Подкова. Cтихотворения
«Подкова» – восьмая поэтическая книга члена Союза писателей России Анатолия Смирнова. В этой книге поэт, следуя традициям русской классической поэзии от А. Пушкина до Н. Заболоцкого, стремится сказать своё слово о жизни и смерти, истории и судьбе России, русской природе и глобальной цивилизации, человеческой душе и смысле бытия. Под яркими насыщенными метафорами образами открывается постановка глубоких культурно-философских проблем современности. Книга содержит нецензурную брань.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Подкова. Cтихотворения предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
1
ПРОСТОРЕН ДЕНЬ
Иду вдоль Волги, на лугу
желтеют лютики в цветеньи.
От мудромыслия бегу
в святую мудрость ощущенья.
Река касается души
струёй весёлой и хрустальной
и хочется до смерти жить
как в чистоте первоначальной.
Играет с ветром стрекоза,
под ветром к водам ива гнётся,
и в вольном небе бирюза
зовёт судьбу тянуться к солнцу.
Просторен день, просторен мир,
хоть весь он тайнами окован,
и смертной жизни краткий пир
нам в нём на тайное дарован.
«Ведёт к буйству лета…»
Ведёт к буйству лета
Тебя колея;
Улыбка рассвета —
Улыбка твоя.
Мне нету возврата
В жару бытия;
Улыбка заката —
Улыбка моя.
Что ж вяжут откосы
Над майской водой
Смоляные косы
И волос седой?
«Мой сосед, женолюб-греховодник…»
Мой сосед, женолюб-греховодник,
всю объездивший русскую ширь,
был негодник, стал божий угодник —
бросил мир и ушёл в монастырь.
Я б не смог так, — монашьи все лица
мне враждебны, как псы на посту.
Бросив мир, я б хотел затвориться
одиноко в таёжном скиту.
Чтоб не слышать молельного стона
в склепе ночи, в просторности дня,
чтобы только Спаситель с иконы
днём и ночью глядел на меня.
«Капли ливня в окне рябят…»
Капли ливня в окне рябят,
крону липы мнёт майский ветер.
Я опять потерял себя,
а, быть может, ещё не встретил.
И покамест я только тень
от судьбы на кривой дорожке,
потому так бела сирень
рядом с липой в моём окошке.
СТАРИК
Старик ругает всё в Отчизне,
а речь угрюма и хрома.
Остались в старике от жизни
лишь тела жизнь и жизнь ума.
Давно все чувства перезрели,
опали, сгнили в травах дней…
Весь день он думает о теле,
о смерти думает своей.
Один живёт среди трёх комнат,
с утра пробежкой в парк шурша…
Старик уже давно не помнит,
что у него была душа.
«В коричневом стекле витрины…»
В коричневом стекле витрины
на дымной площади Труда
мелькают люди и машины,
блестят цветы и провода.
И в этот мир остекленелый,
в мир отражённый, в мир немой
я каждый день вплетаюсь телом,
спеша из офиса домой.
И в этом мире отражённом
подобьем тела наяву
парю в пространстве, дна лишённом,
минуту целую живу.
И, промелькнув стеклянной тенью
среди подобных мне людей,
топорный холод раздвоенья
под кожей чувствую своей.
СМАРТФОН
Средь вещей, не скрываемых теменью,
Что всегда для истории — фон,
В днях грядущих из нашего времени
Просверкает особо смартфон.
В доме, в парке, в музее, на улице,
На перроне, в челне на реке
Обязательно кто-то сутулится
Над светящей дощечкой в руке.
Поверяет ей всё, что загадано,
Что бушует пожаром в груди;
Так когда-то молились на ладанки
Наши предки в избе и в пути.
В ресторанах, в автобусах, в маркетах,
В разных кассах всех стран и земель
Глаз зелёный смартфону подмаргивает
И тот сыплет деньгу, как кошель.
Даже цербер закона сверхцарственный,
Как взрычит подозреньем, и он,
Чтоб проверить твой знак государственный
Залезает ноздрёю в смартфон.
Ивановы, Петровы, Воронины
От дитя и до мамы, отца, —
Поимённо мы все отсмартфонены,
Пересчитаны все до конца.
Президенты, банкиры, уборщицы
На смартфонном сидят поводке.
И спецангелам, если вам взропщется,
Вмиг доложит иконка в руке.
«Плащ зари разметался порфирой…»
Плащ зари разметался порфирой
над холмами речных берегов…
Как привязан я к вещному миру, —
к миру листьев, воды и песков;
к миру зданий, сверкающих стёкол,
суетливых машин и людей;
к миру жизни, где солнечный локон
по щеке трепыхает твоей;
к миру рук, отвердевших в работе;
к миру губ, к поцелую в ответ…
Нет вселенского духа без плоти,
а без света в Нём истины нет!
И когда, перейдя свои леты,
брошу тело простёртым в пыли,
то не мыслью, а толикой света
я умчусь сквозь зарю от земли.
«Ощущаю, как взгляд мой заносят…»
Ощущаю, как взгляд мой заносят
в созерцанье людей их дела,
что мне будто бы всё сорок восемь,
как в тот год, когда ты умерла.
Тело стало мучительно старше,
глубже ноя и мельче дыша,
но, как в точке, застыла на марше
бытия в ощущеньях душа.
И порой подправлять её надо:
для меня в стариках нынче тот,
лет кому не седьмой уж десяток,
а восьмой да девятый идёт.
И блестят ясный лик твой и плечи
мне во снах, как в апреле вода, —
тридцать восемь дано им навечно,
старше им не бывать никогда.
Ну а я вплоть до смертного ложа,
в дали духа любовью влеком,
сам себя не почувствую тоже
в устремленьях души стариком.
И пусть время слоями наносит
мне на память года и дела,
я умру будто бы в сорок восемь,
будто в год, когда ты умерла.
«Бездумного времени пленники…»
Бездумного времени пленники,
Рабы цифровой суеты,
Ущербны мы все, современники, —
Заносчивы, лживы, пусты.
Трепещем пожухлыми листьями
На древе земном бытия,
Живому дыханию истины
Догмат и закон предпочтя.
«Был он молод и весел с лица…»
Был он молод и весел с лица,
а душой, словно солнце в июле.
Думал — жизни не будет конца
до нечаянно встреченной пули.
В роты строились ночи и дни,
разметались снега и капели…
Прогремели года, как бои;
пули мимо него пролетели.
И на с детства любимой земле
ничего для него не осталось,
кроме как уголёчком в золе
остывать в беспросветную старость,
угасать, вспоминая о том,
что душой был, как солнце в июле,
что в атаки ходил напролом,
но не встретил загаданной пули.
«Мысли ищут опоры в чувствах…»
Мысли ищут опоры в чувствах.
Чувства ищут опоры в слове.
Слово ищет опоры в мире, —
В твёрдой плоти дерев и зданий,
в мягкой плоти людей и света,
в жаркой плоти огня и солнца,
в хладной плоти снегов и ночи.
Мир взыскует опоры в слове.
Слово жаждет опоры в чувствах.
Чувства ищут опоры в мыслях.
Мыслям хочется встать на время.
Время ищет опоры в мире.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Графоман, подражатель Катулла
И английских надутых баллад.
В строках, полных зияльного гула,
Ритм и синтаксис всё невпопад.
Дикий гений, весь в пене, — не в неге,
Разгрызающий в хруст удила,
Чья отточенность «Римских элегий»,
Каждым звуком остра, как игла.
Где-то сбоку гэбистские сплетни,
Расставанье с вскормившей страной…
И поэзии двадцать столетий
За широкой сутулой спиной!
«Уставшие ветры бури…»
Уставшие ветры бури
во тьму опадали ватой;
вдыхая слоистый воздух,
на привязях ржали кони.
Иешуа Га-Ноцри
в зале стоял пред Пилатом,
злодей трусоватый Воланд
подслушивал на балконе.
Ещё не настало время
свидетельства и причастья,
и в храме ковчег завета
не видел огня и грязи,
а Воланд уже наметил:
родится безумный мастер,
поможет за правду выдать
бумажную ложь фантазий.
О чём говорили двое,
от уха людского двери
и стены навек сокрыли.
А что подтверждает Воланд,
мол, Мастер сказал, как было…
Ну кто же дьяволу верит?
Ведь пламя не охлаждает, не согревает холод.
Останется тайна тайной,
неслышима и незрима,
лишь сердце порой пронижет
неясная зыбь и мука,
как будто вдыхаешь воздух
слоистый Иерусалима
и в тень на балконе метишь
калёной стрелой из лука.
«Господи, всё возвращается…»
«И помнит Рогачевское шоссе
Разбойный посвист молодого Блока».
Господи, всё возвращается:
Листья свистят в полосе;
Тёмные тучи сгущаются
Над Рогачевским шоссе.
В далях, досель неизмеренных,
Гаснет взыскующий зов;
Муромой, чудью и мерей
Пахнут соцветия слов.
Господи, всё вспоминается
Над краснокровной землёй;
С дальних рябин разливается
Звончатый свет заревой…
Вымолю сердце до оклика
В хмурой осеннести дня;
Тайной любимого облика,
Век мой, взгляни на меня.
Родина, с полным подойником
Девочка в белом платке,
Выбели душу мне донником,
Смевшему жить налегке!
Но искупленье наказано
Кровью, запекшей уста, —
Русская доля завязана
Грубым узлом до Креста.
БОГАТЫРЬ НА РАСПУТЬЕ
Прямо пойти — власть обрести.
Налево пойти — миллион найти.
Направо пойти — голову с плеч
Буйно сложить в сече за речь,
Русскому сущему
Правду несущую.
Пошёл направо…
КЛАДБИЩЕНСКИЙ СВЕТ
Был ужасен тот год — вся страна на изломе,
Банды бесов седлали народа судьбу…
Две недели в глуши жил я, в дедовом доме,
Но кончавшийся отпуск
заставил покинуть избу.
В ночь безлунную выйдя, —
лишь звёзды на небе,
В синеватом тумане их блеск зависал, —
Пошагал я по тропке,
что выдал мне жребий,
На далёкий от милой деревни вокзал.
Три версты отмахав,
половину дороги,
Я вошёл в покрупнее знакомую весь.
Жуть клубилась в душе
и вшептал я в тревоге:
«Дай мне, Господи, знак,
что Ты здесь, что Ты есть!»
За заброшенным храмом
на кладбище предков
Шаг прервал у могил, в коих бабка и дед.
Мгла редеющей ночи цеплялась за ветки,
Но вдруг всхлынул от почвы
таинственный свет.
Что светилось, — земля ли,
скрывавшая кости,
Или нечто иное, — гадать я не смел,
Лишь стоял средь берёз и осин на погосте
Да молитву к Нему возносил, как умел.
И травищами августа густо покрытый
Предо мною светился весь старый погост,
Будто поле с колосьями спелого жита,
Будто всяк погребённый
здесь светом пророс.
Помолившись Христу, я рванул до вокзала,
А когда восходил на крутой косогор,
Из-за дальних лесов солнце красное встало,
Жёлто-розовым светом забрызгав простор…
Был тот год покровителем злобы и блуда,
Насылал на страну за бедою беду…
Но в то утро я шёл с ощущением чуда,
Твёрдо зная — сквозь беды любые пройду.
«Фонари. Сумрак ночи. Аптека…»
Фонари. Сумрак ночи. Аптека.
Ледяной в мелкой ряби канал.
Гастролёр двадцать первого века,
я всё это в двадцатом видал.
Но народ не усвоил урока,
чтоб возврата на круг превозмочь,
и трагическим голосом Блока
снова полнится русская ночь.
«На асфальт в серебре фонарей…»
На асфальт в серебре фонарей
осыпается чёрная морось.
Схожи облики всех октябрей —
грусть, тревога да жёлтая хворость.
Ты проснёшься и кружишь в ночи
переулками тёмных бессонниц,
а в душе память жизни звучит
скорбной медью разрушенных звонниц.
Город дремлет в шуршании шин,
отрешившийся гудов и звонов,
только мгла исповедать спешит
полумёртвые травы газонов.
В СТАРОМ ГОРОДЕ
В ночных осенних переулках,
что спят в морозной тишине,
стук каблуков о камни гулко
гуляет от стены к стене.
Кафе закрытое. Аптека.
Дома, прибежища старух.
И девятнадцатого века
расчётливый купецкий дух:
все стены сложены здесь токмо
в три с половиной кирпича;
в квартирах маленькие окна,
чтоб экономить на печах…
Купчины родовые гнёзда
свивали впредь на сотни лет,
но вымело их вихрем грозным,
а многим памяти уж нет.
И только я, устав от лени,
скрипя суставами колен,
былых хозяев вижу тени,
когда брожу меж этих стен.
Стук каблуков о камни гулко
гуляет от стены к стене,
как будто кто по переулку
идёт за мной, идёт ко мне.
К НИЩЕТЕ
Я видел, Нищета, твои глаза
И руки зачарованные трогал
Не в старенькой киношке и не за
Стеной, а здесь на досточке порога.
Измятый плащ, всклокоченность волос,
Лицо изрыто оспенной шрапнелью…
Мне, помнится, однажды довелось
Прожить с тобой, и не одну неделю.
Мы ели суп на «кубиках» да хлеб,
Мы пили воду прямо из под крана.
Режим голодной жизни так нелеп:
Вставали поздно, спать ложились рано.
Я шёл за хлебом в ближний магазин,
Метель надев на плечи вместо шубы…
Тогда была труднейшая из зим,
И вот опять я слышу хрип твой грубый:
Ночами бродишь под моим окном,
Шурша листвы соломенной слоями…
О, Нищета, не заходи в мой дом,
Давай навек расстанемся друзьями!
«Есть чувства от ума. Есть чувства от души…»
Есть чувства от ума. Есть чувства от души.
Есть чувства от небес.
Есть чувства от земли…
А в улицах с утра ноябрьский дождь шуршит
и серый день стоит, как судно на мели.
Как судно на мели,
стоит унылый день,
в нём цвета одного асфальт и ткань небес.
А я, простой матрос, слоняюсь, словно тень,
по палубам земли в предчувствии чудес.
Я жду, когда, взбурлив, покатит нас волна
на зыбкий горизонт, где ветер в паруса.
Отставит Капитан большой бокал вина
и, выверяя курс, измерит небеса.
Стоит промокший день, как судно на мели;
зыбь городской толпы лениво бьёт в борта.
Мне — чувства от небес,
ей — чувства от земли;
мне — жизнь, где море чувств,
ей — смерть, где пустота.
«Ничего меня не тревожит…»
Ничего меня не тревожит,
Никого не хочу любить.
Сердце каменным быть не может,
Но бесчувственным может быть.
Без йогического искусства
Всё недвижно в нём — свет и тьма,
Как от сердца отрежешь чувства
Леденящим ножом ума.
И по голым дорогам мысли
Побежишь со святым лицом,
В мире каменно-вечных истин
Став прижизненным мертвецом,
Став святошей умильно-кротким
Иль философом на века…
Нет, пойду лучше выпью водки
И начну валять дурака!
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Подкова. Cтихотворения предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
