикой, а потому никто арестован не был. А секретарь: «Я не о политике. Меня интересует, кто вообще сидел в тюрьме?» Он тогда вспомнил, что действительно один человек был осужден за то, что забил топором свою жену. «О! — обрадовался комиссар. — Как раз таких нам и надо!»

Все рассмеялись.

— Это правда, как раз таких им и надо, — сказал Гуркевич — Людей бессердечных и жестоких. Ведь они должны организовать коллективизацию, и всех зажиточных хозяев, объявив кулаками, выселить в Сибирь. Мягкосердечные и совестливые на это дело не годятся.

— Некоторые пытаются с ними заигрывать, как вот Квицинская, у которой на Коперника роскошные апартаменты. Она даже пригласила нескольких красных командиров к себе на прием, накрыла щедрый стол, вытащила старые запасы алкоголя. А завершилось все тем, что командиры напились, поссорились, подрались, разбили ей посуду, разбросали мебель, а потом еще и донесли в НКВД на буржуйку.

— Да так ей и надо, старой дуре, — махнул рукой Маркович. — А что ваш сын, Богдан? Дал о себе знать?

— Увы, пока нет. Сюда же никто с той стороны перебраться не спешит! Вот и нет новостей!