Бункер

Анатолий Турьянский, 2022

Мир, затронутый Конфликтом, произошедшим двадцать лет назад. Провинциальная планетарная система, оказавшаяся в изоляции из-за последствий военных действий. Конфликт затронул все системы планеты, начиная от подземного Бункера и заканчивая орбитальными спутниковыми группировками. Поколение Бункерных детей взращивается на идеях подчинения Старшим и выживании, т.к. считается, что они единственные, кто остался жив на планете. Они будут продолжателями человеческого рода. Но произошло событие, которые приподняло завесу тайн и заставило многих спросить себя: подчиниться или нет?

Глава 1. Небеса

Полет

Настоящее время

Сначала был сильный удар. Это Эдвард помнил. Потом сквозь скрежет и гул заверещала аварийная сирена. Зажглось аварийное освещение. Думать было очень сложно. Виски жутко ныли, кровь из носа все никак не останавливалась и затекала в скафандр. Хотелось расслабиться, закрыть глаза и потерять сознание… Но было нельзя. Какая-то мысль удерживала Эдварда от этого. Какая-то ответственность. Единственное, что он придумал — открыть глаза. Помещение все так же заливал красный свет, который зажегся после сильного удара. Удара? Какого удара? Обшивка… Он вспомнил как что-то пропороло обшивку и началась разгерметизация. Разгерметизация… Слова приходили на ум холодные, тяжелые и боль в голове от этого только усиливалась. Не обращая внимания на боль, он аккуратно повернул голову и увидел в соседних креслах Кси и Эна. Внезапно он все вспомнил — отстыковка, снижение до плотных слоев атмосферы, торможение и этот неожиданный удар. Он находится в шаттле"Орион"и они возвращаются домой. Возвращались… Эдвард запаниковал — нельзя было медлить ни секунды, выход из штатной траектории приземления скорее всего закончится их смертью, но может быть еще есть шанс спастись?

Большая часть автоматики не работала. Весь экипаж был одет в легкие скафандры на случай внештатной декомпрессии и на обзорное стекло шлема — визор — обычно выводится вся статистика полета. В данный момент там должен был быть список повреждений. И он должен был быть внушительным. Но ничего не было, только в углу горел значок отсутствия соединения с кораблем. Была еще информации о состоянии экипажа — биотелеметрия со скафандра Эдварда и остальных. Телеметрия Кси и Эна выглядела неплохо, хотя они все еще были без сознания. Как и в любом сложном техническом объекте, наиболее важные системы шаттла были множество раз продублированы. Эдвард нащупал под сиденьем систему аварийного доступа и подключил её к разъему на правой рукавице. Визор тут же заполнила куча сообщений о нарушениях в работе систем корабля. Главный блок управления полетом отключился, вместо него работала резервная расчетная машина. Просматривать все сообщения смысла не было, поэтому Эдвард вывел на визор схематическую модель корабля. Хотя системы и были продублированы, основные модули и их дубли оказались сконцентрированы с поврежденной стороны корабля. Часть систем повредило непосредственно ударом, часть — осколками, возникшими из-за катастрофы, с остальными были перебиты соединяющие их кабели. Картина неутешительная. “Черт!” — прокричал Эд в радио, не уверенный, что кто-то слышит — “Ты же обещал выполнить желание!”. “Ваше желание исполнено” — прошелестел тихий голос в динамиках. Но Эд не был уверен в том, действительно ли он что-то слышал. Внезапно запустилась программа корректировки полета, хотя Эд ничего не делал. Он попытался получить доступ к управлению, но система была заблокирована. Заработали двигатели корректировки курса и появившаяся перегрузка лишила Эдварда сознания. Кси и Эн только успели прийти в себя как весь экипаж катапультировало из шаттла прямо в снежную пургу.

Приземление

Шум эфира напоминает прибой. Накатывающие звуки волн статики, которым не мешают ни крики чаек, ни дуновение ветра. Пустота, сплошная пустота. Мертвые строчки ползли по экрану, показывая, как передается аварийный сигнал по различным частотам, но это было бессмысленно. Никто не ответит, и никто не придет на помощь. Эдвард устало закрыл глаза. Он так вымотался… Открыв глаза он увидел всю ту же картину: холодная снежная пустошь, обрамленная мрачным, беспросветным лесом. Ветер метет снежную пыль от одного края мрачно стоящего перед ними леса и до другого. Как тусклый черно-белый дисплей, вмещающий в себя море цифрового шума, так и эта снежная пустыня из-за наступивших сумерек не несет в себе цвета для пытливого взора, пытающегося пробиться сквозь метель. Но даже если метель и утихнет, будет видно только одно — стену лесу, однородно черную на фоне снега и пасмурного неба.

И три черные фигурки, идущие сквозь метель.

Запись I

Начало — это самое сложное. Мне тяжело на сердце, мысли тревожно мелькают передо мной, вторя разыгравшейся вьюге, через которую мы идем.

Голод и холод очень похожи друг на друга тем, что, как и любое неудобство, подчиняют себе все мысли. Вместе они представляют собой совсем уж страшную смесь и я это узнала на собственном опыте. Холод стал осью моего существования, жизнь стала измеряться тем, насколько согрелся, ты размышляешь об этом постоянно. Он как верный спутник постоянно высасывает силы и с этим можно было бы бороться: хорошей порцией пищи, кружкой горячего чая, согревающим дружеским разговором. Но холоду вторит голод, о чае можно только мечтать и мы слишком обессилели и отчаялись, чтобы разговаривать. С каждым днем с этим все сложнее справляться. Я просыпаюсь с мыслями о том, что мне холодно, жутко хочется есть и меня окружает все тот же унылый пейзаж из снежных пиков. Так уже продолжается пятый день. Чтобы отвлечься и не сойти с ума я решила написать этот дневник. Я подумала, что, когда мы умрем в этих горах, от меня останутся хотя бы эти записи. О том, кто мы такие и как оказались здесь. Но мне пора идти, я вернусь к тебе позже, дневник.

Кси, с видимым усилием поднялась и вышла из палатки. Эн и Эдвард начали паковать вещи. Сил разговаривать между собой уже не осталось. Они втроем молча сложили палатку.

Запись II

Недостатка в воде нет, можно растопить ближайший сугроб и напиться. Аварийного запаса еды при минимальном расходе хватит недели на две. Батарей в скафандре при минимизации затрат хватит на неделю — полторы максимум. Но что будет потом? Мы не можем позволить себе остановиться. Нужно выйти из гор, пока есть еда и нас согревают скафандры. А ведь они еще и подкачивают воздух в костюм, поддерживая нормальное давление, иначе нам бы пришлось дышать разреженным горным воздухом, который повсюду нас окружает. Благодаря встроенным картам мы не потеряемся и знаем, где находится наша цель — Borealis. Это горный фуникулер, на котором мы сможем спуститься вниз, туда, где теплее и есть леса с животными. Возможно с людьми. Осталось только дойти. И молиться, чтобы фуникулер работал. Первые дни я старалась не думать о том, что будет если фуникулер будет разрушен или просто не заработает. Но сейчас нет сил думать. Я просто переставляю ноги. Подъемы и спуски стираются из памяти, как только мы их проходим. Когда все, включая меня, начинают валиться с ног от усталости, я останавливаюсь, мы разворачиваем палатку и ложимся рядом друг с другом, чтобы сохранить больше тепла. Спим, пока нас не разбудят системы скафандра, грызем утреннюю порцию пайков и идем дальше. Над нами висит опасность не откопаться утром. Но так ли это страшно в конце то концов? Можно будет наконец отдохнуть от этого изнурительного марш-броска, включить обогрев скафандра на полную, доесть пайки и заснуть. И надеяться, что больше не проснешься.

Но, из раза в раз, мы поднимаемся. И идем. Если бы не дата на обзорном стекле шлема по утрам, я бы потеряла счет дням. Мы как проклятые автоматы идем сквозь пургу, не дающую посмотреть, что происходит в паре ближайших метров. Когда пурга стихает, идем сквозь величественный вид горных пиков в чистом горном воздухе. В такие моменты мы видим, что между нами и нашей целью лежит бесконечно белая и немилосердно слепящая снежная пустыня.

Иногда передо мной проносятся лица тех, кто жил со мной в Обители. Они что-то говорят мне, раздраженно спрашивают, но я не понимаю. Когда я сплю, я снова и снова катапультируюсь из шаттла и с криком просыпаюсь. Я уже не могу с полной уверенностью отличить где сон, а где реальность. Я словно бледная тень самой себя прошлой. Я чувствую голод не только из-за того, что мы сократили потребление пайков до минимума. Не хватает общения, новых событий, изменений, информации, связных и четких мыслей. Я мечтаю снова управлять шаттлом в космосе, хотя знаю, что его останки уже давно догорели и похоронены под толстым слоем снега.

Запись III

Мы родились со знанием того, что полетим. Мы видели во снах, как наш старенький шаттл однажды будет стоять на стартовой площадке, как горючее будет литься в баки, пока они не наполнятся, как наши аккаунты в социальной сети Центра будут заморожены под статусом: находятся на орбите. Как каждый из нас сидит в кресле и ждет того момента, когда твое сердце застучит из-за стартового ускорения, вдавливающего тебя в пилотное кресло. Как дюзы выплеснут яркое радостное пламя и корабль умчится в небо. Все мы жили одним, и в то же время — разным. Кто-то мечтал о черном бархате космоса с остро мерцающими звездочками, кто-то — о сказочных богатствах технологий и информации, запечатанных на орбите, а чей-то задумчивый взор смотрел еще дальше — в глубокий космос. Мы, как дети первобытных племен, всматривались в небо и видели отражения самих себя в звездах и ночной синеве неба. Я помню, как первый раз взглянула в телескоп и увидела созвездие, которое никогда не видела на небе своими глазами ни до, ни после. С каким-то ужасом я осознала, что вот он — бескрайний космос и даже то грандиозное небо, что я вижу каждую ночь, всего лишь часть этого мира.

И в то же время мы были острием науки, нас готовили лучшие учителя. Мы изучали все, начиная с небесной механики и социологии и заканчивая гончарным искусством и разделкой животных. Мы не были воителями. Мы должны были стать Правителями на Орбите и вернуть планету в эпоху изобилия и мира. Мы были надеждой и шансом на спасение этой планеты после Конфликта. Но как сказано в одной книге:"Если не умеешь рычать, то не найдешь свою стаю". И мы готовы были рычать, убивать или умирать. По крайней мере мы не задумывались, что это значит.

Мы были спасением от безумия, лекарством от иррациональности. Мы мечтали о том, что разум победит дикость, жизнь — смерть, добро — зло. И вот, теперь, мы на поверхности, шаттл разбит и, если верить услышанному, большая часть спутников попросту похищена с орбиты.

Мы жили, учились и мечтали в Центре — в одной из оставшихся нетронутыми обителей жизни. На самом деле другой такого места мы не знали, поэтому многие считали ее де-факто единственной. Обитель — звучит гордо, но на самом деле — это небольшая научная база с крохотной обсерваторией, затерянная высоко в горах. Она была рассчитана содержать не больше пятнадцати человек, но позже к ней пристроили небольшой флигель с казармой, где могли размещаться туристы и ученые, ценящие возможность провести время высоко в горах, вдали от шумных и ярких городов и увидеть созвездия дальнего космоса старинным способом: собственными глазами через оптический телескоп. Сейчас, нас тут порядка пятидесяти человек и это предел для нашей Обители. То есть было пятьдесят.

Мы живем скромно, но, когда я думаю о грандиозных кладбищах из спекшегося бетона, стекла и гравия на месте бывших городов, жизнь в Обители кажется немыслимо огромным даром. У нас есть небольшой транспортный флаер и, однажды, нас, детей взяли на борт, чтобы показать останки ближайшего мегаполиса прошлого. Еще на подлете к городу, я увидела простирающееся подо мной поле из неровной антрацитовой земли, усеянное обломками зданий. И ни капли растительности. Там не было ничего кроме смерти. Но даже смерть была какой-то просроченной, пустой. Мы лишь вскользь задели пустошь на месте мегаполиса и развернулись, чтобы вернуться в Центр. Я видела все это не очень долго, потому что не выдержала и разрыдалась. Я не хотела этого видеть. Тогда я не понимала, зачем нам это показали. Но сейчас думаю, что никто не хотел нас ранить. Тогда был достаточный запас топлива и флаер был в хорошем состоянии. Сегодня такой облет мы бы не смогли себе позволить. Я благодарна, что они показали нам братскую могилу наших предков. Я не знаю и не помню их лиц. Но я хотя бы видела то, что от них осталось. Я помню, что в тот день я поссорилась с Эдом, который отнял мою игрушку. Он улетел с первым рейсом. Флаер был небольшой и даже детей он мог взять ограниченное количество на борт. Когда они вернулись, я мельком увидела, как выходит их группа, прежде чем погрузилась наша. Все были сильно расстроены, а Эд словно посерел. Мы даже не успели уловить взгляд друг друга как флаер взлетел. Когда я увидела огромную, простирающуюся за горизонт пустошь я все поняла. Все проблемы, обиды, мечты, занимавшие меня, тогда вдруг потеряли смысл. Я вдруг поняла, как это хорошо — жить в нашей обители, видеть улыбки взрослых и ребят, жевать безвкусную кашу по утрам, ругаться с учителями, делать скучное домашнее задание. Когда мы вернулись, мне полегчало, сама спустилась и практически не плакала. Эд, мрачный и раскрасневшийся, встретил меня на взлетно-посадочной площадке. Он протянул мне отнятую игрушку, обнял и поцеловал в лоб. Нам тогда было по девять лет, кажется.

Запись IV

У меня остались еще два драгоценных воспоминания от прежних времен. О моем отце и моей матери. Первое из них — сон, который до сих пор мне иногда снится. Синее бескрайнее море. Я лечу на военном патрульном флаере. Справа и слева относительно курса цепью разошлись дроны, сканирующие поверхность моря. Только что по всему флоту прошел сигнал"боевая готовность"и первым делом выслали всех разведчиков для контроля ближайшей акватории. Сердцу неспокойно, но я за штурвалом боевого корабля и знаю, что нужно делать. Безбрежную синеву океана ничего не нарушает, пока автоматика не сигнализирует об аномалии окраски воды. Дроны не отвечают ничего вразумительного, и я закладываю резкий вираж вправо. Двигатель выходит на форсированную мощность, и меня вдавливает в кресло. Приятно, похоже на полет в космос. Я набираю высоту для лучшего обзора. Одного взгляда хватает, чтобы все понять — подлодка, идущая недалеко от берега, выбросила аварийный буй и выпустила масляное пятно, чтобы привлечь внимание. Я всегда испытывала невольное уважение к подлодникам — они словно на космическом корабле, большую часть службы проводят в замкнутом пространстве переборок, оборудования и контрольного центра. Это тоже похоже на полет в космическом корабле. И я не знаю, что страшнее — быть там внизу — под давящей толщей воды, или наверху — за атмосферой, где небо ослепительно черное и лишь планета сверкает цветами жизни. Но я бы выбрала второе.

Я не знаю почему они выбросили аварийный буй, я даже не знаю кому принадлежит подлодка и страшно за тех, кто ждет помощи там, внизу. Но еще страшнее мысль, что это лишь начало длинной цепочки будущих событий. И спустя пару мгновений я получаю подтверждение. Прямо на моих глазах вся электроника гаснет, двигатели, судя по стихающему шуму, переходят в пониженный режим работы и мой флаер начинает терять высоту. Чтобы не глотать воду в океане вместе с моими дронами я рву предохранительную скобу и дергаю за сброс. Короткое стаккато пиропатронов, сбрасывающих когда-то дорогостоящее, но уже бесполезное оборудование в море. Вместо привычных дисплеев, передо мной просто кусок бронестекла — обзорное окно и примитивный штурвал ручного управления. «Примитивный — не значит плохой», — с этими мыслями я тяну на себя штурвал и двигатели заходятся в реве, останавливая мое падение. Еще пару секунд — и флаер, разворачиваясь, летит к берегу. Я перехожу на сверхзвук, что прямо запрещено всеми инструкциями. Я не знаю, есть ли позади меня след ядерного удара, или это только последствия электромагнитного оружия. Все это не важно. У меня в голове только одна мысль: семья.

Вторая моя драгоценность — это рассказ. Мой дедушка, передал его кому-то, этот кто-то — взрослому из Центра и уже после этого он достался мне в наследство. Этот рассказ передавался невзначай, может за барной стойкой между второй и третьей бутылкой пива. Может быть на вечеринке, когда не нашлось что еще рассказать. А может в близкой дружеской беседе где каждое слово — от сердца — и поэтому ценится очень высоко. Никто в том мире — до Конфликта — не придавал особой ценности рассказам. Их было больше чем людей в том мире и всегда можно было рассказать что-то еще. Когда он дошел до меня, я поняла две вещи. Первая — что я не знаю, какой был рассказ в начале. Человеческая память избирательна. Рассказчики невольно приукрашают одни детали и опускали другие. И второе: что все это не важно. Что этот рассказ о моих родителях — одна из самых важных вещей, что у меня есть. Если рассказ, конечно, можно назвать вещью.

Рассказ начинается с придорожного бара. Где-то в таких же горах, в каких стоит наша Обитель, мои родители решили остановиться в придорожном баре. Он был небольшой: десяток грубо сколоченных столов со стульями, пара электрических ламп. Почему они вообще там оказались — Люди С Орбиты? Только живя наверху, прикасаясь головой к ионосфере, можно понять тягу к простому, человеческому быту, не связанному с электроникой, сетями, космосом. К миру, в котором не говорят об орбитальном маневрировании, космическом излучении и эскалации напряженности. Где просто живут. И они взяли меня туда с собой, чтобы показать это. Потому что мы были семьей. Может быть именно это мне нравится в рассказе больше всего?

Костюмы, которые обычно одевают на орбитальных станциях, медленно мерцают в полумраке бара. Один из них вернулся с Орбиты, другому только предстояло туда полететь. Они не оставляли меня одну и честно делили тягу к космосу с любовью ко мне. Они ждали, когда я подрасту и смогу однажды полететь с ними туда, где небо непроглядно-черное, где звезды не мерцают, а колют глаза, а Солнце — ослепительно яркое. А в небольшие промежутки между вахтами мама и папа были со мной и мы путешествовали. В тот раз мне было три или четыре года. Я, возможно, даже смутно помню, как сидела на деревянной скамейке в баре. Или я это уже придумала себе? Не важно.

Дедушка обычно улыбался, доходя до этого момента. А я ведь даже не знаю чей он отец — моего папы или мамы? Время стерло все это, как и тот мир, о котором взрослые с горечью иногда рассказывают. Мы сидели за столом, негромко работало встроенное в костюмы радио, по нему передавались последние сводки стыковок-отстыковок, шутливые замечания радио-диджеев на орбите, обрывки разговоров штурманов, объявления о отправке очередного рейса в глубокий космос. Отец шутливо сказал, что орбита засасывает не хуже гравитационного колодца и отключил радио. И вовремя — в бар пришла вечерняя музыкальная группа и стала настраивать оборудование. Мало кто из Нижнего мира задумывается о том, что на Орбите могут быть семьи. Космос до сих воспринимается как исконно мужская работа, хотя женщины могут там работать и штурманами, и механиками, и даже командирами кораблей. Я тогда плохо понимала в чем разница между работой внизу и на орбите, но уже гордилась своим детским комбинезоном с нашитой острой стрелочкой, показывающей вверх.

В баре возникла медленная тягучая музыка и отец пригласил маму на танец. Я хорошо представляю себе эту сцену: как они танцуют, как орбитальные костюмы начинают асинхронно мерцать, реагируя на содержание алкоголя в крови, как все, включая меня смотрят на них. Дед говорил, что ничего красивее в жизни он не видел. Что в тот момент он понял, что все испытания, которые он пережил в жизни, были не зря. Что в тот момент он уверовал в жизнь, которая всегда выше смерти. Интересно, почувствую ли я что-то схожее когда-нибудь?

Запись V

Все началось с общего собрания в главном зале. Такие собрания проводились редко, поэтому все немного волновались, когда входили и рассаживались. Я вообще умудрилась опоздать и стояла позади всех. Али словно разъяренный тигр ходил с микрофоном и комментировал данные, выводящиеся на главный экран: “Согласно моим наблюдениям, за прошедшие девять лет расконсервированные коммерческие спутники компании ТехМос утилизировали порядка девяноста процентов от общего количества объектов на орбите, классифицированных как космический мусор — Али обвел аудиторию взглядом и тяжело выдохнул — и я не знаю, как это объяснить.

Все застыли.

Я почувствовала себя как-то не так. Один из самых уважаемых учителей не знал, что творится на орбите? Как такое может быть? Кто вообще тогда может что-то знать?

Через неделю началась подготовка к полету. Все системы шаттла были проверены и работали в штатном режиме. Ограниченный срок хранения топлива подходил к концу. Небо и космос над нами были чистыми. Спутниковая группировка рассредоточена по орбите, а мать-корабль, согласно плану полета, должна была пройти по выгодной для нас траектории через месяц. Через корабль-мать мы могли получить доступ к большей части спутников на орбите и начать отстраивать жизнь на этой планете заново. Были выбраны двенадцать добровольцев: основной экипаж и дублеры. Когда объявили мое имя, я сжала руки под партой так сильно, что ногти впились в ладони, а мысленно передо мной уже отделялись последние ступени шаттла и мы выходили в открытое и чистое пространство космоса. Мы полетим! Нас ждала интенсивная предстартовая подготовка. Вскоре экипаж и дублеров отвезли на место старта, где был бассейн для отработки действий в условиях микрогравитации. Мы приступили к долгим и выматывающим тренировкам.

Конец ознакомительного фрагмента.