Хозяин дракона

Анатолий Дроздов, 2012

В каком веке на Руси жить хорошо? В XXI или в XII? Странный вопрос – смотря кому… И уж точно не подростку Ивану… И если Русь начала второго тысячелетия поначалу показалась ему сказочной страной, то уж в России нашего времени он точно ничего хорошего не видел. Оказавшись в далеком прошлом, Иван нашел свое место. Хотя сказать, что оно сладкое, язык не поворачивается…

2

На кухне раздался рык:

— Где он? Где?! Убью!

— Коля! Ты что?

Мать…

— Водку вылил, сучонок! Полбутылки оставалось! Специально оставил опохмелиться.

— Сам выпил и забыл.

— Я? Забыл? Не пизди! Оставалась водка! Он!

Дядя Коля говорит правду: водку вылил я. Не хочу, чтоб он пил. Пьяный дядя Коля ругается и дерется, а трезвый он добрый. Целует мамку, гладит меня по голове.

— У нас пиво есть!

— Пивом голову не обманешь! Где он? Прибью!

— Да ему пять всего, не понимает…

— А мне похеру!

— Не трогай его! Пожалуйста!

— Уйди, сука!

Хлесткий удар, грохот упавшего стула. Неужели бьет мамку? За что? Это ведь я… Сопит, хекает… Не хочу это слышать. Обхватываю колени руками, сжимаюсь в комочек. «Колокольчики мои! — шепчу торопливо. — Приходите! Пожалуйста!»

За дверью шкафа крики и ругань — колокольчиков не слышно. Наверное, испугались. Хлопают двери ванной и туалета: дядя Коля ищет меня. Ну и зря. Я там не играю — в шкафу интереснее. Можно сидеть и мечтать. И колокольчики приходят… «Где же вы? Пожалуйста!..»

В отдалении возникает тихий, мелодичный звон. Услышали… Стенки шкафа раздвигаются. Рой золотистых искорок появляется вдали, они приближаются, позванивая, выстраиваются в линию, затем сворачиваются в круг и начинают вращаться — все быстрее и быстрее. Темнота внутри круга редеет, раздвигается, образуя стенки — передо мной длинный, гибкий ход, в дальнем конце которого сияет свет.

Дверца шкафа с треском распахивается.

— Вот ты где!

Не поймаешь! Ага! Я вскакиваю и ныряю в проход. Меня засасывает и уносит к свету.

— Твою мать! Куда?..

Трава смягчает падение. В прошлый раз был снег, глубокий и пушистый — я едва не утонул в сугробе. Стоял мороз, я скоро замерз и попросился обратно. Колокольчики вернули. Дядя Жора (тогда с нами жил дядя Жора) уже спал, а мать сидела на кухне и курила, пуская дым в потолок.

— Ты где был? — набросилась на меня. — Обыскалась! Во дворе, что ли, шатался? Посинел весь и дрожит… Не слышала, как вошел. Вот я тебе!

Мать грозит кулаком. Я не боюсь: мамка меня не бьет. Это дядьки ее, бывают, дерутся…

— Голодный? — Она двигает по столу пустые тарелки. — Все съели, надо же… В магазин сбегать? Деньги кончились. Вот, хлеб остался. На!

Я хватаю обломанный, обкусанный ломоть. Вкусно!..

Мать не знает про мои колокольчики, о них никто не знает. Это моя тайна. Моя и ничья больше. Как-то дядя Жора толкнул меня, я упал и ударился головой о порог. Стало темно. Меня отвезли в больницу, и там я впервые увидел колокольчики. Болела голова, было плохо, и они вдруг возникли, тихо звеня. Появившийся передо мной ход манил и притягивал, и я полез в него. В мире, куда меня перенесло, светило солнышко, летали бабочки и стрекотали кузнечики. Голова перестала болеть. Я носился за бабочками, ловил кузнечиков, пока не захотелось есть. Колокольчики отнесли меня обратно в палату. Никто не заметил, что я отсутствовал.

Доктор позже спрашивал, не видится ли мне чего, но я понял, что он хочет узнать мою тайну, и ничего не сказал. Давно, когда папа еще жил с нами, мама читала мне книгу. Там была волшебная страна и фея «Дзинь-Дзинь». Волшебная страна у меня есть, а вот фея не показывается. Наверное, не знает про меня. Ничего, придет. Поймет, что я хороший мальчик, и выполнит любое желание. Попрошу, чтоб папа вернулся…

Я бреду сквозь густую, высокую траву, раздвигая ее руками. Я знаю, куда идти — бывал здесь не раз. Солнечный свет, отраженный водой, ударяет в глаза. Река… Я спускаюсь к воде, погружаю в нее руки. Вода в реке теплая и ласковая. Стайка юрких рыбок снимается со дна и несется ко мне. Рыбки тычутся мордочками в мои пальцы, слегка пощипывают их. Голодные… Простите, мне нечего вам дать. Вслед рыбкам из глубины возникает большая, хмурая тень. У тени широкая пасть и длинные усы-проволоки. Сом. Рыбки испуганно брызгают в стороны. Пасть подплывает ко мне и некоторое время смотрит черными глазами-пуговками, словно решает: хватать или воздержаться? Не схватишь — для тебя я слишком большой! Сом изгибает тело, бьет хвостом и исчезает в облаке донной мути. Только рыбок распугал, усатый!

Я взбираюсь обратно на берег и падаю на спину, приминая густую траву. Лежу, как в яме. Со всех сторон — зеленые стены, образованные высокими стеблями. Они стоят густо, солнце не пробивается, поэтому внизу прохладно и сумрачно. Я закрываю глаза. Хорошо. Никто не ругается и не дерется, здесь вообще никого. Только луг, поросший высокой травой, и река. Она такая широкая, что противоположный берег едва виден. За рекой темнеет лес. Я там обязательно побываю — попрошу фею перенести. Глаза слипаются…

Звезды… Они заглядывают ко мне в яму, словно говоря: «Пора!» Стемнело, и хочется есть. Я сажусь и обхватываю колени руками. «Колокольчики, хочу к маме!..»

В квартире темно, свет не горит. Я выбираюсь из шкафа и бреду на кухню. Здесь никого. Осторожно шарю по столу — ничего, даже объедков не оставили. Можно посмотреть в шкафчике, но я не хочу включать свет. Мамка станет спрашивать, где я был, начнет ругаться. Я опускаюсь на колени и ползу под стол. Осторожно шарю руками. Когда мамка с дядей Колей пьют, они машут руками, еда падает на пол. Если сильно пьяные, забывают поднять. Есть! Ломоть хлеба, обкусанный, но толстый. Лежит давно, успел подсохнуть. Это неважно. Сухарь хрустит на зубах, я выплевываю попадающий на зубы песок, но жую и жую. Вкусно! Хлеб растаял, будто его и не было, и я снова шарю по полу. Рука натыкается на что-то большое и тяжелое. Осторожно трогаю. Мама? Почему она здесь? Напилась и уснула? Такого раньше не бывало: мама, даже пьяная, спит на диване. Рука у мамы тяжелая и холодная. Нахожу ее лицо: оно тоже холодное. Мама молчит и не дышит.

Я выбираюсь из-под стола, бегу к выключателю. Свет тусклой лампочки озаряет кухню. Разбросанные табуретки, сдвинутый стол, черное окно без занавесок… Мать лежит на полу, неловко повернув голову, волосы растрепались, лицо бледное, рот открыт… Я бросаюсь к ней.

— Мама! Мамочка!

Она не отвечает. Ее голова мотается в моих руках, рот открывается еще больше. Оттуда вываливается почерневший язык. Позади — тяжелые шаги. Сильная рука хватает меня за шиворот.

— Попался, сучонок!

Я взлетаю вверх — удар! Темно…

⁂

Голоса, сердитые.

— Выживет?

— Голова у него крепкая. Кожу рассадили, а череп целый.

— Кровищи было… Это и спасло. В стену швырнул и решил, что убил. Не то придушил бы — чтоб без свидетеля.

— Поймали?

— Ну, не Чикатило… Пьянь обыкновенная, у дружка прятался. Сидит… Теперь надолго.

— А пацан?

— Мать убили, значит — в детдом.

— А отец?

— Местопребывание неизвестно.

— А если поискать?

— Он же их бросил. Наверняка другая семья… Найдем, скажет: не нужен! И так и эдак — детдом!

— Красивый мальчик. Ресницы пушистые…

— Усыновите! Или опеку оформите. Могу похлопотать.

— Своих бы прокормить!

— Как и мне.

— Жалко пацаненка…

— Своих жалейте! Их на ноги поставить, образование дать… С этим все ясно. Подрастет — станет пить, шмар своих дубасить. Прибьет какую или порежет — и сядет. Если самого не прирежут. У меня такой бытовухи каждый день…

— Может, человеком вырастет…

— Из детдома дорога одна. Растим волков себе на голову. Кормим, поим, чтоб они потом наших детей насиловали и грабили.

— Тьфу на вас, капитан!

— Ну вот, а говорили «жалко»…

⁂

— Как смотришь, дебил!

Хлесткая затрещина швыряет меня на пол. Встаю.

— Поосторожней, Семенов! Нагрянет комиссия, а тут синяки…

— Пускай не зыркает, рвань!

— Где взяли в этот раз?

— Во Владимире, на вокзале.

— Воровал?

— Попрошайничал… В коллекторе жил — с такими же беспризорниками.

— Пусть бы там и оставался, раз не нравится в детдоме. Кормят их тут, понимаешь ли, поят, одевают — все равно бегают. Старшие, что ли, бьют?

— Пробовали, так он Будылина едва не загрыз — в горло вцепился. Еле оторвали. Волчонок! Плюнули, не трогают. Даже еду не отбирают. «Психованный!» — говорят.

— Психованный и есть. Направить на обследование?

— Направляли уже… Отклонений не обнаружили.

— Им лишь бы отделаться… Тут только глянешь — и сразу видно: дебил!

— Куда его?

— В подвал! На сутки! Еды не давать!

— Пошли, дефективный! Шевели копытами!

За спиной моей лязгает дверь. Темнота…

⁂

— Майка, да стой же! Не балуй! Кому говорю?!

Майка балует. Она молодая, игривая, и совершенно не расположена стоять смирно. Мотает головой, фыркает, насмешливо поглядывая черным глазом. «Не дамся — и все!» — говорит этот взгляд.

— Вот я тебе! — грожу чембуром.

Майка отступает, но в глазах нет страха. Она хочет играть. А вот я — нет! Некогда. Вздохнув, лезу в карман. Горбушка еще теплая. Мы с дядей Сашей хлеб печем сами — в магазине он черствый и невкусный. На нашей кухоньке стоит круглая машинка, называется «хлебопечка». В нее надо засыпать муку, сухие дрожжи, соль и добавить воды. Остальное хлебопечка сделает сама. Замесит тесто, даст ему подойти и испечет хлеб. Он получается хрустящим и душистым, вкусным-вкусным. Одна беда — мало его: хлебопечка у дяди Саши небольшая. Я припас горбушку, чтоб пожевать вечером. Придется отдать. Жалко!

Завидев горбушку, Майка забывает об игре. Тянет голову и подымает верхнюю губу, показывая желтые резцы. Вздохнув, я протягиваю хлеб. Майка хватает горбушку и жует. Глаза кобылки прикрыты от удовольствия. Еще бы!

Прожевав, Майка тычет в щеку влажными губами — благодарит и кладет голову мне на плечо. Я глажу атласную шею, и злость куда-то улетучилась. Майка ласковая. А вот Терек — злой, укусить может, с ним только дядя Саша и справляется. Ну, и хозяин его, конечно. Он приезжает в клуб на огромном, квадратном джипе, сам седлает и взнуздывает жеребца, после чего легко запрыгивает в седло, несмотря на солидный живот. Он родом с Кавказа, там коней знают. Его не обманешь… В списке лошадей Майка значится как Мирабель. Клиентам говорят, что ее купили в Англии, а французское имя дали за легкий нрав. Чистокровная, английская… На самом деле Майка из Белоруссии, там есть конные заводы. Лошадей у них закупает даже московская полиция. Дешево… Это мне дядя Саша рассказывал. Клиенты об этом не знают — им нравится, что лошади английские…

Потрепав Майку по холке, я отступаю и поднимаю руку с недоуздком. В этот раз кобылка стоит тихо. Я надеваю оголовье, затягиваю подбородочный ремень. Майка послушно нагибает голову. Я проверяю пальцами расстояние между ее головой и налобным ремнем — все, как должно быть, затем разнуздываю кобылку. Та недовольно фыркает — не прочь погулять. Поздно уже.

Дядя Саша сидит в каморке и сноровисто работает шилом — чинит седло. Я кладу недоуздок на столик.

— Подошел? — Он откладывает шило.

— В самый раз.

Он берет недоуздок и привычными движениями загрубелых пальцев проверяет швы на ремнях. Они должны быть не только прочными, но и мягкими, иначе уздечка натрет лошади кожу. Я тянул дратву, когда шил — чтоб вдавилась в мягкий, сыромятный ремень. Провозился, зато недоуздок вышел на загляденье — самому нравится.

— Хорошо! — говорит дядя Саша и откладывает уздечку. — Молодец! Настоящий шорник!

Я хмыкаю. До «настоящего» мне как до луны. Настоящий — это дядя Саша. Он и седла делает, а это куда сложнее, чем ременная упряжь. Седла ведь такие разные! Выездковые, конкурные, охотничьи, скаковые, пастушьи, вестерн… Всех и не упомнишь. Дядя Саша смастерит любое. К нему заказчики даже из Сибири приезжали — за каким-то азиатским седлом. Сделал. Заказчики хорошо заплатили, после чего мы купили хлебопечку…

— Уроки приготовил?

Киваю. Чего их готовить?

— Почитай! — дядя Саша берет с подоконника тонкую книжицу.

Я мысленно вздыхаю: псалтырь я не люблю. Мало того, что непонятно, так еще на церковном языке. Дядя Саша называет его «старославянским». Говорит: раньше, много веков назад, на нем разговаривали. Так я и поверил! На этих «рцы» и «понеже» язык сломаешь. Но дядя Саша неумолим. Это отец Григорий его подзуживает. Говорит: у меня хорошая память и другие способности. В школе успеваю на «отлично», внешность подходящая — в духовную семинарию возьмут. Дядя Саша ухватился. Семинаристов учат бесплатно, их одевают и кормят. Не буду я ходить с крестом на пузе! В военных училищах тоже одевают и кормят…

Дядя Саша батюшку слушает — тот помог с опекунством. В администрации не разрешали: дядя Саша — инвалид, у него нет жены, живет в стареньком домике без удобств — условия плохие. Как будто в коллекторе лучше! Приезжали какие-то тетки, смотрели наш дом, выспрашивали, а после заявили, что отправят меня в детдом. Я им сразу ответил: сбегу! Они поджали губы и уехали злые. Дядя Саша подумал и сходил к отцу Григорию. Тот похлопотал. Что ему? В церковь разный люд ходит, начальники тоже попадаются. Священник поговорил с одним… Без опекунства меня не брали в школу, и пока шла канитель, учебный год пропустил. Учусь теперь с семиклашками. Они совсем дети, мне по плечо. Меня побаиваются. Спрашивается, с чего? Ни одного даже пальцем не тронул… Родители их возмущались: пустили в класс беспризорника! Научит деточек пить, курить и ругаться матом. В поселке они и без меня научатся… Родители пошумели и успокоились — убедились, что не правы. Попробовал бы я ругнуться! Дядя Саша мне бы показал…

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей, и по множеству щедрот твоих очисти беззаконiе мое. Наипаче омый мя от беззаконiя моего и от греха моего очисти мя; яко беззаконiе мое аз знаю, и грех мой предо мною eсть выну. Тебе eдиному согреших и лукавое пред тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех твоих и победиши, внегда судити ти. Се бо, в беззаконiих зачат eсмь, и во гресех роди мя мати моя…

Мысленно я перевожу слова псалма на русский. Неправда! Мать не рожала меня в грехе, у нее был муж — мой отец. Только он нас бросил, а мать стала пить…

Дядя Саша довольно кивает: читаю правильно. Отец Григорий учил: надо ровно и монотонно, не вкладывая в слова чувства. Те, кто слушают, сами их вложат. Пусть тогда сами и читают! Не хочу в попы!

— Дядь Саша! — я откладываю псалтырь. — Позанимаемся?

Тот смотрит вопросительно:

— Голова не болит?

— Да нет же!

Из детдома прислали мои документы, в том числе медицинскую карточку. Чего там написали, не знаю, но дядя Саша тревожится. Голова у меня крепкая, как котел! Об стену били — не разбили… В доказательство стучу себя кулаком по темени. Дядя Саша усмехается и встает. Я ныряю под стол и хватаюсь за черенок. Это МПЛ — малая пехотная лопатка, в армии ее выдают каждому солдату — землю копать. Мало кто знает, что лопатка — оружие: страшное и смертельное в опытных руках. Дядя Саша говорил, что современные солдаты этого не знают — их не учат рукопашному бою. А вот дяде Саше пришлось…

Он шагает впереди, припадая на правую ногу. У дяди Саши протез: наступил на мину, когда воевал. Со стороны смотреть — неуклюжий. Я на это купился. Увидел хромого на вокзале и решил: этот точно не догонит… Дядя Саша покупал билет на электричку. Я подождал, пока он сунет кошелек в карман, и запустил туда руку. В тот же миг ее будто тисками схватили — смешно было думать, чтоб вырваться. Хват у дяди Саши железный, как у всех шорников. Они же кожу на ленчики натягивают. Я сжался, ожидая затрещины или крика, а он молчал, разглядывая меня из-под прищуренных век.

— Есть хочешь? — спросил внезапно.

Я кивнул. Он отвел меня к киоску и заказал сосиску в тесте. Продавец разогрела ее в микроволновке, сосиска была горячей и обжигала рот, но я глотал, не чувствуя вкуса. Дядя Саша заказал еще одну.

— Вот что, пацан! — сказал, когда я расправился и с этой. — Денег больше нет. Хочешь есть — поехали со мной! Здесь недалеко…

Пацаны в коллекторе предупреждали насчет такого. Сначала подкормят, затем пригласят домой… Там изнасилуют и зарежут или продадут на органы. Извращенцев полно… Искать не станут: беспризорника-то? Кому он нужен? Но дядя Саша уговаривать не стал; предложил — и пошел к поезду. Я подумал и побежал следом. Правильно сделал, что побежал…

— К бою!

Я принимаю стойку. Правая нога вперед, колени полусогнуты, лопатка прикрывает лицо. Хват универсальный — за середину черенка, лоток на уровне плеча, рука согнута в локте. Левая ладонь закрывает горло. Лоток в чехле из сыромятной кожи — дядя Саша шил его сам. Передний край лотка и боковые грани остро отточены — пораниться проще простого. Это ведь оружие!

Дядя Саша окидывает придирчивым взглядом.

— Мягче! Не напрягайся!

Он перехватывает поудобнее толстую палку. Сегодня лопатка против бейсбольной биты. Вчера палка изображала винтовку со штыком. Баловство… Кто сейчас со штыками по улицам ходит? Зато придурков с битами полно…

Удар! Я ныряю под биту. Отбивать глупо: силы у нас разные, лопатку просто вырвет из рук. В полуприседе бью дядю Сашу по колену (плашмя, конечно), отскакиваю и принимаю боевую стойку.

— Хорошо! Только ты не на ринге. Колено ты ему подсек, но мог и поцарапать. Поэтому не жди, пока очухается, сразу же — по руке! Чтоб биту выпустил и забыл про нее!

— Я лучше в шею!

— В шею — это насмерть! Перерубишь артерию или горло… Посадят! Мы не на войне. По конечностям бей! Кости срастутся. К бою!

Я прыгаю, уворачиваюсь, бью… Вспотел, запыхался. Вообще-то рукопашный бой скоротечный: удар, другой — и разобрались. Так говорит дядя Саша. Но мне надо отработать удары — до автоматизма. Чтоб руки и ноги действовали сами, и я не думал, куда бить. Дядя Саша тоже устал. Он у меня старенький — за пятьдесят. Голова седая, только брови черные. Его сестра, тетя Настя, говорит, что в молодости дядя Саша был очень хорош: девушки по нему умирали. Он выбрал самую красивую. После чего отправился в Афганистан, а там — бац! — мина! Невеста как узнала, так сразу и бросила. Как отец нас с мамой… Дядя Саша из-за этого и не женился. Наверное, это хорошо, иначе не подобрал бы меня…

— Хватит! — Дядя Саша забирает у меня лопатку. — Молодец! Напоследок — стесывающий удар — вот так! — Он проводит лотком у моего лица, будто смахивает пыль. — Малотравматично и очень эффективно. Вырубает сходу.

— Почему?

— Вот здесь, — он трогает кончик носа, — пучки нервных окончаний. Кулаком заехать — и то слезы из глаз. А если железным лотком? Понял? Показываю…

Домой я возвращаюсь затемно. Дядя Саша остался при конюшне. Он в клубе и шорник, и сторож, и тренер. Все равно платят мало: хозяин клуба прижимистый. Говорит: вокруг Москвы конных клубов полно, наш — отдаленный, потому доходы маленькие. На самом деле от клиентов не протолкнуться. Однако с хозяином не поспоришь…

Лопатка со мной — без нее не отпускают. Шантрапы в поселке полно. Как-то у магазина меня остановили, отобрали кошелек. Я не отдавал — это были наши последние деньги, меня избили и деньги забрали. Я боялся идти домой: что скажу дяде Саша? Он нашел меня сам. С той поры и учит меня рукопашному бою. А с грабителями дядя Саша разобрался; меня теперь не трогают. Пусть бы попробовали! Я им — раз! Потом — два! По конечностям и нервным окончаниям… Надолго запомнят!

Дома раздеваюсь и ложусь в кровать. Устал, но спать не хочется. Телу приятно на чистой простыне — это не в коллекторе. Хорошо, что не послушал пацанов! Теперь у меня есть дом и дядя Саша. Я умею делать упряжь и скакать на коне. Мне разрешают. Лошадей надо выгуливать — им вредно без движения. Хозяин клуба, Мамед Ахметович, говорит, что я настоящий джигит — на коне родился. «Это он, чтоб не платить!» — смеется дядя Саша. Пусть так! Все равно приятно. Жаль, нет сейчас кавалерии, я бы попросился. Что бы мне родиться веком раньше?! Подумав, отказываюсь от этой мысли. Неизвестно, был бы там дядя Саша…

Засыпая, вспоминаю про колокольчики. Я давно их не звал. Зачем? Мне и здесь хорошо. Как там, интересно, мой сом? Наверное, громадный. Сейчас бы точно схватил! Вернее, попытался бы. А я ему — лопаткой!

Сплю. Завтра счастливый день…