Сердцебиение. Опыты времён

Амаяк Павлович Тер-Абрамянц

Повеяло традицией русской классики: Чехов, Толстой, Куприн. Любить значит заботиться и жалеть.Элеонора Панкратова-Лаури, писатель, переводчик с норвежского

Просто Сетрак

1

Скандал случился на свадьбе. За длинным столом, составленным из десятка маленьких, в саду, рядом с домом жениха Ивана Неудобы, мастера из литейного цеха, сидело человек сорок родственников, друзей и других — известных людей Луганска. Было видно даже в сумерках украинской ночи, как пылают от счастья щёки невесты Людмилы Изюмченко из модельного цеха, сидящей по левую руку от затянутого в непривычный и тесный костюм огромного Неудобы. Среди гостей скромно присутствовал где-то в серединке начальник цеха вагоностроительного завода и непосредственный начальник Неудобы Мелконов Дмитрий Авдеевич. А вот как сюда попал Сетрак, да расположился на два-три человека от молодой пары, никто потом толком объяснить не мог. Его никто не приглашал, но и специального контроля приглашённых ведь никто не производил! Как и положено, сначала самые близкие поднимали здравницы за молодую семью, и все принялись налегать на водку, всевозможные наливки и селёдку под шубой. Третьим или четвёртым выступающим вдруг вызвался Сетрак Бадалян. Публика, закусив, уже немного расслабилась и большой проблемы в этом не видела: ну пусть выступает, пожелает, если приспичило, счастья там, детишек… К тому же армянин, а армяне любят тосты говорить, только бы не слишком длинно закрутил.

Был тихий украинский вечер, свет падал из широко раскрытых в сад окон, и светили разноцветные огоньки, развешанные по стенам и яблоням сада, извлечённые по такому случаю из новогодней коробки.

— Ну пусть он, пусть Сетрак выступит.

Сетрака знали почти все: рыжий голубоглазый горбун, косящий на левый глаз, из-за которого его в армию не взяли. Женился на удивление всем на одной из первых красавиц, которых щедро поставляет луганская земля. Сетрак очень гордился ею, когда они шли по улицам города. А тут война: жена и дочка успели попасть в эвакуацию, а Сетрак почему-то нет. А когда говорил, что партком оставил его в городе под оккупацией с секретным заданием, только смеялись. Факт тот, что после войны ни жена? ни дочка не вернулись, а вместо них пришло письмо, содержание которого скоро узнали все. — «Дорогой Сетрак! Не ищи нас, мы здесь на Урале хорошо живём, живу женою большого начальника. А что касается дочки Юли, то вообще не беспокойся — она не от тебя! И вот — никогда тебя не любила, а вышла на зло одному человеку и потом мучилась, очень тяжело мне было. Да и характер у тебя был никуда, вспомни — ежедневно ругались. Так что не жди, не ищи. Удачи тебе и не нервничай! Оля.» Сетрак настолько расстроился, что с месяцок пришлось посидеть ему в психлечебнице, а там с молодой уборщицей закрутил, но недолго у них было. С тех пор так и жил Сетрак в маленькой комнате — без жены, без детей, без близких друзей, без определённой работы: примут — уволят за прогулы. В общем, в глазах горожан — никчемный человек, хотя и безвредный, зато книжек перечитал уйму, да только никто от него ничего толкового не слышал.

— Пусть! Пусть Сетрак выступит, — добродушно загудели гости. Когда Сетрак встал, он оказался чуть выше сидящих за столом, левый глаз косил, зато густые рыжие волосы горели, как медные.

— Товарищи! — голос его был низкий и сильный для такого невзрачного тела. — Сегодня я сообщу вам важную новость, которую должен знать каждый!

— О чём он? Что сейчас важнее свадьбы? — заволновались гости в недоумении.

— Дядя, — крикнул один из молодых, — война десять лет назад кончилась! — Дмитрий Авдеевич нахмурился, подозревая уже «новость» с которой Сетрак делился всеми знакомыми армянами Луганска, и с ним в том числе.

— Свадьба это конечно важно и ничего важнее для человека нет! — продолжил Сетрак. — И я, конечно, сначала поздравлю брачующихся! — Волнение немного схлынуло, однако, как оказалось, преждевременно. — Но есть события важные для человека лично, а есть важные для страны, для человечества! И пользуясь тем, что здесь много уважаемых в городе и честных людей, я скажу то, о чём никто здесь не знает!.. — возвысил голос Сетрак.

— Да о чём это он?

— Сетрак! — воззвал начальник цеха, звонко застучав вилкой по фарфоровой тарелке. — Уймись! Сядь! Завтра придёшь ко мне и поговорим!

— Так вот, — Сетрак поднял рюмку с вином как можно выше. — Я объявляю, что великий русский полководец Александр Васильевич Суворов по национальности был армянин! — Лицо Сетрака сияло, будто он ожидал удивлённых возгласов и оглушительных аплодисментов. Может быть, он думал, что это и есть высшая точка торжества в его жизни, благодаря которой его перестанут считать никчёмной и пустой личностью. Но его выражение быстро изменилось на удивление, когда две мужские руки, жениха Неудобы и ветерана артиллериста Солдатова, потянули вниз и буквально вбили его в сиденье, да так, что часть красного вина расплескалась на белой скатерти.

— Он что, уже нажрался? — послышались гневные возгласы. — Вон его отсюда! Кто пустил?

— Я кхе… да… — попытался возразить Сетрак, но крепкие руки вынесли его из-за стола и поволокли к воротам, и он лишь беспомощно перебирал в воздухе ногами, а рюмка упала на землю. Это был жених Неудоба, ростом чуть менее пожарной каланчи и звякающий орденами Солдатов, которые он надевал всегда в торжественных случаях. Солдатов отпустил Сетрака, открыв дверь в воротах, а Неудоба вытащил горбуна на пустую вечернюю улицу с уютно светящимися в хатах огоньками и врезал ему кулаком под левое ребро, потом под правое, приговаривая: «Это тебе за Суворова, армяшка, а это за свадьбу». От ударов Сетрака скрючило так, что перехватило дыхание, и он еле заковылял, держась за глинобитную садовую стену.

— И ещё раз появишься на моей улице, утоплю в нужнике! — напутствовал Неудоба гостя, захлопывая за собою дверь.

Там, где забор кончался и выходил на перекрёсток, Сетрак упал и лежал некоторое время, приходя в себя — видно, без перелома ребра не обошлось. Через некоторое время он отдышался, внюхался в полынь, привстал и поплёлся домой, слыша за собой нестройную песню: «Очи чёрные! Очи жгучие! Очи страстные и прекрасные!..»

2.

Начцеха Дмитрий Авдеевич Мелконов сидел в своём заводском кабинете и сверял показатели плана перед совещанием у директора завода, когда в дверь постучали и, не ожидая ответа, вошли. Дмитрий Авдеевич поднял глаза и увидел скрюченную фигуру Сетрака.

— Ну чего тебе, дядя Сетрак? Опозорил вчера нацию?

— Дак как опозорил, если правда! — говорил Сетрак, приближаясь к столу начальника цеха, придерживая под мышкой толстую зелёную книгу.

— Что правда? — возмутился Мелконов. — Мало тебе маршалов Баграмяна, Худякова, Бабаджаняна, адмирала Исакова, так ты ещё на Суворова полез!

— Дмитрий Авдеевич! Мамой клянусь, правда!

— Какая правда? Где это написана, твоя правда!?

— А вот здесь! — поморщившись от боли, положил толстую зелёную книгу с золотыми буквами: «Жизнь и подвиги Александра Васильевича Суворова». Открыл книгу почти вначале, на закладке, и Дмитрий Авдеевич прочитал подчёркнутое синими чернилами: « Мать Суворова была дочерью дьяка Федосия Манукова».

— Ну! — хмуро переспросил Авдеич.

— Что «ну», так Манук — чисто армянское имя — значит дитя, ребёнок.

Дмитрий Авдеевич нахмурился:

— А прямо-то где написано?

— Прямо нигде, видно, стесняются…

— Ну а папа? — мрачно переспросил готовый на всё завцеха.

— Папа чисто русский, из благородных!

— Ну вот…

— Ну так мама, получается, армянка! А у евреев вообще нацию по маме определяют…

— Ну, мы-то не евреи… Ладно, оставь книгу я посмотрю внимательнее, а сейчас к директору надо…

В тот день Митя не пошёл сразу домой после работы, а изучал зелёную книгу. В самом деле, о сиятельном папе Суворова было написано много, а о маме всего лишь строчка. Да, Манук — это армянское редкое имя, а кто из русских об этом знает? — никто. Дмитрий Авдеевич закурил «беломор». Ну а если она всего лишь наполовину армянка? — тогда Суворов на четверть. Да и сам дьяк не к армянской церкви принадлежал и мог быть лишь по отцу армянином, тогда на одну восьмушку мог бы претендовать Суворов на армянство. Нигде ничего не уточнялось, и Митя лишь почувствовал, как от этой неопределённости заболела голова, захлопнул книгу: то ли дело его завод, железки, математика — тут всё ясно. А с этим вопросом пусть другие разберутся — он не историк!

3

— Ну? — переспросил его Сетрак торжественно, когда они встретились на следующий день в том же кабинете.

— Что «ну», сердито ответил начцеха — ничегошеньки не ясно!

— Как не ясно? — удивился Сетрак, — написано же: дед — Манук!

— Ну, допустим, закурил беломорину начцеха, — а что бабушка русской не могла быть?

— Ну, могла, — неохотно признался Сетрак.

— А что сам дед, православный, наполовину русским быть не мог?

Сетрак недовольно засопел и лицо его сделалось красным:

— А где это написано?

— Вот то-то и оно, что нигде не написано, а ты мне голову морочишь. — рассердился Дмитрий Авдеич. — Может он вообще на одну восьмую, как Пушкин!

— Во! — просиял Сетрак, — Значит, кто он по национальности?

— Да русский он, русский, пусть бы и на сто процентов и был бы армянин, но Пушкина мы эфиопом не кличем? Зато Пушкин самый русский по тому, как сумел выразить Россию. Так же и Суворов был и останется русским, показав русский ратный дух! И не морочь мне больше голову, Сетрак! Я завод перезапускаю, коммунизм строю, а ты с дурацкими вопросами!

Глаза Сетрака вначале округлились, а затем лицо его приняло печальное выражение.

— А я думал, Митя, что ты армянин! — с грустным укором сказал он, забирая со стола книгу. На ресницах его заблестели слёзы: — А когда-то ты называл меня дядя Сетрак. Ты под столом лазил, а я уже работал и ты на Вы меня называл. Теперь ты начцеха, фронтовик: время прошло, и ты и вы местами поменялись…

— Да не будь я армянином, я бы с тобой и разговаривать на эту тему не стал, — возмутился в кресле начцеха. — И вообще, что за манера, Сетрак, везде называть себя моим родственником! Ты моё имя не полощи лишь потому, что деды в соседних деревнях жили, пока эти самые черти турки не пришли… — Дмитрий Авдеич нахмурился (вихрем в его сознании пронеслось что-то тёмное, которое он решительно оттолкнул). — И вообще, не морочь мне голову — как большинство считает — такая и правда! А теперь мы вообще единый советский народ!

Забрав книгу, Сетрак поплёлся к двери.

— Эй! — окликнул его завцеха, — Сетрак, хочу тебя предупредить. Тут перед тобой парторг приходил и о тебе говорили…

— Обо мне? — удивлённо обернулся Сетрак.

— О тебе, о тебе! Дело он на тебя шьёт, мол, своими разговорами национализм разжигаешь.

— Я? — удивлённо обернулся Сетрак. — Так вы ему про Манука скажите хоть.

— А то он знает, кто твой Манук! Знаешь его, навредить может… Ему главное сейчас перед руководством чем-нибудь отличиться, а так это или не так — ему наплевать!

— И что тогда? — понурил голову Сетрак.

— Есть у меня мысль, — покрутил перьевую ручку начцеха, — у меня друг хороший, начальник психдиспансера Лихтерман, мы с ним на рыбалку на Дон ездили… Возьмёт он тебя к себе, там, где буйных нет, отдельную палату отведёт, с месячишко посидишь пока всё не утихнет… Я навещу…

— Не хочу туда! — вскричал Сетрак, — Ни в отдельную, ни в какую! Здоровый я! Здоровый!

— Постой, постой, не шуми, дядя Сетрак, я вот думаю, а чего бы тебе не поехать в Ереван?

— Ты меня из Луганска угоняешь, да я здесь за десять лет до тебя родился!!

— Не сердись дядя Сетрак, подумай. Там большое строительство начинается, тебя ведь здесь уже ничего не держит, а там, может, и правду свою найдёшь? Там строительство большое намечается, такой город будет, что на земле не сыщешь. Таманян — слышал о таком? А лишние руки на стройке никогда не помешают… Ты ведь каменщиком до войны был?

Сетрак уставился на Авдеича своими огромными ставшими от удивления из голубых синими глазами.

4.

Через несколько суток поезд нёс его в Закавказье. Позади остался луганский перрон. Лишь один человек провожал Сетрака — начцеха Мелконов. В руке у него был ящичек перетянутый бечёвкой и сумка с абрикосами:

— Вот возьми, мать моя тебе напекла всего вкусного на дорогу, печенья ореховые, лаваш, там ещё что-то. А абрикосы, — он протянул сумку пахнущую свежими плодами, — съешь в первую очередь, пока не испортились, только руки мой обязательно…

Паровоз зашипел, зачухал.

— Напиши как будешь там, пиши прямо мне на завод, в цех!

— Прощай Луганск, — вздохнул Сетрак, они обнялись с начцеха, и Сетрак заторопился к вагону.

Проехали Ростов, с долгими остановками добрались до Туапсе, где Сетрак впервые увидел едва не ослепившее его душу море. Сочи, Сухуми — какие благословенные края! Всё больше в вагоне армян, но понимая их язык, Сетрак говорить стеснялся — язык луганских армян слишком изменился за десятилетия. Много говорили о строющемся Ереване, об архитекторе Таманяне. «А что, подумал Сетрак, — руки есть — каменщиком буду, полсотни — не возраст!»

В Тифлисе он улёгся спать и слушал возбуждённые голоса соседей. — Город… Совсем новый!.. — Из розового туфа будет! Небывалый в Мире! — Самый красивый! Самый!.. Самый!.. Самый!.. — стучали колёса на стыках рельс…