Сердцебиение. Опыты времён

Амаяк Павлович Тер-Абрамянц

Повеяло традицией русской классики: Чехов, Толстой, Куприн. Любить значит заботиться и жалеть.Элеонора Панкратова-Лаури, писатель, переводчик с норвежского

Последний

Наступила такая степень усталости, что всё стало безразлично: и куда они идут, и зачем, и вообще вся предыдущая жизнь и желания оказались совсем неважными в этот момент, будто дальние сны…. Был единственный императив: НАДО — или-или: если не идти, значит, будет ещё хуже, а точнее, ничего не будет. Чавкали заполненные водой сапоги в талом мартовском снегу, оставляя быстро заполняющиеся водой дыры. «Скворцов! — послышалось. — Отстаёшь!». Он не сразу понял, что это к нему обращались. Вода хлюпала в сапогах, ужасно тяжёлой была намокшая шинель, невероятно тяжела винтовка… С моря иногда доносились порывы ветра и заставляли зубы выстукивать дробь. Весенняя птичка свистнула у левого виска, но то не птичка, а пуля от красных, прижавших их к морю. Впрочем, уже всё равно, главное — отдохнуть! Поспать, хоть минутку! Десант и прорыв к Перекопу оказались неудачными — на пути вставали лавина за лавиной противника…

Мимо проплывали вперёд смутные фигуры, серые шинели в фуражках с красным верхом дроздовского полка — обгоняли, несмотря на то, что он пытался идти быстрее. Вот и сам генерал проплыл на лошади с перевязанной грязной тряпкой щекой, в которую попала пуля на излёте. Лицо злое, почерневшее от пороха и усталости, но в чиркнувших по нему чёрных глазах всё та же непреклонная ненависть и цельность. А вот у него уже нет сил ни ненавидеть, ни любить: спать, спать, спать!.. «Скворцов, подтянись!» — будто не ему уже кричали. Бросить винтовку? Тогда идти будет легче! Да, он быстрее других выбился из сил из-за того, что ночью был два часа в карауле, а потом не смог заснуть… Но кого это сейчас волнует? И ему уже всё равно… Серые фигуры проходят вперёд всё реже… Перед глазами сверкает снег и плавают оранжевые круги… Да, гимназию он закончить не успел и женщину познать не успел, и бесконечность периодической десятичной дроби проверить, осмыслить… Ничего важного позади… Родители? — их лица далеко и расплываются: папА, железнодорожный чиновник в своём мундире, мамА, сухонькая, морщинистая… плачет… Серые фигуры больше не проходят… Он последний? Значит можно бросить винтовку, и никто не заметит, и можно пойти быстрей. Тяжёлая трёхлинейка соскользнула с плеча и упала в грязь.

Неужели прав старший брат Павел, когда там, в киевском кабаре, уговаривал его покинуть Добровольческую армию с ним и уехать в Берлин или Париж? « Я устал от безумия, — говорил он, — такой чудовищной войны, когда русские убивают русских, Россия не знала за всю свою историю, и я не буду в этом участвовать! Не хочу, не буду! А ты?» — «Я не могу оставить своих… товарищей» — промямлил он, чуя, что это совсем не те слова, которые определяют судьбу. «Ну и дурак,» — сказал Павел, почему-то побагровев. Молодец Паша, он так и сделал, исчез на следующий день из его жизни навсегда.

Неужели, чтобы остаться честным, надо обязательно погибнуть?.. Плен? — невероятно, дроздовцев красные сразу казнят… Нет, он не может дальше идти и без винтовки! Он — последний… Слева из-за снежной сопочки показалась церковка. — Там укрыться, может не заметят? Но там такой сладостный сон! Эта бесконечность десятичной дроби… по ней можно шагать и шагать не уставая вниз… И в следующий момент он свернул к церковке, куда его позвала бесконечность. Дверь в церковь висела на одном крюке и была полуоткрыта. Последний раз взглянул на сине-голубое море, удаляющиеся штрихи десанта и вошёл в пространство, где не было ветра, и в первый миг показалось теплее. Он прошёл мимо икон к царским вратам и сел, опёршись о них спиной, слева от распятого на кресте. Ног он не чувствовал, тела не чувствовал, периодическая бесконечность увлекала вдаль вниз по своим ступенькам винтовой лестницы, где было обещание тепла. И он увидел весело машущего ему Свиридова, убитого ещё до Крыма. «О! Давай сюда! — кричал он весёлый и чистый без развороченной гранатой груди… — Здесь хорошо-о-о-о-о!» — размахивал он рукой. «И есть что обсудить! Нам так много надо поговорить о России!» — А вокруг был зелёные холмы… Но что-то остановило Скворцова в его весёлом беге по ступенькам. «Господи Иисусе! — подумал он, — Господи Иисусе!» «Бом-м-м», — внезапно ударил в вышине, качнувшийся от порыва ветра с моря, колокол.

Скворцов открыл глаза. В церкви пол покрывала грязь, многие иконы лежали на полу. «Господи Иисусе!» — подумал Скворцов и тут же забыл то, о чём хотел просить. Входная дверь скрипнула и грохнулась на пол. В проёме показались три фигуры в серых шинелях, в папахах, один в бескозырке.

— Га-а-а! — раздалось усиливаемое эхом. — Живой, гадина! Фигуры о чём-то болтали, подходя к Скворцову. Одна из них, в папахе с красной лентой, подняла винтовку, нацеливая на него.

— Га-аа! — послышалось со всех сторон. «В расход»! “ «Стой, а поссАть?» Тот, что был в бескозырке подошёл ближе всех и стал расстёгивать штаны. Скворцов приоткрыл один глаз и увидел дымящуюся жёлтую струю, почувствовал тепло на подбородке и как намокает за воротом шинели. «Бом-м-м!» — вновь случайно прогудел колокол, и на его призыв один из вошедших под хохот товарищей направил трёхлинейку на Распятого, и щёлкнул выстрел: «Гля! Антоха ему промеж глаз залепил!» В проёме двери возникла фигура не то женщины, не то мужика: сапоги, широченные галифе, кофта из чёрного бархата, короткие сальные волосы торчали из каракулевой папахи клоками. Тот, кто был ближе, в бескозырке, стал поспешно застёгивать штаны. Из-за рассыпчатой матерщины выплывали слова: «Пока вы здесь развлекаетесь, беляки уходят на шлюпках!» «Что новый десант?» «Прорвались своих забрать!» «Добивайте — и к берегу!» — зыкнула баба-мужик, размахивая кольтом, и мужики поспешно кинулись из церкви. Баба-мужик, любопытная к смерти, подошла к Скворцову с дыркой во лбу, затылком превращённым в багрово-алое дымящееся месиво и, вглядевшись в черты, удивлённо воскликнула: «Скворцов! Эй, скворешня!». Память полетела назад в чистый зал с вальсирующими парами. Скворцов кружил её, маленькую брюнеточку в светлом бальном платье и нёс куда-то в бесконечность.

— Ну и ладно! — крикнула мужик-баба, — Ну и ладно, найдутся другие! — А Скворцов ли? Оброс… Она вдруг почувствовала, как в грудь ударило пьяное чувство бесконечного превосходства живого над мёртвым. Наклонилась, подняла мёртвую руку. На среднем пальце был перстень, она нащупала его и камень, повёрнутый вниз, и, с трудом стянув, сунула себе в карман и выбежала на воздух.

Вынула перстень, блеснувший рубиновым лучом, и сразу снова убрала в карман. Да, это был Скворцов, и этот перстень был на его руке, когда он приглашал её на вальс. В синем море, как белые чайки, уходили немногочисленные шлюпки с белыми. Берег был усыпан тёмными точками — красноармейцами, и потрескивали выстрелы. А мимо уже шёл ощетинившийся штыками поток пехоты. И чайки с кликами и хохотом кружили над берегом, чуя поживу.

— Другие найдутся, слышь, другие! Другие! — заорала она в пространство и отрывисто захохотала.