Те, Кого Ждут

Андрей Геннадьевич Юрьев

Повесть «Те, Кого Ждут» была издана еще в 2000 году. Язык произведения метафоричен и может показаться сложным неподготовленному читателю, но настроившимся на одну волну с автором он принесет удовольствие от прочтения! «Те, Кого Ждут» – о страсти, открывающей «Двери Сознания», о любви, преодолевающей даже смерть.

Чистое отражение

У Владова будет блестящее будущее. Никто никогда в этом не сомневался. Твердили на сотни голосов: «Слишком умён, чтобы быть безызвестным». Владов поправлял: «Слишком умён, чтобы стать счастливым», — и словно наваждение одолевало: какая-то горечь ложилась на губы — словно ненасытная бледная немочь тянулась к поцелую. Простите, какое будущее может быть у человека, шепчущего женщинам: «Смотри, как в раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий»? Никакого. Мне кажется так. Но — все всё знали о будущем Владова. Кто знал о его настоящем? Чем, по-вашему, он занимался спросонья? Считал компьютеры. Один — порядок, проснулся дома! Три — чёрт, опять родимая редакция! Пять — мамочка, всё ещё типография! Нет компьютеров? Подобные пробуждения влетали в копеечку — службы поддержания порядка неумолимы.

Сегодня компьютеров насчиталось около десяти тысяч. Владов решил — глаз больше вообще не открывать, тем более, что их заливало какой-то жгучей красной густотой…

Не врите, не был он истериком. Шизофреником? Кто вам сказал? Зоя? Нашли кому верить! Зое нельзя верить. Зоей можно любоваться. Можно и нужно. Даже — необходимо. Необходимая всем, не обходимая никем. Почему? Потому. Желающим знать подробности — обращайтесь к справочникам по психологии. Почему да почему! Где вы видели мужчину, не желающего овладеть податливой мягкостью? Где вы видели мужчину, сносящего вызов дерзкой строптивости? Неужели видели? Вам не повезло. Не тех вы видели. Настоящих мужчин ищите возле Зои. В этой пёстрой стае Владов хотел стать… Вожаком, что ли? Нет. Вот как раз в любви к Зое ему не требовались последователи. Может, хотелось стать победителем? О, кстати: её любимая песня — «Победитель получит всё»… Вообще, женщина, конечно — весьма опасная игрушка. И притом необычайно дорогая. Владов сцеплял зубы: «Я не наездник и не скакун. Ни в каких состязаниях участвовать не собираюсь. В призах не нуждаюсь. В развлекушках тем более». Ну и, естественно, стоял особняком от толпы Зоенькиных воздыхателей, худющая мрачнятина. Из-за всегдашней угрюмости Владова подозревали в тайной склонности к сажанию живых людей на колы.

Человеческое сердце — драгоценность, но никак не игрушка. В этом Владов был уверен нерушимо. Кем он хотел стать для Зои? Повелителем желаний и хранителем надежд. Этого он хотел, в это он верил, и более того — так он веровал. «Вначале было Слово, Слово было у Бога, и Слово было Бог, и есть Бог, и Бог есть Любовь», — так ему говорили, мягко журя и пытаясь наставить. «Вначале была Власть, Власть была у Господа, и Власть была Господь, и любуйся Властностью, и властвуй Любовью», — так он восставал, и обычники шарахались от него, как птицы от молнии… Один. Владов не боялся одиночества, как и никто не боится верных друзей.

Ещё когда они поднимали тост за свою первую встречу, за первые откровения истомившейся крови, Зоя, лукаво улыбаясь, вымолвила: «Мне кажется, наш роман в твоей жизни будет самым эстетичным и глубокомысленным, самым-самым из всего, что с тобой было, из всего, что с тобой будет», — и Владов улыбнулся, но это была улыбка… Разве это была улыбка? Так дрожат губы у приговорённых к одиночеству, и радость отшатнулась от сердца, и он метался меж стен своей вдовьей квартиры, ломая крылья и когти о камень, зная, что Зоя, озолоченная солнцем Зоя — она не останется с ним навсегда.

Эстетизм? Ну-ну. Был фильм о любви Шихерлис к разгильдяю Крису; были Рахманинов и Вагнер, и Зоя, оглушённая «Летучим Голландцем», трепетала в ладонях Владова; были листы нетерпеливых посланий, исписанные торопливым почерком Владова, явно захлебнувшегося полнолунным безумием; всё это было и всё это иссякло. Что осталось? Владов, пустая постель — и ночь никаких таких лилий в его зрачок не бросала, — лишь чёрная гуща лилась прямо в сердце. А ведь было всё, и Зоя, задыхаясь, стонала: «Мне хорошо…». Или: «Мне так хорошо…». Иногда: «Мне так хорошо с тобой…». Но что-то явно недоговаривалось, не было каких-то ясных и верных слов, о себе-то как раз Владов ничего и не слышал, и словно поскальзывался, и ушибленное сердце постепенно переставало доверять. Ведь всё было ясно — её Вадим не станет долго смотреть сквозь пальцы на «молодёжный период», и Владов не станет отцом её детям — ведь он годится им в братья, и… и… и… Когда-то Владов всхлипывал от счастья. Теперь…

Как всегда, они встретились у перекрёстка, где схлёстывались потоки вечно куда-то опаздывающих преследователей Мечты. Да, оставался последний перекрёсток, последнее распятие одиноких дорог, оставалось только причаститься к последнему ожиданию — и всё, и будет беленький домик Клавдии, и можно будет рухнуть в колыбель полнолунных надежд… Выждав, пока схлынет волна нечаянных соглядатаев, они вместе шагнули на уже затухающий зелёный свет. «Слушай, по моим звонкам ты мчишься, как на пожар! Здорово, я люблю скорость», — так она пошутила, но Даниилу не стало смешно — на скорости тысяча чувств в минуту с сердцем не шутят — у самого порога улыбки он замер, выдохнул: «Остановись! Останься со мной! Оставь мне свой заветный цветок!». «Милый мой, все цветы увядают», — и Владова понесло, он не мог уже остановиться, и так он выпалил: «Я никогда не был для тебя Животворящим Солнцем, да?». Зоя растерялась: «Но я же… Но мне же…», — а Владов-то никогда не ошибался, вот что! Зоя всё ещё продолжала что-то лепетать, а Владов уже уходил Карпатским бульваром от дома Лины, мимо Тайного пруда с зачахшей лилией — обратно в заплёванный подъезд. У лифта скорчилась девушка в наручниках. «Вы обручились или вышли замуж?» — съязвил Владов. Спокоен был? Был чист. Словно стряхнул наваждение. Чист и светел, как свежий пепел. Пока переодевался, пока менял бархатистую «тройку» на латаные джинсы и «косуху», решил, что хватит. Не бывать больше ни пьянящему смеху вагнеровского «Голландца», ни отрезвляющим рыданиям рахманиновского рояля. Будет безыскуственный, искренний грандж, будет дикий и дерзкий, гремучий «Жемчужный шорох». Будет: «Если я: беспечный ездок — стань отражением в зеркале заднего вида». «Вот вам и весь эстетизм», — прошептал Владов и колени подкосились. Дряхлый мотоцикл впервые завёлся с пол-оборота.

Раньше первых вздохов рассветного ветра его вынесло на объездную. Где-то меж ушами, в громадном пустом куполе ещё журчал «Жемчужный шорох». Владов поправил зеркало заднего вида. Полюбовался отражением — чисто. Безупречная чистота небес. Ни тебе танцующих лилий, ни яростных драконов — никаких вам, батенька, Шихерлис! Перед ближайшим столбом нажал на газ. Ушёл вчистую.

Никто и не сомневался, что у Владова впереди головокружительное будущее.