Лютый день господина Ниязова

Анвер Туймасов

Жизнь простого кровельщика Якова Насреддиновича Ниязова была размеренной и заурядной. Ровно до того момента, пока события странного и яркого сна, чисто физически пережитого Ниязовым, не начали находить свое продолжение в повседневной реальности. И вот уже основным вопросом, который приходится решать кардинально преображенному Якову Насреддиновичу — как справиться с внезапно навалившимся на него могуществом…

ГЛАВА 2

Прохор Гиацинтович Савкин, тридцати семи лет от роду, рост двести восемь сантиметров, вес сто сорок килограммов живой дури и крови, никогда не был ударен кем-либо в жизни. По всей видимости, до сегодняшнего дня в бурной жизни Прохора встречались люди, сплошь думающие, адекватные и категорически не желавшие быть покалеченными в схватке с монстром. Почетное звание мастера спорта по боксу Прохор получил, проведя в ринге всего несколько боев в финалах различных региональных соревнований. Его возили на эти мероприятия как Кинг-Конга, с целью как следует попугать народ и показать ему, то бишь народу, будущего чемпиона страны, а затем (наверняка) и мира. Соперников с подобными параметрами даже близко не находилось, а те, которые осмеливались выйти против Савкина в ринг, выбрасывали полотенце по истечении первой минуты боя. Осознав к двадцати годам, что бокс — это не его призвание, Прохор нашел себе другое применение, как он посчитал, более возвышенное — в местном автосервисе. Савкин занимался тем, что огромной кувалдой правил кривые кованые диски автомобилей с ювелирной точностью. Тем не менее, бойцовская слава Прохора гремела до сих пор и вкупе с габаритами и вечно угрюмым выражением лица не позволяла никому даже подумать предложить этому парню конфликтный сценарий.

И вот сейчас этот самый Голиаф улицы Пулеметной и окрестностей висел в самой унизительной позе над унитазом в квартире номер тридцать три вниз головой, а держал его в своих руках никто иной, как Ниязов Яша, человек до сего дня, наверное, самый тихий и незаметный во всем квартале. Да не просто держал, а жестоко тряс так, что все вши, годами блуждавшие в нечёсаных волосах Савкина, срочно снимались с насиженных мест и летели в тартарары, то есть в унитаз Якова Насреддиновича под его же, Якова Насреддиновича, злобный раскатистый рык: «Всю дурь вытрясу из тебя, волчина, ты мне золотую дверь поставишь!» Ниязов бурно источал вокруг себя волны агрессии, всесокрушающей мощи и выглядел со стороны пугающе великолепно. Прислонившись к кухонной двери, беззвучно рыдал от страха Сопельник, уже совершенно не понимая происходящего, но явно понимая, что с Ниязовым теперь следует разговаривать учтиво и на «Вы».

А Ниязов все свои действия осуществлял, будто находясь в прекрасном сне, где ему все было позволено, где его все боялись, и ни одна сволочь не смела даже глянуть неподобающе в его сторону. Вволю наиздевавшись над бедным Прохором, Яков Насреддинович вышвырнул истерзанное тело последнего на лестницу и тут же решил ковать железо, пока оно еще горячо. В возбужденной голове Ниязова ярко вспыхнула идея — отправиться к своим горячо любимым соседям с официальным и полномочным визитом. Пинком открывая свою уже сломанную дверь и направляясь к двери квартиры №36, где проживал некто Станислав Гольдман, или просто Стасик, Яков услышал позади себя лишь слабые возгласы Сопельника: «Насреддиныч, вот туда точно не ходи, они тебя посодют, как пить дать! Да я как чувствовал, что чаек-то у тебя с сюрпризом, но чтоб с таким!!!» Ниязов, не обращая на этот шепот никакого внимания, уже стучал в дверь Стасика уверенно и непреклонно. Дверь открылась почти сразу, и на пороге нарисовался кудрявый толстячок с залысинами, он дожевывал что-то вкусное и, оглядывая Ниязова, довольно быстро менялся в лице.

— А где Прохор, я же привел его сюда пять минут назад, — растерянно булькнул толстячок.

Сразу после произнесения данной фразы Гольдман (а это был именно он) был откинут метра на три от входной двери, и дожевывал уже лежа на полу своей прихожей.

— А я-таки не понимаю, Яша, это ты или твой родственник—спортсмен? — вновь пробулькал Стасик, чуть приподняв голову от пола.

— Все, хана сионистскому режиму в нашем подъезде, татарское иго возвращается, это я вам всем говорю. Теперь будете есть конину и ходить в мечеть! — громыхал Яков на весь подъезд, пытаясь схватить ускользающего Стасика. А тот уже мчался вглубь своей квартиры, утробно вереща на ходу: «Мирра, меня убивают жестоким образом!» Яков мчался за ним и вместе они достигли зала, где, застыв с утюгом в руках, довольно злобно смотрела на вбежавших смутьянов тетя огромных размеров. Это была жена Стасика Мирра, и сегодня у нее был день глажки белья, другими словами — страшный день для Станислава Эммануиловича. Последний был примерно на полторы головы ниже и на пару пудов легче супруги, ну а в дни частых семейных конфронтаций бывал бит, причем в прямом смысле этого слова.

— Станислав, я не поняла, что за кавардак в нашей приличной квартире, или я не предупреждала, что сегодня нуждаюсь в покое как никогда! — прошелестела Мирра так, что качнулась люстра, жалобно звякнув дешевыми стекляшками, которые, впрочем, Стасик безбоязненно выдавал за натуральный чешский хрусталь.

— Мой птенчик, сегодня определенно день несуразных происшествий, а этот мужлан имеет ко мне явные претензии, только я еще не понял какие, сейчас он наверняка все нам расскажет, ведь так, Яков? — заканчивал свою тираду Стасик, поспешно прячась за гладильную доску.

— Яша, уже пора отбыть в наш лагерь, — запищал под ухом Ниязова Сопельник, который неотступно следовал за другом по всей траектории татарской агрессии. Умом Яков Насреддинович и сам это понимал, но боялся — а вдруг волшебное чувство силы и могущества скоропостижно уйдет, и он никогда не сделает того, о чем всегда втайне мечтал.

— Станислав, настало время принятия взвешенных, но трудных решений, — размеренно начал Ниязов, не узнавая свой голос. Это был раскатистый бас, лишь отдаленно напоминавший голос прежнего Якова. — Время измывательств осталось в прошлом, сейчас будешь платить по счетам…

Мирра с недоумением смотрела то на Стасика, то на Якова Насреддиновича, явно не все понимая. Зато Гольдман понял все, сразу посерел лицом и вжался в стенку резного шкафчика, продолжая обреченно лежать на полу…

Здесь следует сделать небольшую паузу и разъяснить читателю некоторые моменты из жизни Якова Насреддиновича, Станислава Гольдмана и их совместной трудовой деятельности. Гольдман являлся начальником жилищно—эксплуатационного управления, другими словами — ЖЭУ, а Ниязов трудился в этом же ЖЭУ кровельщиком—долбильщиком восьмого разряда. Пользуясь своим положением руководителя, к тому же обладая предприимчивым изворотливым умом, Станислав перманентно осуществлял различные коммунальные махинации, целью которых являлось исключительно личное обогащение. Следуя простой логике, можно догадаться, что, трудясь в одной организации, эти люди находились в определенных взаимоотношениях, результатом которых практически всегда был финансовый убыток Ниязова и прямо пропорциональный этому убытку прибыльный куш Стасика Гольдмана. Как упоминалось ранее, до сего дня Ниязов не поднимал этот вопрос в силу природной застенчивости и робости, хотя и догадывался обо всех коммунальных аферах своего начальника. Но сегодняшняя метаморфоза, случившаяся с Ниязовым во время чаепития, оттеснила эту рабочую идиллию во мрак прошлого. Яков Насреддинович разом вспомнил все спорные моменты, имевшие отношение к поборам денежных знаков с населения улицы Пулеметной и окрестностей, и мозг его разом уготовил Станиславу Гольдману картину жестокой обструкции, к которой Яков Насреддинович уже практически приступил. Стас нутром прочувствовал, что сейчас перед ним уже абсолютно не тот человек, которому он еще вчера вечером урезал ежеквартальную премию без весомых причин, зная, что Ниязов как всегда промолчит, хотя и поймет, что данная премия плавно, но непреклонно перетекла в карман хитроумного домоуправа.

Ну а в данный момент развязка наступала неумолимо и безжалостно для Станислава Эммануиловича. Ниязов уже бодро ломал ножку табурета, приближаясь к Стасу и намереваясь этой самой ножкой выразить все свое негодование и несогласие с жизненной позицией домоуправа. Мирра окаменело наблюдала за происходящим, а Сопельник вцепился в ногу Якова Насреддиновича, да так и волочился за ним от самой входной двери, пытаясь предотвратить неотвратимое, а именно — изуверскую расправу над Гольдманом.

Внезапно тяжкий стон пронесся по просторам трехкомнатной квартиры Стасика. Это Мирра, очнувшись от немого наблюдения за зверскими и оттого немыслимыми похождениями Ниязова по ее родной квартире, резко вспомнила о своем статусе хозяйки и запустила утюгом, метя прямиком в Яшину голову. Однако опасный снаряд, запущенный неопытной рукой, по немыслимой траектории плавно и мягко опустился прямиком в темя Станислава Эммануиловича, заставив последнего, издав громкий стон, опустить пробитую голову в пространство между шкафом и стеной, застыв и побледнев.

— Воистину велик Всевышний! — произнес, пораженный данной великой справедливостью Ниязов, и тут же входная дверь с грохотом рухнула на пол прихожей плашмя, подняв облачко пыли в, казалось бы, чистейшей квартире Станислава Эммануиловича, а за ней, как в плохом кино, уже забегал в квартиру отряд СОБР в черных масках. Через две секунды Сопельник, Мирра и Ниязов завалились на пол в полный рост по команде одного из бойцов. Гольдман лежал и безо всякой команды.

— Ну, все, Яша, все, вперлись как здрасьте, теперь я точно не съезжу к тете Изольде в Хайфу, что делать, что делать?! — скулил Сопельник, уткнувшись лицом в старые тапки Ниязова, пахнущие сильно неизысканно, хотя сейчас Григорий Израилевич этого категорически не замечал.

— Ну что, преступнички, душегубством занимаемся, уважаемого человека угробить решили, а ничего кроме утюга выдумать-то не смогли? — издевательским тоном вещал тот самый СОБРовец, что подал команду — на пол.

— Это не мы! — пискнул Сопельник в тапки Ниязова и тут же был поглажен по затылку тяжеленным ботинком одного из бойцов.

— Да уж, ситуация не сахар, — удивительно спокойно подумал Яков Насреддинович и сам ужаснулся своему спокойствию. Еще утром он бы точно уже лежал в глубоком обмороке от страха перед возможным развитием ситуации. А теперь — практически ни тени паники или страха, лишь легкое беспокойство насчет того, что Стасик-то явно склеил ласты, а Сопельник, скотина, по-любому поддержит на суде соплеменников.

— Да бог с ним, такая уж судьба у кровопийцы, — невозмутимо продолжал неспешный ход мыслей Яков Насреддинович. Ему тем временем уже вязали руки и толкали к выходу из квартиры, а перед ним семенил обреченной походкой Сопельник. Его безвольно опущенная голова оповещала окружающих о том, что надежд у Григория Израилевича на благополучную развязку сложившейся ситуации практически нет. Мирру также вывели из квартиры в наручниках, после всех. У дверей подъезда столпились соседи, молча наблюдая за тем, как всю троицу загрузили в милицейскую «буханку» и с грохотом увезли в неизвестность…

Здесь хотелось бы прервать описание жестокого триллера, развернувшегося на просторах улицы Пулеметной и отойти немного в сторону, лет этак на 15 назад. А в ту пору жили на улице Пулеметной в этом же самом доме №231 два друга, Яша Ниязов и Леха Шаманов, жили в одном подъезде, в школе за одной партой сидели. Вместе росли, постигая премудрости жизни. А так как родных братьев не было ни у одного, ни у второго, каждый другого негласно считал своим братом.

И была у Лехи особенность — предприимчивость и склонность к коммерции, что само по себе было просто неуместно и даже преступно в эпоху развитого социализма, тем более в пионерском возрасте. Мало того, данная активность юного пионера, в целом успевающего хорошиста, никогда не входившего в круг отпетых школьных хулиганов, была недопустимо близка к криминальной.

Вопиющий случай, поднявший на уши педагогический коллектив школы и ввергший в предынфарктное состояние весь родительский комитет, ярко озаряет начало пути позднее весьма известного в широчайших кругах города Куйбышева криминального авторитета по прозвищу Шаман. Гуляя солнечным днем по заброшенной свалке, два друга-пионера Леха и Яша внезапно обнаружили целый ящик тонких стеклянных трубочек, видимо предназначавшихся для медицинских целей. Яков, ввиду гуманитарного склада ума, не придал находке особого значения. Другое дело — Алексей. Вот тут-то и проявил себя во всей красе преступный интеллект юного Аль Капоне советского разлива. Обнаружив завидную смекалку, Леха определил, что из данных трубочек выйдет великолепное плевательное оружие, но вся прелесть догадки была даже не в этом. Примерный советский пионер с пятеркой по поведению (что автоматически подразумевало социальную роль лютого врага спекулянтов и фарцовщиков) вдруг осознал следующее — трубочек очень много, а это значит, что удовольствием плюнуть в глаз однокласснику посредством вышеозначенного орудия можно поделиться с окружающими. Причем за деньги. Далее ясный детский ум в лавинообразном режиме выстроил всю преступную схему в идеале.

Здесь было все — удачные рекламные ходы, сеть дилеров, поставка дешевых боеприпасов в виде проса, хранившегося на Лехином балконе, скидки постоянным покупателям. Как итог — в течение 3—х дней на школу, где учились друзья, обрушилась плевательная эпидемия. На переменах по школьным коридорам опасались пройти даже опытные педагоги, не говоря уже о молодых практикантах из ВУЗов. Опасное просо нежданно впивалось в кожу любому, вне зависимости от кастовой принадлежности. Чикагские ветераны 30-х годов нервно курили в стороне, завистливо наблюдая за разыгравшимся школьным беспределом. Причем ввиду полного отсутствия в СССР литературы по маркетингу и ведению бизнеса «с нуля» можно смело утверждать, что в наши дни мальчик был бы признан вундеркиндом успешного менеджмента.

Две недели педсовет ломал голову себе и родительскому комитету, пытаясь выявить и вырвать преступный корень, даже не подозревая, что имеет дело с паутиной, в центре которой находится человек, по всем канонам романов Агаты Кристи даже близко не внушающий никаких опасений. Тем не менее, развязка наступила неожиданно и коварно. Всевидящему педсовету удалось найти слабое звено в четкой дилерской цепи, выстроенной неуловимым Шаманом и один из первоклашек (вот он — истинный размах юного гения!) под напором завуча сдал босса. Далее последовала цепь судебных заседаний педсовета, на которых Леху душили по полной программе, а идеологический аппарат проявил себя во всей мощи и красе и поверженного льва не пинал только ленивый. И Леха затаился. На некоторое время.

Затаился Алексей вплоть до 1992 года, когда в стране произошла коренная смена курса развития и все, что было категорически нельзя в СССР, в новой России вдруг резко стало можно. Это было золотое время, когда за два ящика водки можно было купить, например, мебельный магазин, посредством скупки ваучеров у сильно пьющего и редко выпивающего населения. Шаман начал с торговли жвачкой «Турбо» и преуспел в этой области, но мечта детства, грубо затоптанная строгими педагогами, не давала парню покоя. Заметим, что расцвет криминала вокруг проявлял большой спрос на нелегальное оружие, и Алексей в один прекрасный день ответил на него вполне конкретным предложением.

Рядом с продуктовым магазином по улице Пулеметной с незапамятных времен стояла древняя будка с вывеской «Ремонт обуви». Там—то и свил себе первое криминальное гнездо Шаман. Предыдущий сапожник, работавший в будке со времен Куликовской битвы, Петр Хныкин, наотрез отказался участвовать в преступных махинациях и согласился отойти от дел за небольшую пенсию, предложенную Лехой. Сам Шаман под видом сапожника торчал в будке почти круглые сутки, покупая и сбывая левые револьверы, обрезы и пистолеты Макарова лично. Все население района было в курсе, кто и зачем приходит в будку, несмотря на то, что каждый посетитель для конспирации нес с собой либо рваный ботинок, либо женский сапог на шпильке, и, когда в радиусе примерно километра от сапожной мастерской появлялся гражданин с одним ботинком или сапогом в руках, даже дети на улице понимали, что этот гражданин удумал страшное. Уличные сорванцы, проинструктированные лично Шаманом, обступали клиента со всех сторон и навязчиво начинали предлагать тайному покупателю приобрести рогатку или самодельный пугач, уверяя, что «у Шамана все дороже и к тому же опаснее». Мирные обыватели, спешащие по своим делам и привлеченные криками малолетних разгильдяев, оценивающе оглядывали Лехиного клиента с ног до головы, заговорщицки перешептываясь и внося тем самым окончательную сумятицу и в без того смятенное сознание последнего. Вот так, окруженный несколькими назойливыми советчиками, окончательно сбитый с толку и деморализованный клиент «дозревал» для общения с хитроумным махинатором и, заходя в будку, легко соглашался на цену, предложенную господином Шамановым, лишь бы поскорее унести ноги из этого рассадника криминала. Бывало так, что некоторые особо впечатлительные товарищи, столкнувшись с подобным спектаклем, убегали восвояси. На Лехино счастье, народ в Куйбышеве в ту пору был еще крайне не искушён по части проведения преступных сделок, а потому тот легкий предварительный моральный пресс, который Шаман устраивал для страстно желающих успокоить некоторых своих сограждан с помощью пистолета, практически всегда достигал намеченной цели. Понятно, что серьезные оптовые покупатели, только начинающие появляться на просторах нашей Родины, встречались с Шаманом в других, менее людных местах. Но все—таки развеселая торговля через будку пока давала приличную выручку, а потому Леха продолжал большую часть своего сознательного рабочего времени проводить в спецовке сапожника, хотя прекрасно понимал, что с таким же успехом мог торчать на «рабочем месте» и в смокинге. Все жители окрестных кварталов, включая участкового и районную СКМ (для несведущих — служба криминальной милиции), прекрасно знали, кто такой Леха, и каковы его истинные устремления.

Особенно колоритно выглядели со стороны редкие визиты в шаманскую богадельню «залетных» граждан, реально нуждающихся в срочной починке обуви. Подходя к будке, уже морально обработанный шпаной, подобный гражданин, дико озираясь и отмахиваясь туфлей от хулиганов, начинал весьма сильно сомневаться в собственной ясности ума. Заходя же непосредственно в само заведение, и неизбежно упираясь в свинцовый взгляд «сапожника» с борцовской шеей и золотыми перстнями на пальцах, «клиент» приходил к бессловесному пониманию того, что ботинок ему здесь явно не починят, ну а если в «тыкву» не ударят — и то хорошо.

Притеснений со стороны органов правопорядка Алексей практически не ощущал, так как понимал всю важность и нужность дружбы с отдельными ее представителями. Участковый был мил и приветлив по причине того, что каждый субботний вечер в будке его поджидал пакет с «пряниками» от гостеприимного Шамана. В качестве пряников выступали купюры строго американского производства. Сотрудники районного СКМ также были частыми гостями в уютных сапожных апартаментах, забирая все те же «пряники», а иногда и «левые» стволы для своих темных дел. Ввиду отсутствия притеснений, Алексей пренебрегал конспирацией все чаще. Дело доходило до того, что каждое утро на будке появлялись написанные фломастером объявления, типа: «Сегодня ПМ-ов (т.е. пистолетов Макарова) нет, наган 1939-го года сдаю в полцены СРОЧНО».

Население улицы Пулеметной и близлежащих окрестностей с большим пониманием и легким трепетом относилось к воплощению в реальность детской криминальной мечты Алексея, но так как других сапожных мастерских в округе не наблюдалось, обывателям приходилось самим чинить свою обувь, либо чаще покупать новую. Но даже эти непредвиденные бытовые затруднения никак не могли затмить людскую надежду на исполнение своих заветных и слегка преступных желаний. Больше всех радовался нежданной переориентации сапожной мастерской хозяин обувного магазинчика Нобель Миносян. Благодаря тому, что мечта Алексея Шаманова таки сбылась, товарооборот Нобеля возрос многократно. Дешевая обувь рвалась быстро, а починке практически не подлежала — этот секрет армянских обувщиков передавался веками из поколения в поколение, и Нобель даже под дулом пистолета не выдал бы его никому. Начало и окончание каждого торгового дня Нобель предварял ритуальными хвалебными речами во славу Шамана и просьбами к высшим силам о сохранении и преумножении его здоровья и благосостояния.

Иногда Леха грустил, уставая вести столь неправедную и опасную жизнь, вспоминая недобрым словом добрых учителей, раздувших своими запретами пламя жгучего интереса к оружию и всему, что было с ним связано. Но и эта грусть рассеялась без следа, когда однажды, пятничным утром, в будку к Шаману пожаловала Ольга Николаевна, школьная учительница математики Леши Шаманова, самый ярый и непримиримый критик запретных махинаций юного пионера. Старушка притащилась, согласно установленной традиции, с рваным валенком под мышкой, чем вызвала вначале бурное недоумение, а потом и издевательские насмешки с улюлюканьем от толпы малолетних негодяев. Шаман вначале опешил от такого визита, а потом нарочито громко стал голосить на всю улицу: «Заберите это, я войлок не ремонтирую!», безуспешно пытаясь прекратить нежелательное общение с призраком из детства. Однако в бабульке чувствовалась большевистская закалка, и, памятуя вслух о детских шалостях и страхах Леши, она смогла вдавить загрустившего предпринимателя в будку для дальнейшей беседы с глазу на глаз.

Причина визита оказалась банально простой. Не принявшая на корню новые времена, Ольга Николаевна внезапно обнаружила, что вокруг нее уже достаточно давно и совершенно безнаказанно существуют несколько граждан, назойливо мешающих ее мирному предпенсионному житью. Это был, в первую очередь, продавец мясных полуфабрикатов в отделе продуктового магазина, у которого училка периодически приобретала говяжий фарш в развес. Данный труженик прилавка каждый раз безбожно обвешивал угрюмую старушку, даже не подозревая, что Ольга Николаевна перманентно перевешивала купленный у него товар на именном безмене, выйдя из магазина и спрятавшись за киоском «Союзпечать». Убедившись, что налицо очередной недовес на 150 или 200 грамм, бабушка ставила аккуратную галочку в своей маленькой записной книжке, не высказывая вслух никаких претензий. Таким же образом в заветную книжку стабильно попадал и сильно выпивающий сосед учительницы по лестничной площадке Валерий, периодически учинявший шумные сборища в своей квартире и тем самым крайне досаждающий в первую очередь Ольге Николаевне, так как последняя, невзирая на груз прошедших лет, напрочь отрицала праздники, проходящие без ее непосредственного участия. Здесь события развивались по следующему, весьма односложному сценарию. После начала очередной пьянки, учительница выдерживала гроссмейстерскую паузу, а затем начинала настойчиво нажимать на дверной звонок. Вслед за этим дверь дебошира медленно и со скрипом открывалась, а далее происходил повторяющийся из раза в раз диалог:

— Валерий, я настоятельно рекомендую Вам прекратить безобразие и выражать Ваш восторг от жизни в более умеренном тоне, — как всегда издалека начинала Ольга Николаевна.

— Не смею Вас обнадеживать о скором прекращении буйства чувств и эмоций, уважаемая Ольга Николаевна, ибо мой восторг от этой жизни в данную минуту превышает все допустимые границы. Я удаляюсь, — как ножом отрезал дерзкий Валерий.

Старушка покорно склоняла голову и дверь с таким же скрипом закрывалась перед самым ее носом, а после этого производилась аккуратная и неизбежная запись в устрашающую маленькую книжицу. Также в книжке присутствовали: кондуктор трамвая третьего маршрута, хабалка и интиллигенто-ненавистница, новый завуч школы, где работала наша героиня, и министр здравоохранения страны. Весь этот перечень Ольга Николаевна с напором, в подробностях и в лицах изложила слегка побледневшему Лехе, сидя напротив него в обувной будке. Убедившись несколько раз, что его фамилия в списке точно отсутствует, Шаман с явным душевным облегчением презентовал начинающей террористке подарочную копию пистолета Макарова со специальными шумовыми патронами, другими словами — пугач, уверив, что вручает настоящее боевое оружие. Напоследок Шаман обратился к Ольге Николаевне с душевной просьбой — по прямому назначению оружие без особой нужды не применять.

После школы, как часто это бывает, жизнь развела закадычных друзей. Яша Ниязов, как законопослушный и неконфликтный гражданин, опасался всяческого криминала и тяготел к спокойной, но, как следствие, сильно небогатой жизни. Работая в ЖЭУ, он вращался в узком кругу своих коллег по работе и в нишу районных криминальных разборок, где царил Шаман, не окунался принципиально. Леха, напротив, жил в состоянии постоянного драйва; жизнь, полная опасностей и непредсказуемых поворотов, частенько его доставала, но по—другому он себя уже не представлял. Если днем Шаман относительно спокойно сидел в будке, то вечерне—ночной период предпринимательской деятельности кишел адреналином, перестрелками и прочими непотребностями, что отдаляло друзей все сильнее. Иногда Шаман заходил на огонек в квартиру №33 с бутылочкой дорогого алкогольного напитка, дабы вспомнить былое, но Яша с годами становился все молчаливее и мрачнее, оттого душевный разговор обычно не клеился, и прежнее понимание с полуслова становилось все слабее. Диаметрально разный жизненный уклад вносил свои неизбежные коррективы в сознание и характер каждого из друзей.