Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня

Андрей Воронов-Оренбургский, 2019

"Сталинград. За Волгой земли нет!" – роман-сага о чудовищной, грандиозной по масштабу и человеческим жертвам Сталинградской битве, равной которой не было за всю историю человечества. Автор сумел прочувствовать и описать весь ужас этой беспримерной кровавой бойни и непостижимый героизм советских солдат… Как это возможно? Не укладывается в голове. Но ощущение полное – он сам был в этом аду!.. Он сам был участником Сталинградской битвы… Книга получилась честной и страшной. Этот суровый, как сама война, роман, возможно, лучший со времен "Они сражались за Родину" М. Шолохова. Содержит нецензурную брань.

Глава 7

…теперь из немецких динамиков, точно в злую насмешку над отчаянным положением защитников Сталинграда, с ухарским бесшабашным весельем, сыпался поддужным бубенцом заливистый голос Лидии Руслановой:

Валенки, валенки-и!

Э-эх не подшиты стареньки!..

Комбат Танкаев болезненно близко к сердцу, воспринимал эти психологические «дивертисменты» врага, как личное оскорбление, как ядовитый плевок в душу. В жилах бурлила горская кровь, до ожога хотелось отдать приказ миномётчикам старшего лейтенанта Макарова накрыть и разнести к чёртовой матери этот подлый, кощунственный балаган! Но он давил в себе эти эмоции, неистребимой командирской волей. Потому, как отлично знал: именно на такую нервическую, крайне опасную, деструктивную реакцию людей, загнанных в угол, и рассчитывал вероломный враг.

Этой минутой следовало сконцентрироваться на другом: ободрить и напутствовать своих офицеров. Он по себе усвоил: с отцовским командирским напутствием легче отбивать атаки врага, идти на огонь пулемётов, в штыки…

Танкаев посмотрел на своих взводных и ротных, стоявших у кирпичной стены, освещённых холодным латунным солнцем. На касках и козырьках фуражек стыл хмурый отсвет светила. На стволах автоматов, на пуговицах шинелей, на оптических трубках биноклей был тот же тусклый шафрановый свет. И на одубевших скулах, сжатых губах, заострившихся подбородках. Поймал себя на мысли: сколько ж было уже таких построений-напутствий! И всё новые, новые лица, пришедших на смену убитым. Чуть больше задержал взгляд на двух старлеях морской пехоты: морёные ветром-порохом, кирпичного цвета, жёсткие лица. «Чёрная смерть» в линялых тельняшках, мятых «бесках» с гордо реющими на ветру гвардейскими лентами, с упрямыми складками ртов.

— Почему не в касках? — боднул вопросом комбат.

— Мы ж в морские, нам и так не капает, командир, — с едкой бравадой прозвучал ответ.

— Ракушки значит, ну-ну…Поглядим на вас хвалёных в бою.

— А ты испытай, командир, — с вызовом сказал высокий, плечистый, с крепкой, розоватой, как буковый ствол, шеей, с мускулистой грудью молотобойца, выступавшей из растерзанного тельника. Другой ниже ростом, кряжистый, как краб, потёр набитые в драках костяшки грязных кулаков, на которых пестрели старые рубцы-зарубины, краснели два свежих ножевых пореза.

— Немэц вас испытывает, рэбята. Тепер уж нэдолго ждать. В рукопашке? — комбат кивнул на бордово-чёрные порезы.

— Так точно, товарищ майор. Третьего дня, на грёбаном Мамае…Из нашей роты, — кряжистый старлей стиснул железные челюсти, сипло продолжил, — четверо нас вернулось…Вот, к вам перевели теперь.

— Вас, как зовут, командир? — пробасил высокий, плечистый.

— А меня нэ зовут, нарочито мрачно усмехнулся майор. — Я сам прихожу, когда надо.

Морпехи вместе с другими командирами одобрительно хохотнули.

— Комбат Танкаев, Магомед Танкаевич. — Он подал руку.

— Гвардии старший лейтенант Пилымский!

— А имя?

— Валерий.

— Гвардии старший лейтенант Туровец…Алексей.

Комбат положительно оценил крепость рукопожатий морпехов.

Хотелось верить, что оба останутся в живых. Отобьют атаки фашистов, сами поведут в контратаку своих полосатых чертей, прорубятся, промчатся сквозь кровавый снег короткого дня, чтобы в сумерках, в чернеющем свинце, забыть навсегда об этом латунном, негреющем солнце. Будут у печурок-костров бинтовать ушибы и раны, чистить оружие, устало хлебать из котелков, снисходительно слушать солдатский трёп о бабах; забываться на обгорелых досках и драных щуплых матрасах обморочным тяжёлым сном.

— Вот и познакомились. Добро! А теперь всэ подтянулис! — Комбат обжёг шеренгу горячими глазами из-под сведённых воедино бровей, напряг жилистую шею, на которой запружинила длинная сизая вена:

— Товарищи бойцы! Красные командиры! Два года длитца пр-роклятая война с фашистским зверэм. Два года реками льётца кр-ров рабочих и крестьян всэх наций и народов нашего Совэтского Союза! Сотни тысяч, а может уже миллионы сирот и вдов — вот рэзультаты этой невиданной миром бойни!

Иай! Мы знаем за что воюет наш лютый враг…Чьи интересы, чьи чудовищные замыслы Зла, — он исполняет…Их цэль захватит наши зэмли предать поруганию наши святыни…Жэнщин сделат своими подстилками, старых-слабых истребить, здоровых-молодых прэвратить в безмолвных рабов, которые будут дэн и ночь работать на них. Гитлер-шайтан для этого поставил под огонь миллионы своих кровожадных псов, которые нэ щадят ни жэнщин, ни детей. Вот поэтому все мы здесь! — задыхаясь от гнева прорычал он, чёрная вена плясала на бронзовой шее, крылья ноздрей воинственно трепетали. — Да-а, всё нэ просто! Всё рядом: и жизнь…и смэрт. Но помните и держите в сэрдце: мы защищаем Сталинград! Сами понимаете, братья, что этот город значыт для каждого совэтского человека. Клянус, ни один город нэ произноситца с таким благоговением, как город Сталина! Потому осознайте, какая на нас возложена отвэтственность Ставкой! Сталин — это больше, чем человек и вождь…Сталин это Победа! Сталин это мир!

Что ж, коммунисты погибают пэрвыми, живым продолжать бить фашиста до самого его звэриного логова, до самого полного истрэбления! Да иссякнет их семя, да утонут они в своей поганой собачьей кр-рови! Добро должно ходит по земле. Зло — лежат в ней под гранитной скалой. Поэтому, товарищи командиры!.. — его захлёстывал горячий подъём духа, — Сталинград должэн, обязан стать могилой для этих нэчистивых псов! Донесите всё это до ваших солдат. Пуст нэ думают, что их дом, их малая родына далеко… и здес — нэ их война. Кр-ровь под Смоленском, Москвой, Лэнинградом, здесь, на Волге, — это их война и кровь их родных, гдэ б они не жили. В Сибири, на Кавказе, Урале или Дальнем Востоке!

Он, пламенея душой, прошёлся вдоль строя, вспарывая мысами сапог голубой снег. Становился. Дёрнув впалой щекой, сказал:

— И ещё об одном помните крэпко, товарищи красные командиры. Впэреди жестокий, архиважный, отвэтстсвенный бой. Возможно, наш послэдний бой…Но именно положительный рэзультат этого боя, будет залогом контрнаступления наших войск! Так будэм достойны прэжних вэликих побед наших отцов и дэдов! Пуст атакуют собаки: добро пожаловат в ад! Вопросы ест? — он пытливо обвёл шеренгу глазами.

— Так точно. Разрешите…

— Слушаю, тебя Замотохин.

Вперёд шагнул с хитроватым, рябым лицом взводный 4-й роты.

— Немца, как грязи понабилось на передке, товарищ майор. Ей-ей, как крапивы за баней…

— Вот и коси их пулями, Замотохин, — послышался за спиной тихий картавый голос. — С фронта прикандыбаешь на побывку домой, глядь бабе под юбку…А там тоже на передке — бери косу да коси бурьян. Тяжело в ученье, легко в бою.

В строю гоготнули шутке ёрника и стар, и млад.

— Разговорчики, Кошевенко! — строго одрнул Танкаев, взгляд на взводного. — Короче, Замотохин! Верёвка хороша длинная, речь — короткой.

— Я к тому, товарищ комбат…Мы то не дрогнем, а помощь-то будет? — он смущённо и озлобленно улыбаясь, переминался с ноги на ногу.

— Будэт, Замотохин.

— А сколько?

— Сколько рэшит штаб дивизии, или штаб армии.

— А когда? Неровен час сомнёт и раскатает в лепёшку нас фриц…

— Ты, что издыватца вздумал? Или тупой такой? Замотал ты меня, Замотохин: «будэт — не будэт», «когда — никогда»! Что ты прылип, как обопрэвший рэпей к гриве? Откуда мне знать? — Танкаев опалил его полымём чёрных глаз.

Сам знаеш-ш! Фронт переправу войск через Волгу, каждую ночь ждёт. Но фашист-собака…по-прэжнему дэржит господство в небе. Потому расчёт — лишь на рэзерв, а его менше, чем мозгов у барана. Тебя что-о? Жарэный петух…клюнул, Замотохин? Прэступно не убедившись…бить в набат! Встать в строй. Ещё вопросы?

— Молчание было ответом.

— Итак! — Танкаев чеканил каждое слово. — Гранаты, патроны бэреч, как жену-дочерей от соседа! Бить насмэрт, наверняка. Крэпко держать подо лбом: можно потерять любовь, но не чэсть! Можно забыт любовницу, но не Родину! И на нашем участке, чтоб птыца не пролетела, которую я не знаю. Вот такая картына маслом. Поставленная задача ясна, товарищи командиры?

— Так точно. Будем рвать глотки фрицам!

— Клянёмся стоять до конца.

— Э-эх, зацелуем фрица в жарких объятиях до смерти.

— По места-ам!

Впереди, через ямины и воронки, солдатами были настелены сколоченные деревянные щиты, сорванные с петель подъездные двери, чтоб не сломать ноги. В ушах загрохотал дробный текучий треск каблуков, будто горели сосновые плахи. В эти, последние перед боем минуты, он особо смотрел-провожал взглядом, исчезающих за отколотым углом здания офицером, охраняя из своим тревожным, похожим на отеческую заботу, чувством.

Оставшись один, поднырнул под ячеистый полог маскировочной сетки; со скрытым беспокойством вновь приставил бинокль к глазам, медленно заскользил по обманчиво молчавшим руинам, скоплениям немецких солдат и стянутой на плацдарм технике…

* * *

…Покуда немцы гоняли советские трофейные пластинки, Черёма сидел в траншее на корточках, положив на колени ППШ, и казался печальным. Санько Куц, пряча в кулак, драгоценный окурок, смаковал последние затяжки цигарки. Старший сержант Нурмухамедов ловко, что карточный игрок, крутил-вертел в пальцах и так, и сяк яркую солнечную винтовочную гильзу, покусывал губы, ровно пытался выговорить крепкое, неудобное для произношения матерное словцо. Рядом, опёрся локтем на станину «максимки» Григорич в подаренной комбатом прострелянной командирской фуражке. Увешанный пулемётными лентами, как веригами, с невозмутимым видом бывалого воина, в этот момент он, как две капли воды, был похож на легендарного толстяка Тартарена из Тараскона. Поглядывая в сторону врага, слушали весёлых танкистов, покинувших душную Т-34-ку. Те так же, тайком от начальства, смолили в кулак цигарки, перебрасывались с пехотой шутками и непристойно лясничали о бабах.

Взводные, ротные командиры, случалось даже некоторые политруки, с понимаем относились к сему непотребству.

«Это ж, от нервов, — объясняли они непонятливым, настороженными взорами проверяющим партработникам. — Ишь, как трусит молодых, не обстрелянных. Им через полчаса в атаку под пулемёты идти…Жив будет, мёртв…тот или тот сынок…пойди, у безносой спроси…Он может и бабу-то голую никогда не видел, не щупал…А вы говорите, товарищ полковой комиссар, «моральное разложение»…А дисциплина в бою и на марше — есть! В лучшем виде, на высоте! Да ну, никак нет. Да как же, без неё родимой? Оно понятно, первым делом….Вы, разве, сами не видите, с того берега, как мы тут фрица встречаем? Костьми ложимся. Не многие на правый берег вернулись, да и те: кто ногу потерял, кто руку…А мёртвые, известно, сраму не имут. Так и передайте, товарищу генералу Чуйкову: 100-я дивизия не отступит. Пока Сталинград жив, никто не покорится врагу».

Так, большинством разумели и офицеры в батальоне Танкаева. Эти «срамные байки», в забрызганном дерьмом, мозгами, кровью окопе…Или разгромленном, отвоёванном доме, имели, пожалуй, смысл заклинания. Наивно? Цинично? Возможно. Но война, смерть, тлен — розами никогда не пахли. А суеверия от веку жили без переводу во все времена, во всех армиях мира. Этот «окопный срам», если угодно, был проявлением молодой, пульсирующей, желающей жить и уцелеть плоти, страшащейся, как всё живое, рваного осколка, раскалённой пули, операционной пилы, скальпеля. Дикие, свирепые, грязные, солёные, разудалые слова отделяли живых от мёртвых. Горячих, дышащих, поющих — от заледенелых и скрюченных на пропитанных кровью и гноем носилках, от задавленных бетонными перекрытиями, от обессиленных и обезвоженных — заживо обглоданных собаками, крысами, костенеющих в гнилых подвалах. Солдаты-матросы погружались в эти плотские, парные слова, спасались в них от чёрной, веющей за окнами смерти.

–…на фронте завсегда так, мужики, — сально посмеивался, сероглазый, вихрастый механик-водитель Редькин. — Солдат смотрит на кирпич, а думает о чём, пехота? — Он по-свойски подмигнул Черёмушкину. — Не горюй, сапог, ну!

— О доме, — растянул в улыбке обветренные губы стрелок, чья тонкая, грязная, ещё подростковая шея вытягивалась из расстёгнутого ворота шинели, и пальцы с обломанными ногтями, чёрные от царапин и оружейного масла наглаживали рыжий приклад.

— Недолёт, паря! — нервно хихикал танкист, тряс руками, крутил головой, толкал в плечо заряжающего. — Ну, думай голова два уха!

— О родных? О мамке, с батей!

— Эко куда хватил! — присвистнул третий, с обожжённой половиной лица танкист-наводчик. — Перелёт, малый. — Наводчик Петрухин делал страшные хохочущие страшные рожи. Скалил зубы, колотил себя по низу живота, делал непристойные телодвижения, стараясь навести на мысль недогадливого бойца.

— О бабьей кунке… — морща в снисходительной улыбке нос, помог молодому бойцу Нурмухамедов.

— Вот это в цель! Молодца, сержант! — ратно гоготнули танкисты. О ней, желанной…

— Чо ж, немец-то не стреляет? — знобливо озадачился Буренков. — Опять задумал что, паразитина! Эх, нам бы сюда батарею другую «катюш», — мечтательно протянул он. — От «катюш» у фрицев…от жути мозги откатываются, только шерсть рыжая летит!

— А, ты, айда — до связистов сбегай. Запроси Генштаб, Григорич. Может, они потушат твои пожары сомнений. А то, гляди, бабу тебе в золотинке с почтарём отправят.

— Да, ну тя, честное слово, — Бурёнков безнадёжно махнул рукой в сторону земляка-уральца. — Опять поскакали жабы из твоего рта. Бабы, бабы…Жениться тебе пора, Марат Суфьяныч, коли женилка выросла.

— А я служу — не тужу. «Конь есть, сабля есть — враги будут», — говорит наш комбат. — Успеется, Григорич.

— Да, всё перепутала…сука война… — с досадой взвизгнул Бурёнков.

— Не боись, дядя. Война наука хорошая. Она и раздевает, и одевает, будьте любезны, — старший сержант с уважением кивнул на танкаевскую фуражку и передразнил Бурёнкова: «Гляжу, товарищ комбат, вражина ползёт. А мы туточки!» Умеешь, ты вовремя дров подкинуть, Бурёнков. Да ладно, ладно, не гоношись, — Марат высоко подбросил гильзу, сверкнувшую, как золотая блесна, ловко поймал, сунул в бездонный карман галифе. — Вот кончиться война, всё будет ясно. Всему есть конец, мм? Придёшь гулять на мою свадьбу земляк.

— Пригласишь, так что ж не прийти! В Меседе народ хлебом не корми, дай погулять. На свадьбе две гармошки порвут, к попу не ходи.

— Санько! — кликнул Куца Суфьяныч.

— Ау!

— Поделись табачком.

— Да шо ж ты, домоталси до мэни? Я говорил: ни ма…

— Во-от ты куркуль, хохол! Хитрый и жадный…Вечно у тебя для товарищей шиш в кармане. Цыц, коль «нима», щас наболтаешь мне тут сорок бочек арестанцев…

— А у нас во дворе… — нежданно проклюнулся голос Черёмы. — Вдова молодая жила. Ну, старше, конечно, меня…лет на десять. Мужа у неё белофины убили.

— И чо? — усмехнулся танкист Петрухин. — Она дала тебе?

— Кто?

— Конь в пальто! Вдова твоя, ёлки-палки…

В траншее загоготали, как жеребцы.

— Она многим «давала», — смущённо ответил Черёма. — Нет, она не гулящая…Просто голодно им живётся…и добрая она…

— На передок, ага? — танкисты опять схватились за животы, стонали, ахали, колотили себя по ляжкам и голенищам сапог.

— Да многим, — повторил Черёмушкин, не обращая внимания на колкости и рогатки…Не за так, конечно. Кто трёшку даст, кто десяток яиц и буханку хлеба принесёт. Кто ведро картошки или консервы по случаю, кто сала, кто два кило крупы…голодно жить, а у неё трое детей. Все малолетки…

— Е-моё! Так женился б на ей…Коль она так хороша, Черёма?

Но он промолчал, погрузившись в себя. Память его унесла в далёкое подмосковье. Он счастливо вспомнил, как с дружками покупал в лавке пиво, как сидя у библиотеки, медленно, с наслаждением, они сосали из горла вкусную, ядрёную горечь, наблюдали за влюблёнными парочками, просто прохожими, дрались с заречными, разнозаводскими заклятыми врагами, трепались о всякой всячине, гоняли в футбол до потёмок, строили планы не будущее. А потом, дождавшись намеченного дня и часа, захватив в доме что-нибудь из жратвы, заранее собранное, он тайком от всех, прокрадывался, как вор, к добродушной вдове Наташке. Минуя спящих детей, проходили в её комнату, увешанную занавесочками из дешёвого весёлого в синий горошек ситчика; падал в её жаркую постель, где Наташка, смешливая, бойкая, с большими по козьи разведёнными грудями, целовала-миловала его бесстыже и жарко.

Память цепко держала детали…На прикроватной этажерке, горела в гранёном с трещиной стакане оплывшая свеча. Узкий лепесток пламени освещал тесную комнатушку, рисовал на стенах и потолке дроглые, щуплые тени.

…она наклонилась, и он, чувствуя её тёплый женский аромат подмышек, рассыпанных по лицу волос, видя, как колышется под тонкой тканью тяжёлая грудь, потянул за розовый поясок. Халат распался, будто растаял, сотканный из цветного воздуха, и она предстала перед ним, золотистая, нежно-розовая, с соломенными рассыпанными волосами, близким дышащим животом…

Черёма, оторвавшись от воспоминаний, привстал размять затёкшие ноги, выглянули из окопа, на пол-лица.

— Ну ты! Боль в обмороке?! Куда полз! — Нурмухамедов живо выудил из кармана гильзу, коя звонко брякнула о каску бойца. — Назад, не дёргайся, считай, что это пуля снайпера.

–…ну ты загнул, брат! С какого рожна взял, что в танке у нас, как у Христа за пазухой? — фыркал Петрухин. Ты хоть раз горел в этом гробу? А я — да! Вишь, тавро? В гроб краше кладут. — Он приблизил у Бурёнкову жутко обезображенную половину своего лица, похожую на пористую пиццу запёкшуюся до хрустящей, буро-красной коросты. Летом ещё полбеды, хотя в полуденной зной, когда броня накалится, как сковорода, жара, что в пекле, пот в три ручья…

Робу хоть выжимай…Словом душегубка, мать её в гарнизон…Зимой полный капец — тундра! Покуда двигатель не заведёшь, нутря не прогреешь, околеешь в железной будке. Ты ж, из деревни родак, верно? Знаешь, все удобства на улице. Зимой выйдешь во двор — колотун, темнотища, хоть глаз выколи, а вроде, утре. Добежишь до нужника, зуб на зуб не попадает. Расшаперишься над очком…из него ледяной могилой тянет…Холод задницу с ляжками обжигает — жуть. Вот и все удобства. Танк, конечно, штука хорошая, грозная, но…

— Эй, хорош тень на плетень наводить, чтоб мы без этих ласточек делали? — Редькин погрозил кулаком собрату по экипажу. — Кто бы пехтуру в атаках поддерживал, кто бы заслоны врага прошибал? Ты гляди, Петрухин, не позорь честь танкиста. О нашей Т-34-ке ещё песни, легенды сложат! А ты «очко», «ледяной могилой тянет», сам ты «нужник»…

— Ой-е! В рот меня чих-пых! Нашли о чём вспоминать. То, что было на гражданке забудь солдат, то поле лебедой поросло, товарищи вы мои…Как в том анекдоте: не тебе её качать, ни тебе и думать! — весёлый неунывающий Казаков Серёга, стрелок из 2-й роты, щедро угостил всех желающих махоркой.

— Ты б себе хоть оставил, Сергунёк, — заботливо хрюкнул Бурёнков. — Небось сам опосля попросишь, хрен дадут.

— А я себе два века не намерил, Григорич. Нынче жив и то хорошо. Дыши, радуйся! Ха-а! До завтра ещё дожить надо. Тю! Чих-пых меня в спину…Что ж гансы нам пластинки крутят? Курвы, опять что-то мутят…

— Ваши батарейцы хорошо окапались?

— По ноздри, Суфьяныч, по самое не хочу, — улыбаясь смазливым усатым лицом, он хрустнул мослаками пальцев. — Абрек был у вас.

— Был.

— Лютовал?

— Ну так, как положено. Вставил пару клизм. Наши окопались хреново. Аварец — одно слово.

— Да, вопросы крови не предсказуемы…Особенно на Кавказе. А чо хоть было-то?

— Да ротного нашего построил, как пацана. «Почему говорит, мать-перемать, окопались только на полколеса?» Синицын ему: «Земля — камень, товарищ майор. Кайло отлетает, заступ сломали…» «Людей положить рэшил?» «Никак нет! Постараемся, товарищ комбат!»

— А он? — Казак прищурил яркие глаза.

— Постараются школьники, чэтвэрт закончить без троек. А ты, Синицын, обязан выполнить приказ!

— Так точно. Костьми лягу…

— Да не ляжешь, а сядиш-ш, если не справишься. В штрафбат сизым голубем полетиш-ш. Дошло-о?

— Так точно.

Суфьяныч ослабил ремешок каски, вгляделся в корявый орнамент искорёженных деревьев за которыми проглядывали очертания немецких танков и серые цепи солдат.

— Вот и весь сказ. Хм, молчат фрицы. Почему не стреляют? На «псих» берут, как думаешь? — нерешительно сказал Марат, опуская на грудь бинокль и морщась, как от зубной боли.

— Насрать. Хуже уже не будет, в ухо меня чих-пых. На смерть как и на солнце, во все глаза не глянешь. Чему быть тому не миновать. Как там у вас: на всё воля Аллаха. Э-эх, щас бы накатить, чтоб нервы отпустило.

— Хорошо бы, да где взять? Наркомовских то… — Суфьяныч развёл руками.

— «Пьянство це добровольное сумашествие» — даве гутарил Абрек, — удручённо хмыкнул Куц.

— А вот тут, хоть убей, не прав он! Не пр-рав! — взвился соколом Казак.

— Да це тильки не он балакал, хлопци.

— А кто?

— Аристопель якой-то…ни то грек, ни то жид….бис его маму знает?

— Скорей порхатый, — со знанием подвёл черту Марат, и добавил сдержанно-злобно. — Эти всех учат со времён сотворения мира. Вот потому немец и не терпит их больше других. Видно, не зря говорят: «Смел и удачлив орёл в небе. Труслив и лжив, голоден, злобен и тощ на земле жид».