Сталинград. Том третий. Над нами мессеры кружили

Андрей Воронов-Оренбургский, 2019

"Сталинград. За Волгой земли нет!" – роман-сага о чудовищной, грандиозной по масштабу и человеческим жертвам Сталинградской битве, равной которой не было за всю историю человечества. Автор сумел прочувствовать и описать весь ужас этой беспримерной кровавой бойни и непостижимый героизм советских солдат… Как это возможно? Не укладывается в голове. Но ощущение полное – он сам был в этом аду!.. Он сам был участником Сталинградской битвы… Книга получилась – честной и страшной. Это суровый, как сама война, роман, возможно, лучший со времен "Они сражались за Родину" М. Шолохова. Содержит нецензурную брань.

Глава 4

Стрелки, пришпоренные командирским наказом, живо разобрали, стоявшее поодаль в двух «пирамидах», и ходко потянулись к полуразрушенному казачьему куреню.

Магомед проводил их взглядом и уже собрался наведаться к связистам, как вдруг, от общего движения военных грузовиков отделился глазастый «виллис» и, вынырнув из кудлтых клубов пыли, пружинисто запрыгал на ухабах и ямах обочины.

— Мишка-а! Танкаев!! Стоп машина! — не дожидаясь водительских тормозов, комбат Воронов перепрыгнул через ребристую дверцу «американца» и зарываясь мысами хромовых сапог в жёлтую пыль бросился навстречу другу. — Вот тебе-а! Скажи на милость, откуда тебя черти принесли, орёл? Я думал ты в госпитале, раны штопаешь…Еду, мать — перемать…Глядь через плечо, а тут ты…джиги-ит!

— Здравия желаю, товарищ комбат! — не в силах сдерживать чувств и улыбки, по уставному доложился Танкаев.

— Да пошёл ты!..Будешь тут мне козырять! Мишка-а!

Фронтовые друзья — офицеры крепко-накрепко обнялись. Оба путались в чувствах; здесь была и горечь невосполнимых потерь их личного состава, и гордость за возложенную на них честь, и терпкая радость внезапной встречи…Ах, ты судьба — индейка! Снова вместе! Значит, снова, плечом к плечу, бить фашистов, чтоб отомстить за своих, чтоб сломать хребет хищному зверю, и чтоб в конце-концов победить…

Оба не скрывали искрившихся на глазах слёз… Сильные, смелые духом воины их не стесняются. Оба хлопали друг друга по плечам, давили в объятиях, словно желали передать друг другу свою ратную силу, молодость, боевой пыл и задор.

— Рад, рад, до слёз, Арсений Иванович!..

— А ну давай, давай присядем, Миша. В ногах правды нет. Нут, хоть сюда.

Они торопливо повернули в сторону развороченной артиллерийским снарядом хаты. Обошли овраг, отыскали маломальский тенёк и озабоченно сели на бревно, будто оно обгорелое, расщепленное с одного конца, было целью всех их стремлений. Мимо, в пол сотне шагов, подобно гремливой реке, продолжали течь, волна за волной, солдатские массы, парусиновые покрышки санитарных фургонов, армейские подводы, грузовики; дрожали кирпично-красные лица пехоты, содрогалась земля, и колыхался воздух, и дальние призрачные ряды. Иссушающий зной выцеживал из солдат последние соки…

Огромное, близкое донское солнце горело на каждом автоматном стволе, на каждой металлической клёпке, штыке, — сводило с ума. Палящий жар проникал в самую глубину плоти, в кости, в мозг, и чудилось порою, что на плечах пехоты покачиваются не головы, а какие-то странные — необыкновенные кочаны в касках, тяжёлые и лёгкие одновременно, чужие и страшные…

…Вот вскинулась над щёткой слепящих штыков лошадиная морда с налитыми кровью безумными глазами и рвано оскаленным ртом, только намекающим на какой-то жуткий и надсадный храп; взвилась на дыбы, рухнула, раздувая норы ноздрей, выворачивая фарфоровые белки, испуганно косясь, на обступивших её людей.

— Режь постромки! — слышен хриплый сорванный крик возницы. Затем короткий выстрел, и снова молчаливое, бесконечное движение на Сталинград…

* * *

— Ну, как ты, брат? — Арсений утёр рукавом гимнастёрки зернистый пот с лица. — У вас в Дагестане подишь-то всегда так жарит? Тебе не привыкать…Ишь ты живой!

— Э-э, что мне сдэлается? — светло, белозубо улыбнулся Магомед.

— Ух, ты! Да я гляжу, ты, сравнялся со мной погонами! — Воронов щёлкнул прокуренным жёлтым ногтём по ребристой звезде, что бугрилась меж двух алых просветов. Тоже майор, скажи на милость. Бравушки! Молодца!

— Так точно. Целый командир 2-го батальона, Арсений Иванович. Не рэвнуешь, комбат? Помнишь, на Шиловской высоте… «Чёртом бэшенным» обозвал меня? «Неистовым черкесюкой» выставил. Э-э, урус… Забыл разве? Аварец я!.. — Магомед нарочито оскалил зубы. — Грозил разжаловать, если «тигры» фон Дитца не отбьём…

— Да ну-у? — Арсений вздыбил бровь.

— Вот тебе и «ну»! — Магомед вдруг щёлкнул зубами, как волк. — Скажи, только чисто, чэстно и яс-сно. Разжаловал бы?

— А то! Но, ведь, отбил же чертяка фон Дитца…А он ещё тот вояка..Кремень! Чтоб ему псу — ни дна, ни покрышки!…Эсэсовец, мать его…

Закуривая, они хватко глянули друг другу в глаза и…громко захохотали.

— Ну, вот что! — Арсений Иванович молодецки поднялся. — Да что ж мы, скажи на милость, ровно чужие, ей — Богу! Такое событие…да в сухомятку жуём! Не-ет, так не годится, майор. Эт-то дело надо обмыть. А ну, давай ко мне пулей в машину!

— Нэт, не могу, — категорично возразил Танкаев.

— Как так? — Арсений досадливо облизал пересохшие губы, пошевелил бровями и повернулся спиной к солнцу.

— У меня приказ, начштаба…Жду пополнение, — оставаясь на месте скрепил Магомед.

— И я»! — прикусывая кончик уса, весело поддакнул комбат. — Но так оно завтра будет. Я только что от связистов. Со штабом дивизии, разговор имел. Эшелон с нашим пополнением завтра ждут. Немцы разбомбили железнодорожные пути под Калачом.

— Точно, завтра?

— Обижаешь, майор. Я ещё в своём уме, с огнём не играю. Эх, «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…полная задора и огня». Давай, давай, джигит, в машину ко мне, знать ничего не желаю! Нет, ты скажи на милость…Живой, целёхонький…Бравушки!

…Они насилу протолкались сквозь густые ряды, мимо бурых, обожжённых затылков, душных шинельных скаток через плечо, вещевых мешков, раскалённых на солнцепёке касок, котелков и сапёрных лопаток…

— Ну и путина, чёрт ногу сломит, — одёргивая гимнастёрку, поправляя фуражку гремел комбат, шаря взглядом окрест. — А где ж Валерка — водила мой? Скажи на милость, куда засранец отогнал «виллис»?

— Да вот же, — Магомед кивнул в сторону сгоревшей мельницы.

— Точно, он. Горо-охо-ов! Газу-уй сюда! Щас, щас, Михаил. Момент. Всё сделаем. Всё путём. Вс по ранжиру: сядем рядком, поговорим ладком. Во-он моё хозяйство! — он выбросил вперёд правую руку. — Видишь, красны1й лоскут над избой. Вот там и окопался. Таких только три дома и уцелело, а станица-то была будь-будь…На двести с гаком дворов. Мы её бедовую уже без тебя, отбивали у фрицев. Ребят полегло тьма… — его голос предательски задрожал, ожесточившийся взор затуманился, по крупному лицу блуждала судорога. Но, сгорстив волю в кулак, он продолжил:

— Тут и молочная ферма была, и ремонтные мастерские, и хозблок…А-ай..словом, всё как положено. Жили люди, понимаешь…Работали, влюблялись, свадьбы играли, детишек рожали, жизни радовались, мечты имели…А тут, налетели злые ветры!..Ненавиж-жу гадов! Всех, все-ех к стенке до единого! Видит Бог, рука бы не дрогнула. Ведь они нелюди, здесь всех баб и детей малых…кого штыком, кого пулей…Слышал, пожалуй, как наш брат из колодцев трупы детей доставал?.. — добрые, с травяной зеленцой, глаза комбата вновь налились лютой кровью, ноздри дрожали. — Детишки-то…мал мала меньше…Сам видел…Оно-о! Груднички, от мамкиной сиськи отняты…Самый большой, — синеватая бледность облила скулы Арсения Ивановича, — не выше твоего сапога…Так-то они, Миша с нами… — мотая сырым красным лицом, страшно хрипел комбат. — Им всё едино: русский ты, аварец, грузин, белорус или хохол…Да, что мы-ы? Детей наших малых подбрасывают на штыки…Жён, дочерей наших на потеху насилуют скопом…Потом сгоняют в сарай, как овец, и живьём…Живьём сжигают!

— Хватит! Остынь! Зачэм это мне говоришь? — остребенился Танкаев. — Эйй, что я! — вчера родился? Сегодня на фронт пришёл, да?!

Но Воронов, будто не слышал:

— Вот, дали им сукам по зубам под Москвой, под Воронежем — ищите наших!..Так они — сволочуги, — вкось усмехнулся комбат, с вспыхнувшей ненавистью глядя в сторону покрытого дымами пожарищ горизонта, — принцип выжженной земли выдумали. За армейскими частями, теперь у них ещё зондеркоманды…каратели, значит, все дворы — закуты и леса прочёсывают. Камня на камне не оставляют собаки! Зоны «опустошения», «покоя и тишины» для себя гниды делают. Хер вам, а не покой! — раздувая ноздри, злорадно хохотнул комбат. Партизан б…и бояться — это правильно! Но гибнут-то, Михаил, женщины, дети и старики…Все деревни вокруг выжгли фрицы, — шаром покати! Одни мослы печных труб торчат, да дичалые стаи псов в поисках трупов рыщут. Гады-ы! Твари! Хуже зверья дикого!! Мать вашу… — матерно, зло, задыхаясь, харкал ненавистью комбат, слепо хватаясь за кобуру ТТ.

Магомед, обнимая, сдавливая руками, как железными обручами, плечи друга, насилу отвёл в сторону взбесившегося Арсения.

— Пойдём, пойдём к машине, дорогой. Ходу! Прибереги злость для боя. « Что делает с людьми война…» — подумал Танкаев.

Они шли к машине по заросшей бурьяном пашне, чуть спотыкаясь о комья чёрной спёкшейся земли. Оба майоры, в защитного цвета фуражках и гимнастёрках, с орденами и медалями на груди, в широких галифе, перетянутые ремнями, с офицерскими сумками на боку. Оба с лицами, скованными тяжёлым злым напряжением. Опередивший Арсения Ивановича, Магомед задержал шаг, заслышав его голос:

— Ну, упыри, дайте срок…посчитаемся — Воронов, близко придвинувшись к нему, горячо шепнул: — Не-ет, Миша…Нет, дорогой, это будет не ваша горская месть. Месть, понимаешь ли, это вредное, эгоистичное, мелкособственническое чувство…Чуждое нашему трудовому, советскому человеку. Это будет — народное возмездие! Так-то вот, пр-равое дело! Это я тебе, как коммунист коммунисту, понял меня? То-то…Ничего-о, отыграемся! Пусть фриц не тужит…Знаешь, ведь, как аукнется, так и откликнется! Не одним им, гитлеровским выкормышам, наши шкуры дубить! Вот погоди мальца, друг, перешибём им хребет в Сталинграде, повырываем яйца, клыки и когти…И вот тогда жахнем! Погоним их б…й поганых с нашей земли! Уяснил? — комбат лицом к лицу столкнулся с Танкаевым. — Или ещё сказать?

Магомед поймал его за рукав, убеждённо ответил:

— Я услышал тебя, брат. Клянусь хлебом, хорошо сказал! Как надо сказал, как коммунист…Но мэсть, не трогай, комбат, нэ надо. Мэсть тоже хорошо. Так адат велит. Кровь за кровь — гласит проповедь Кавказа. Вах! Это проповедь в камне — закон гор. Так жили наши почитаемые отцы и деды. Так жили их почитаемые деды и отцы.

–…Ну, ладно, ладно, — Арсений Иванович примирительно махнул рукой. — О чём мы…теперь? Прикончим покуда эту историю, добро?

Они подошли, к нетерпеливо урчавшему «виллису».

— Садись. Садись, дорогой, счастливо выдохнул Воронов.

— Здравия желаю! — улыбчивый водитель проворно отдал честь подошедшему майору Танкаеву, распахнул перед ним заднюю дверцу «американца».

— Валерка, — плюхаясь на переднее сиденье, обратился комбат, — в нашем арсенале спирт не перевёлся ещё?

— Никак нет. Есть и трофейный шнапс. Берлинский шоколад, сигареты.

— Цыц, болобол! — шутливо прикрикнул на водителя Воронов. — Ты все то…военные тайны не выдавай, дурень! Ха-ха-а…Вот и ходи опосля с такими в разведку…

— Шикуешь, Арсений Иванович? — весело улыбаясь и, утирая изогнутую выпрядь губ краем носового платка, прищурил один глаз Магомед.

— Да есть чутка. Разжились вот…как немца вытряхнули отсюда. Не успели сволочи всё со склада вывезти. Хорошо живут фрицы. Жируют гады, ровно не на войне…Ну, а ты, что уши лопухами развесил, Горохов? — комбат метнул на него строгий взгляд. — скажи на милость, ухо за рулём выросло! Не видишь, боевого друга встретил? Ты вот, что…Сразу по приезду, организуй всё по быстрому.

— Так точно. Сварганим, товарищ майор, — споро воткнул передачу и радушно осклабился Горохов.

— Бравушки! — Воронов захлопнул пробитую немецкой автоматной очередью дверцу. — А теперь жми по газам, дуй до наших «графских хором», Горохов.

— Есть, товарищ майор. С ветерком.

Машина вздрогнула бортами и, подпрыгивая на ухабах, словно принюхиваясь к земле, объезжая воронки, круто вырулила на большак и скрылась в перистых пластах непроглядной пыли.

* * *

–…значит, из госпиталя?

— Оттуда, товарищ комбат.

— Так зачем ты, глупой, удрал из него? Ах, ты горе… — сокрушённо покачал головой Арсений Иванович. — Тебе же надо было, как следует вылечиться., Михаил. У тебя. Помню, ранение в лёгкое, так?

— Да как же я буду валяться на койке, когда война?! Вы тут…Наш полк в тяжёлом положении…А я буду бока нагуливать? Нэт! — Магомед возмущённо округляя, как армейские пуговицы, орлиные глаза, ответил, берясь за солдатскую кружку: — Я воин, брат. Нэ мог я там оставаться. Чэстно и ясно скажу…Вэришь, боялся, что полк наш бэз меня расформируют…где потом вас искать? Нас же осталось то…после Чижовки, кот наплакал.

— Это так… — мрачно согласился Воронов.

— Вот и я о том. Нэ выдержал и вернулся. Чтоб вместе фашистов бить!

Вэрно, Арсений Иванович?

— Давай за твою верность и выпьем, Михаил! — Арсений повернул широколобое, открытое лицо к новоиспечённому майору, сидевшему напротив за круглым столом.

Глядя на его мужественное, красивое в своей кавказской суровости лицо, отогнал негожие мысли о смерти, но что-то тревожно-враждебное, против его воли, вновь шевельнулось в его груди, больно кольнуло сердце.

— Ты чего так глядишь, брат? На мне узоров нет. Соскучился, что ли? — Магомед испытал замешательство под его внимательным взглядом.

— А, как ты, думал? Ну, давай, будем!

Они опрокинули кружки.

— Эх, крепка зараза-а! — Воронов крякнул, сырея белками глаз.

— Как Совэтская власть! Как слово товарища Сталина! — Магомед обтёр губы тылом ладони с такой тщательностью, как будто ему хотелось уничтожить и след своей позорной уступчивости — касательно выпитого.

— Что, вера мусульманская поперёк горла встала? — дружески усмехнулся комбат, жась в улыбке. Уж кто-кто, а он, больше года знавший Танкаева, прошедший с ним бок о бок не одну сотню огненных фронтовых вёрст, побывавший вместе с ним в зубах самой смерти хорошо знал…Магомед Танкаевич, высокий, широкоплечий горец, всегда вспыхивал факелом и спорил ожесточённо, если разговор касался достоинства — чести Кавказа, особенно Дагестана. Всосались с молоком матери и проросли сквозь каменную клетку его крепкого, как булат, тела горские, аварские традиции и устои. Он до мозга костей любил свой Дагестан, свою Аварию, свой Гидатль, свой родной аул Ураду. Везде и всюду старался соблюдать традиции горцев, если того требовала и заслуживала ситуация., обрушивался на обидчика, сверкая выпуклыми горячими, как огонь, очами.

Но право дело, это не были «бездумные, оголтелые всполохи горластого, базарного землячества», так сказать «слепого, бешенного зова горской души и клокочущей крови».

Праведный гнев и суровое командирское наказание могли быть равно обрушены и на горца из любого рода и племени, если только в нём гнездилась причина не исполнения приказа, нарушения воинской дисциплины или священного окопного братства.

Арсений искренне дорожил их фронтовой дружбой, которая не раз и не два прошла проверку «на вшивость» в жестоких боях, где у героя есть только одно лицо, а у труса — как блох на собаке…И эта неподкупная духовная позиция, эта бескомпромиссная ратная справедливость, эта врождённая порядочность, честность невольно завоёвывали сердца окружавших, знавших его по делам и поступкам людей, будь то начальство дивизии или его подчинённые.

Однако, при всей его жестокой, очень строгогой требовательности по службе, Танкаев был совершенно другим вне её рамок. На привалах, за линией фронта или просто в перерывах между боями, когда солдаты у походных кухонь давали послабку нервам, оттаивали сердцами; когда над касками и пилотками плыл голубой дымок самокруток и папирос, звучал трофейный патефон или гармошка, его ровно кто-то подменял. Был он очень общительным и весёлым собеседником, опять же: хоть с офицерами, хоть с рядовыми стрелками. При сём был остёр на язык, любил поискрить горским юмором, а уж как в круге, под плеск ладоней жёг лезгинку! Вах! И впрямь — порох с перцем. Настоящий джигит. Истинный сын гор. Орел, да и только!

Много интересного и поучительного можно было у него подчеркнуть. И бойцы, крепко любившие и уважавшие своего храброго «Абрека» в задушевных беседах с ним, бойко черпали эти познания, ей-ей, как кашу ложкой из солдатского котелка.

Бывалым ветеранам особенно нравилось в нём безупречная личная дисциплинированность — всё лыко в строку. Каждая пуля в цель. В делах военных, он не любил «толочь воду в ступе», всегда был, по-армейски точен и строг, как винтовочный выстрел.

Арсений Иванович если случалось «оконце» в батальонной путине, любил присутствовать на его служебных «летучках» со взводными офицерами. Задачи ставились лаконично, понятно и кратко. Легко и в радость было служить с таким командиром любому подчинённому, и потому он заслуженно пользовался в полку высоким уважением.

«Скажи на милость, и впрямь порох с перцем наш джигит, — удовлетворённо хмыкал в русый карниз усов Воронов. — Зазря требушить не станет, но если непорядок какой…враз в сукно закатает. — Оно, копает, как волк хориную нору. Знает службу. Устав от зубов отскакивает. Бравушки!»

На протяжении всей службы Магомед Танкаев неизменно проявлял присущие горцу мужские качества: смелость и оправданный риск, твёрдость духа и силу воли в любой обстановке, решительность, редкое, а потому особо ценное умение — предвидеть и доводить начатое дело до конца.

* * *

Разведённый один к одному колодезной водой спирт брал своё. Магомед хрустнул мослами пальцев, вольно выдохнул воздух, словно освободился от чего-то тяжёлого, давившего душу. Лёгкий хмель мазнул краской жесткие скулы, выпрямил мускул щеки, сведённый судорогой. В ушах его раздольными бубенцами разливались звоны, которые прежде состояли из какофонии моторов грузовиков, ржания лошадей, скрипа тележных колёс и грохота солдатских сапог. Неизъяснимо родным, тёплым повеяло на Магомеда от знакомых, застарелых запахов дома, которые цепко держала память. Щиплющий холодок покалывал окаём воспалённых век, теснил грудь. Жадно вдыхая горький кизячный дым, залетавший в расколотое бомбёжкой окно, он мысленно будто проходил по узким и кривым улочкам родной Урады.

— Скажи на милость, пуста фляжка!..Вот засранец! Горохов, где бес тебя носит! Что ж ты, развёл, как украл?..Валерка-а!

Комбат Воронов раздражённо громыхнул пустой фляжкой об стол.

Нет ответа!

Арсений грозно поднялся с колченого стула, привычно одёрнул гимнастёрку; сунув большие пальцы обеих рук за ремень, провёл их от пряжки к спине.

— Ты погодь мальца, Михаил. Налегай на картошку с тушёнкой, огурчики свежие похрумсти с сольцой…Я живо. Покажу балахвосту кузькину мать…Это ж, надо! Развёл нам спирту, как родимцам в люльках.

Гремя каблуками, собирая чертей в узел, Воронов, накинув фуражку, вышел во двор.

Танкаев усмехнулся во след пыхтевшему, как самовар, комбату, расстегнул на горле душивший крючок, вытянул ноги. Ему было славно. Занозистый хмель подобрал ключ к сердцу и, накатываясь тёплой властной волной, разворачивал душу. В голове, сменяя друг друга, звучали их прежние разговоры:

— А помнишь, — с жаром подхватывал его Арсений и его моложавое лицо, обрамлённое седыми висками, преображалось, в луговой зелени глаз загорелись золотые точки, словно отражение вечернего солнца. — Помнишь, как в 41-ом дрались за Клин? Как потом корячились, выводили полки из этой кровавой каши?..Моя артиллерия завязла в грязищи по самое не горюй…И тут ты со своим взводом…Ты ж. тогда был старлеем, взводным? Ну, да-а…И тут ты, как ангел-хранитель пришёл на выручку! Впрягся со своими бойцами…И по колено в грязи дотянули в ручную орудия до семёновских тягачей.

Надо ли говорить? Майор Танкаев отлично помнил вывод полков из-под освобождённого от фашистов города, как держал в памяти и каждый другой день войны, если он стоил большой крови и невосполнимых потерь.

А кровь тогда под Москвой лилась страшная, жуткая, снег и окопная грязь были красными от неё. Немцы остервенело рвались к Москве. По глубокому убеждению германского командования: «…восточный колосс готов был рухнуть под сокрушительными ударами Вермахта. Стальные жернова германского наступления перемололи первую, и, пожалуй, лучшую регулярную армию русских, с чудовищными потерями откатывавшуюся всё дальше и дальше на восток. И тут возникает логичный вопрос: какая ещё армия в мире смогла бы устоять после таких убийственных ударов, не приди ей на помощь бесконечные русские просторы, неисчерпаемые людские резервы и дьявольская русская зима?»³

Всё так, но надо помнить и отдавать отчёт в следующем…

К осени 41-го, т.е к началу операции «Тайфун», — Вермахт находился в зените своей боевой мощи. Это была лучшая в мире, великолепно обученная и проверенная в сражениях армия, во главе которой стояли прекрасно знавшие своё дело, военные профессионалы. На острие главных ударов

операции «Тайфун» действовали танковые корпуса, в которых бронетехника, моторизированная пехота, моторизированная артиллерия, сапёры и моторизированные, мобильные разведывательные части при мощной поддержке с воздуха самолетами Люфтваффе, — представляли собой единую смертоносную силу — железный кулак.

Да, «наступившая осень принесла с собой бесконечные проливные дожди, и океаны грязи заполнили дороги», — справедливо говорил генерал-фельдмаршал Гейнц Гудериан.

Что правда, то правда. Дожди полностью расстроили великолепно отлаженную немецкую транспортную систему; особые трудности возникли с использованием колёсных механизированных средств. В течении недели всякое движение в зоне группы армий «Центр» решительно прекратилось.

Да, именно наступление «русской зимы» сделало для немецко-фашистских захватчиков проходимыми замёрзшие после осенней распутицы дороги. Однако тут же возникла новая проблема — изрытые колеями дороги оказывали самое негативное воздействие на подвески немецких автомашин.

Да, вопрос о том насколько серьёзное, «роковое» влияние оказала погода на ход операции «Тайфун», до сих пор является предметом яростных споров военных историков и аналитиков.

Да, резкое понижение температуры в декабре 41-го и снежные заносы, сильно повлияли на моральное состояние и здоровье находившихся на Восточном фронте немецких солдат. История повторялась…Суровые холода — морозы заставляли их, как и солдат Наполеона в 1812 году, судорожно искать закрытые убежища…

Всё так…Но, ведь, положительно со всеми этими сложностями столкнулась и Красная Армия. Её бронетехника, артиллерия, конница тоже не летали на крыльях. Не было ковров — самолётов и у её пехоты. А лютый мороз, продиравший до костей, так же равнодушно убивал советских солдат в снегах и стылых окопах, как и немецких, абсолютно не делая никакой разницы между воюющими сторонами.

Жестокие холода точно также принуждали и наших обмороженных бойцов искать укрывища, хотя в свою очередь позволили советской пехоте и коннице заходить за линию фронта и совершать дерзкие з отчаянные манёвры по окружению вражеских частей, которые прекратили поддерживать непрерывную линию обороны.

Между тем, самое серьезное влияние «русские» морозы оказали на операции в районе канала Москва — Волга, где советским войскам посредством огромных потерь удалось осуществить прорыв на Клинском выступе.

И если уж говорить о тех факторах, кои всерьёз повлияли на провал операции «Тайфун» и последующее советское контрнаступление, то фактор погоды, следует подвинуть в сторону…

Главным фактором был, конечно, моральный и боевой дух наших солдат-офицеров; их невероятная самоотверженность, ошеломляющая неприятеля готовность русских умереть за Отчизну, восхищающий и пугающий одновременно массовый героизм, непоколебимая убеждённость в своей правоте и яростное желание уничтожить врага, отбросить фашистов от любимой Москвы — решили исход дела.

Самым слабым местом группы армий «Центр» с начала кампании были организация снабжения и состояние линий коммуникаций. Она располагала всего двумя железнодорожными полками для восстановления разрушенных советских железных дорог. И, увы, очень скоро выяснилось, что эти полки явно не справляются с объёмом, выпавших на их долю работ, ощутимо чувствовалась и нехватка профильной инженерной техники.

Другой проблемой была низкая эффективность немецких линий коммуникаций в Польше, обусловленная возникшей там ведомственной конкуренцией между службами, отвечающими за железные дороги, транспортные перевозки и складское хозяйство.

Однако, как не крути, а первый этап советского контрнаступления успешно завершился к концу декабря, когда войска группы армий «Центр» были отброшены от Москвы на всём протяжении фронта, хотя Калуга была освобождена 26 декабря, Вязьма и Ржев оставались в руках немцев в течение всей зимы. В ходе операции «Тайфун» группа армий «Центр» потеряла около 110000 человек, в том числе 25000 убитыми и 5000 пропавшими без вести. Особенно тяжёлый ущерб был нанесён в декабре 1941 года немецкой технике — 596 танков, 1460 артиллерийских орудий и миномётов, 800 противотанковых пушек.

Потери Красной армии во время операции «Тайфун» и декабрьского контрнаступления оказались ещё более чудовищными: Западный и Калининский фронты потеряли свыше 355000 человек — 38% от всего списочного состава. Несмотря на все советы — опасения Шапошникова и Жукова, Сталин потребовал, чтобы Ставка спланировала на январь новое наступление, в ходе которого следовало окружить и уничтожить в районе Вязьмы большую часть немецко — фашистских войск группы армий «Центр». Советское наступление в январе — марте 1942 года изрядно потрепало войска командующего группой армий «Центр» генерал-фельдмаршала фон Бока, однако линия обороны, отступавшего противника оказалась очень крепка, и поставленных целей достичь не удалось.

…Все эти дантевские круги ада Магомед Танкаевич знал не понаслышке. За 7 дней до начала Великой Отечественной войны, он закончил Краснодарское пехотное училище. Естественно, с первых дней войны оказался в действующей армии…

Вместе со своими воинами, — долгую и суровую фронтовую дорогу ЧИСТИЛИЩА, — прошёл он с боями. Будучи командиром взвода, роты, батальона, а на исходе войны командиром полка, он проделал овеянный порохом — славой боевой путь по многим фронтам.

От заката и до рассвета…Он в полной мере познал полынную горечь сводящих с ума отступлений…До мозга костей прочувствовал, что такое бегство, животная паника и безумство многих тысяч людей….Обречённо и молчаливо, как скот на забой, исступлённо бредущих в солнечном блеске… Омертвевшие от усталости, страха и зноя, качающиеся и падающие, жадно, в драку, осушающие грязные, зловонные придорожные канавы и лужи, когда в раскалённых зёрнах зрачков виделось больше, чем смерть, чем ужас смерти…

Тогда летом 41-го, он впервые почувствовал это, когда их разгромленная дивизия — шла двенадцать часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя хода, не подбирая упавших, раненых и оставляя их врагу, который сплошными, моторизованными колоннами и бронированными армадами быстро двигался сзади них и через три-четыре часа стирал следы их сапог гусеницами и автопокрышками своей бронетехники…

От рассвета и до заката…Познал он и огненный шквал бомбардировок, и ревущую дрожь земли, и чёрное солнце в ртутном плазменном небе…И свирепую жестокость атак, и дикую, звериную лютость рукопашных схваток, когда глаза в глазах, ножи в ножи…И терпкую, истеричную радость побед, и жуткие, на оголённых нервах солдатские стенания — хрипы над убитыми фронтовыми товарищами…

И не мудрено. Его первое боевое крещение произошло на Украине, в районе Белой Церкви, потом сражение за Смоленск, битва за Москву, затем Воронежкий фронт и Сталинградская битва, следом Огненная Дуга-Курская битва, потом Корсунь-Шевченковская операция, освобождение узников Освенцима, снова жестокие бои на Сандомирском плацдарме в Польше, бои за Прагу — таковы ратные вехи боевого командира Магомеда Танкаевичаю

* * *

…Пока комбат отсутствовал, а на губах ещё горел горький спирт, он мысленно облетел все их совместные фронтовые дороги, армейские лазареты и морги, все горящие колонны и взорванные заставы, брошенные вдоль дорог и в полях кладбища искорёженной, обгорелой техники. Как бред, промелькнуло и кануло: багряный закат…Санитарная повозка, с разметавшимся на ветру чёрным конским гривьём, мчится в ржаво-охристой пыли, откосы холмов кудрявятся взрывами шрапнели…И кто-то простроченный автоматной очередью умирает в муках под дырявленным сводом пыльной парусины…И, быть может, последнее, что видят его глаза алый клок дымного неба, низкое багровое, хмурое и злое, словно с похмелья, солнце и лёгкий абрис испуганного лица молоденькой санитарки…

— Потерпи, родной! Да не умирай же!..Скоро уже будем…Скоро-о, только не умира-ай!!.

Бешено скачут кони… Красным раскалённым углём пылает солнце, зажигает воздух и превращает его до горизонта в огненную золотистую пыль. Багровым налётом покрыта впереди лента дороги, на которой каждый камень и куст отбрасывает языкастую чёрную тень. И золотисто-красным ореолом светятся волосы девушки, пронизанные солнечными лучами. Но ничего этого уже не видит остекленевший, остановившийся взор…

Примечания

3

Вильгельм Кейтель, начальник Верховного командования Вермахта, был потрясён тем, что Советский Союз не только оказался в состоянии продолжать борьбу после операции «Тайфу», в которой участвовали 2-я, 3-я, 4-я танковые армии, а также три полевые армии, но и нанести армии Германии тяжёлый урон