Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня

Андрей Воронов-Оренбургский, 2019

"Сталинград. За Волгой земли нет!" – роман-сага о чудовищной, грандиозной по масштабу и человеческим жертвам Сталинградской битве, равной которой не было за всю историю человечества. Автор сумел прочувствовать и описать весь ужас этой беспримерной кровавой бойни и непостижимый героизм советских солдат… Как это возможно? Не укладывается в голове. Но ощущение полное – он сам был в этом аду!.. Он сам был участником Сталинградской битвы… Книга получилась честной и страшной. Этот суровый, как сама война, роман, возможно, лучший со времен "Они сражались за Родину" М. Шолохова. Содержит нецензурную брань.

Глава 8

— О-о-ба-наа! Вот картина! Чих-пых меня в глаз…Не идёт, а пишет! — Казаков даже чутка привстал, что бы лучше разглядеть статную санитарку, быстро идущую впереди носилок. Ветер трепал на ней юбку, перебирал на белой шее мелкие пушистые завитки; под новой цигейковой ушанкой виден был тяжёлый шёлковый волос, схваченный чёрной атласной лентой. Ушитая гимнастёрка, стянутая в поясе армейским ремнём, не морщинясь, охватывала крутую спину, налитые плечи со старшинскими погонами и пышную, высокую грудь. Поднимаясь вместе с группой бойцов-санитаров в горку, она клонилась вперёд, ясно вылегала под гимнастёркой продольная ложбинка на спине.

Казаков известный в полку бабник, кобель-перехватчик, не отрываясь следил за нею; видел белёсые разводы слинялой подмышками от пота гимнастёрки, жадно провожал глазами каждое движение. Было видно: ему до крапивного зуда хотелось с нею познакомиться, заговорить, заглянуть в глаза.

— Что за диво! Почему не знаю? В рот меня чих-пых…Ишь ты и сапожки на ножках хромовые! Чья такая? Кто с ней цацкается?

— Хорош глазеть, шею свернёшь…Гляделки твои бесстыжие.

— Эт-то ещё почему? — Сергунок браво закрутил чёрный гусарский ус.

— Мой тебе совет Казак: сиди на жопе ровно. Тебе за неё вложат ума…

— И кто же? — дерзко глядя в глаза, усмехнулся Сергей.

— Зам по тылу, капитан Радченко. Это он привёз её недавно с правого берега. Жизня не тёплая остобыдла…Привык сытик с комфортом жить. Быт-то нам по домам к бабам не охота. Да уж, кому война, а кому мать родна. Он сволота и за Родину «воюет-то» с удобствами…

— Да уж, с «удобствами», — Сергунок до последнего обмасливал её взглядом. А та, будто чувствовала: покачивала своей прелестной грудью, как маятником, вызывающе подрагивая бёдрами, рысила в полевой лазарет, улыбаясь взводам поочередно, товарищам офицерам в отдельности. — «Вот, ведь, стерва…в бровь меня чих-пых…» — криво усмехнулся Казак.

— Даже не рыпайся, не твоя перина. Радченко стережёт её пуще глаза. Она вроде его ППШ. Он хоть и тыловая крыса и с животом, как тот ранец, зато с такими связями… — Суфьяныч закатил глаза. — Уф, спаси Аллах…Короче размажет, если что, дерьма от тебя не останется. Ферштейн, камерад?

— Учту. Данке шён за совет. Конь на четырёх ногах и то спотыкается. Но, как хоть звать — то её.

— Тамара.

— Ох, ты-ы… — Казак весело присвистнул это не про неё? Он сделал вид, будто у него в руках двухрядка и растянул меха:

Бежит по полю санитарка — звать Тамарка,

Давай. Тебя перевяжу…Сикусь-накусь-выкуси!

И в санитарную машину, ёксель-моксель, С собою рядом положу…

— Ну дела, — Серёга скрутил цигарку, пыхнул дымком, — у этого пузатого жука Радченко, поди, в каждом городе по такой королевне есть.

— Не дрейф…и тебе повезёт, — затягиваясь переданной цигаркой, успокоил Марат.

— Откуда? Везенье-то прикатит? В деревнях по три калеки осталось и те нарасхват.

— Вот и я за то! Наш брат теперь на вес золота! В почёте.

— Да уж. Только в нашем положении о юбках и мечтать. Во-он, какие тут у нас пейзажи: небо в огне, солдат в дерьме, земля в пепле. Здесь только влюбляться.

— Не скажи-и! — приподнятым голосом возразил Суфьяныч, прищурил рысьи глаза. — Третьего дня батяня-комбат отправил меня с бойцами на пристань груз встретить. Ну прибыли, значит…Вокруг жуть, чёрт ногу сломит…На пристани — хрен ночевал… над Волгой юнкерсы-мессеры коршунячьими стаями кружат. Вода кипит от их бомб, из-за стены воды другой берег не виден. Ну ждём, значит, укрылись получше, мало ли что…Груз больно ценный ждали!

— Ну и? — Казаков нетерпеливо ёрзнул задом на ящике.

— Вдруг слышим рядом, прикинь: в проломе за стеной, на этаж ниже — жизнь, кто-то стонет…Мы, понятно, метнулись на выручку, автоматы наперевес…Добежали, припали к щели и мгновенно опьянели от тепла. Помню, пахло жильём: углями, керосином, старым тряпьём, полушубками, войлоком. Наконец глаза привыкли к темноте, а там! Ба…твою мать в гарнизон!.. — Суфьяныч звонко хлопнул в ладоши. — кровать здоровенная посреди подвала, с матрасами и подушками…Баба голая — ноги к потолку задраны, на ней мореман меж ляжек…в одном тельнике с голой жопой. Туда — сюда понужает, как паровой поршень…

— Вот это да-а! — восторженно гоготнул Сергунок. — чо?

— Тут передых у них случился. Видать, отстрелялся морской.

Мы притаились, зачем мешать песне? Слухаем — шёпот горячий.

— Кровать подлюка скрипит…весь берег услышит!

— Нехай завидуют. А, может, у нас военно-полевой роман, матросик?

— Цыц, дура, какой роман? Перепихнулись и хорош. Вся любовь и сиськи набок.

— Да ладно тарахтеть. Ой, ой ногу свело…Да погодь, ты матросик-барбосик, пуговка-сучка не расстёгивается!

— Тише ты, сирена! Ну, готова?

— Служу Советскому Союзу!

И тут они опять дали жару, только в шубу заворачивай… Он потом и говорит ей: так мол и так, благодарю за рвение. Молодец девка с понятием. Мужик без бабы, как солдат без винтовки.

Суфьяныч помолчал, добивая цигарку, бросил её под сапог.

— А потом они встали…срам прикрыть, значит…

— Хороша была девка? Корпусная? С дойками, как положено?

— Ну, ты кобель…

— Так как? — глаза Казака горели, рот был чуть приоткрыт, переполненный похотью пах напряжённо пульсировал.

— Баба, как баба? В полутьме молодой, свежей казалась. Знаешь, ведь? В темноте все кошки серые. Хотя помню, цвет лица был, как не живой…Шибко белый с румянами. И губы такие, ровно она, вот только свёклу ела, усёк?

— Шлюха, что ли? — Серёга вскинул подвижные чёрные брови.

— Точно так. Он ей банку тушёнки на стол поставил и треть буханки ржаного сверху.. Ещё спросил на последок:

Мужиков то много?

— Сегодня, ты первый.

— А вчера?

— Один старлей…и два солдатики прибегали. Жив будешь, приходи барбосик ещё. Спирт принеси. Соль, спички, хлеб. Я тут всегда, на посту. Ты — мне, я — тебе…Глядишь и выживем в этом аду!

— Нет, груз мы не получили. Фашист опять паром разбомбил. Одни бушлаты, как пельмени в кипящей воде.

Серёга Казаков хотел что-т ещё выяснить…Как вдруг патефонная игла, словно по живому, вжикнула по пластинке, песня оборвалась на полуслове…И следующую секунду по развалинам, по грудам кирпича и бетона, сквозь путанные сети колючей проволоки, над ржавыми обрубками противотанковых ежей из динамиков полетел громкий грассирующий голос на ломаном русском языке:

— Русиш залдатэн унд официрэн — сдавайтесь!

Вы окружены германский непобедимый армия. Ваше сопротивление бесполезно. Зачем проливай ненужный кровь? Будьте благоразумны! Немецкий командование гарантирует вам жизнь, медицинская помощь, горячий еда и добрый отношение.

Русиш залден, убивай свой фанатик-командирэн унд комиссарен! Бросай оружие — выходи. У вас есть 15 минут. Все, кто не выполнять приказ германский командование — будут уничтожены!

* * *

…Угрозы противника надрывно повторялись, как колдовское заклятие, но танкаевская линия обороны молчала. Никто не шелохнулся, не подал голоса.

«Спасибо, ребята. Баркалла, джигиты! Другого от вас и не ожидал, — комбат Танкаев мысленно говорил со своими бойцами и командирами. Следил за активностью врага, снова и снова цепко осматривал подозрительные места в поисках диверсантов-штурмовиков, хитронырых сапёров.

…нацелил бинокль в прогал заводской бетонной стены. Приблизил сплющенную танком пушку, сгоревшую самоходку с развороченным бортом. Задранной пятнистой кормой; возле неё припорошенные снегом бугрились трупы обгоревших немецких танкистов. Задержал взгляд на красно-бордовых, заветренных ошмётках мёртвого мяса…Рядом, точно из полыньи, торчало оледенелое выпуклое плечо с татуировкой немецкого орла Третьего Рейха, полуобнажённый, с выпученными глазами и ощеренным ртом череп, в который злобно вгрызались мокрые собачьи клыки. Одичалые псы умиравшего города, дышали паром, вываливали розовые, слюнявые языки, яро рычали. Майор видел их мускулистые с чёрными когтями лапы, сытые откормленные на человечине загривки. Косматый пёс, дыбя на хребте шерсть, упираясь крепкими лапами в грудь танкиста, сгрызал с его лица губы, жадно сглатывал нос, хрящеватые уши и задубелую мякоть щёк…Другой пёс, крутя мохнатой шеей, объедал руку, рвал с треском сине-розовые сухожилья. На запястье офицера желтели часы. Рука скакала и дёргалась, доводила пса до исступления. Тот был клыками по заиндевевшему лицу. Зубы мертвеца и собаки сталкивались, гремели. Казалось, они грызлись, и мертвец, защищаясь от зверя, лязгает и хрипит..

Присутствие собак, их безбоязненное поведение, давало сделать резонное заключение: поблизости людей нет. Он перевёл бинокль влево, пробежался по дворам, по нетоптаному сверкавшему снегу, заглядывая во дворы разгромленных одноэтажных домов. Каждый был поражён снарядом, бомбой или струёй огнемёта, выгорел изнутри. Из расколотых окон и сорванных дверей свисали обгорелые одеяла, прожжённые ковры, дырявые простыни, словно кто-то проснулся в ночи, пытался выпрыгнуть из горящего дома, оставил следы своего бегства и гибели.

— Русиш залдатэн сдавайтесь! Вы окружены…Бросай оружие — выходи. Не бойся! У вас осталось 10 минут.

Закалённый войной, бесконечными боями, комбат Танкаев оставался бесстрастен к ухищрениям врага. Удивляло другое: он ловил себя в эти минуты на том, будто всего, что происходило вокруг, не случилось. Словно это ужасный сон, в коем воплотились людские страхи, предчувствия, гнетущее ожидание беды, подспудно живущее и в нём, когда по несколько раз на день он порывался связаться с полком, узнать, как проходят боевые действие, что опасения его батальона напрасны. И можно проснуться, с облегчением увидеть, что он находится в блиндаже, на столе закопчённый чайник с кипятком, рядом Вера читает письмо из дома, на стене до боли знакомая карта Сталинграда, где на пересечении центральных улиц, невдалеке от его позиций, воюет батальон побратима майора Воронова, а там на левом фланге — держатся заслоны пехоты подполковника Соболева. Но сон не прерывался. Ветер из разбитых стен ерошил волосы бойцов, ожидавших жестокого штурма. Измученные санитары продолжали выносить тяжело раненных из окопов, кровавые бинты пестрели тут и там. И он с горькой тоской убеждался, — это суровая явь.

…Секунды отсчитывали последние минуты, но память упрямо, как в перевёрнутый бинокль, уносила его вместе с птицами вдаль, к далёким заснеженным пикам Кавказа. В Дагестан, в Гидатль, в любимую Ураду. Он ни на день не забывал о родном ущелье. Чувствовал Ураду, как живой организм. Слышал, как спит родовая сакля, как дышит родной аул, как дышат люди Урады, с каким почтением совершают намаз.

…Минуты истекали, как вода сквозь пальцы, а он, обернувшись беркутом, продолжал парить над скалистыми горами, слышал гордый клёкот братьев орлов, мудрость стариков на годекане. Видел застывшие тени на склонах гор от розовых облаков, пёстрые табуны лошадей, снежные отары овец. Стройных чернокосых девушек в долгополых платьях, что танцевали на зелёной траве… Видел и старика в папахе с родным забытым лицом…Как обычно он сидел на волчьей шкуре, на том же камне, оперевшись на глянцевитый посох, как прежде смотрел на далёкую цепь красных гор, и морщины его были красно-медные от низкого солнца.

…Орёл-Магомед продолжал находиться на уступе, ухватив полумесяцами железных когтей скальный край. Вытянув вперёд, чуть склонив на бок орлиную голову с большим отточенным клювом, он смотрел с уступа отца и вспоминал разговоры мужчин, которые велись в кунацкой отца.

Помни: в семье всегда очень гордились своими предками; говорят, что прежде, во времена Белого Царя, и ещё раньше — все они были мужественными-сильными людьми, настоящими воинами-гази.

В кунацкой отца часто заходили разговоры об истории Дагестана, о великом Имаме Шамиле, о славном Гидатле и его героях — о легендарном земляке Хочбаре, об Ураде, которая находится высоко в горах, в самом центре Гидатлинской долины.

Седобородые мудрецы говорили: взаимозависимая и дружная жизнь семи селений Гидатля на протяжении веков выковала Гидатлинское общество жизнеспособным, абсолютно независимым и самостоятельным.

Гидатль никогда не был в подданстве ни Хунзахского, Аварского ханства. Свидетельство тому героико-эпическая поэма о знаменитом Хочбаре, — рассказанная очевидцами и написанная арабскими и дагестанскими учёными.

Главным идеологом освободительной борьбы горцев Дагестана, в результате которой был разгромлен в горах Аваристана покоритель вселенной Надир-шах, был знаменитый Ибрагим-Хаджи аль-Гидатли аль-Дагестани. По его призыву горцы Дагестана поднялись на борьбу против покорителя Индии, Передней и Средней Азии шаха Надира, сорвали его план на Россию, с позором изгнали из Дагестана, тем самым ускорили падение военного могущества Ирана и развеяли миф о непобедимости его шаха.

С раннего детства сыновья Танка усвоили: в героическом прошлом Гидатля живёт его неистребимый непокорённый дух, вечный зов предков, кои легко расставались с жизнью во имя чести и свободы.

Усвоили сыновья Танка и другое: их сельчане — народ не только отважный и смелый, но и добродушный, весёлый, щедрый, гостеприимный. Чего здесь только не увидишь и не услышишь: пение птиц, крик петуха, плач ребёнка, клёкот орла, ржание и топот быстроногих табунов, неутомимый звон кузниц, рёв буйволов возвращающихся с пастбищ, блеяние баранты, людской смех, шутки и песни…Но одна песня всегда для Гидатлинской долины была главной. Это песня о Хочбаре. Её пели самые знаменитые певцы, её передавали из уст в уста, из поколения в поколение. И до сих пор Гидатлинцы свято чтут своего легендарного земляка, своего Робин Гуда. Хо! Кто из мальчишек Урады и других аулов не представлял себя Хочбаром??

…В далёком детстве и Магомед часто представлял, что не Хочбар, а он сам мчится на коне с ружьём, по горным тропам, по отвесным скалам, переправляется через бурливые горные реки, нападает, как сокол, громит, забирает награбленное у богатеев и раздаёт всё радостным беднякам; будто сам он бьётся насмерть с нукерами коварного Нуцала, без страха едет к нему, вступает с ним в роковой спор, а потом, схватив его сыновей, бросается в огонь…

Уо-о!! Прошло столько лет, но песня о Хочбаре до сих пор в его сердце — в ней и удаль народного героя, и свободолюбие гидатлинцев, и мучительная тревога за родной край.

…Сам Танка сын мюршида Гобзало, как и его предки, был человеком свободным, смелым, трудолюбивым — достойным примером для своих детей. Несмотря на свой высокий рост и силу, он никого не обижал, но и никому не позволял задевать своих близких. Более того, он никогда не кичился ни своими предками, ни силой.

В ушах сыновей навсегда остались звучать его твёрдые слова: «Настоящий мужчина сам должен решать свои проблемы». Отец до последних дней оставался несгибаемым горцем и большим тружеником. Как и у других зажиточных крепких горских семей, у него были хутора, где он почти круглый год содержал скот. Летом часто, забрав сыновей с собою, находился на альпийских пастбищах, а весной-осенью ему приходилось заниматься земледельческими работами-пахотой, посевами, молотьбой. Монотонный, тяжёлый физический труд, но важный, а более необходимый для содержания большой семьи и помощи нуждающимся родственникам. Как иначе?..

В Ураде у него построен просторный двухэтажный дом. Танка очень любил своих детей: дочек и сыновей. Последних в особенности. Любил всех одинаково, но в тайниках души, чуть больше других, выделял среднего Магомеда, за поразительное трудолюбие, упорство в достижении поставленной цели. Удивляли его усидчивость за уроками, неистовое рвение в спортивных состязаниях на гидатлинском ристалище, быстрота ума и невероятная память!

…Магомед хорошо помнил, как однажды отец позвал его в кунацкую, где сидели уважаемые гости, положил ему на голову, тяжёлую, как медвежья лапа, руку и, подняв пенный ребристый рог тура, при всех сказал: «Уверен, из него выкуется настоящий мужчина. Человек. Воин.»

Горцы никогда не баловали своих сыновей. Но в этот раз после сказанных слов, отец оказал небывалую честь для сорванца-сына, — усадил рядом и позволил разделить вместе с ними, взрослыми мужчинами, праздничную трапезу.

Суровая жизнь горцев Кавказа столетиями выковывала сильные, крепкие характеры, закаляла их в огне и крови бесконечных войн, вычеканила и суровые нравы-обычаи.

Что же до отваги, силы и сноровки Танка, равно и о его отце — мюршиде Гобзало, — в Гидатле ходило немало ярких историй. Чего только стоят его необычайные, полные риска и смертельной опасности, приключения в Грузии!…

Старый Танка, сидевший на камне, точно почувствовал взгляд сына, стал оборачиваться, когда чужой голос из динамиков, лающий — властный, сорвал с уступа орла, разбил опаловую филигрань видения, как злобно брошенный камень — стекло.

* * *

— Время истекло-о! Тупоголовые иваны…вы такие же упрямые бараны, как и ваш комбат! Ну, да чёрт с вами. Собакам собачья участь. Танкаев, слышишь меня?! Это я — твоя смерть. И за мной идёт ад! Будь ты пр-роклят, я рад, что в тебе не ошибся! Клянусь мечом Зигфрида, я уважаю настоящего противника! Слышишь меня, майор? Нас-то-я-ще-го. И потому я иду за твоей головой!

Голос фон Дитца, кратно усиленный динамиками, как жгучая плеть, ударил по слуху комбата. В памяти вспыхнул недавний разговор:

— Удивлён, майор, моему хорошему знанию русского языка? Что ж, я убеждён, надо знать язык врага, если хочешь его победить.

«Рыжий пёс…сын шакала…Дэлль мостугай! Чагьан!.. — Магомед грязно выругался, шёркнул по лицу ладонью, будто смахнул холодную паутину. — Нет, никто ничего не забыл. Именно этот заклятый враг, часто не давал уснуть ему, словно рядом с ним под шинелью лежал разлагавшийся труп.

— Магомед давно пытался свести счёты с этим эсэсовцем. Но как? Фронт диктует свои правила…Понятно, фон Дитц был одержим дьяволом. Человек, превратившийся в зверя. Но расчётливый, опытный и смертельно опасный. Сам метод избранный этим хищником: массовые расстрелы раненых, женщин и детей, смерть через повешение, казни посредством жестоких пыток, сбрасывание ещё живых людей в колодцы и угольные шахты, отрезание гениталий и голов красным командирам, изготовление из этих «трофеев» «фронтовых сувениров» — превосходил по своей дикой отвратительности всё, с чем приходилось сталкиваться на войне. А если что-то и было способно привлечь внимание, видавших виды защитников Сталинграда, так это как раз нечто гиперужасное, именно в духе преступлений частей СС и, конечно, богатого на выдумку Железного Отто.

Судя по атлетической тренированной фигуре барона, по развитости его рельефной мускулатуры, он обладал не только лютой свирепостью наци к второсортным народам, но и быстротой реакции, ловкостью, но главное звериной силой. «Он по всему садист, маньяк, — итожил Магомед, — которому доставляет наслаждение внимание публики, равно как своих солдат, так солдат противника.

«После сражения под Чижовкой, кровопролитного штурма Воронежа, — думалось Магомеду, их пути разошлись. — След этого двуногого зверя всё больше остывал. Но нет! Злой рок, в лице штандартенфюрера СС, преследовавший Танкаенва со времён взятия Шиловской высоты, никуда не делся. Саблезубый хищник лишь сделал большой рывок на юго-восток к Волге, что бы обогнав своего соперника снова выйти на его тропу.

— Вай-ме! Что такое? — прошептал он, смертельно побледнев. — Разве, такое возможно? Неужели… правда — «къадар» — то, что старики в горах называют судьбой?

Он внутренне содрогнулся, зная, как закончилась жизнь многих красных командиров, его боевых товарищей, попавших в когтистые лапы этого кровожадного зверя.

…представил себя на мгновение у чёрного зева угольной шахты. Она жутко хрипела-стонала-выла полуживыми людьми…Ещё можно видеть перламутровый полумесяц луны, алмазную горсть далёких звёзд, круглое пятно фонаря конвоя, злобный лай немецких овчарок, косноязычный окрик своих палачей, чувствовать ледяное давление ветра.

…вдруг огромной силы опрокидывающий удар…Он бьётся головой, проваливается вниз в тесную щель, обдирая до кости губы, уши и лоб о выступы угольной тверди.

И вот оно — безумие и ужас!

…его, ещё живого, придавили новые сброшенные конвоем тела…скоро вся шахта до краёв превратится в копошащуюся груду окровавленных, переломанных живых и мёртвых тел, мычащих от ужаса, боли, бессилия и удушья…

А сверху, как сырые могильные комья, всё падают и падают новые тела…и он хрипит, задыхается…Он никогда больше не увидит любимой Верушки…своих родных: отца-мать, братьев-сестёр…свою прекрасную Ураду, свой солнечный Дагестан!

Эта мысль раскалённым шампуром пронзила сердце, шибанула в виски, в окоченелые жилы. И всё в нём мгновенно вскипело, взбурлило жаждой жить, любить, мстить — уцелеть любой ценой, отшатнуться от страшной шахты.

«Вот оно…Начинается!» — задыхаясь подумал он, охваченный ненавистью и сдавленной тяжестью надвинувшихся предчувствий. Сердце его тяжело застучало. Он расправил поникшие плечи, и вдруг услышал собственный голос. На родном аварском он шептал молитву: «Бисмиллагьи ррахIмани ррахIм…»

На его плече сомкнулась чья-то ладонь. Он резко обернулся, чувствуя, как грудь и спина взялись испариной. Его Вера маленькая красивая, похожая на цветок, смотрела на него потемневшими от беспокойства фиалковыми глазами, мучительно морщась, ломала брови, растерянная, дрожащая.

— Ты слышал? Это…он?! Фон Дитц?

— Вера…Верушка! Ты, не ранена? — он взволнованно оглядывал её с ног до головы.

— Нет, не тревожься.

— Что-о? Тяжело тебе, да?

— А вам разве лего, товарищ комбат?

— Э-э! Зачэм ты здэс? Уходи отсюда, женщина!

— Миша, миленький. Не гони, я — с тобой!

— Отставит! Ты что, опозорит, погубит меня хочэш-ш, в глазах батальона? Отставыт, боец Тройчук, — он чужими гневными глазами уставился на неё. — Где вы должны быт?

— В блиндаже связи, товарищ…Ми-ша-а! — она бросилась к нему на грудь. Боюсь, боюсь! За тебя…За нас! — она заклевала его поцелуями, бурно дышала. Касаясь пальцами его медных скул, часто повторяла:

— Погоди, погоди, родимый…ой, дура…что-то хотела сказать…

— Уходи! Немэдленно уходи. Здэс опасно! Кругом, марш!

— Да, да…Конечно…Так точно, товарищ….Мишенька-а! — вера взвизгнула от отчаянья, боли сердечной, будто невидимый кнут плотно обвил её лицо.

Он оторвал от себя исступлённо целовавшую его Веру, тирком поцеловал её в губы, оскалил белые плотные зубы, рыкнул, не оборачиваясь пошёл по траншее. Позади, у миномётного расчёта Овчаренко, осталась Вера. Магомед не оглянулся ни разу, не видел её бледного, опрокинутого лица, хлынувших слёз из широко открытых немигающих глаз.

Вера, не чувствуя ног, пошла прочь, и не было сил в её руках, что бы утереть слёзы, падавшие с длинных чёрных ресниц.

За спиной с ехидцей хахакнули миномётчики:

— Да-а, девка…Влипла-а, как муха в смолу…

— Ха! Известно дело. Абрек не подарок. Из камня проще слезу выжать.

— И куда только наш товарищ старший политрук смотрит. Это ж…на фронте…моральное разложение, так, старшина?

— Не знаю, — буркнул в сивый карниз усов Матвеич.

— А я знаю. Потому, как красному командиру надо держаться подальше от юбок. Устав запрещает. Какой он пример подаёт солдатам своим?

— А ну, заткнись, мозготрёп. Не твоего ума дело. Ты это…Комбата не трожь! А баба, она и есть баба. Кошка и та…ласково слово ждёт. Цыть! О немцах думать надо, о враге!

— О враге? — борзо откликнулся ефрейтор Певцов. — Эх, был бы у меня такой матюгальник, как у гансов, я бы им-падлам…тоже кое-что ядрёное сказал, без переводчика. Немчики…немчура…немчуги, чтоб вам ни дна, ни покрышки! Глянь, братцы, немец какой хортый — гладкошёрстный хорь, холёный, упитанный гад! Не то что мы, кожа да кости — суповой набор. Вон одёжа от вшей шаволитца!

— Немудрено, — усмехнулся Матвеич. — Из окружения шли два месяца по колено в грязи, тут любой запаршивеет.

— Что ж будет то ныне, старшина? Огребём по полной, с солнышком прощаться будем. Силища-то какая пр-рёт!

— Не боись, робяты. Оно, ведь, как…Пошёл кабан медведя пужать…А ну, айда по местам!

Сними переливами играл дневной свет. Чётко, как врезанный в снег, зубчатился впередах пограничный полу сгоревший забор, и, прикрывая нежную сиреневую дымку неба, темнели заводские циклопические корпуса.