Неповторимый мой цветочек

Анатолий Зарецкий, 2021

Эта книга – повесть о первой любви, которая стала для наших героев любовью навсегда. Послевоенное детство: разрушенный Харьков, лагерь военнопленных немцев, дворовая шпана, “феня”, “волына”. И чистая дружба с девочкой с глазами “чайного цвета”, которую спасаешь от голода и защищаешь “от житейских напастей”. И конечно же, первая любовь, как яркий и неповторимый лучик света. А потом пропасть небытия, длиной в пять лет: клевета подруги и “вечный призрак погибшей любви”. Герой страдает и пишет грустные стихи. Но однажды она прочтет их, и юношеская любовь вспыхнет с новой силой. Любимая станет его невестой. Но счастья много не бывает. “Как пережить эту боль бесконечную, если случилось непоправимое, если навеки уходит любимая, так и оставшись невестою вечною”. И вот уже полвека минули с той поры, а она приходит к нему в его снах, девушка-красавица, и они говорят-говорят, как когда-то в далекой юности. “Мой самый яркий, самый чистый, неповторимый мой цветочек”.

Глава 3. Хористы!.. На хор!

Ну, все. До конца урока пятнадцать минут. Пора складывать портфель. Вот-вот за нами придут. Точно. По ним хоть часы сверяй.

— Хористы!.. На хор! — объявила стремительно влетевшая в класс завуч младших классов, — Быстренько-быстренько, ребята, с вещами к доске. Не прячьтесь, не прячьтесь. И под партами найду! Все равно всех доставлю.

Выхожу одним из первых. Завуч смотрит на меня, потом в свои листочки — списки хористов школьного хора:

— Зарецкий, а тебе не надо, — вдруг удивляет она.

Солисту хора и не надо? Странно. Перепутала, похоже. Пять лет было надо, а теперь не надо? Конечно, сам виноват, заболел не вовремя, но ведь уже почти выздоровел.

— Почему это мне не надо? — упавшим голосом спрашиваю завуча.

— Не знаю. Софья Ефремовна так распорядилась.

— Пойду, спрошу, — остаюсь у доски с хористами нашего класса.

— После уроков спросишь. А сейчас садись на место. Все-все, ребята, пошли, — сгребает она в охапку горстку одноклассников и выталкивает за дверь, где уже ждет конвой из пионервожатых и родителей.

Все, как обычно, как все пять лет моих занятий в школьном хоре. Сейчас кто-нибудь из ребят рванет к лестнице, а там наверняка в засаде парочка вожатых. Беглеца отловят, вернут в строй, пожурят, но “добычу” из рук не выпустят.

Нет. Бежать надо не так. Нельзя делать резких движений. Шаг в сторону, и ты за узенькой колонной. Этого не ждет никто. Стой тихо, пройдут мимо, даже не заметят. А потом спокойно иди, куда хочешь. Проверено.

Два урока просидеть на хоре после обычных школьных занятий это надо быть или дураком, или фанатиком. Я ни то, ни другое. Но, сбежав тогда, все же пошел на хор. Один. Без конвоя.

Как же я попался в эти сети? А сейчас вот даже переживаю, что не взяли на хор.

А все началось во вторую неделю нашей учебы в школе. Нас, первоклассников, построили парами и куда-то повели. Оказалось, в школьный зал.

Всех рассадили в конце зала и по одному стали отправлять куда-то в первые ряды. Вызвали меня, я подошел к завучу, а вскоре, по ее команде, впервые поднялся на сцену и оказался у рояля, где сидели две незнакомые женщины.

— Что будем петь? — спросила сидевшая за роялем.

— Ничего, — не задумываясь, ответил ей, ведь до сих пор был лишь слушателем.

— Почему? — удивилась та, — Разве ты не пел в детском саду?

— Я не был в детском саду, — честно признался ей.

— А песни хоть знаешь? — спросила пианистка. Песни я знал и даже любил, но вот петь самому мне и в голову не приходило. Я неопределенно пожал плечами, — Вот что значит, уличное воспитание, — сердито заметила пианистка другой женщине, похожей на учительницу.

— Стишок запомнить сможешь? — спросила та, что учительница. Я кивнул, — Слушай внимательно. Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, что из крыльев комаришки сделал две себе манишки, и в крахмал, и в крахмал! Повтори, — попросила она.

Я рассмеялся от души — более глупых стихов еще не слышал. А на меня сердито смотрели уже обе. Пришлось повторить.

— Молодец, — похвалила учительница, — Память хорошая. Теперь слушай, — и она вдруг запела приторно-сладким голоском, — Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал. Теперь повтори.

Еле сдерживая смех, вдохнул побольше воздуха и то ли пропел, то ли прокричал:

— Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал!

— Молодец. Слух есть. И голосок хороший. Но зачем так громко? Не надо громко. Все, иди, — отпустила она.

Не сдерживая смеха, ринулся в зал, но меня перехватила завуч и усадила в первый ряд:

— Прекрати смеяться. Сиди тихо. Никуда не уходи, — сердито прошипела она.

Сидеть одному было скучно, а не смеяться было невозможно — со сцены то и дело доносилось: “Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал”, — то в исполнении учительницы, то эту чепуху пел очередной одноклассник

И кто такой этот Лизочек? Имя девчачье, а говорят как о мальчишке. Крылья у комара оторвал, живодер несчастный. Да еще сварил из них манишки в крахмале. Что за манишки? Не хотел бы я пить кисель с манишками из комариных крылышек.

Вскоре в первом ряду нас стало двое, потом трое, а когда в последних рядах уже совсем никого не осталось — аж шестеро. И вот, наконец, к нам подошла завуч, переписала фамилии и отпустила в класс.

Мы уже забыли об утреннем приключении, но на последнем четвертом уроке в класс вошли две женщины в красных галстуках, как у пионеров, завуч и преподаватель физкультуры.

— Хористы!.. На хор! — объявила завуч, — Все, кого в зале посадили в первый ряд, выйти к доске с вещами, — скомандовала она.

Наша шестерка, собрав портфели, обреченно встала у доски. Проверив по списку, нас вывели из класса и под конвоем повели в школьный зал.

— Принимайте новеньких, — сказала завуч женщине, стоявшей у дверей зала.

Та открыла ключом дверь, и нас запустили внутрь. Дверь за нами тут же захлопнулась, грозно щелкнув замком. А в зале уже сидели ребята, человек двадцать, явно старше нас.

— О-о-о! Мелюзгу привели! — обрадовался один из них, похоже, второклассник, и ринулся, было, к нам.

— Всем сидеть на местах! — скомандовал мужчина, стоявший у сцены, — Проходите в первый ряд, — пригласил он нас.

Едва расселись, в зал запустили очередную группу, потом еще и еще. Минут через десять зал уже был заполнен почти на четверть. Шум стоял, как в бане.

И тут на сцене показались пианистка и учительница. Пианистка села за рояль, а учительница подошла к краю сцены:

— Тишина в зале! — громко крикнула она. Зал мгновенно затих, — Сегодня у нас в хоре прибавление: двадцать первоклашек. Не обижать. Меня зовут Софья Ефремовна. Я руководитель школьного хора, — представилась она и ушла к пианистке.

Зал снова зашумел. Кто-то щелкнул меня по голове. Обернувшись, увидел вредного второклассника, который уже перебрался к нам и уселся прямо за мной.

— Выйдешь из школы, получишь, — заявил ему, уверенный, что один на один с ним справлюсь.

— Ах ты, малявка! — снова щелкнул он. Это уже слишком. Я поднялся и как молотком ударил его кулаком по голове. Похоже, попал нормально. Он заплакал. Все вскочили, зашумели. К нам бросился мужчина, тщетно пытаясь навести порядок.

На шум вышла Софья Ефремовна, которую все ребята тут же послушались. Нас, первоклассников, на время отделили от всех двумя пустыми рядами стульев.

— Продолжим разучивать песню “Мой Лизочек”, — сказала Софья Ефремовна, и вскоре весь зал заголосил: “Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал”.

Минут через двадцать я возненавидел этого таинственного Лизочка всей душой.

— Мой Лизок не так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал… Съел он крылья комаришки, а потом и все манишки… Весь крахмал… Весь крахмал, — пел я уже через полчаса.

— Ты что поешь? — улыбаясь, спросил Боря Фельдман, сидевший справа.

И минут через пять весь наш ряд бодро пел мой вариант куплета. Еще через минуту мы были выявлены Софьей Ефремовной. Ряд подняли и заставили спеть куплет отдельно от хора, причем именно так, как пели с хором. Реакцией был дружный смех всего хора:

— Ну, первоклашки! Во дают!

На первый раз нас простили.

Всю вторую сорокапятиминутку разучивали песню “Любитель-рыболов”:

С утра сидит на озере

Любитель-рыболов,

Сидит, мурлычет песенку,

А песенка без слов:

“Тра-ля-ля, тра-ля-ля,

Ля-ля, ля-ля”.

И эта песня меня доконала, как и предыдущая. Особенно ее бесконечные “тра-ля-ля”. Словом, хор мне не понравился. Два урока перевести на бессмысленное пение! Завтра же попрошу учительницу, чтобы меня больше не водили на хор, решил я.

А на улице поджидал второклассник и пятерка его друзей. К счастью оказалось, что, не дождавшись меня из школы, за мной пришли друзья — Вовка Бегун и Валерка Гаражин. А едва началась потасовка, подбежали дежурившие у школы “блатные” из нашего двора — Толик Фриц и Вовка Пират. Вместе мы тут же разогнали всех наших врагов.

— Не могу я тебя освободить от хора, — ответила на мою просьбу наша классная учительница Ольга Дмитриевна, — Хор будет отстаивать честь школы. Не все могут петь. Ты можешь. А в хор взяли только самых способных. Вся школа на тебя надеется, Зарецкий, — озадачила она.

Значит, я способный? И нашему хору предстоит защищать честь школы? На нас надеются? Даже на меня, первоклассника? Такое объяснение вдохновило. Что ж, придется петь всю эту ерунду, раз надо, решил тогда.

Так на целых пять лет у меня появился этот хор. Занятия проходили три раза в неделю по два урока с десятиминутным перерывом, во время которого из зала никого не выпускали. Даже в туалет нас водили под конвоем пионервожатых или дежуривших в школе родителей.

Впрочем, хористы и тогда нередко разбегались, едва их выводили из класса. Расторопный конвой ловил и возвращал беглецов, но когда нас сопровождали только мамы из родительского комитета, до зала доходил только я. Добровольно.

Почему? Сам не знаю, но чувство долга, привитое в раннем детстве моим наставником гером Бехтловым — переводчиком из лагеря военнопленных немцев, где я прожил шесть лет — всегда заставляло делать то, что делать не хотелось. В тот ненавистный зал пошел бы даже без конвоя, только потому, что на меня рассчитывала вся школа, и я должен был когда-то защитить ее честь.

А вскоре в нашем репертуаре появилась песня “Орленок”, которая вызвала у меня такую бурю эмоций, что чуть не заплакал, когда ее впервые спела Софья Ефремовна:

Орленок, орленок, взлети выше солнца

И степи с высот огляди.

Навеки умолкли веселые хлопцы,

В живых я остался один.

Орленок, орленок, блесни опереньем,

Собою затми белый свет.

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестнадцать мальчишеских лет.

В свои шесть лет я увидел смерть очень близко. Страшный взрыв швырнул тогда в окоп, оглохшего, с разбитыми до крови коленками. А с десяток ребят, которым до шестнадцати было еще далеко, и наша совсем молоденькая воспитательница были разорваны тем взрывом в клочья.

С того момента я не то, чтобы думал о смерти, скорее всегда помнил, что она есть. И слова песни — “в живых я остался один” — тоже воспринял с пониманием. Ведь мой единственный друг в том детском лагере — моя воспитательница, с которой мы много разговаривали и даже играли в моих желудевых человечков, и которая тогда спасла меня, да и не только меня, — погибла, а я снова остался один, единственным дошкольником среди недружественной толпы школьников.

И вот через год после тех событий, прослушав песню про орленка, вдруг представил себя разорванным в клочья, висевшие на тех деревьях.

Что было бы, если это случилось? Куда бы делся Я? И что такое это Я, если меня разорвать на части?

Наша бабушка Крестная не раз говорила, что Я — это моя душа. Когда тело умрет, она полетит на небо, и там будет жить вечно вместе с Ангелами и радоваться жизни в Раю.

Но как забыть все, что было со мной на Земле? Ведь я всегда буду помнить ту поляну, тот громадный дуб и застрявшую в земле бомбу под ним, у которой мы играли с моей любимой воспитательницей.

Песню “Орленок” я пел с таким энтузиазмом и с таким блеском в глазах, что это заметила Софья Ефремовна и перевела в группу солистов.

Следующей в репертуаре хора стала песня “Варяг”. Похоже, Софья Ефремовна понимала мальчишечью душу. Да разве могли нас оставить равнодушными эти слова:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает.

Врагу не сдаётся наш гордый"Варяг",

Пощады никто не желает!

А самым проникновенным показался предпоследний куплет песни:

Прощайте, товарищи, с Богом — ура!

Кипящее море под нами.

Не думали, братцы, мы с вами вчера,

Что нынче умрём под волнами.

Думала ли воспитательница, собираясь к нам в лагерь, что уже через пару часов её душа отправится в Рай, к Ангелам. Да и кто об этом думает.

И эту песню я пел в солирующей группе.

Солистам доставалось больше, чем остальным хористам — с нами Софья Ефремовна занималась дополнительно, причем столько, сколько считала нужным.

— От вас, ребята, зависит все, — вдохновляла она, — Хорист ошибется, в общем хоре голосов это заметит не всякий. А вот кто-то из вас ошибется, это катастрофа. Вы все на виду.

Сеть затягивалась: моя ответственность повысилась, а с нею и чувство долга.

А после Новогодних праздников мы начали разучивать государственные гимны: Гимн СССР и Гимн УССР. Мелодию и слова уже знал давным-давно: с гимнов начинался и гимнами заканчивался каждый день страны.

Но мы репетировали их как любую из наших песен. Лишь репетиции проходили теперь только стоя, как положено при исполнении государственных гимнов. Но никто не роптал, отстояв целый урок, а то и два, даже мы, первоклассники. Наоборот, пели с особым энтузиазмом:

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,

И Ленин великий нам путь озарил.

Нас вырастил Сталин — на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновил.

Тогда я искренне верил тем словам, и они действительно вдохновляли, и не только нас, школьников.

А в мае пятьдесят третьего года наш хор мальчиков впервые защищал честь школы на областной школьной олимпиаде. И я, первоклассник, “сражался” за эту честь вместе со всеми. У меня не было черного костюма и белой рубашки — объявленной формы одежды для такого события. И тогда мне и еще двум мальчикам из хора родительский комитет школы приобрел необходимую одежду.

— Артист, — сказала Крестная, взглянув на меня, — Настоящий артист.

Но до того главного выступления нам предстояло пройти тщательный отбор. Вначале отобрали основной состав хора и запасных хористов. Готовились все, а вот для участия в олимпиаде выбрали чуть больше половины хора. Оставшиеся за бортом хористы, конечно же, обиделись, но занятий в тот период не пропускал никто — была ясная цель и хоть и слабая, но надежда.

Потом мы как-то очень легко победили на районной олимпиаде, исполнив песню “Варяг”. И лишь как победители были допущены к участию в городской школьной олимпиаде. И здесь мы победили с большим отрывом, на этот раз с песней “Орленок”.

И вот он, финал нашего триумфа — первое место в Харьковской области. Похоже, этого не ждал никто, даже Софья Ефремовна. Когда объявили решение жюри, мы все, как один, вскочили с мест и закричали на весь зал: “Ура-а-а!!!” Лишь она осталась на месте и сидела, покачиваясь и обхватив голову обеими руками:

— Как же я вас, таких маленьких, повезу в Киев, — огорченно повторяла и повторяла она и, похоже, совсем не радовалась нашей победе.

— Почему в Киев, Софья Ефремовна? — спросил ее.

— Республиканская олимпиада в этом году будет в Киеве, — объяснила она, — Очень обидно, ребята, но в столицу нас не пустят.

Целую неделю мы были героями школы, и все те дни жили с надеждой на поездку. Но прошла неделя, потом другая, а затем поползли слухи, что в Киев поедут наши главные соперники, занявшие второе место.

— Как же так? — окружили мы Софью Ефремовну на очередном занятии хора.

— Что я могла сделать? — ответила она, — У нас в основном составе одни первоклашки и совсем немного второклассников. А у них четвертые-пятые классы. Жюри так решило, но первое место все равно за нами.

— Это нечестно! — возмущались мы, — Мы все скоро перейдем во вторые и третьи классы.

— Ладно, ребята. Нашему хору мальчиков действительно нет равных в области. Растите быстрей и ходите на репетиции. Съездим мы еще с вами в Киев, и не раз, — успокаивала она.

Если бы знали, что наш хор мальчиков доживает свои последние деньки. А пока мы купались в лучах славы. Где только ни побывали в те майские дни. Мы открывали и закрывали слеты пионеров, съезды комсомольцев и какие-то важные заседания взрослых, где в начале и в конце мероприятий исполняли оба государственных гимна, а в концертах, которые были уже после торжественной части, пели две-три песни. Как же нам аплодировали! Иногда на “бис” исполняли четвертую, а то и пятую песню. А нас готовы были слушать и слушать.

— Больше нельзя. Сорвете голос. Все-все, ребята, — отвечала Софья Ефремовна на наши просьбы повторить песню, когда зрители хлопали нам особенно дружно.

А потом настали каникулы, после которых в нашей мужской школе появились девочки. И когда собрался хор, основной части хористов не оказалось — их перевели в другие школы. А в конце зала сидела небольшая стайка девчонок.

— А вы чего приперлись? — подошел к ним все тот же зловредный второклассник. Теперь, правда, он уже перешел в третий класс.

— Мы хористки, — ответила одна из девочек.

— Хористки! — рассмеялся третьеклассник, — К чужой славе хотите примазаться? — мерзким голоском спросил он.

— Нам вашей славы не надо. Наш хор девочек занял третье место на олимпиаде, — ответили ему.

— Ой-ой-ой!.. Третье место они заняли, — прогундосил третьеклассник.

— Тишина в зале! — прервала его Софья Ефремовна, — Девочки, пройдите в первые ряды, — пригласила она новеньких, и когда зал успокоился, продолжила, — Теперь у нас будет смешанный хор. Девочек не обижать. Меня зовут Софья Ефремовна. Я руководитель школьного хора, — представилась она и ушла к пианистке.

Потом девочек пригласили на сцену, и они неплохо исполнили несколько песен из своего репертуара. Особенно понравилась эта:

Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы — пионеры, дети рабочих!

Близится эра светлых годов,

Клич пионеров — Всегда будь готов!

Некоторые девочки, как и наши третьеклассники, были в пионерских галстуках. У нас же, второклассников, галстуков еще не было, и мы никогда не сидели у пионерских костров. Вскоре мы стали разучивать песни из их репертуара:

То берёзка, то рябина,

Куст ракиты над рекой…

Край родной, навек любимый,

Где найдёшь ещё такой!

Повторяли мы и наши песни, вот только песня “Варяг” навсегда исчезла из нашего репертуара. Да и как ее петь с девчонками? Им бы про березки и рябины.

А вскоре привели пополнение — первоклассников. Мальчиков среди них почти не было. Одни девочки. Когда подсчитали, оказалось, девочек теперь в хоре большинство. И мы заскучали по нашему мальчишечьему хору.

Похоже, Софья Ефремовна это заметила, и однажды объявила:

— Сегодня начнем разучивать новую песню — “Марш нахимовцев”. Кто из вас знает, кто такие нахимовцы? — спросила она.

Я радостно поднял руку. Мы с моим другом Женькой уже давно решили стать нахимовцами. Правда, Женька не пел в хоре — ему медведь на ухо наступил, как говорила его мама.

И через полчаса в зале бодро зазвучало:

Солнышко светит ясное!

Здравствуй, страна прекрасная!

Юные нахимовцы тебе шлют привет.

В мире нет другой

Родины такой!

Путь нам озаряет, точно утренний свет,

Знамя твоих побед.

Вот это песня! Даже девочки пели с энтузиазмом. Нет, они все-таки молодцы. Пожалуй, и “Варяга” потянули бы. А как красиво звучал припев:

Простор голубой,

Земля за кормой,

Гордо реет над нами

Флаг Отчизны родной.

Вперёд мы идём

И с пути не свернем,

Потому что мы Сталина имя

В сердцах своих несём!

На следующий день рассказал Женьке о нашей новой песне.

— Спиши слова, — попросил он.

И уже на следующей переменке мы громко орали с ним ту замечательную песню, ведь петь он действительно не умел.

Вскоре нас рассадили по голосам, да еще в шахматном порядке с девчонками, чтобы мы к ним привыкали. Вот только голос хора стал не тот. Софья Ефремовна даже морщилась иногда, хотя и сама была девочкой и пела писклявым голосом. Все же про нахимовцев, по-моему, должны петь только мальчики. Девочки нахимовцами не бывают.

Новым составом хора с песней “Край родной” мы все же добрались до областной олимпиады, но наш “Марш нахимовцев” в смешанном исполнении на жюри не произвел впечатления, и мы опустились на второе место. Девочки радовались — они со своего третьего поднялись до второго, а вот мы не скрывали огорчений. Зато наши основные соперники, безуспешно съездившие год назад в Киев, вообще не попали на олимпиаду.

— У них сменился почти весь состав, — пояснила Софья Ефремовна, когда спросили, что с ними случилось, — Мутация голоса, — добавила она задумчиво.

— Что-что? — удивились мы.

— По-простому, ломка голоса. В двенадцать-тринадцать лет все мальчики через это проходят. А после ломки голос то ли будет, то ли нет, но такого чистого и звонкого, как в детстве, уже не будет. Так что пойте сейчас, ребята, — закончила она.

Слово “ломка” тогда здорово напугало, и после хора забросал вопросами всех, с кем общался в те дни.

— Да ничего особенного, — сказал кто-то из старших ребят во дворе, — Сейчас у тебя голос писклявый, а потом будешь говорить басом.

— Басом? — удивился я, — И петь буду басом? — спросил его.

— Насчет петь, не знаю. Может и басом, — ответил “знаток”.

Басом в хоре никто не пел, и мне стало понятно, почему развалился тот хороший хор.

А что, если я сейчас не болею, а у меня просто “сломался” голос, как у тех ребят? Тогда Софья Ефремовна права, и мне больше не петь в нашем хоре, который действительно стал своим за пять лет. А сколько незабываемых впечатлений подарил нам обычный школьный хор. Впрочем, не совсем он был обычным тот наш хор.

Несмотря на второе место, в школе нас все равно поздравили, и мы снова были нарасхват, концерт за концертом. Больше всего запомнились юбилейные торжества в Харьковском университете — сто пятьдесят лет, как-никак.

Помню, мы быстро и почти бесшумно заняли свои места на сцене. Открылся занавес, и перед нами предстал огромный полутемный зал, заполненный до отказа. Такого мы еще не видели. Раздались аплодисменты, хотя мы еще ничего не исполнили. Оказалось, аплодировали не нам, а какому-то человеку. Он что-то сказал в микрофон, и под барабанную дробь солдаты парадным шагом внесли на сцену знамена. Их сопровождал вооруженный почетный караул. Мы так увлеклись, рассматривая оружие часовых, что чуть, было, ни прозевали команду Софьи Ефремовны.

Как обычно, исполнили оба гимна. Все время, пока пели, нас снимали большими кинокамерами. Сначала издали, а потом подошли к хору почти вплотную. Некоторых ребят снимали, чуть ни в упор. Представляю, что они чувствовали и как пели, когда их снимали.

Потом стало скучно. С трибуны подолгу говорили какие-то люди. А мы стояли и стояли, почти недвижно. Так же стояли и часовые у знамени. Одному из них тоже стало скучно, и он начал нам подмигивать и даже строить рожицы. Мы начали кривляться в ответ. Откуда-то сзади тут же послышался сердитый шепот Софьи Ефремовны:

— Прекратите немедленно. На вас смотрят сотни людей. Стойте смирно.

Ее, конечно же, послушались и на солдат перестали обращать внимание. Вскоре с интересом посмотрели смену караула у знамени. Вот только нас никто не менял. Еле дождались следующей смены караула, но смотреть уже было не интересно.

Наконец, перед хором появилась Софья Ефремовна и дала команду “приготовиться”. Мы облегченно вздохнули. Снова исполнили гимны и посмотрели вынос знамен. И вот дали занавес. Едва он закрылся, мы начали прыгать с наших подставок — ждать своей очереди уже было невозможно. Как только выдержали, простояв на них почти три часа.

— Молодцы, ребята, — похвалила руководитель хора, забыв даже о наших шалостях. Домой мы тогда вернулись очень поздно.

За год мы привыкли к девочкам, которые, как и мы, стойко переносили все, что выпадало на долю хористов. И вот мы в очередной раз начали готовиться к школьной олимпиаде. Снова часами пели “Марш нахимовцев”, шлифуя многоголосное пение, но, как и год назад, Софья Ефремовна была недовольна:

— Ну не подходят здесь женские голоса. Песню менять поздно. Новую не успеем. Даже не знаю, что делать. Опять провалимся, — пожаловалась она пианистке.

Состав хора был сформирован лишь за три дня до районной олимпиады. В него вошли все мальчики и лишь десять девочек. Как же были огорчены наши девчонки, когда прочли список участников олимпиады! В хоре девочек уже было гораздо больше, чем мальчиков. И теперь толпа девочек ринулась на сцену, и они все там горько плакали, а Софья Ефремовна с пианисткой целых полчаса их утешали.

Всех, кроме участников олимпиады, отпустили, а мы заняли свои места на сцене и продолжили репетиции.

— Нет, это не выход. Все равно слышно, — сказала Софья Ефремовна пианистке и задумалась, — Так. Сейчас поют одни мальчики. Девочки не поют, а только слушают, — объявила она. Мы спели и по радостному выражению лица руководителя хора увидели, что это то, что надо.

Так же мы пели и на всех олимпиадах — девочки подпевали совсем неслышно, в четверть голоса, но об этом никто не знал, даже хористки, не попавшие на олимпиаду.

И мы, наконец, впервые стали победителями республиканской олимпиады, которая в том году проходила не в Киеве, а в Харькове.

Нас наградили грамотами, которые получили все участники, даже девочки, которые только для вида стояли с нами на сцене.

— А вам за что грамоты дали? — возмущался все тот же зловредный, теперь уже четвероклассник.

— За красоту, — ответила одна из девочек, и все дружно рассмеялись.

Благодарность директора школы объявили всем хористам.

А вскоре на одном из занятий радостная Софья Ефремовна объявила:

— Ребята, начинаем разучивать новую песню “Летите, голуби”, — она кивнула пианистке и запела:

Летите, голуби, летите,

Для вас нигде преграды нет.

Несите, голуби, несите

Народам мира наш привет.

Пусть над землею ветер стонет,

Пусть в темных тучах небосвод.

В пути вас коршун не догонит,

С пути вас буря не собьет!

Песня сразу понравилась всем, а когда запели ее хором, стало ясно: она подходит и девочкам, и мальчикам.

Уже через неделю мы исполнили ее в варианте многоголосного пения. Меня снова вернули в солирующую группу, которая стояла перед хором и вела свою партию.

Казалось, мы пели великолепно, но Софья Ефремовна пробовала все новые и новые варианты исполнения. И было заметно, как от варианта к варианту мы звучим все лучше и лучше. И мы не роптали от тех бесконечных повторов. Песня нам по-прежнему нравилась.

А однажды нас пригласили на хор с третьего урока. Такого еще не было. Весь урок мы, как обычно, распевались, а в начале четвертого урока в зал вошел директор школы с каким-то невзрачного вида мужчиной. Софья Ефремовна тут же бросилась им навстречу, провела обоих на сцену и усадила.

Потом нас подняли, и мы стоя исполнили песню “Летите голуби” в последнем варианте. Мы очень старались, ведь пели в присутствии директора школы, который был у нас редким гостем. Он приходил, чтобы вручить грамоты или объявить благодарность.

Едва кончили петь, нам неожиданно зааплодировал неизвестный, пришедший с директором. И только тут Софья Ефремовна объявила, что это композитор Исаак Осипович Дунаевский, сочинивший песню, которая нам так понравилась, и которую мы только что исполнили. И еще она сказала, что он тоже харьковчанин, поскольку, как и мы, вырос в нашем городе.

Она еще что-то говорила, но я уже не слушал. Я впервые в жизни видел живого композитора. Нет, не такими их себе представлял, этих поэтов и композиторов. Ведь в фильмах видел их в усах и бороде, одетыми во фраки, с бабочками вместо галстуков. А перед нами был обычный человек, встретив которого на улице, никогда не догадаешься, что он композитор.

Потом он немного поговорил с Софьей Ефремовной, и мы исполнили несколько вариантов его песни.

— Нет, Софья Ефремовна, ваш первый вариант лучше всех, которые когда-либо слышал, — сказал Дунаевский. Впрочем, мы это знали и без него, — До свидания, ребята! Желаю вам победы на олимпиаде, — напутствовал нас композитор.

— Спасибо! — дружно прокричали мы и, подражая Софье Ефремовне, зааплодировали. Под наши аплодисменты они с директором вышли из зала, а нас тут же отпустили в классы.

Той весной к нам приходило много композиторов, но их песни мы не пели, а потому исполняли для них две-три песни из нашего репертуара. Им нравилось. Не пели лишь ту великолепную песню Дунаевского, поскольку приготовили ее к всесоюзной олимпиаде.

И мы с нетерпением стали ждать поездку в Москву, ведь теперь мы были большими и могли защищать честь школы, где угодно.

Но, ждали напрасно. Недели через две узнали, что от Украины в Москву поехал какой-то сборный киевский хор, который даже не участвовал в республиканской олимпиаде.

Софья Ефремовна была расстроена не меньше нашего, но вскоре ее вызвали в Киев и наградили медалью.

Начались летние каникулы, и я все лето провел в ожидании поездки в пионерлагерь “Артек”. Лишь осенью узнал, что меня обманули с “Артеком”, как и весь наш хор с поездкой в Москву. Обиженный несправедливостью, целую неделю не ходил в школу и, разумеется, на хор. А когда меня вернули на занятия, песню “Марш нахимовцев” петь не захотел.

— Зарецкий. Уснул? — сделала замечание Софья Ефремовна, когда обнаружила, что не слышит моего голоса. Но я упорно молчал, — Стоп! В чем дело, Зарецкий? — остановила она хор и обратилась ко мне.

— Я эту песню больше петь не буду, — твердо ответил ей.

— Что случилось? — спросила она, но я молчал, опасаясь расплакаться при девчонках. Похоже, ребята ей все же что-то рассказали о моем горе, — Хорошо, не пой. А теперь сначала, — разрешила она и взмахнула дирижерской палочкой.

Больше “Марш нахимовцев” я не пел никогда.

С песней “Летите, голуби” мы вновь стали победителями областной олимпиады и снова, как и два года назад не поехали в Киев, Только в этот раз я уже нисколько не удивился и совсем не расстроился.

— Зарецкий! О чем мечтаешь? — как сквозь ватное одеяло услышал голос нашей новой “исторички”, — Так какое событие произошло в пятьдесят шестом году?

— Первая Спартакиада народов СССР, — расслышав лишь свою фамилию и год события, и все еще находясь под впечатлением своих мыслей, не раздумывая, ответил ей. Взрыв смеха одноклассников привел в чувство, — Князь Александр Невский договорился с ханом Батыем, — начал сходу отвечать, лихорадочно вспоминая, о чем же он там договорился, но, так и не вспомнив, замолчал.

— Похоже, поэтому ты так рвался на хор, — злорадно заметила “историчка”, — Два балла, Зарецкий, — обрадовала она.

Этого только не хватало. Получить “пару” по одному из любимых предметов. Ничего, на следующем занятии исправлю.

А в средине лета пятьдесят шестого года, правда, не тысяча двести, а тысяча девятьсот, действительно состоялась первая Спартакиада народов СССР, и в Харькове прошли ее отборочные соревнования. Тогда к нам съехались тучи спортсменов из всех республик страны. Их разместили в пустующих летом общежитиях студенческого городка “Гигант”, и целых две недели под окнами нашего дома царило бурное веселье вырвавшейся на волю молодежи.

Но еще за две недели до этого события, хористов собрали в школе. Собралось лишь около половины состава, ведь летние каникулы были в самом разгаре.

Оказалось, нас пригласили участвовать в торжественных мероприятиях Спартакиады в составе сводного хора.

Уже на следующий день мы пришли на харьковский стадион “Динамо”, где собрались все детские хоры города. И начались ежедневные репетиции.

В день открытия Спартакиады мы заняли места на трибуне стадиона и приготовились не только петь, но и своими глазами наблюдать красочное зрелище самого крупного спортивного мероприятия страны.

По команде дирижера, которые для нас дублировала Софья Ефремовна, мы всем составом сводного хора и оркестра исполнили Гимн Советского Союза.

Квинтэссенцией нашего выступления стало исполнение песни “Летите, голуби”:

— Летите, голуби, летите, для вас нигде преграды нет, — запел тысячеголосый детский хор, а в голубое харьковское небо взлетели тысячи белоснежных голубей.

Это было зрелище, от которого у многих на глазах выступили слезы. Я видел это в кадрах кинохроники. А в тот момент у меня едва не перехватило дыхание, и лишь чувство долга и длительные репетиции сделали тогда свое дело.

А в пятом классе, неожиданно для себя, я стал солистом хора. Вышло это так. Еще до новогодних каникул Софья Ефремовна показала нам очередную песню, да еще какую:

Родина слышит,

Родина знает,

Где в облаках

Её сын пролетает.

Мелодия и слова песни прямо-таки брали за душу. Вот что значит талант. Подобное потрясение мы испытали лишь во время исполнения песни “Летите, голуби” на огромном стадионе. Только там многие вспомнили композитора, который когда-то одобрил наш вариант ее исполнения. Именно этот вариант после долгих препирательств Софьи Ефремовны с руководителями других хоров все же был разучен и исполнен сводным хором.

— Интересно, а Дунаевский посмотрит фильм про открытие Спартакиады? — спросил кто-то из ребят Софью Ефремовну на одной из репетиций.

— Дунаевский, к сожалению, больше ничего не посмотрит. Он умер год назад, — ответила она и после паузы добавила, — Но он слышал ваше исполнение, ребята, и одобрил его. А Дунаевский это классик советской музыки, и вы, ребята, видели живого классика.

Да-а-а. Именно тогда я четко понял, что человек оценивается вовсе не по внешнему виду, а по его таланту и делам.

Мы быстро разучили новую песню, и, как всегда, пошла работа по поиску наиболее эффектного исполнения. Мы пробовали вариант за вариантом, но Софья Ефремовна все еще была недовольна.

Наконец, она обратила внимание на нас — солирующую группу. В тот раз нас в ней было пятеро.

— Так, ребята. Сейчас все молчат. Поет один Зарецкий и хор, — объявила она.

Такое бывало, когда Софья Ефремовна хотела послушать любого из нас в отдельности. Но в тот раз я выложился, как никогда:

Родина слышит,

Родина знает,

Как нелегко

Её сын побеждает.

Как пел, не знаю, но когда отзвучали последние слова песни, лицо Софьи Ефремовны осветилось улыбкой, и я понял — получилось.

Потом по очереди спели остальные ребята из группы. Я был поражен, насколько красиво зазвучала песня в таком варианте. Ребята спели так, что сразу почувствовал, меня вернут на подставки. А Софья Ефремовна, к моему удивлению, не выбрала никого.

Поговорив с ребятами, понял, что каждый из группы счел, что исполнил песню хуже других. Ведь мы совсем забыли, что поющий слышит себя вовсе не так, как он звучит на самом деле.

Выбор был сделан в студии, где нас записывали для радио. Во время репетиции в звукоизолированной комнате Софья Ефремовна попросила операторов записать каждого солиста в отдельности. Лишь там впервые услышал свой голос и не узнал самого себя. И ни у кого не осталось сомнений, что солировать буду я.

А потом мы с Софьей Ефремовной и звукорежиссером слушали окончательную запись, и у меня от избытка чувств по щекам катились слезы, а мой высокий детский голос, чистый как слезинка, пел отдельно от меня — из огромных динамиков студии:

Родина слышит,

Родина знает,

Что её сын

На дороге встречает,

Как ты сквозь тучи

Путь пробиваешь.

Сколько бы чёрная буря

Ни злилась,

Что б ни случилось —

Будь непреклонным, товарищ,

Будь непреклонным, товарищ!

Студия тогда записала все наши лучшие песни. Когда уходили, нам назвали дату и время радиопередачи, в которой прозвучат наши голоса. Домой вернулся поздно, основательно промерзнув. Ведь днем было относительно тепло, и мы все были легко одеты.

В тот же вечер, случайно встретив свою подружку Людочку, не удержался:

— Хочешь послушать, как я пою?

— Сейчас? — рассмеялась она, решив, что начну петь тут же, на улице.

— Нет. Нас сегодня на радио записывали.

— На радио? — удивилась Людочка, — Тебя записывали на радио?

— Не только меня. Весь наш школьный хор.

— Понятно. А как же я тебя услышу в хоре?

— В одной песне я буду солистом.

— Ты солистом?! — не поверила подружка, ведь я никогда не рассказывал ей о хоре, поскольку все это было в школе. А кому интересны рассказы о школьной жизни, — Надо же. Не знала, что ты поешь.

Пришлось немного рассказать о том, что пятый год пою в школьном хоре. Что хор неоднократный победитель школьных олимпиад. Рассказал даже о встрече с композитором Дунаевским. И, конечно же, сообщил Людочке дату и время радиопередачи.

Ту передачу мы слушали дома всей семьей. Я слышал свой голос и не верил, что могу так петь. Зато дома меня узнали все и хвалили.

А вечером зашел в общежитие к Людочке:

— Ну, как, слышала? — спросил подружку.

— Толик, я не смогла. У нас во всем общежитии отключили радио. Пока прибежала к Ирке, передача кончилась. Но она слушала. Ей понравилось. Особенно твоя песня. Тебя даже объявили. Так жалко, что ничего не услышала.

Людочка была так расстроена, что, казалось, готова расплакаться. Впрочем, я почему-то тоже.

Немного поразмыслив, предложил:

— Ладно, Людочка, не переживай. Как-нибудь приглашу на наши занятия. Там и послушаешь.

— Когда это будет! Я так ждала, чтоб послушать. А Ирка в таком восторге. Неужели ты действительно так здорово поешь?

— Пошли, — решительно взял за руку подружку и повел в подвал, где размещался красный уголок.

В такое время там уже никого не должно быть. А в пустом помещении неплохая акустика. Конечно же, петь “а капелла” сложнее, чем в сопровождении хора и рояля, но чего ни сделаешь для лучшей подружки.

И вот мы вдвоем в пустом гулком помещении. Усадив Людочку в центр зала, прошел на сцену. Необыкновенное волнение вдруг охватило меня. Мне кажется, даже в студии звукозаписи волновался меньше. Собравшись, запел, глядя не на Людочку, а в пустой зал:

Летите, голуби, летите,

Для вас нигде преграды нет.

Несите, голуби, несите

Народам мира наш привет.

Пусть над землею ветер стонет,

Пусть в темных тучах небосвод.

В пути вас коршун не догонит,

С пути вас буря не собьет!

Когда окончил песню, взглянул на свою единственную слушательницу. Людочка смотрела на меня с таким изумлением и восторгом! А ее глаза! Я еще ни у кого не видел таких глаз, даже у нее самой.

— Подожди меня здесь, — смущенно сказала подружка и внезапно убежала.

Минут через десять она вернулась в легком спортивном платьице и в чешках. В руке у нее была палочка с намотанной ленточкой. Закрыв входную дверь на стул, Людочка вышла на средину зала, где не было стульев:

— Теперь моя очередь. Смотри, — сказала девочка, одним движением развернула ленточку и неожиданно для меня стала танцевать.

Я и не знал, что Людочка занималась художественной гимнастикой. Похоже, она, как и я, свои занятия тоже относила к заурядной школьной жизни. Но как же ловко она орудовала своей палочкой с ленточкой. Какая она стройная и гибкая. Такую Людочку я видел впервые и смотрел на нее во все глаза.

— А ну откройте, паразиты! — раздался мощный стук в дверь.

— Кто это? — спросил Людочку.

— Уборщица, тетя Зина, — узнала она по голосу и пошла открывать.

— Вы что это тут позакрывались? — неистовствовала ворвавшаяся в зал уборщица, — Ну, Людка, не ожидала от тебя. С таких лет с парнями по подвалам шатаешься. Все твоей матери расскажу, — налетела она на Людочку.

— Тетя Зина, что вы так кричите? — вмешался я, — Мы занимаемся художественной гимнастикой, — показал на ленточку, которую сворачивала расстроенная подружка.

— Знаем мы эту гимнастику. А потом дети пойдут, — брякнула уборщица.

Мы с Людочкой прыснули со смеху и, не сговариваясь, опрометью выскочили из красного уголка, едва не сбив с ног зазевавшуюся тетю Зину.

— Жалко, Толик. Всего одну песню услышала. Ну, хоть ты посмотрел мое выступление, — с сожалением вздохнула смущенная подружка.

— Пойдем на улицу, — предложил ей. Людочка кивнула.

Она сходила домой, чтобы переодеться и надеть пальто и теплый платок, и мы вышли прямо в зимний вечер.

— Пойдем к вашим окнам, — выбрал я место для продолжения"концерта", решив, что там, в колодце высоких зданий, песни будут звучать совсем неплохо, да и никто больше не помешает.

— А-а-а-а! А-а-а-а! А-а-а-а! — опробовал акустику гигантского резонатора, усиливающего звук. Великолепно.

И я запел.

Целый урок, а может и больше, я пел Людочке песни, записанные в радиостудии и даже не записанные. Повторял и повторял те, которые ей особенно понравились. Мне кажется, в тот вечер я пел, как никогда, с особым вдохновением. Ведь меня слушала моя подружка, которая, я чувствовал, мне давно дороже всего на свете. А хорошенькая десятилетняя девочка восхищенно смотрела на меня своими огромными глазищами, полными слез.

И мы оба еще не знали, что уже через четыре года к нам придет наша первая любовь — весна нашей жизни. Но это еще аж через целых четыре года. А пока в плотном морозном воздухе, разрывая тишину, высоко и ясно звенел мой хрустальный голос:

Родина слышит,

Родина знает,

Где в облаках

Её сын пролетает.

Уже вечером следующего дня я свалился с высокой температурой и провалялся почти три недели. А когда пошел в школу и, разумеется, на хор, в первом же куплете на высокой ноте сорвал голос, и потом целый месяц только шептал. Но теперь-то я полностью выздоровел. Почему же меня не взяли на хор вместе со всеми?

Наконец, раздался долгожданный звонок с урока. Схватил портфель и помчался в школьный зал. Меня пропустили. Все уже были готовы к занятиям и ждали лишь звонка. Я метнулся на сцену:

— Здравствуйте, Софья Ефремовна! — в полный голос крикнул ей, — Я уже здоров! Прослушайте меня, пожалуйста.

— Ну, вот, слышишь, как сипит, — раздраженно сказала Софья Ефремовна пианистке и повернулась ко мне, — Тебе больше не надо ходить на хор, Зарецкий. Никогда. Очень жаль. Областная олимпиада на носу, а ты нас подвел со своей мутацией, — ровным голосом объявила она мой приговор. Слезы хлынули потоком, и я бегом бросился из зала, где мне больше не было места.

Я медленно бреду по пустому коридору школы, слезы еще катятся по щекам, а из динамиков школьного радио, казалось отовсюду, льется и льется чистый и звонкий, как весенний ручеек, голос уходящего детства, мой голос:

Родина слышит,

Родина знает,

Как нелегко

Её сын побеждает.