Неповторимый мой цветочек

Анатолий Зарецкий, 2021

Эта книга – повесть о первой любви, которая стала для наших героев любовью навсегда. Послевоенное детство: разрушенный Харьков, лагерь военнопленных немцев, дворовая шпана, “феня”, “волына”. И чистая дружба с девочкой с глазами “чайного цвета”, которую спасаешь от голода и защищаешь “от житейских напастей”. И конечно же, первая любовь, как яркий и неповторимый лучик света. А потом пропасть небытия, длиной в пять лет: клевета подруги и “вечный призрак погибшей любви”. Герой страдает и пишет грустные стихи. Но однажды она прочтет их, и юношеская любовь вспыхнет с новой силой. Любимая станет его невестой. Но счастья много не бывает. “Как пережить эту боль бесконечную, если случилось непоправимое, если навеки уходит любимая, так и оставшись невестою вечною”. И вот уже полвека минули с той поры, а она приходит к нему в его снах, девушка-красавица, и они говорят-говорят, как когда-то в далекой юности. “Мой самый яркий, самый чистый, неповторимый мой цветочек”.

Глава 2. Подружки детства моего

Как-то раз вышел на лестничную площадку и от удивления застыл на месте — на широком низеньком подоконнике сидела девочка. Прямо перед ней в ворохе тряпья с важным видом восседала большая кукла, а девочка кормила ее воображаемой едой из маленького блюдечка.

Но детали этой картины осознал потом, а пока поразила ее неординарность — откуда в нашем лагере дети? Ведь все шесть лет моей маленькой жизни был единственным ребенком в зоне, где содержали немецких военнопленных (не считать же, в самом деле, младшего брата, который и говорить-то еще не умел). Здесь, в этом замкнутом мирке за колючей проволокой, я родился и жил, не видя никого, кроме взрослых. А тут сразу два ребенка, да еще моего возраста (поначалу и кукла показалась живой — она была с нас ростом, и, я слышал, как девочка ей что-то говорила).

— Ты откуда взялась?! — громко спросил кормящую девочку.

— Что ты так кричишь? Разбудишь маленькую, — сделала замечание “мама”, хотя как может спать ребенок, которого кормят, — Я здесь живу. Вон там, — показала она на дверь, которая до сих пор всегда была заперта на ключ. Теперь же она приоткрыта, и оттуда доносились голоса.

— Это кто здесь воюет? — вышла из двери женщина, — Ах, наш сосед. Тебя как зовут, мальчик? — спросила она, поглаживая меня по головке.

— Толик! — сердито ответил ей, — Я не воюю. Я только спросил.

— Девочку зовут Любочка, а ее куклу — Дуся, — представила мне обеих настоящая мама.

— Так она не настоящая? — показал я на куклу. Женщина рассмеялась:

— Конечно, не настоящая. Это кукла, — пояснила она, — С ней можно играть. Любочка тебя научит. Играйте, а я пойду. Только не ссорьтесь. Лучше дружите. Любочка будет тебе подружкой, а ты ей другом.

— Хорошо, — пообещал ей, пытаясь понять смысл впервые услышанных слов “подружка”, “друг”.

— Давай играть, — предложила девочка, когда ее мама скрылась за дверью, — Ты будешь папой, а я мамой. А Дуся будет нашей дочкой. Хочешь ее покормить? — протянула она игрушечную ложечку.

— Не хочу, — ответил ей, — Эта игра мне не нравится.

— Почему? — удивилась Любочка, — Очень даже хорошая игра. Дочки-матери. Я всегда в нее играю. А ты, какие игры знаешь?

Я никаких игр не знал, а потому лишь неопределенно пожал плечами. В это время увидел, что снизу по лестнице к нам поднимается мой приятель — переводчик гер Бехтлов.

— Гутен таг, хер Бехтлов! — радостно поприветствовал его.

— Гутен таг, Толик, — ответил тот, — А это что за девочка? — улыбнувшись, спросил он по-русски, кивнув в сторону новоявленной подружки.

— Это Любочка. Унд ди цвайтэ Дуся. Сиг ист нихт эхт, — представил ему обеих, отметив, что Дуся не настоящая. Немец рассмеялся:

— Ихь фэрштиэ. Мёхьтэн зи мит мир гин? — спросил он.

— Натюрлихь, — обрадованно протянул ему руку и вдруг увидел несчастные глаза подружки. Похоже, из всего разговора та поняла, что мы куда-то уходим, а она снова остается одна со своей куклой, — Любочка унд Дуся мит унс гин, кён тэ? — попросил я гера Бехтлова.

— Найн. Мэдхэн хабэн нихьтс цу тун ди цунэ, — обрушил он мои надежды. Я искренне не понимал, почему девочкам нельзя с нами в зону, где живут мои друзья немцы, но твердо знал — если гер Бехтлов сказал “найн”, то действительно нельзя. Это не обсуждается.

В зоне я прожил почти все эти годы. Лишь недавно мы переселились в наш маленький двухэтажный домик. Он тоже был за колючей проволокой, но уже не считался зоной с особым режимом. Правда, все это узнал гораздо позже, когда не стало на нашей улице никаких зон. А пока меня волновало лишь одно — как же я смогу познакомить мою первую подружку с давними друзьями, без ежедневного общения с которыми уже не представлял своего существования. Только в зоне всегда по-настоящему весело, особенно по вечерам, когда солдаты играют на губных гармошках, поют песни, много шутят и громко смеются. Смеялся вместе с ними и я, часто не до конца понимая смысла грубоватых солдатских шуток и смешных тирольских песен с переливами.

Даже после переселения, в зоне я проводил все свободное время. А оно, в мои шесть лет, было свободным почти полностью. Не считать же таковым сон, а также время на завтраки и ужины (обедал я в основном с друзьями в их солдатской столовой).

— Дядя Вова, а почему девочкам нельзя ходить в зону? — спросил давнего друга нашей семьи старшину Макарова.

— Каким это девочкам? Где ты в нашем мужском заповеднике увидел девочек? — удивился тот.

— В нашем новом домике поселились сразу две: Любочка и кукла Дуся, совсем как живая.

— Ну, если совсем как живая, тогда оно, конечно, да, — рассмеялся дядя Вова. Он был веселым и смешливым, почти как немцы, — А кто сказал, что нельзя?

— Гер Бехтлов сказал “найн”, — ответил ему.

— Ну, раз гер Бехтлов сказал “найн”, значит “найн”, — подтвердил дядя Вова то, что знал и без него.

— Но почему-у-у? — захныкал я, чего никогда не позволял себе с гером Бехтловым.

Когда поздним вечером вернулся из зоны, на лестничной площадке ждала Любочка:

— Такой ты, оказывается, друг, Толик. Ушел на весь день к своим немцам, а мы тут с Дусей скучали. Почему нас не взяли? — заныла она, как маленькая.

— А ты спроси у мамы, — передал ей совет дяди Вовы.

— И спрошу. Обязательно спрошу, — продолжила ныть девочка.

А утром Любочка с Дусей снова встретили меня на подоконнике.

— Играем в дочки-матери, — объявила подружка, продолжая кормить Дусю. Завершив кормление, приступила к подготовке постельки. После пятиминутного кукольного сна — очередное кормление"дочки", а далее по кругу. И так весь день. Даже смотреть стало не интересно, а Любочка все играла и играла в свою любимую игру, почти не обращая на меня внимания.

— А мне что делать? — зевая, спросил “маму” уже через день.

— Ничего. “Папы” никогда ничего не делают, — со знанием жизни ответила та.

— Ничего не делать скучно. Мне такая игра не нравится.

— Тогда иди на работу. Папы всегда ходят на работу, — быстро сообразила Любочка.

Спустившись во дворик, увидел дядю Вову.

— Где же ты вчера пропадал, Толик? — спросил тот.

— Играл с Любочкой и Дусей в дочки-матери.

— Кем же ты там был? Матерью или дочкой? — рассмешил дядя Вова.

— Папой, — со смехом ответил ему.

— Папой? — дурачась, удивленно переспросил тот, — Когда это ты успел, малец? Я вот два года женат, и то не папа. Или невеста с приданым?

— С каким приданым? — не понял его вопроса.

— С Дусей, — рассмеялся дядя Вова, и мы пошли в зону.

Друзья-немцы встретили радостными возгласами и вопросом, где пропадал.

— Пока вы здесь прохлаждались, ребенок в один день женился и стал папой, — периодически шутил дядя Вова, а гер Бехтлов переводил немцам его дурацкую шутку. Те смеялись, по очереди хлопали по плечу и пожимали руку. Скоро шутка надоела не только мне, и всё пошло, как обычно.

Вечером, вернувшись из зоны, первым делом столкнулся со сварливой “женой”:

— Ты где пропадал?! На какой работе?! Это же понарошку! А ты ушел к своим немцам на целый день. Оставил нас с Дусей одних, — сердито выговаривала девочка.

— У немцев хоть весело. А так, ты играешь, а я не знаю, что делать, — оправдывался, как мог, перед подружкой.

— Я не виновата. Такая игра.

— Давай играть в другую, — предложил ей.

И вскоре у нас появилось множество других интересных занятий — я учил девочку всему, что знал и умел. На нашем подоконнике рядом с Дусей появились книжки, карандаши и бумага — Любочка училась читать и писать. А когда надоедало, мы пытались говорить с ней на языке моих друзей. Вот только гер Бехтлов больше не заходил в наш домик, и мы с ним встречались только в зоне, где Любочку никто не знал, кроме дяди Вовы.

Стремительно надвинулась осень, в нашем дворике стало холодно и слякотно, а потом выпал снег и появились долгожданные сосульки.

Осень 1950 года навалилась детскими болезнями. Откуда она взялась, та зараза, в нашем закрытом мирке, где нас, детей, было только трое? Трудно сказать. Все началось со злополучных сосулек. Потом нагрянула ветряная оспа, или, как говорили, “ветрянка”, а дальше понеслось, поехало.

После выздоровления успел лишь сходить с мамой в детскую поликлинику. Там сделали какие-то прививки. Скорее всего, делать их после болезни нельзя, но кто это мог знать. Встать утром с постели уже не смог — у меня снова поднялась температура. Сильно болела голова. Периодически проваливался в полусон-полубред, а к вечеру стало совсем плохо.

— Почти сорок, — сказала мама, взглянув на градусник, — Врач сказал, везти в больницу, — услышал ее слова и снова уснул.

Проснувшись, не понял, где нахожусь. Было темно, и еще мне показалось, кроватка подо мной движется.

— Мама! — собравшись с силами, крикнул в испуге.

Кроватка остановилась. Появился свет, и понял, что нахожусь на улице, в детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.

— Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, — сказала мама.

— Не хочу в больницу, — заплакал от безысходности положения, но санки тронулись и снова поехали.

Если бы знал, что той ночью покинул наш лагерь навсегда, так и не простившись с гером Бехтловым и сотнями друзей-немцев. Что из больницы вернусь только через полгода, переболев всеми инфекционными болезнями, от которых там лечили. Вернусь в другой домик и совсем другую жизнь, не похожую на лагерную. Что свою подружку Любочку увижу лишь через много лет, когда роскошная блондинка, будущая актриса харьковских театров Любовь Борисовская, невероятным образом разыщет меня, студента авиационного института. Мы вместе встретим новый 1963 год и даже попытаемся остаться друзьями. Увы. Очень скоро понял, что, несмотря на заверения, Любочке этого мало, а мог ли я предложить ей что-либо иное, уже давно влюбленный в свою Людочку?

А пока мне все еще было шесть, и санки везли навстречу неизвестности.

Я здоров! Какое это счастье! Мне шесть с половиной, и вся жизнь впереди. Наконец-то из инфекционной больницы, где пролежал почти полгода, меня повезли прямо на новую квартиру, которую совсем недавно получили родители.

И вот мы с мамой остановились около старенького двухэтажного домика, и пошли куда-то вверх по открытой всем ветрам лестнице. Мы поднимались все выше и выше, казалось прямо по воздуху — сквозь ажурное сооружение было видно не только все вокруг, но и все под нами. Символические ржавые перила едва держались за такие же проржавевшие до дыр, местами оторванные от основания ступени, а потому вряд ли могли служить “верой и правдой”. И не служили.

А эти железные ступени. Отполированные множеством ног, скользкие даже в сухую погоду, они лязгали и громыхали, как пустые вагоны на стыках, пытаясь непременно выскользнуть из-под ног любого, рискнувшего пройтись по ним без должной подготовки.

Мне вдруг стало страшно от ощущения зыбкости бытия и реальной перспективы внезапно вывалиться в любой из проемов той жуткой лестницы прямо на землю, сплошь заваленную битым кирпичом — останками пятого этажа дома напротив, уцелевшего в войну лишь четырьмя этажами.

— Мама-мама, стой! Зачем мы туда идем? Где наша новая квартира? — вцепился рукой в мамину сумку с моими вещами.

— Она там, сынок. Не бойся. Сейчас дойдем до веранды, отдохнем, — обняла она за плечи свободной рукой.

— Какая же она новая? Наша старая и то была новей.

— Старая была не наша, а эта наша. Вот и дошли, — облегченно вздохнула мама.

А по комнате на трехколесном велосипеде с одной педалью лихо носился младший брат. Пахло неустроенным бытом огромной коммунальной квартиры.

Начинался этап приспособления к неизвестной доселе жизни вне зоны лагерей военнопленных, в которых прошло все мое детство.

— Ты снова, гад, на нашей улице?! Мы же тебя предупреждали! Мало получил, фашист?! — вдруг возникла передо мной все та же троица.

А ведь действительно предупреждали. Очень давно, еще до болезни. Тогда мы с мамой впервые пошли в гости к Карякиным — у тех появился сын моего возраста. Не было сына, и вдруг появился.

— Взяли из детдома, — говорили между собой взрослые.

— Мама, а что такое детдом? — спросил, когда гости ушли.

— Это дом, где живут дети, у которых еще нет родителей, — объяснила мама, — Родители их там находят и берут себе.

— А откуда появляются дети в детдоме? Их аист приносит, или собирают в капусте?

— В каждом доме по-разному.

— А я был в детдоме?

— Нет, сынок. Мы тебя нашли сами.

— У аиста, или в капусте?

— В капусте. А туда тебя положил аист.

— А он, где взял?

— Спроси-ка лучше у него.

— Где же я его найду? — рассмеялся я.

— Придет время, найдешь, — обнадежила мама.

Сын Карякиных не понравился, хотя был моего возраста и его тоже звали Толиком. Он смотрел на всех исподлобья, ни с кем не разговаривал и ничего не умел.

— Ничего, обвыкнется, — утешались его родители, и соглашалась с ними мама.

— Дорогу в лагерь найдешь? — спросила мама, собираясь от Карякиных зайти еще куда-то.

— Найду, — успокоил ее, — Выйти из подъезда, дойти до перекрестка, перейти дорогу и дойти до проходной, — повторил нехитрую инструкцию.

— Куда лезешь, мальчик? Не видишь, здесь грузчики работают? Трудно, что ли обойти дом? — бросился ко мне кто-то из взрослых. Пришлось обходить.

Я уже вышел на улицу, когда передо мной и возникли те ребята:

— Ты кто такой?! — подлетел ко мне крепыш, явно старше меня, — Ты, что делаешь на нашей улице?! — пугая, замахнулся он.

Еще двое, по виду моих ровесников, с угрожающим видом подскочили справа и слева. В моей жизни ничего подобного еще не было, а потому поначалу даже не почувствовал опасности. Но, на всякий случай сделал шаг назад. Ребята остановились.

— Я Толик. Я здесь живу, — совсем не испугавшись, ответил им.

— Что врешь?! Мы своих знаем. Говори, где живешь?! — снова замахнулся крепыш.

— Сказал же, на этой улице. В зоне, где немцы живут, — ответил ему.

Ребята переглянулись.

— Так ты что, с немцами живешь? — недобро ухмыльнувшись, спросил один из них.

— Ну, да. Они пленные, — начал, было, я.

— Ах, ты, гад! Фашист недобитый! — не дослушав, вдруг взвился вожак, грозно сжав кулаки.

— Дай ему в ухо, Тимоха, чтоб больше не ходил по нашей улице, — подсказал тот, что спрашивал. Второй из свиты незаметно исчез.

Тимоха размахнулся, и я понял — теперь точно ударит и метит прямо в ухо. Инстинктивно уклонился и сразу почувствовал, что падаю спиной через какой-то предмет. Больно ударившись локтем о землю, тут же вскочил на ноги. Предметом оказался исчезнувший, прилегший позади меня. Теперь он оказался между мной и нападающими и пытался вскочить. Не дав негодяю подняться, обеими руками толкнул"предмет"прямо под ноги Тимохе и его дружку.

И все же убежать не удалось. Меня настигли прямо у проходной, где пришлось остановиться у закрытой “вертушки”. От расправы спас выскочивший охранник, но несколько фингалов все же заработал.

— Эх, Толик. Это я виноват, — запричитал гер Бехтлов, к которому попал раньше, чем домой, — Мне надо было научить тебя бить своих врагов.

— А кто такой фашист? — первым делом спросил своего наставника, ведь до сих пор в лагере военнопленных никто никогда не произносил этого слова. Во всяком случае, впервые я его услышал от своих врагов, да еще по отношению к себе.

— Почему ты спросил об этом? — удивился гер Бехтлов.

— Меня так назвали те мальчишки и даже побили за это, — объяснил ему.

— Те мальчишки дураки. Ты не фашист, Толик. Даже я не фашист, хотя и воевал, — негодовал гер Бехтлов, — Дэм криг даз энде. Дэм фашизмус даз энде, — сердито завершил он.

С того самого дня и до болезни мой наставник ежедневно по два-три часа учил меня рукопашному бою.

И вот они передо мной — трое моих обидчиков. Но, как и при первой встрече, страха нет. Зато есть твердое желание постоять за себя, а главное — уверенность в своих силах и в своей правоте.

— Я не фашист! Мой отец воевал за наших! Эта улица моя! Я здесь живу, — показал им на лестницу.

— Дай ему в ухо, Тимоха, чтобы не врал, — подсказал все тот же из сопровождения.

Второй снова исчез. Но я уже знал, где его искать.

Тимоха размахнулся, но ударить не успел — мои тренированные кулаки ухитрились дважды пройтись по его физиономии. Главный противник отлетел и остался на месте, прикрыв лицо обеими руками. Развернувшись, со всего маха пнул ногой подлый “предмет”. Тот вскрикнул. Перепрыгнув через него, бросился за трусливо убегающим третьим обидчиком. Догнать не удалось — подстрекатель успел вбежать в дверь нашего домика и захлопнуть ее перед самым носом.

— Ты зачем бегаешь за Фрицем? — спросила девочка, стоявшая у двери.

— За каким Фрицем? — удивленно переспросил ее.

— За Толиком Фрицем. Его все так зовут, — пояснила незнакомка.

— Он здесь живет? — спросил девочку.

— Здесь. И я здесь живу. Я Лариса, — представилась она.

— А я Толик. Живу там, где лестница, — представился ей, — А те мальчишки, где живут?

— Они не из нашего двора. Тимоха там, а Вовка Пират там, — показала девочка на соседние дома, — А ты зачем бегал за Фрицем?

— Они фашистом обзывали и бить меня хотели, — объяснил девочке, которую звали Ларисой.

— А ты их побил? — спросила она. Я кивнул.

— А в нашем дворе еще дети есть? — поинтересовался так, на всякий случай.

— Не-е-т. В большом дворе много, а к нам только приходят, — рассказала Лариса.

После инцидента троица больше не подходила, а Фриц, когда был один, завидев меня, убегал.

— Не слушай его больше, — попросил как-то раз Ларису, — Будет драться, скажи мне. Я с ним еще за фингалы не рассчитался.

— Давай дружить, — вдруг предложила девочка.

— Давай, — без особого энтузиазма принял ее предложение.

Как же скучно дружить с девочками! Снова неинтересная игра в дочки-матери, бесконечные кормления и укладывания спать кукол — этих игрушечных детей будущих мам. Но в игре “мама” хоть занята делом, “дочке” все равно, а вот что делать “папе”, никто не знает.

А потом появилась Людочка. Это было, как удар током. Маленькая девочка, которой едва исполнилось “пять с половиной” навсегда завладела моим сердцем. Единственная игра, в которую мы с ней играли, все та же — дочки-матери. Но, только с Людочкой я играл в нее с интересом, и мне никогда не было скучно.

“Наша дружба была такой чистой”, — написал я в одном из своих стихов, посвященных Людочке, и то было чистой правдой. В свои девятнадцать Людочка это подтвердила. Моя первая любовь. Моя невеста.

— Я видела тебя с Людочкой, — сказала как-то Лариса, — Мы больше не будем дружить? — печальным голоском спросила она.

— Так, как дружили, нет. Но, если тебя кто обидит, только скажи, я всегда приду на помощь, — ответил ей.

— Спасибо, Толик, — с какой-то тихой грустью поблагодарила Лариса и обиженно ушла в дверь, у которой мы познакомились всего полгода назад.

Встречаясь на улице изо дня в день, из года в год, мы всегда тепло приветствовали друг друга, с интересом расспрашивали об учебе, о делах, включая дела сердечные. Но, никогда больше не играли в общие игры — ни в детстве, ни в юности. Ни разу. Так никогда и не обратилась она ко мне за помощью.

Подружки-подружки. Они появились в моей жизни раньше, чем друзья. Так уж случилось.

Мальчик и девочка. В возрасте, когда любопытство одолевает страх, а запреты разжигают любопытство.

Впервые мою любимую подружку Людочку я увидел, когда той едва исполнилось пять лет. Маленькая, худенькая, в нелепой одежде с чужого плеча, — она никак не походила ни на одну из моих подружек-ровесниц.

Что же такого было в той маленькой девочке, затмившей всех моих подруг? Не знаю. Но меня потянуло к ней неудержимо.

Хотя, почему не знаю. Ее глаза. Удивительно теплого, “чайного” цвета, они покорили с первой встречи и навсегда.

И еще. Людочка показалась мне такой хрупкой, такой несчастной, что сразу захотелось ее защитить, спасти от жизненных напастей.

У нее не было кукол, у нее вообще ничего не было, даже еды. В день нашего знакомства мне пришлось спасать ее от голода.

Мне понравилось опекать эту малышку, заботиться о ней. А когда она впервые улыбнулась мне своей теплой улыбкой, так захотелось, чтобы она непременно стала сестричкой.

Единственная игра, в которую мы с ней играли вначале, все та же — дочки-матери. Но, только с Людочкой я играл в нее с интересом, и мне никогда не было скучно. Возможно потому, что “папа” впервые стал не наблюдателем, а добытчиком. Мои лагерные игрушки вскоре перекочевали к Людочке. Из них она сделала куколок — наших “деток”. Как же радовалась она каждому такому подарку! Она прыгала, хлопала в ладоши, смеялась от восторга, удивляясь всякой мелочи. А я чувствовал себя добрым волшебником, исполняющим желания.

А сколько было радости, когда мы сделали нашу комнатку, перекрыв фанерным щитом приямок под окнами ее комнаты на первом этаже общежития. Каким же взрослым почувствовал себя, когда девочка испугалась зарешеченного подвального окошка и дрожала от страха, а я обнял ее и успокоил. Как доверчиво она прижалась ко мне, большому мальчику, который ничего не боится.

Но, самой интересной нашей игрой стала игра в школу. Школой я бредил, особенно, когда не взяли в первый класс, а мне так хотелось учиться.

В нашей “школе” я всегда был учителем, а Людочка ученицей. Она была прилежной ученицей, и быстро выучилась читать и писать. Ну, а уж когда я учился в первом классе, наши занятия и вовсе стали интересными. Людочке они нравились.

И вот позади первый класс. Меня с братом на все лето отправили в село. Как же я переживал предстоящую разлуку с любимой подружкой. Видел, что и Людочка грустит. Все дни перед нашим отъездом она не отходила от меня ни на шаг. Иногда девочка обнимала меня крепко-крепко, словно хотела удержать, и молчала, поглядывая на меня таким грустным взглядом своих оленьих глаз, что хотелось плакать.

То лето показалось самым длинным в моей жизни. Я считал не только дни, но и часы до его окончания, расчертив для этого целую тетрадку.

И вот оно позади. Как же радостно встретила меня подружка. Мы обнялись, я приподнял ее и закружил.

— Еще, еще, еще! — восторженно кричала девочка. Ей так понравилось кружиться в моих объятиях. Моя малышка.

И снова лето, и снова впереди очередная разлука на целых три месяца.

— А я тоже уезжаю на все лето в Коробочкино, — вдруг объявила подружка.

— Где это? — спросил ее.

— Не знаю, — ответила Людочка. Нет, в этот раз она совсем не грустила, как в канун моих прошлых каникул. И у меня чуть отлегло. Что ж, все проходит. Пройдет и это лето.

А пока потянулись бесконечные дни летнего отдыха.

И вот очередное трудное лето позади. Все так же радостно встретила меня подружка, которая, как оказалось, так и не попала ни в какое Коробочкино. Мы обнялись, как год назад, я приподнял ее и закружил.

— Не делай так больше, Толик, — очень серьезно сказала девочка, внезапно покраснев, — Я уже взрослая, — уточнила она, оправляя платьице. Моя взрослая малышка.

С того самого дня к Людочке я относился с особой симпатией, как ни к какой другой девочке. В одном из первых стихов о Людочке есть такие строки:

Еще не знаешь ты, что я тебя люблю,

Что жизнь свою тебе навеки отдаю.

— А я это знала, Толик. Лет с семи знала, — сказала мне девятнадцатилетняя Людочка, когда впервые прочла все мои стихи, включая этот.

— Людочка. Ты же тогда совсем маленькой была, — удивился неожиданному признанию любимой.

— Девочки раньше мальчиков такое понимают. А ты всегда ко мне относился не как к другим девочкам. Я это чувствовала, и мне это нравилось, — и Людочка замолчала, вспоминая, судя по ее легкой улыбке, что-то светлое в наших отношениях.

А я смотрел на нее с нежностью и немного с грустью оттого, что нельзя вернуть то замечательное время, когда маленькая девочка Людочка была мне совсем, как сестричка.

Переходный возраст. Он начался у меня довольно рано, хотя трудно сказать, когда именно. Это как снег в горах — копится-копится, а потом хлопок в ладоши, и нате вам неудержимую лавину, сметающую все на своем пути.

А пока он копился и копился тот мой снег. Мне кажется, первым снежком, оставившим след в душе, стал обман с поездкой в пионерлагерь “Артек”, когда вместо меня, круглого отличника учебы и обладателя прочих достижений, тайно поехал заурядный троечник — мой друг Женька. Папа-генерал и мама-председатель родительского комитета, — всего лишь эти его “достижения” легко перевесили все мои.

Следующий снежок залег в период возрастной мутации голоса, усугубленной жестокой простудой и вопиющей нечуткостью педагогов. В результате бывший солист школьного хора, победителя республиканских и прочих олимпиад, на всю жизнь остался с низким хриплым голосом детской силы.

И наконец, целый снежный ком упал в копилку, когда вдруг увлекся гимнастикой. Вот только как случилось, что по рекомендации школьного приятеля, тренирующегося в секции несколько лет, попал не в группу начинающих, а прямо к спортсменам-разрядникам. И в погоне за достижениями новых товарищей, исчерпав резервы школьной физкультурной подготовки, банально разбился на снарядах, получив несколько серьезных травм и титул неспособного ученика.

Выручили занятия в кружке авиамоделистов при Дворце Пионеров. Вот где действительно добился неплохих результатов. Путь от кордовой “схемки” до рекордных таймерных моделей прошел всего за год. Но, нелепый случай в школе — перелом крышкой парты двух пальцев правой руки — и чемпионом Украины с моими моделями стал не я, а товарищ по кружку, которому их передал наш руководитель.

Словом, очень скоро почувствовал, что мне больше нечем удивлять мою подружку Людочку.

Как же она смотрела на меня своими огромными глазищами, полными слез, когда целый час пел только ей все мои песни из репертуара хора!

Как удивилась и захлопала в ладоши от восторга, когда прокатился колесом, а потом почти с места крутанул сальто!

— Какие красивые! Ты сам их сделал? — нежно гладила она разноцветный шелк обшивки моих уникальных авиамоделей, когда нес их из дома в кружок.

— Конечно, Людочка. Не только сделал, но и придумал раскраску. Жалко только, что вся бальза теперь под обшивкой, а это самое легкое дерево в мире. Такое красивое. Даже оклеивать “японкой” не хотелось. А сделал, вроде ничего. Нравится?

— Что ты, Толик. Нет слов. И ты будешь выступать на чемпионате Украины?

— Буду, Людочка.

— Ты непременно победишь. Вот увидишь, Толик.

— Я буду стараться, Людочка.

И действительно, победили мои модели. Только вот чемпионом республики стал случайный кружковец, всего лишь запустивший отлаженный моторчик и отпустивший подготовленный аппарат в свободный полет. Как это объяснить подружке, смотревшей на меня с надеждой?

Мне уже тринадцать, а я так ничего и не сделал, ничего не добился. А тут еще два младших брата, за которых постоянно перепадало. Особенно за среднего. Тот к своим одиннадцати годам уже обрел четырехлетний криминальный стаж, и лишь стечение обстоятельств и положение отца в правоохранительных органах пока спасало его от детской колонии. Вот младший только радовал. К тому же он косвенно сблизил нас с Людочкой на целых три года, пока мы “воспитывали” наших малышей — ее сестричку и моего братика. Мы ежедневно гуляли с ними, развлекали и при этом говорили, говорили, говорили.

Я много читал, а потому тем для разговоров было предостаточно. Но малыши выросли, и наши встречи постепенно прекратились.

Мы оба вступили в возраст, когда девочки и мальчики невольно отдаляются друг от друга. Как бы ни дружили, но все же это такие разные планеты, с разными взглядами и разными орбитами жизненных устремлений. Эти орбиты разводят нас все дальше и дальше, с тем, чтобы сблизить на самое короткое расстояние уже в неповторимую пору юности.

Но, как же долго еще ждать, пока моя миленькая подружка станет моей любимой Людочкой. И станет ли вообще, если не будет во мне какой-то изюминки, если растеряю даже то, чем всегда увлекал мою малышку.

При отъезде мы даже не простились. Мы учились в разных школах, и встречались лишь редкими вечерами, когда Людочка приходила в наш двор к своей подружке и однокласснице Ирочке. Увы, в канун моего отъезда она так и не появилась.

И вот я снова вселе, где давно стал своим. Никто уже не называл нас с братом “городскими”.

В деревне нас загрузили хозяйственными делами — мы поливали грядки водой, предварительно натасканной из речки в необъятные бочки, собирали созревшую вишню, часами раскачиваясь на деревьях, или “обрядившись в чистое”, ходили в магазин за хлебом. Да мало ли работы в крестьянском хозяйстве! Так что на речке, где обычно купались и дети, и взрослые, появлялся лишь к вечеру, переделав все дела.

Иногда замечал на себе заинтересованные взгляды деревенских ровесниц и даже девочек моложе, но что мне до них. У каждой уже был друг, который смотрел на нее как на собственность. И даже за невольный ответный взгляд, можно было легко схлопотать от крепенького пятнадцатилетнего паренька, взращенного на свежем воздухе и натуральных продуктах. Я не боялся драк и мог за себя постоять. Вот только было бы за что сражаться.

Зато маленькие “ничейные” девочки были от меня без ума. Стоило появиться с младшим братом на речке, как сбегалась вся детская “колдыбаня”. Две-три девочки непременно повисали на мне, требуя их “покрутить”.

— Это мой брат! Отойдите от него! — возмущался пятилетний братишка.

— Да не съедят они меня, — успокаивал его, — Сейчас пойдем делать крепость.

И мы делали крепость из песка, а потом бомбили ее песчаными “снарядами”, пока не разваливали до основания.

А потом я учил всех разом “плавать” руками по дну, а тех, кто постарше даже нырять. И они плавали и ныряли, пока не становились синими и в пупырышках, как дешевые утки.

Вытащить малышей из воды можно было только хорошей сказкой. А для начала, чтобы согрелись, показывал гимнастические упражнения. И очень скоро вся моя детвора легко ходила колесом и кувыркалась в луговой траве и песчаных дюнах нашего деревенского пляжа.

Это ли ни популярность. Появились и любимчики — несколько способных ребят, которые все хватали на лету.

— Я тебя очень люблю, Толик. А ты? — обняла меня однажды одна из таких девочек.

Этого мне только не хватало. Мгновенно вспомнил свою подружку Людочку, которая даже не попрощалась. Неодолимо захотелось в Харьков. И зачем только затеял эту физкультуру? Начал ради младшего брата. А где он теперь? Носится где-то с такими же малышами. А я, старший брат, должен играть в любовь с доверчивой малышкой.

Но, лето неумолимо подвинулось к концу.

— Ты меня любишь, Толик? — с грустью спросила девочка в день расставания.

— Конечно, люблю, Ниночка. Ты моя лучшая ученица, — ответил ей.

— Обманщик ты, Толик. Уедешь в город и сразу забудешь.

— Никогда не забуду, — ответил тогда ей и не обманул, судя по этим строкам.

А как же переходный возраст? Он все еще будет напоминать о себе сумятицей в голове и чередой нелепых метаний. И пройдут годы, прежде чем в моей жизни наступит главный праздник юности — ВЕСНА ПЕРВОЙ ЛЮБВИ. Но, он наступит. Непременно наступит. Ты жди его, Людочка. Жди.