Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня

Андрей Воронов-Оренбургский, 2019

"Сталинград. За Волгой земли нет!" – роман-сага о чудовищной, грандиозной по масштабу и человеческим жертвам Сталинградской битве, равной которой не было за всю историю человечества. Автор сумел прочувствовать и описать весь ужас этой беспримерной кровавой бойни и непостижимый героизм советских солдат… Как это возможно? Не укладывается в голове. Но ощущение полное – он сам был в этом аду!.. Он сам был участником Сталинградской битвы… Книга получилась честной и страшной. Этот суровый, как сама война, роман, возможно, лучший со времен "Они сражались за Родину" М. Шолохова. Содержит нецензурную брань.

Глава 4

–…Солдаты-ы! — голос генерала Хассе набирал мощь. Слова эхом отозвались от облупленных стен строений.

Юрген Ханс и Вим Ренер повернули головы. Оратор из Берлина, подражая фюреру, приблизил руки к груди-подбородку, словно играл на невидимой скрипке. Скрюченные в чёрных кожаных перчатках пальцы, казалось, держали незримый инструмент с ловкостью и осторожностью виртуоза. Узкие бойницы глаз чуть светились, обманчиво, как уголья потухающего костра. Долгая пауза торжественного молчания завершилась новым взрывом речи, заставившим железные шеренги солдат окаменеть.

— Я спрашиваю вас, бесстрашных сынов Фатерлянда, какие слова отлиты у вас на пряжках? Не слышу!

— «Бог с нами!» — рокочущим морским прибоем прокатилось над рядами тевтонских касок.

— Верно! Эти слова есть на всех ваших пряжках. «Бог с нами!» Это так же верно, как и о, что Бог — это наш вождь Адольф Гитлер. Гитлер — это Германия! Германия здесь с нами, в этом месте. Это должен помнить и зн7ать каждый из вас! Нет ничего более священного для немца, чем защита истинно христианских ценностей осквернённых и попранных нечестивыми большевиками. И эта благородная миссия, этот новый крестовый поход на Восток, отличает вас, солдат Третьего Рейха, от этих безбожных дикарей, недочеловеков! У них нет Бога! Молчанием и бездействием, хулой и вероломством, еврейской хитростью в России тысячу раз был предан и убит наш Спаситель!

Но у вас — Он есть — в душах, в ваших рыцарских, христианских сердцах! Бог с нами, даже здесь на проклятой территории врага. Но мы не будем бездействовать и молчать. Мы посланы сюда по воле фюрера, чтобы спасти, а не предать нашего Небесного Отца. Мы прибыли сюда: отомстить и покарать неразумных безбожников, чтобы раз и навсегда стереть с лица земли этот славянский навоз, этот смердящий на всю Европу пресловутый «русский мир».

Генерал, возвышавшийся над боевыми знамёнами, в полный рост, стоявший на башне «тигра», продолжал делать энергичные жесты руками, вскидывая вверх чёрный кулак, и ветер разносил над плотными, стройными шеренгами автоматчиков его яростные надрывные призывы. Это был геббельсовский трибун и его прибытие в Сталинград, в канун решительного октябрьского наступления 6-й армии, чем-то напоминало явление народу пророка, древний библейский въезд в город, только вместо священного осла под ним был прокопчённый, в цветных пятнах и разводах маскировочного камуфляжа танк. Каре ревело восторженно. В воздух летели пилотки-фуражки. На обгорелых деревьях, на уцелевших этажах домов, в оконных проёмах всюду виднелись солдаты. Всё было пёстро и волнительно от красно-бело-чёрных знамён и нацистских полотнищ с жирными свастиками и воинственными орлами.

И если унтерштумфюрер Юрген Ханс, натирая в ладони оторванную пуговицу пестовал душе ненависть и сарказм к оскорбившему его генералу…То желторотый механик Ренер напротив, испытывал какой-то гипнотический всеобщий душевный подъём. В явлении «трибуна» было что-то чудовищное и великолепное. Жуткая и привлекательная смесь библейского и сиюминутного. Эклектика и красота, соединённые нацистской всеразрушающей, заразительной энергией. «Трибун», как поводырь и вождь племени, возвещавший своему народу божественное откровение, ведущий свой избранный народ через моря и пустыни в обетованные пределы — всё восхищало водителя-механика Ренера. Ему нравился и сам деятельный, поджарый генерал Ханнью Хассе и крепкие парни, окружавшие его с оружием и знамёнами. Особенно один из них, стоявший с права, с нацистским реющим на ветру стягом. Его крепкий бритый затылок блестел из-под пилотки на солнце, а белая рука, сжимавшая древко, рельефно перевивалась мускулами.

–…Знайте! Командование Германии всё больше стягивает сил к Сталинграду. Мы удваиваем вылеты наших транспортных самолётов с боеприпасами, провиантом еженедельно! Герман Геринг — второй человек в Империи Третьего Рейха, отец Люфтваффе, ежедневно держит руку на пульсе, следит за этим воздушным мостом и рапортует о сём нашему благословенному фюреру!

Знайте! Адольф Гитлер в Берлине делает всё, чтобы ваши доблестные дивизии ни в чём не нуждались, наконец, опрокинули на лопатки врага и сломали о железное колено хребет Советам!

Помните! Каждого из вас ждут награды и плодородные земли на Волге, в Крыму и в благодатных предгорьях Кавказа! Видит Бог! Романтичные времена заокеанских колоний миновали…Господин мира должен иметь колонии не за «семью морями», а у себя под боком, на этом же континенте. Наш фюрер в качестве колонии облюбовал для нации Восточное пространство до Уральских гор включительно! «Туземцы» — эти дикари славяне: русские, украинцы, белорусы, а так же все народы Кавказа, Крыма и Средней Азии, должны быть истреблены…и лишь лучшая здоровая-молодая часть стать «илотами», то есть рабами. Вашими рабами, сыны Третьего Рейха! Их рождаемость будет строго регламентирована; заболевших будут сразу уничтожать, детей рабов учить лишь азбуке немецкого языка, элементарным правилам сложения-вычитания, а так же правилам уличного движения, чтобы эти двуногие обезьяны — эффлинги, шретлинги, не бросались под колёса наших автомобилей. Все народы Советского Союза будут обращены в безгласных, исполнительных рабов, которыми будут управлять немцы-надсмотрщики, голубоглазые арийцы из элитных рядов СС. Не падайте духом! Генеральная программа фюрера, переведённая на военный язык — «План Барбаросса» и на язык оккупационной политики — «План Ост» — решительно никуда не делась!

А посему, — плотные зубы генерала Хассе хищно блеснули. — Нужно собраться с силами и утопить сталинские орды в Волге до последнего большевика! А уж потом, — генерал медленно смял незримую скрипку и чёрные пальцы его, как когти, щёлкнули друг о друга. — Рабы, сотни тысяч, миллионы послушных рабов безмерно приумножат немецкий достаток и процветание ваших семейств!

Да, путь к Величию Рейха — тернист и сложен. Per aspera ad astra. Да, Мировое господство просто так не даётся. За всё надо платить. Германию ждут новые испытания, трудности. Кровь и новые жертвы…Но эти жертвы не напрасно будут брошены на алтарь войны. Именно жертвы и кровь — цементируют нацию! Варвары, живущие на этих обширных землях жестоки и кровожадны… Но это значит для тевтонского меча лишь одно: он будет ещё более неутомим и беспощаден к врагам Рейха. Как Бог свят! Мы устроим упрямым большевикам кровавую оргию! Заставим их пожирать самих себя, как в проклятом Ленинграде. Мы устроим пир на костях, каких не видело ещё Человечество со времён сотворения мира! Пусть русские насыщаются мясом своих же людей…И пусть этих жертв будет столько, сколько они сумеют поймать и сожрать…до своей собственной гибели!

Узкие, бритвоглазые бойницы Ханньо Хассе расширились, и теперь сверкали, как горны! И мало кто отваживался из офицеров и солдат смотреть в эти глаза, опасаясь. Что сам превратиться в пепел…

Генерал, впавший в раж, брызгал слюной, продолжал ожесточённо скрещивать на груди и выбрасывать вперёд руки:

— Солдат и его оружие должно быть одним целым, как жених и невеста! Теперь у вас есть невеста! — он совсем, как Гитлер, характерно топнул ногой по 110-мм лобовой броне практически неуязвимого монстра, проектом которого с первых дней особо интересовался сам фюрер. — Так я спрашиваю вас, несгибаемых сынов Фатерлянда, что вам ещё нужно, чтобы завоевать этот чёртов город?!

— Ничего, гер гегнерал!

— Не слышу-у!!

— Ничего, гер генера-ал!!!

— Зиг!

— Хайль!

– — Зи-иг!!

— Ха-айль!!

— Зи-и-иг!!!

— Ха-а-айль!!!

* * *

— Вэрушка! Ты как здесь?

— Я с тобой в горе и радости! — она с визгом кинулась к нему, забилась на груди. Стиснув ладонями нежные прохладные щёки, Магомед приподнял её голову, поцеловал тирком, не выпуская из рук.

На передовой, пробиваясь сквозь сплошную завесу различных запахов, будь то перепаханное воронками бомб и снарядов поле, обгорелый лес или улица, мёртвые пустоглазые дома, которые приходилось защищать либо брать штурмом, он всегда впитывал запахи, дрожал ноздрями, как дикий зверь. В их подвале, где прежде хоронилась от бомбёжек чья-то семья, а теперь укрывались они: валил с ног чад сгоревшей солярки, дух потных, давно немытых тел и грязных одежд, могильная вонь слежалых ватных матрасов, разило кожей мокрых сапог и спалённой солдатской махры.

…тем сильнее, пыльче он уловил нежный запах её русых волос, розовых ладоней пропитанных талым снегом, волглым сукном и чем-то ещё волнующим, домашним, никак не связанным с прогорклым и вязким духом войны.

Глядя в дрожащую плазму любимых глаз, тихо спросил:

— Чего ты? Зачэм опять слёзы?

— Убьют вот тебя! — она крепче прильнула к нему.

— Э-э, нэ надо так убиватца родная…Замолчи, жэнщина. Не сознательная ты у меня. Разве нэ знаеш-ш, слёзы есть проявление буржуазной мягкотелости? Мы на войне душа моя, а не в доме отдыха, да?

— Что буду делать…если тебя убьют? Одним тобой и дышу, Миша. Боюсь.

— Зачем убьют? Кто? — он насмешливо усмехнулся. Помнишь, суворовское: « Смэлого пуля боитца, храброго штык нэ берёт»? У нас в горах говорят: «Герой умирает однажды, трус-тысячу раз».

— А вдруг, Миша!… сколько вокруг смертей…

— Совэтская власть поможет. Жить будэшь! Светлое будущее строить будэш. Что б всем хорошо было.

При этих словах она вдруг вздрогнула, словно взялась за горячее. Словно услышала за спиной чей-то злобный голос: «Срамота! Нашли где целоваться! Ах вы…аморальньники…Куковала кукушка, соловью о лете!…А ну, брысь отседа, пакостники! Приспичило вам!»

…Вера вывернулась из-под его руки, испуганно вскрикнула, округлив глаза:

— Ой, мамочка…Товарищ комбат!

— Что ещё?

— Дура я дура! Забыла зачем бежала! Быстрей, — она дёрнула его за рукав. — Товарищ комдив на связи! Велел вас отыскать, срочно!

* * *

Бронированный внедорожник фон Дитца содрогнулся, заскрежетав тормозами. Лобовое стекло было почти полностью захлёстано слоем жидкой грязи. Каждый раз, вздыхая, Отто ощущал во рту вкус перегорелой окалины, которая хрустела на зубах. Он вдруг почувствовал присутствие Смерти — каждый раз, когда он вдыхал в лёгкие новую порцию гари, это чувство усиливалось. Он сжал рукоять бронированной двери и едва удержал себя, чтобы не распахнуть её.

— Приехали, штандартефюрер. — Водитель хлопнул ладонями по рулю, но барон будто не слышал.

«Ну-ну, — сказал себе он. — Не спеши встретиться ни с Богом, ни с Дьволом. Смерть…единственное с чем стоит считаться. Впрочем, — он холодно усмехнулся, — это тоже отвлечённое суждение. Ерунда, хотя…Умирать никто не хочет. Медленнее всегда лучше, чем быстрее. Тебе надо ещё отомстить за гибель твоего лучшего друга — Германа Шнитке…но главное, свести счёты с этим красным псом».

«Scheibe!…sich einen ballern…» — Он заставил себя отпустить ручку и, не обращая на немой вопрос глаз водителя, откинулся на пухлую кожаную спинку сиденья.

«Не делаю ли я ошибки? — перед его ледяными глазами вновь проявился образ майора Танкаева, запоминающиеся внешние данные и отличная физическая форма. Пропорциональное телосложение, борцовский торс, длинные мускулистые руки…Вспомнились выразительные тёмные с фиолетовым отсветом глаза, крупные черты мужественного орлиного лица с характерно вырезанными высокими скулами, повадки настоящего дикого зверя, — молчаливого, сильного, дерзкого, а потому загадочного и опасного. Важное в его даровании, — отметил барон, — умение держать паузу в разговоре и самому держаться с огромным достоинством.

«Серьёзный ли он для тебя противник? — Отто вдруг услышал свой внутренний голос. — Вопрос надо ставить иначе: серьёзный ли он актёр, и для какой роли? Для роли моего палача…Хм, он самый что ни на есть серьёзный и опасный противник», — ответил он сам себе. Его мысли прервал вызов рации.

— «Адлер» вызывает «Конрада». Приём!

Водитель сразу протянул рацию барону.

— Wer ist das? Кто это? — властным жаром дышала трубка.

— Das bist du Otto? Weshalb bist du so spat gekommen?¹

— «Конрад» слушает. Приём.

— Ты вновь втравил меня в свою игру, «Конрад»? — Отто с порога узнал голос Старины Хубе, он не обещал ничего доброго. — Раньше ты считал меня дураком. Так вот напоминаю: Я следу за каждым твоим шагом…И жду решительных действий. До общевойсковой операции осталось не более получаса. Приём.

— Яволь, экселенс. Мой «зверинец» в полном порядке. Приём.

— Вы должны быть готовы к боевым потерям.

— Я готов, «Адлер».

— В случае удачи, вас ждёт награда, «Конрад». А когда есть почёт и деньги…время и опасность не играет роли, мой мальчик. Приём.

— «Адлер», сколько раз я могу пользоваться этим счётом?

— Пока не кончится предел моего терпения. Приём.

— Как я узнаю об этом, экселенс? — фон Дитц задержал взгляд на сочном огоньке индикатора.

— Если он переиграет вас, «Конрад», и на сей раз…Вы знаете о ком я говорю… Вам лучше, дружище, влепить себе пулю в лоб. Вести из Берлина, увы, не радуют.

— Что ещё?

— В случае проигрыша, нам всем оторвут погоны и головы тоже..

— О, вы сама доброта, chef. А не пошли бы эти умники из Берлина, куда подальше…Здесь, на фронте, мы проливаем кровь и отстаиваем честь Рейха, а не занимаемся шарлатанством за хрустальным шаром…Приём.

— Я процитирую вам лишь известные слова, друг мой: «Главное разоружить противника нравственно. Вот, что первостепенно, сломать их дух.»

— Я знаю вкус сезона, patron. И скорее дам по зубам святому Патрику, чем дам себя провести. Вернее дам ему выиграть в нашей игре.

— Я ещё раз спрашиваю…Вам ясен приказ, «Конрад» Что? Не нравится приказ?

— Приказ не девушка, что бы нравиться.

— Зер гуд. Дельный ответ, «Конрад». С девушками и вправду, случаются недоразумения. Так держать. И да прибудет с вами Бог. Конец связи.

Фон Дитц положил трубку в гнездо аппарата, подмигнул водителю и, тая улыбку, спросил:

— А тебе, приятель, нравится смерть?

Водитель дёрнул кадыком, не зная что ответить начальству.

— Почему нет? — штандартенфюрер открыл дверь броневика и, ставя сапог на землю, сказал: — Зря…Она прекрасна, солдат. Об этом писали великие философы…Ею любовался Александр Македонский, Цезарь, Карл Великий. Наполеон, Бисмарк…Впрочем, тебе это не понять. Воюй честно, живи долго и сыто, солдат.

* * *

— Связь с правым берегом, товарищ политрук. Генерал Березин…Второй раз набирает!.. — громко взывал связист, дёргая в отчаянье губами. — Срочно требует найти комбата Танкаева!

— Не ори! Ищут. Послали за ним! — отрезал Кучменёв, делая финальную затяжку. В его красных от бессонницы глазах, отражалась взлетающая осветительная ракета. Повисла, как оранжевая звезда. Озарила мрачные фасады с чёрными проломами окон, дыры и вмятины от пуль и снарядов. Длинную, за порошенную снегом улицу, которую усыпали обломки шифера и черепки кирпичей, комья мёрзлой земли, вокруг которых лежали свинцовые силуэты убитых, и мертвенно-серые тени хмурого дня. Оранжевая звезда погасла, и всё исчезло в глазах Алексея, стоявшего у амбразуры. За стенами штабного блиндажа тяжёлым басом рванул фугас, косынки пыли-земли-песка просочились сквозь потолочные щели.

— Так, может…всё-таки вы, товарищ капитан? — в руке младшего сержанта Бочкарёва, словно горящая головня, сотрясалась трубка.

— Да нет же, не-ет!.. — у меня последних данных, сержант! Мать-перемать…Это что-то с чем-то! Ну, Бочкарёв, ты мне жилы вытянешь…быстрей чем гестапо. Да-ва-ай, сюда!

— Отставить бега! Вольно. Как видишь, жив. Я сам доложу комдиву. — Комбат Танкаев решительно прошёл к столу, взял трубку.

— «Берег», я «Вэтер», как слышите?

— Слышу хорошо. Ну, наконец-то! — голос комдива был строг, но сдержан. — Вот уж воистину «ветер». Тебя трудно найти.

— Слишком многие ищут.

— Не задирай нос, сынок! Как прошла встреча?

— У волка одна песня. В пустую, «Берег». Только врэмя потерял.

— В «пустую» Родину не защищают, понял?

— Так точно.

— Доложи, где находишься? — настроение Семёна Петровича как будто улучшилось.

Магомед Танкаевич продолжал отвечать на его закодированные вопросы. А сам, будто в зеркале, видел отражение своего командующего. Кожа на лице обветренная, шершавая, грубая, в складках тяжёлых морщин. Губы потрескались. Жёсткий взгляд глаз. Голос тоже жёсткий. Улыбка короткая. Разговор скупой и суровый. Вот он — генерал-майор Березин, Герой Советского Союза, герой Сталинградского фронта. Он — такой. И все такие, защитники города на Волге.

Но чуть приглядишься и видишь: грубость эта внешняя, она воспринимается только, как панцирь, как твёрдая скорлупа, защищающая плод ореха. Как сила.

«А сердце нашего советского солдата, — как прежде не раз думалось Магомеду, — на редкость тёплое, светлое. Думается, что на войне у многих оно перековалось, стало чистым даже красивей, чем было. Фашистские солдаты только звереют, сатанеют в битвах. А наш советский человек, защищая судьбу Отечества, борясь за человеческое счастье, становится мудрее, чище, справедливее…Словом, он хорошеет на войне».

— Доложи, где находишься? «Танцплощадка» та же? Сколько «каштанов» у тебя посажено на километр? 50? Мало…С этим в окопах…яиц не высидишь…Понял, чем смогу — помогу. Антоновская «грядка» жива? Не завяла, отлично. Сколько на «клумбе» «гвоздик», а «георгинов»? Н-да, опять не урожай…Чёрт, всё идёт коловертью…Но, ведь, нам ограда не преграда? Нет, закатай губу. Нет! Через не могу — смоги! Твои соседи: «Синица», «Жетон». Те же задачи, тот же приказ! Если дадим слабинку, наши головы полетят к чёртовой матери…

— «Берег», а когда по другому было…Скажи?

— Ты прав, Джигит. Не хочет медведь драть волка…да губу серый теребит в кровь. Ладно, где наша не пропадала?… Вот, вот, — усмехнулся генерал — скажи своим, ободри! Сколько волка не корми, у медведя всё равно больше…А скоро русская зима. Генерал Мороз нам в помощь. Окопались хорошо?

— Можно лучше, да зэмля-камен.

— Ну, дорогой мой, чую, тяжко вам придётся.

— Э-э, кому нынче легко?

— Тоже верно. Держись, Джигит. Стань легендой! Связь каждые полчаса. Позывной тот же.

— Так точно, «Берег».

Комбат машинально передал трубку сержанту. Не замечая никого вокруг, подошёл к амбразуре, в проёме которой был установлен ручной пулемёт ДП и рогатый полевой перископ, скрестил на груди руки.

В эту минуту он испытывал беспокойство и неясную печаль. Не мог забыть разговор с комдивом Березиным, который тепло, по-отечески, назвал его «сыном».

Он не был сентиментальным, но…Это было так важно его огрубевшему, изрубцованному сердцу…Ему лично, боевому командиру, чья жизнь с юных лет, протекавшему среди гарнизонов, учёный, беспросветных казарменных будней, а потом, с фронт, и теперь здесь, в Сталинграде, среди ежедневных кромешных боёв, таила в себе неиссякаемую любовь к жизни, к родному краю — Дагестану, родителям, могилам предков. Таинственную глубину, которая оставалась непознанной, нераскрытой, заслонялась усталостью, ненавистью, непрерывной военной, командирской заботой.

Как если бы он, нырнув в бушующий водоворот, скользил в чёрных грохочущих волнах стремнины с проблеском молний и пулемётных трассеров, вспышками рвущихся бомб, вдруг вынырнул где-то…И оказался на зелёной равнине в оправе сиреневых гор, среди тонких прозрачных трав, в которых нежно поют незримые лёгкие птицы. Эта постоянная зыбкая двойственность томила его, заставляла думать, что он проживает одновременно две жизни. Одну, состоящую из осколочных взрывов, фонтанов огня, криков боли и ненависти…Другую — тайную, из нежности, печали, любви, где его ожидало чудо. То ли встреча с ненаглядной русской девушкой Верой, то ли свидание с матерью на ступенях сакли в родной Ураде, куда они после войны, приедут вместе с любимой.

…Образ отца Танка, что всегда жил в его сердце-сознании, был с ним рядом, являлся опорой, под могилой, витал и теперь где-то поблизости, хотя их разделяли многие сотни вёрст минных полей, безымянных братских могил и разбитых войной дорог…Тем крепче была его боевая-духовная скрепа с комдивом Березиным. Он тоже в какой-то мере для него стал отцом. Они редко виделись. Их тоже разделяли: то дымящиеся кварталы, то минные заграждения, то красные от крови волны на Волге, то сизые туманные от гари площади. С передовой, которая, как кромка фрезы, врезалась в город, он не мог дотянуться до штаба фронта, где теперь находился комдив. Но чувствовал его волю и мысль по приливам и отливам штурма, темпам наступления, пульсу обороны, замедлению и убыстрению атак. По причудливому изгибу передовой, которая то накатывалась на городские кварталы, раскалывала коробки домов, резала-кромсала площади, то отступала, оставляя после себя пахнущие горелым мясом и костью дымящиеся пожарища. И теперь, стоя у промороженной кирпичной стены, глядя в узкую щель амбразуры, в которой стоял кусок враждебного серого неба, он чувствовал незримое плечо своего наставника — комдива Березина.

Примечания

1

Это ты, Отто? Какого дьявола так поздно? (нем.)