Похищение Европы

Андрей Бинев

«Я всегда любил московское метро, с юности, даже с раннего детства. „Мне в моем метро никогда не тесно, потому что с детства, оно как песня, где вместо припева, вместо припева: стойте справа, проходите слева…“ Попробуйте произнести это самое „с раннего детства“ скороговоркой. Что получится? Таким оно и было! Счастье-то какое! Ведь естественно же! Каким же еще должно быть детство! Я другого и не знал. Папа покойный – военный, скромный, до высоких чинов не дослужился, мама, тоже давно уже покойница, – учительница младших классов. И детство соответствующее. Булат Шалвович ухватил за самое то – за детство. Никогда не тесно, стой справа, шагай слева…»

Геродот, рюмки и клавиши

Геродот Иванович Боголюбов пришел в самый разгар веселья. Он еще с порога увидел горлышко бутылки и устремился к столу. Меня не заметил вообще. Конкуренции с бутылкой я не выдерживаю никоим образом.

— Пошел вон! — вдруг зашипела Эдит и оттолкнула брата острым локтем. Он едва удержался на ногах.

— Как ты смеешь! — фальцетов выкрикнул Геродот. — Старшего-то брата! При посторонних.

Ага! Меня, значит, все-таки заметил. Просто бутылка притянула слишком властно.

— При бутылке ты посторонний, — веско ответила Эдит. — А он, как раз свой!

Она вдруг уперла руки в бока и надвинулась на брата. Он привычно, видимо, отшатнулся. Действительно тот самый, серенький, пергаментный какой-то, согбенный, крючок почти. Был бы высоким, но очень уж согнут жизненной тяжестью — и в ногах, и в спине. Лицо в морщинах, а глаза такие же, как у сестры — серые и большие. Нос, правда, крупноват. Собственно, у Геродота так и должно быть.

— Это ты ему томик Грина продал на толкучке у Большого?

Геродот, даже не глядя на меня, сразу же заволновался, затараторил:

— Что, я? Кому? Ему? Грина? Да ты что! Когда? Да я у Большого в последний раз лет десять назад был, на «Спартаке». И то из буфета выгнали!

— Лгун! — поддержала дочь Паня. — Я повешусь из-за вас! Там моя прощальная записка была! Скажи ему, Эдька!

Я впервые услышал, как она звала дочь и даже не сразу понял, что это она к ней обращается.

Наконец Геродот уставился на меня изучающе хмуро.

— Не понравилось? Обратно принесли? А записку я не заметил, извиняйте, дядьку! Только денежки ваши у нас менты отобрали. Так что, ждите до следующей получки. А книга где?

Следующей получки, видимо, пришлось бы ждать слишком долго. Это я понял по осклабившемуся лицу Эдит.

— Книга мне нравится. Я ее уже почти проглотил, — я усмехнулся.

— Голодный был, значит? Я тоже.

Геродот печально покачал головой и опять уставился на бутылку.

— Ну, мы будем обедать? Гость же у нас! — он вдруг обнаружил новый, на этот раз беспроигрышный, ход.

Паня распоряжалась столом. Геродот чистил на кухне картошку и то и дело заглядывал в комнату, чтобы убедиться, что горлышко бутылки все еще цело, не тронуто. Тяжело вздыхал и уходил обратно на кухню, вытирая длинный нож о замызганный передник и покручивая в другой руке полуобнаженную картофелину. Вид у него был грозный. Я на всякий случай спиной к нему не поворачивался. Эдит мягко улыбалась, поглядывая на него исподлобья. Она кромсала продукты для рыбного салата. Паня подпрыгивала как мячик, перескакивая из одного пространства квартиры в другое, и страшно суетилась.

— У нас уже век за столом женихов не было! — радостно покрикивала она. — Какое счастье видеть жениха в доме. И какое счастье, когда он не становится мужем. Ну, куда деваются женихи, которые носят будущим тещам пионы? Становятся зятьями. От них тогда и снега зимой не дождешься.

— Мама, — спокойно возражала ей Эдит, — Энтони в женихи не годится. Он слишком стар для меня. Я не принимаю его предложение. Правда, его еще не было, но это детали.

— Ну и дура! — доносилось из кухни от Геродота.

— К тому же он всего лишь курьер! — будто не слыша брата, продолжала Эдит и кромсала рыбные консервы, лук, огурец.

Потом она задумалась, приподняла чуть кверху лезвие ножа, как школьница, мучительно решающая задачу, ручку и тут же, вроде бы, совсем ни к месту сказала:

— Мы в рыбный салат кладем свежий огурец, молодой, крепкий. А многие мои знакомые — соленый, в крайнем случае, малосольный. У салата вид получается какой-то поношенный… Можно так про салат? Про человека можно.

— Я не всегда был курьером! — как будто обиделся я, — То есть не таким.

— Ты плохая партия, — категорично заключила Эдит.

— Зато повод выпить и закусить! — закруглила разговор прискакавшая из кухни Паня.

Следом за ней, после этих крайне неосторожных слов тут же появилось напряженное пергаментное лицо Геродота.

— Пошел вон! — тихо, но упрямо повторила Эдит. — Твое место на камбузе, алкоголик.

— Я не алкоголик, — в который раз фальцетом возмутился брат. — Я несчастный человек, вынужденный терпеть оскорбления от старой девы.

— Дева, — Эдит не отрывала слезящихся глаз от мелкой нарезки лука, — но не старая еще пока. У меня все инстинкты пока здоровые. Правда, Энтони?

Я согласно кивнул и разом вспомнил обо всех ее инстинктах. Они действительно были здоровые, под стать фигуре. Мне даже кровь в лицо бросилась.

Мы сели за стол, когда у нас уже вся слюна почти вытекла от голода. Во рту было сухо. Первым, без всякого приглашения и тоста промочил глотку Геродот. Паня всплеснула руками и покачала головой.

— Ну, идиот! — воскликнула Эдит. — Это мой братец, Энтони. Ты на мне не женись, иначе он станет и твоим родственником. Впрочем, пока я предложения действительно не слышала.

— Меня, кажется, ловят в семейные сети! — я тоже выпил залпом рюмку вина. — Я в паутине как бедная мушка. Меня тут хотят окрутить.

— Они всех окручивают, — набивая рот рыбным салатом и отправляя туда же сразу два кружочка сухой еврейской колбасы, закивал Геродот Иванович. — Эдька мастерица по этой части. Она вам не говорила, Энтони, сколько раз была замужем?

— Нет. Я пока и не спрашивал даже. Может быть, и не спрошу никогда.

— Напрасно! Выпьем еще по одной, и я вам раскрою эту страшную семейную тайну. Уверяю, вам будет жутко интересно.

Эдит и Паня с усмешкой переглянулись, и Паня тут же ловко разлила всем по рюмкам вино.

— Давайте, действительно, поскорее выпьем и послушаем эту нашу страшную семейную тайну, — сказала Эдит уже совсем серьезно. — Только чур место, где мы зарывали моих растерзанных мужей, Энтони не покажем. Ну, до момента, пока мы его самого туда не уволочем.

— Глупо! — причмокнул Геродот, выпив очередную рюмку залпом, и тут же бросил жадный, лукавый взгляд на бутылку. Похоже, он оценивал, сколько там еще осталось и как бы всех тут объегорить, отвлечь чем-нибудь и влить в себя весь остаток.

Мне стало смешно.

— Что глупо? — спросила Паня.

— Все это глупо! Слушайте сюда, Энтони. Но только никому, никогда! — Геродот поднес к губам длинный, худой указательный палец с траурным ногтем.

Он склонился вперед, вынудив и меня сделать то же самое. За столом стало так тихо, что я даже услышал тиканье часов на буфете. Геродот явно наслаждался вниманием к своей скромной персоне.

— Она ни разу, понимаете, ни разу! Никогда, то есть! Не была! Замужем!

Я отшатнулся от стола и изобразил на лице ужас. Видимо, это у меня получилось, потому что и Паня, и Эдит одновременно с изумлением посмотрели на меня.

— Не может быть! — выкрикнул я и стал, кривляясь, хвататься за горло, за грудь, будто мне не хватало воздуха, — Ни разу! Ни разу не познала?

— Ни разу! — решительно отрезал Геродот и победно потянулся за вином.

Первой очнулась Эдит. Она перехватила бутылку и быстро переставила ее под руку мне.

Паня громко прыснула. Следом за ней мы все расхохотались — и я с ними, и даже Геродот.

— А как же тайное кладбище? Оно хоть существует?

— Существует, — уже как будто серьезно ответила Паня. — С кладбищами вообще шутить не следует. Как же без тайного кладбища, если самоубийц не положено хоронить на общем? Это для меня.

— Вы-таки почти уже решились? — я старался поддержать шутку.

Но это не получилось. Все замолчали. Паня вдруг стала печальной.

— Нет. Никак не решусь. Понимаете, мне все уже давно надоело. Нет! Нет! Не дети. Дети никогда не могут надоесть, даже когда они сами становятся почти старичками. Для нас, для родителей, они всегда дети. Впрочем, вы, должно быть, это понимаете?

Паня вдруг подвинула бутылку к сыну. Он бережно обхватил ее своей большой костлявой ладошкой, но тут же и замер так, словно не смел воспользоваться неожиданной добротой матери.

— Всё это только разговоры… пока! Беда лишь в том, что за всем этим на самом деле стоит несчастье, — Паня печально покачала головой. — Только его одной смертью не исправишь. Одиночество… Вот, что это за несчастье. Ушел мой муж… навеки, и я овдовела… душой овдовела. Плохо, когда ничего нет впереди.

— Ну, все! Хватит! — Эдит выхватила у брата из рук бутылку вина, чем определенно его расстроила. — Допьем и будем считать, что первое знакомство строптивого жениха со странным семейством самоубийц, алкоголиков и старых дев прошло в теплой, дружеской атмосфере! Во взаимопонимании, так сказать. Вот такая мизансцена складывается. Пора ее срочно менять, а то зритель затоскует чего доброго!

После обеда меня повели в комнату Эдит. Причем, все вместе повели, шумно даже как-то, и там обнаружилось пианино древнерусской фабрики «Красный Октябрь». Сейчас спроси моих внучек, что такое «красный октябрь» в их представлении, так они голову себе сломают. Почему октябрь, почему красный, почему пианино? От этого действительно несет седой древностью, как от сказок о полку Игореве. Было ли, не было ли? Но вот древний инструмент «Красный Октябрь» определенно был и есть.

Все расселись вокруг него, Эдит села на крутящийся табурет и несколько раз ударила растопыренными пальцами по клавишам, взяв какие-то кривые октавы.

— Это для разогрева публики! — сказала она и поднялась. — Разогрев состоялся. Теперь попрошу маэстро!

— Выпить больше нечего, — печально проскрипел Геродот, но все же послушно поднялся со своего креслица и с размаху как будто свалился на вертящийся табурет.

Геродот играл так, что я сначала подумал: тут где-то, наверное, в самом чреве инструмента, запрятан магнитофон. Мастерски играл, высочайше играл! Никогда не слышал ничего подобного. Я вообще такого за свою жизнь мало слышал, но даже я, невежда, понял, что передо мной происходит нечто божественное. Никакой магнитофон не способен был воспроизвести то, что выливалось, обрушивалось, рассыпалось из-под длинных пальцев с траурными ногтями Геродота Ивановича Боголюбова. Мне даже страшно стало, словно они показали мне свое тайное кладбище. Мне там точно было место!