Похищение Европы

Андрей Бинев

«Я всегда любил московское метро, с юности, даже с раннего детства. „Мне в моем метро никогда не тесно, потому что с детства, оно как песня, где вместо припева, вместо припева: стойте справа, проходите слева…“ Попробуйте произнести это самое „с раннего детства“ скороговоркой. Что получится? Таким оно и было! Счастье-то какое! Ведь естественно же! Каким же еще должно быть детство! Я другого и не знал. Папа покойный – военный, скромный, до высоких чинов не дослужился, мама, тоже давно уже покойница, – учительница младших классов. И детство соответствующее. Булат Шалвович ухватил за самое то – за детство. Никогда не тесно, стой справа, шагай слева…»

Внучки приехали

Дед я без опыта. И дедом-то себя не чувствую ни в малейшей степени. Потому что дед — это седой, степенный, умудренный опытом человек с раздраженным и в то же время необыкновенно добрым глазом. У меня почти все не так, даже наоборот.

Я не очень-то седой, только с пикантной проседью, совершенно не степенный, а даже несколько инфантильный по своим замашкам. Могу, например, вдруг сорваться с места в метро и почесать к поезду, к закрывающимся дверям, как будто опаздываю навсегда. Могу вдруг сцепиться с кем-нибудь в общественном месте и крепко наподдать. Благо, это я умею классно! Вот тут как раз сказывается мой житейский опыт. Одно время, я только этим или почти только этим занимался. Причем, часто далеко от родных стен и родного метро.

Явилась дочь, моя дорогая Евгения Антоновна, и впихнула в мою однокомнатную берлогу двух своих девок — жгучую брюнетку Машку, этот колючий кустик черной розы, и рыжую, тяжеловесную Дашку. Дашка неподвижно стояла в дверях кухни, отсвечивая огненной своей башкой, словно кто-то воткнул в землю горящий факел. Машка выглядывала из-за ее спины, являя собой ясную черную ночь, которую этот факел и должен освещать.

Женька только крикнула:

— На пару деньков, папа! У меня жизнь меняется…

И тут же хлопнула входной дверью.

У нее часто так: раз в полгода круто меняется жизнь. Потом Женька приходит в норму, то есть постоянно барражирует между офисом, продмагом и двумя самостоятельными дочками. Между всем этим иногда возникает какой-то загадочный образ, чаще всего, неприкаянного мужика. Это — норма. А когда дочерей скидывают мне, норма нарушается. То есть, офис почти побоку, дома, в двухкомнатной квартире в Дегунино появляется какая-то новая фигура, претендующая на относительную постоянность. С исчезновением ее восстанавливается норма.

Евгения Антоновна — личность до определенной степени независимая. Очень ладная кареглазая блондинка, с роскошной фигурой, длиннющими ногами, с собственным представлением о морали, с неглупыми мозгами, местами циничными, местами эротичными, местами практичными. Злопамятная молодая дама, образованная на экономическом факультете университета, свободно владеющая тремя языками, включая родной. Последнее замечание важно в наши дни, потому что многие как раз родным языком почти не владеют, то есть владеют, конечно, но каким-то очень уж нам, старшему поколению, неродным. То ли они, то ли мы здесь иностранцы. Хотя нет! Они захватчики, явившиеся из наших генно-гормональных сражений, а мы нищие туземцы. Захватчики, правда, не всегда бывают состоятельными, чаще всего тоже нищими, но язык у них, тем не менее, свой: забавная помесь разбойничьего наречия Бронкса с нашим нижегородским. Моя дочь этого каким-то образом избежала. Она, кстати, нравится мужчинам старшего поколения, по-моему, прежде всего поэтому.

Женька не простила матери, то есть мой жене Ларисе Глебовне, ее отъезд в Никарагуа с моим старым приятелем и коллегой Генкой Павловым на вроде бы дипломатическую работу. Тогда, когда она это сделала, с Никарагуа еще были какие-то тайные, как будто даже добрые отношения. Генка эти отношения поддерживал в меру своего героического характера. Евгению брать с собой было нельзя, потому что уж слишком много героики требовалось в то время от Генки.

Женька этого так и не поняла. Осталась еще малым ребенком со мной, а когда Лариса Глебовна Павлова вернулась на Родину, Женька ей в любви решительно отказала. Лариса горько переживала, но новый младенец, мальчонка по имени Данила Геннадиевич Павлов, примирил ее с действительностью.

Лариса со своими двумя Павловыми уехала в Перу, дальше — в Эквадор, где семья и осела окончательно. Павлов-старший, уже пенсионер, занимается отправкой на Родину гигантских партий бананов и, кажется, неплохо содержит семью. Иногда из Эквадора Женьке и ее двум девкам, брюнетке и рыжей, приходят подарки от бабушки. Первое время Женька брезгливо относила подарки в комиссионку, но потом стала ими пользоваться. Но ни строчки матери, ни слова по телефону. Лариса установила у себя СКАЙП и настойчиво требовала хотя бы этой связи от дочери. Связи не добилась. На ее «мыло», то есть на электронные послания, никто не отвечает. Она иногда звонит мне и ревет от обиды.

— Хочу видеть дочь! Хочу видеть внучек! Я даже не помню, кто из них старше, а кто младше!

— Дашке десять, Машке одиннадцать.

— Рыжая кто?

— Дашка.

— Это в моего деда. Он был рыжий.

— Не докажешь! — издеваюсь я и тут же думаю, что я и есть та сволочь, которая из мелкой мести воздвигла Великую китайскую стену неприязни между Женькой и Ларисой.

Успокаивает лишь мысль, что хоть какая-то компенсация за нанесенное мне когда-то оскорбление должна же быть. А вот с Генкой Павловым мы еще долго виделись в Москве, когда он прилетал с отчетами. И ничего! Общались. Без рукоприкладства даже.

Так что дочери я постоянно прощаю ее потуги изменить свою жизнь и беру на себя то малое, что могу: непродолжительное наблюдение за Черной Розой и Горящим Факелом, то есть за Рыжей Бестией. Она любит, когда я ее именно так называю. Слово факел не признает — они уже давно английский учат, а там это звучит двусмысленно, даже неприлично. Я же говорю — смесь Бронкса с Нижним Новгородом! Это поколение, похоже, уже не избежит того, чего почти избежало поколение наших детей.

Сразу после вылета Женьки из моей квартиры в новую налаживающуюся личную жизнь сюда же вплыла моя налаживающаяся жизнь в лице строгой и энергичной дамы по имени «Иди ты!».

Эдит внимательно осмотрела двух девок, рыжую и черную, и покачала головой.

— Это еще что за разноцветие такое?

— Это вы разноцветие, а мы внучки, — непринужденно и не зло ответила рыжая Дашка.

— Кто из вас старше, а кто наоборот?

— Я наоборот, — ответила Дашка, — А вы кем будете?

— Я иногда сплю с твоим дедом, — просто ответила Эдит. Она, по-моему, точно всегда угадывала, как и что говорить, а главное — кому.

Я затравленно стрельнул в нее глазами.

— Он так храпит! — подхватила трепетную тему Машка.

— Я не даю ему спать в прямом смысле, — Эдит на меня даже не смотрела. Она говорила с девками на равных. Меня будто и не было тут.

— А что же вы делаете? — Дашка пошленько ухмыльнулась.

— То же, что и мама, когда не дает кому-то спать, — спокойно ответила сестре Машка. В ее ответе не было и грамма пошлости. Она просто констатировала известный им факт.

— У тебя опытные девки в доме завелись! — Эдит впервые посмотрела на меня.

— Один я — зайчик несмелый, — я глубоко вздохнул.

Женщины в моем доме как-то сразу друг другу понравились. Хотя бы это успокаивало.

Но Эдит на этот раз у меня не осталась. Хватило такта. Явилась на следующий день с двумя пакетами съестного. Там было полно сладостей.

— Люблю начинать обед с десерта, — сказала она прямо с порога.

Десерт и стал основной едой. Рыжая и черная это оценили по достоинству.

— Дед, женись на ней! — объявила, как почти уже совершившийся факт, Машка.

— Не могу.

— Почему?

— Растолстею.

— Это не самое страшное, — спокойно встряла в разговор Эдит. — Хуже другое.

— Что именно?

— У невесты бы надо еще спросить.

Я не стал спрашивать.

Так мы общались еще три дня (один — сверх запланированного, что негативно сказывалось на отношении ко мне в офисе, где курьеру разрешили отсутствовать только два рабочих дня). Потом явилась Женька. Худая, даже, я бы сказал, сухая, строгая и решительная.

Она посмотрела на Эдит и сразу протянула ей руку.

— Папа о вас не говорил. Но, думаю, еще скажет.

— О вас он тоже мало что говорил. Он вообще из неразговорчивых.

— Как вам мои девки, особенно рыжая?

— С трудом.

— А брюнетка?

— Так же.

— А мне нравятся.

— Я тоже люблю трудности.

— Чем здесь занимались мои девки?

— Сначала они нашли у деда какой-то старый порножурнал и вырезали маникюрными ножницами все видные места.

— Это дело, — спокойно констатировала Женька. — Хорошо, что у отца нет компьютера, а то у нас дома они обходятся без порножурналов. Вырезать не могут, но лазают там исправно. И это все?

— Нет. Когда журнал наконец превратился в безобидные детские картинки, они обнаружили у того же деда кем-то забытые вульгарные предметы макияжа и разрисовали себе рожи, оставшееся время отмывали себя, обивку мебели и стены.

— Такое они тоже любят. Особенно, рыжая.

— И брюнетка ничего!

Тут я понял, что и эти сговорятся. Посидели за столом, выпили бутылку красного сухого вина, принесенного мне Женькой в виде благодарности за терпение, позыркали друг на друга внимательными глазищами, а когда взгляды сами по себе почему-то потеплели, Женька решительно поднялась.

— Девки, домой!

— А новая жизнь? — полюбопытствовала Черная Роза.

— Не состоялась. Будем довольствоваться старой.

— Что так?

— Со старым мужиком новую жизнь не сделаешь, так что пока перебьюсь одна. Он, правда, сильно против.

— Женат?

— Был. Не раз.

— Нищ от алиментов?

— Это ему не грозит. Его «обнищить», по-моему, не может целое монгольское племя. Там всем хватит и еще останется. Но — стар!

— Поэтому и успел.

— А ты?

— Я неудачник, мурзик! Одну тебя родил.

— Дед, у тебя еще есть мы, — совсем серьезно, супя брови, заметила Черная Роза.

— У тебя разноцветье, — добавила Рыжая Бестия.

— Всё, девки! Пора мотать удочки, а то у деда тут, похоже, свои важные дела намечаются, — устало вздохнула Женька и многозначительно перемигнулась с Эдит Ивановной.

Все трое быстро собрались, подпоясались, как говорит в таких случаях Женька, и испарились.

Эдит наконец спала со мной и у меня. Было волшебно!

Ранним утром она, увидев, что я собираюсь на службу, прямо с постели сказала так, как будто продолжила какой-то разговор:

— Когда развезешь свои конвертики и пакетики, приходи к нам. А то Паня, похоже, опять собирается прощальные письма писать. Как бы только на этот раз не с продолжением.

Я уже стал понимать ее интонации. Эта мне не понравилась. Я вскинул глаза и присел на краешек кровати.

— Что стряслось?

— У нас квартиру отбирают. Всю. С потолками и стенами, даже с полом. Так что мы все вместе, я, Паня и музыкальный алкоголик, возможно, очень скоро переедем на твою мелкую жилую площадь. Потому что больше, похоже, некуда.

Я быстро уехал на службу, почти в забытьи возил туда-сюда какие-то конверты и пакеты и поздно вечером был уже у Боголюбовых.

С этого ли все началось? Или с того вагона метро, когда я читал похищенную музыкальным алкоголиком в своей же семье книжку Грэм Грина с Паниной закладкой? Или, может быть, с драки на Новослободской?

Сейчас это уже неважно. Но — началось…