Похищение Европы

Андрей Бинев

«Я всегда любил московское метро, с юности, даже с раннего детства. „Мне в моем метро никогда не тесно, потому что с детства, оно как песня, где вместо припева, вместо припева: стойте справа, проходите слева…“ Попробуйте произнести это самое „с раннего детства“ скороговоркой. Что получится? Таким оно и было! Счастье-то какое! Ведь естественно же! Каким же еще должно быть детство! Я другого и не знал. Папа покойный – военный, скромный, до высоких чинов не дослужился, мама, тоже давно уже покойница, – учительница младших классов. И детство соответствующее. Булат Шалвович ухватил за самое то – за детство. Никогда не тесно, стой справа, шагай слева…»

Паня может еще записочку написать

Я стою перед Паней с такими же пионами и глупо ухмыляюсь.

— Вы кто? — спрашивает она подозрительно и оглядывает меня с ног до головы.

Эдит похожа на Паню только огромной грудью. Остальное у Пани свое — маленький рост, рыжая кудрявая головка с заметной проседью, мелкие добрые зеленые глазки и полные, щедрые руки. У нее еще синяя бородавка у носа-картошки, справа.

— Я Антон Суходольский. Антон Анатольевич. Курьер.

— Наркотики возите? — юмор у них тоже один. Общий, то есть.

— Не доверяют. Бумаги разные. А что там за ними, не знаю. Клянусь морфием!

— Вы что свататься пришли?

— К вам?

— Вопросом на вопрос отвечают только неучи… и хитрые евреи. Вы меня, что, оскорблять явились?

— Нет. Извините. Глупая шутка. Я не буду ни к кому свататься, — и тут же протягиваю ей букет, обернутый в тонкую белую бумагу. — Это вам цветы. Эдит сказала, вы любите пионы.

Она неожиданно улыбается очень кокетливо, жеманно. Берет цветы в полные руки и зарывается в розовые провалы между белыми лепестками смешным носом-картошкой. Шумно втягивает воздух. Потом недовольно отстраняется.

— Что они сделали с цветами! Они теперь все пахнут бумагой, в которую завернуты. Пахнут нынче только люди в метро. И то отвратительно.

Мы все еще стоим в дверях их старой квартиры в сталинском ампирно-вампирном доме.

Паня, не убирая носа из цветов, отступает назад. Я захожу и ударяюсь головой о вешалку, криво свисающую сверху.

— Герка, сволочь! Сколько раз говорила, почини! Пьяница чертов!

Я иду за ней в большую гостиную, темную из-за задернутых штор и несвежих стен. Паня кивает мне как-то неопределенно и исчезает куда-то. Через пару минут она возвращается назад с трехлитровой банкой, полной водой. Из банки торчат мои пионы. Я все еще стою посередине комнаты, у круглого стола.

— Знаете, почему раньше столы были круглые, а теперь квадратные?

— Вычисление квадратуры круга дошло до абсурда?

— Остроумно! Это не вы придумали.

— Квадратуру круга не я, а остальное мое. Вы обязаны ссылаться. Антон Суходольский, лимитед.

— Лимитчик?

— Нет. Лимитед. Но это неважно.

— Так вот, лимитчик, раньше люди садились в круг и любили друг друга по кругу, то есть нежно и обтекаемо. И уважали так же. А теперь каждый норовит усесться во главу стола. Сейчас забыли, что главой стола признает только круг, а теперь кто первый, того и тапки. У нас круглый стол.

Я киваю, топчусь.

— Да садитесь вы! — Паня ставит банку на центр стола и ногой отодвигает мне тяжеленный стул с дырявой обивкой.

Я сажусь и удивляюсь, что такая древность не скрипит, а очень даже крепкая еще.

— Вы принесли мою записку? — вдруг спрашивает она строго и совсем так же, как ее дочь, сводит невидимые бровки над переносицей.

— Эдит ее разорвала. У меня больше нет вашего автографа.

— И правильно! Я еще нарисую. Сколько потребуется.

— А зачем?

— Чтобы помнили… И уважали. У нас круглый стол.

— Это правильно.

— А где Эдит? — Паня вдруг вспоминает, что я явился один.

— Прислала меня сюда одного в авангарде, а сама пошла в гастроном.

— За вином пошла. У нас тут из-за Герки спиртное не держат.

— Слышал.

— Тут и слышать нечего. Достаточно на него только мельком взглянуть. Может не есть днями подряд, зато, что касается выпивки… Отец его не пил, дед не пил, а этот!..

— Аристотель и Софокл?

— Что! — вдруг Паня вскакивает и хохочет, утирая слезы, которые катятся по ее полным, с красными прожилками, щекам.

Я смущаюсь, не знаю, куда деть руки. Похоже, Эдит мне наврала об именах.

— Это моя дочь вам так сказала? Она стало быть Эдит Аристотиелевна?

— Да, именно. А ваш сын… — я запинаюсь, но произношу все же: — Геродот Аристотиелевич.

— А муж, стало быть, Аристотель Софоклиевич?

— Именно.

— А я?

— А вы Прасковья. Паня, стало быть, для домашних.

— Ну, стерва!

Паня делается вдруг серьезной.

— Иваном звали моего покойного мужа, а не Аристотелем. Сын действительно Геродот. Иван его так назвал. А дочь — Эдит. Это уже моя идея. А я — Александра Семеновна. Паней меня с детства все зовут, потому что я откликалась на это имя… то есть прибегала, когда нашу кошку звали. Вот она как раз Паней была. Кошка давно умерла, а имя осталось… пожизненно. Моим стало.

Я развожу руками и вздыхаю шумно.

— Эдит Ивановна она, — Паня говорит, скорее даже, произносит это, будто вслушиваясь в музыку своих слов, — А сын — Геродот Иванович. Звучит?

— Кошмар! — отвечаю я, желая немедленно отомстить за свой позор, за розыгрыш.

— Верно. Кошмар. Издевательство. А Эдит Ивановна? Ну, все-таки?!

— Почти как кукла из театра Образцова.

— А это чушь! Это хорошо звучит. Необычно. Эдит Ивановна Боголюбова.

— Как Боголюбова!

— А вот так — Боголюбова.

— Она сказала, бога нет.

— Как так нет! Мы-то есть! Значит, и Он есть.

— Это не доказательство.

— Да?! А что доказательство?

— Наличие Сатаны. Раз есть Сатана, значит есть и Бог.

— А вот это уж дудки! Потому что Сатана всегда есть.

В двери энергично крутится ключ. В комнату заходит Эдит Ивановна Боголюбова и ставит на столь пластиковый пакет, из которого торчит горлышко темной бутылки. В пакете еще много всякой всячины.

— Ну, Эдит Аристотелевна Боганетова!.. — весело говорит Паня.

— Она тебе наврала, — спокойно говорит Эдит и царапает меня не то кошачьим, не то тигриным взглядом, — Небось сказала, что я Ивановна, а она Александра Семеновна по прозвищу Паня? Ведь так?

— Так. И еще, что вы Боголюбовы. Вы — доказательство существования Бога.

— Бога нет! — говорит, словно стреляет одиночными выстрелами Эдит. — Нет Боголюбовых. Паня — Прасковья. Отец — Аристотель, дед — Софокл, а ты — законченный болван. Ты не Энтони. Ты — Антон.

Я размышляю, обидеться мне или нет. Если обидеться, то надо сразу же уйти. А как же все остальное? А ее грудь, а всяческое доверие? А на руках из кухни в постель? Неужели больше не повторится? Из-за таких глупостей!

Решаю свести все к шутке.

— Хорошо. Тогда я тебе еще не все сказал о себе. Каюсь.

— Час от часу не легче! Говори немедленно! Ты — негр?

— Был. Танзанийским негром. Мне пересадили кожу одного отвратительного белого расиста. В наказание — и ему, и мне! На самом деле меня зовут Кенан. А фамилия еще хуже — Ананас по отцу и Банан по матери.

— Это ничего еще! Нормально даже, — вдруг серьезно заявляет Паня, — Только вы ей не верьте. Мы Боголюбовы, а муж мой Иван Иванович, так же, как я Александра Семеновна. Хотите, я вам паспорт покажу? Хотя… танзанийские негры по-русски не читают.

Мы все трое вдруг хохочем, долго не можем остановиться, и я сразу понимаю, что любил их уже очень давно, даже когда еще не знал.