Сердцебиение. Опыты времён

Амаяк Павлович Тер-Абрамянц

Повеяло традицией русской классики: Чехов, Толстой, Куприн. Любить значит заботиться и жалеть.Элеонора Панкратова-Лаури, писатель, переводчик с норвежского

Три родины

О моём рождении знаю, конечно, со слов мамы.

«Поезд пришёл в Таллин утром, из вещей у нас был один чемодан со сменой белья. От вокзала мы разу пошли на Вышгород, в министерство. Павел пошёл в министерство, а я осталась в скверике у стены его ждать. Я присела на лавочку, а рядом в песочнице эстонские дети играли, и тут я впервые подумала: у меня будет ребёнок, и обязательно мальчик! А до того я детей заводить и не собиралась.» Я знаю это место: был там полвека спустя — ничего не изменилось: тот же сквер и песочницы, в которых играют светлоголовые эстонские дети, у стены Вышгородского Замка с угловой самой высокой его башней Длинный Германн. Выходит, ментально я родился летом 1950 года в ста-пятидесяти мерах от башни Длинный Германн. А физически я родился летом 1952 года 15 июня в пору серебристых белых ночей. Роды были тяжёлыми — тройное обвитие пуповиной, и меня еле откачали руки эстонских и русских докторов. Мама написала отцу в записке, что родился чёрный, волосатый, некрасивый мальчик. Отец вместе с огромным букетом ароматных пионов прислал ответ: «Он будет самым красивым!» И вправду, волосы быстро опали, я побелел, потолстел и в раннем детстве не раз становился объектом восторгов даже сдержанных эстонок: «Ах, какой красивый ребёнок!»

Мы жили в двухэтажном финском домике на четыре квартиры на улице Херне между центральной республиканкой больницей и огромным кладбищем более похожим на лесопарк. Отец работал главным хирургом республиканской больницы, мама заведовала детскими яслями и детским садом от завода «Двигатель». Лишь в последующие приезды в зрелом возрасте, посещая это кладбище, я обнаружил, что 7 лет жил в 200—300 метрах от могилы поэта Игоря Северянина. Стоя рядом с могилой, я видел между стволами клёнов близкий забор, над которым выступал второй этаж дома, где мы жили, и окно кухни нашей бывшей квартиры. В то время, да и сейчас, это старинное кладбище совсем не оставляло чувства уныния и печали, как это бывает обычно в России, а походило больше на парк — чистые песчаные дорожки с улитками, раскидистые клёны, гранитные и мраморные надгробия и памятники от начала 19 века. И я тогда, в начале дней моих, нередко вызвал улыбку у своей няни, чудесной русской женщины Полины Ивановны Киселёвой, просьбой: «Ба, пошли гулять на кладбище!». С мамой мы совершали более далёкие прогулки — по городу, а любимой была прогулка к памятнику «Русалке», русскому броненосцу, погибшему в шторм в 19 веке — на розовой гранитной скале стояла крылатая девушка-ангел из чёрного мрамора, простирающая крест в сторону моря, которую я поначалу принимал за сказочную русалку, удивляясь и жалея, что у неё нет рыбьего хвоста.

Отсюда открывался вид на море и на город с клювами портовых кранов, каменным скопищем домов и шпилями храмов, будто тянущихся соединить земное с небесным. Помню одну из таких прогулок. Пасмурный холодный день. Стальное суровое море волнуется, и то тут, то там меж волнами неожиданно возникает на несколько мгновений что-то серое плоское, будто проскальзывает спина какого-то подводного чудища. «Рыба! — кричу я в восторге, представляя себе кита из детской картинки. — Ма, посмотри! А вот ещё! Там! Видела?» «Да нет, это камни», — смеялась мама, но я ей тогда так и не поверил. Мы брали с собой на эти прогулки бутерброды с белым хлебом и жареной салакой, завёрнутые в газету. Садились на лавочку напротив моря и ели — кажется, за всю жизнь я не пробовал более вкусной рыбы. И самыми вкусными были впервые отведанные шпроты, и самыми вкусными были великолепные эстонские ватрушки и молочное мороженное в фойе кинотеатра «Сыпрус»…

Иногда за отцом приезжал огромный чёрный правительственный «ЗИМ» и увозил его консультировать какого-нибудь большого партийного начальника. В благодарность начальники пару раз позволяли отцу покатать меня на этой чудо машине вдоль залива. Когда я впервые вошёл в неё, мне показалось, что я вошёл в комнату.

Был солнечный день, мы ехали по шоссе вдоль дуги залива. Вдали через открывшееся светло-голубое морское пространство тянулась к городу вереница судов, на мелководье у берега из сверкающей серебром полосы воды выступала россыпь валунов, за которыми поднимались решётчатые конструкции портовых кранов, над ними шпили и башни города. По мере того как машина уходила дальше в сторону Пирита, город раскрывался, будто сложенная гармошка раздвигалась, растягивался, образуя неповторимый, западающий в сердце, силуэт, проакцентированный башнями, шпилями, куполами с доминантой Вышгорода в центре, силуэт ещё не нарушенный чужеродной глобальной геометрией гостиниц «Виру» и «Олимпия» и позднейшими небоскрёбами банков, вторгшихся совсем близко к Старому Городу.

Иногда мы с отцом и мамой выезжали погулять в Пирита, бродили по сосновому бору, меж стволов которого показывалось сиреневое море, слушали шум сосен, сливающийся с шумом волн. Мы выходили на песчаный берег, иногда, когда было тепло, купались… А морской простор в зависимости от освещения и ветра из обычного стального в иные дни мог быть светло-голубым, холодно синим, фиолетовым, зелёно-бурым в ветреную погоду с косматыми жёлтыми гривами волн… Надышавшись сосновым и морским воздухом и пообедав в ресторане, расположенном на автобусном кругу, мы возвращались в город.

Во дворе дома я играл в песочнице с эстонскими одногодками — Раулем и Каупо. На голове у Рауля было что-то в виде лётного шлёма, на Каупо была шерстяная вязаная жёлто-зелёная шапочка с огромным жёлтым помпоном. Мы что-то строили, общались. И незаметно происходило таинство овладения иным языком. Я не знаю как, но я стал их говорящих по-эстонски понимать. Если вдруг они не понимали какое-то слово по-русски, я бежал к тёте Асте, сидящей рядом на лавочке, пожилой сухощавой эстонке, которая что-то вязала и присматривала за детьми, и спрашивал как это слово будет по-эстонски, она говорила, я возвращался в песочницу обогащённый, и игра продолжалась.

Однажды отец, мама и я куда-то собрались и, выйдя на улицу, стали ловить такси. Машина появилась, но в ней уже сидел один пассажир, вальяжно и удобно раскинувшийся на заднем сидении. В принципе места хватило бы и для нас, но пассажиру пришлось бы немного потесниться, но водитель вдруг усмехнулся. «Ну что, будем их брать или нет? — спросил он пассажира, и мне это не понравилось. Кажется, нам пришлось дожидаться другой машины, но меня удивило полное отсутствие какой-либо реакции у отца. Ситуация показалась мне обидной, и я спросил его, почему они так говорили. «А ты что знаешь эстонский?» — удивился отец. «А ты не знаешь?» — удивился я тому, что мои боги, родители, могли не знать того, что знал я.

О войне языков я ещё ничего не ведал. Свои армянские корни я осознал гораздо позже, в школьном возрасте, когда мы уже жили в подмосковном Подольске, куда стали наезжать родственники отца, и в студенчестве, когда стал читать книги по истории армянского народа. Тогда я впервые посетил такую не похожую ни на Эстонию, ни на Россию каменистую и солнечную Армению. На самом деле, я считаю, у меня три родины, каждая из которых дорога особым созвучием: Армения — прародина, родина моего отца и предков священников, Эстония — родина физическая, где я прожил первые 7 лет своей жизни и успел впитать в себя любовь к её задумчивой, суровой северной природе, мягким полутонам, обрести первые понятия и образы, Россия — родина духовная, интеллектуальная, с её великой литературой, бездонным языком, великим пространством… А великая беда, трагедия Армении, осколком которой была судьба моего отца, пробудила и обострила в моём сердце жажду Правды и Справедливости.